Творчество. Начало литературной деятельности.

У Л.Н.Толстого произведения тесно связаны с жизнью, с личностью писателя, что невозможно говорить об одном без другого. В русском обществе, отчасти в критике, утвердилось мнение, будто бы в конце 70-х начале 80-х гг. XIX века с Львом Толстым произошел глубокий нравственный и религиозный переворот, который в корне изменил не только всю его личную жизнь, но и писательскую деятельность, как бы переломив его существование на две половины: в первой он – только великий писатель и великий человек, но все-таки человек от мира сего, с человеческими страстями, скорбями, сомнениями, слабостями, во второй – он выходит из всех условий исторического быта и культуры; одни говорят, что он христианский подвижник, другие – безбожник, третьи – фанатик, четвертые – мудрец, достигший высшего нравственного просветления как Сократ.Сам Толстой в «Исповеди», написанной в 1879 году, подтверждает и подчеркивает единственность, бесповоротность своего религиозного перерождения: «Пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать. – Эти остановки жизни всегда выражались одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом? – Я будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти. Я ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. – Я всеми силами стремился прочь от жизни. – И вот я, счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни». Лев Толстой считал, что от этого отчаяния спасло его сближение с простым народом, верующими людьми: «Я жил так, то есть в общении с народом, года два, и со мной случился переворот. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых ученых – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусство – все это предстало мне в новом значении. Я понял, что все это одно баловство, что искать смысла в этом нельзя. Я возненавидел себя, и я признал истину. Теперь мне все ясно стало». С.А.Берс, брат жены графа Толстого, в своих «Воспоминаниях» тоже: «Весь Лев Николаевич сделался олицетворенною идеею любви к ближнему». Столь же определенно свидетельство жены его, графини Софьи Андреевны: «…собственные художественные произведения самого Льва Толстого, которые в сущности, от первого до последнего, не что инок как один огромный пятидесятилетний дневник, одна подробная «исповедь». Толстой – искренний писатель и человек, он сказал о себе все в своих произведениях, что только хотел сказать. К этой художественной исповеди нельзя не обратиться, решая вопрос о действительном значении религиозного переворота, происшедшего в нем в пятидесятые годы. В первых своих произведениях, повестях «Детство», «Отрочество», «Юность» (книге, написанной, когда Л.Толстому было 24 года), писатель рассказывает свои еще свежие воспоминания из14-летнего и 15-летнего возраста. Один Лев Толстой –сознательный, добрый и слабый, смиряется, кается, питает отвращение к себе, к своей порочности; другой – бессознательный, злой и сильный, «воображает себя великим человек, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрит на остальных смертных», находя особое, утонченное наслаждение гордости даже в отвращении к себе, самоуничижении, самобичевании. Лев Толстой, рассказывая об этих своих отроческих мыслях, приходит к заключению, что в основе их было четыре чувства: первое – «любовь к воображаемой женщине», то есть сладострастие плоти; второе – «любовь любви» людской, то есть гордость, сладострастие духа; третье – «надежда на необыкновенное тщеславное счастье, такая сильная и твердая, что она переходила в сумасшествие»; четвертое – отвращение к самому себе и раскаяние. Но, в сущности, это – не четыре, а только два чувства, ибо первые три соединяются в одно – в любовь к себе, к своему телу, к своей телесной жизни или к своему Я; второе – отвращение, ненависть к себе, нелюбовь к другим или к Богу, а именно только ненависть к себе. И здесь, и там первая основа и соединение двух столь, по-видимому, противоположных чувств есть Я, или по крайней степени утверждаемое, или до крайней степени отрицаемое. Все начинается и все кончается в Я: ни любовь, ни ненависть не могут разорвать этого круга. И вот вопрос: какой же их двух – наиболее истинный, искренний, вечный. Тот ли, кто любит, или тот, кто ненавидит себя? Кто все свои чувства мысли, желания начинает по-христиански, или – кто кончает их по-язычески? Или, может быть, наконец, - и это было для него самое страшное, - оба они одинаково искренние, одинаково истинные, одинаково вечные? Лев Толстой судит себя и свои отроческие мысли, которые называет «умствованиями», с такой строгостью и честностью в этом первом произведении, с какими впоследствии уже никогда не судил себя даже на знаменитых, столь жгуче покаянных и самобичующих страницах «Исповеди»: «Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости ума, ослабившей во мне силу волю, и привычки к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка. – Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал. Л.Толстой, когда писал «Детство и Отрочество», сознавал, что «детскость ума и детскость совести» не пройдет с годами и не зависит от возраста, и неизгладимый след останется в нем на всю жизнь: «Я убежден в том, что, если мне суждено прожить до глубокой старости, и рассказ мой догонит мой возраст, я стариком семидесяти лет буду точно также невозможно ребячески мечтать, как и теперь». По мнению Толстого, он до сих пор такой же ребенок в своих старческих мыслях, как и в его отроческих умствованиях; несмотря на всю беспредельную силу заключенного в нем художественного гения; Толстой в своих исканиях Бога – не вождь, не пророк, не основатель новой религии, а такой же слабый, заблудившийся, болезненно-раздвоенный человек.