Протоиерей Валериан Кречетов

Здесь, в этих материалах следственного дела Сергея Алексее­вича Никитина — будущего владыки Стефана — описывают­ся обстоятельства, в которых я жил уже вполне сознательно, хотя годы тут и несколько более ранние. Я ведь был сыном священника, начал прислуживать в церкви еще во время во­йны, с 1943 года. И все, что пишется тут, я уже воспринимал адекватно. По тем временам это был криминал: даже просто ходить в церковь было небезопасно. Я, конечно, чувствовал это противостояние.

Мне было известно, что отец мой сидел в тюрьме, что ду­ховенство вообще сидело... Я лично знал священников, кото­рые выходили из заключения. В то время уже или несколько после я узнал, что крестным моим был мой дед Валериан Пе­трович. Но когда меня крестили, он находился в ссылке, в за­ключении. Это 1937 год, кажется. А поскольку кто-то должен был воспринять меня от купели, то обносил меня вокруг нее священник (он был тогда без места), отец Михаил Рождествин, который работал в то время сторожем в Спасской церкви го­рода Зарайска. Крестной была мамина сестра — Маргарита. Все это откладывалось в моей памяти. Я понимал положение этих взрослых. Потом уже я нашел отца Михаила в Бутове, там он был расстрелян.

Знал я и иеромонаха Евтихия (Качура). Вообще меня воспитывали монахи, которые все там, в Зарайске, осели. Они были с Украины, из Житомира. Монастырь разогнали, и они отправились вслед за своим духовным отцом. Тог­да обычай был четкий — духовные чада шли по возмож­ности за своим пастырем и оседали там, где он оставался жить. Монахи-то одиноки, семьями не связаны... Так вот, об отце Евтихии я слышал с самого детства. Сейчас он тоже канонизирован уже.

Обо всем этом говорилось, конечно, потихоньку: вслух нельзя было говорить. И я прекрасно понимал, что вообще-то в любой момент могут посадить и расстрелять. Я не был ни пи­онером, ни комсомольцем, и когда меня спрашивали: «А по­чему? Вы против?», — Господь умудрял меня, давал мне образ ответа, тогда еще ребенку. Я говорил:

— А может пионер или комсомолец ходить в церковь?

Мне отвечали:

— Нет.

После чего я делал вывод:

— Так вы тогда не можете меня принять...

Я понимал, что родителей права выдавать не имею, они — там, я — тут. Я должен сам за себя отвечать. Ведь это меня са­мого спрашивают...

Да, это было воспитание того времени: человек должен отвечать за себя самого. Не за кого-то. Потом уже, когда я го­товился стать священником и работал в Московской Патри­архии инженером, сотрудники Хозяйственного управления Патриархии меня учили (такие были асы: хотя и светские, но понимали, что они работают в Церкви):

— Если встретишься с Лубянкой или с кем-нибудь та­ким, говори только: «Не знаю», никаких версий не строй, по­тому что они все из тебя вытащат. Можно говорить только: «Не знаю, не видел». Что хотят пускай попробуют из этого из­влечь. Будешь повторять: «Не знаю, не видел», — все. Ничего не выудят и не докажут, бесполезно.

Они ведь все тоже не были в безопасности: у многих и род­ственники сидели — тогда все сидели, — поэтому была, так сказать, школа общения с ГПУ: отвечать за себя, а об остальном говорить «не знаю». Но это, конечно, очень трудно. Применяли там всякие методы. Били, пытали. Об этом не пишут в лите­ратуре. А там ведь творились страшные вещи. Рассказывали, например, что пальцы одной руки прижимали дверью, а дру­гой предлагали подписывать угодное следователю. Еще более страшное было...

Я знал это все. Кстати, отец Сергий Мечёв учил своих духов­ных чад говорить: «Да, нет», — и все. «Больше ничего не знаю». И приводил пример: «А то, бывает, спрашивают:

— У вас собственность была?

— Нет, у меня не было, а вот у моей тетки было, мол, то- то и то-то.

То есть со страху люди начинали говорить лишнее. У тебя не было? — все. Дальнейшее тебя не касается».

Конечно, для ГПУ никаких принципов не существовало, они что хотели, то и делали. Но все же суть школы заключалась в том, чтобы меньше говорить и говорить так, чтобы за это нельзя было зацепиться. Это искусство особое. Какие потом наши правители говорили речи — по два часа могли вещать. Но что сказали при этом, было непонятно. Слова, слова, сло­ва... Конкретного — ничего. Видимо, это и есть образец, как нужно было говорить на допросах — так, чтобы ничего не ска­зать. Конечно, можно рассуждать: «Так говори, так не говори», когда сидишь дома за столом, а когда там... когда мучают, пы­тают... Еще когда сразу расстреляют, ничего — запастись ре­шимостью, а там дальше — одно мгновение... А когда пытки эти, всевозможные издевательства?..

С епископом Стефаном я встретился в 1961 году, когда моя будущая теща, Елена Владимировна Апушкина, предложила мне познакомиться с архиереем. Я, конечно, с детства в Церк­ви — слышал архиереев, видел их служение, но сам никогда не присутствовал наличной встрече ни с одним из них. Первый разговор с владыкой Стефаном при нашем с ним знакомстве (собственно, развернутого разговора и не было), длился недол­го. Владыка уже перенес инсульт. У него была парализована правая половина тела, но рука уже немножко отошла, и ногу он так как-то волочил. Благословлял левой рукой, ну, архиерей обычно двумя руками благословляет, так что это ничего.

О чем говорили сначала, я сейчас толком и не помню, по­тому что был, естественно, в некотором смущении: к архие­рею на беседу первый раз попал, и было ясно, что к архиерею не простому. Видимо, Елена Владимировна ему обо мне уже что-то рассказала — кто я и что. Может быть, он даже вспом­нил моего отца...

Дело в том, что отец мой, протоиерей Михаил Валериа­нович Кречетов, с момента его рукоположения и до конца своих дней служил священником в храме села Царева Кали­нинградского района Московской области. А буквально чуть- чуть дальше от Москвы, в Красноармейске, похоронены род­ственники епископа Стефана. Владыка заезжал туда — и про­сто навестить их могилки, и как архиерей бывал: он был уже тогда епископом Можайским, викарием Патриарха Алексия I. Вообще, это очень интересно, потому что епископ Стефан, как я вижу, происходил «из мещан сл[ободы] Голутвиной Мо­сковской обл[асти]», а мама моя — из Коломны. Совсем ря­дом. Видимо, там — выше всего — переплетается...

Так вот, о чем-то мы поговорили недолго, а потом Владыка благословил меня делать предложение моей будущей матуш­ке. Спросил о чем-то, а потом:

— А как у вас отношения с Наташей?

— Да так, ничего. Переписываемся.

— Ну, что же, делайте предложение.

Так решительно... Сам он был монахом... Так вот он про­видел...

Я:

— Благословите, Владыко...

А потом, когда я получил согласие, естественно (архи­ерейское благословение, куда же тут денешься...), мы пришли к Владыке, он нас благословил иконой, уже обоих вместе.

Затем я был у него на 43-м километре, где он некоторое время жил. Я собирался стать священником, эта мысль была у меня с детства, и в этой связи какой-то вопрос ему задал — какой-то богословский. Не помню, что именно спросил... А он мне спокойно ответил:

— Изучайте богослужение. Там — все богословие. Там найдете ответы на все.

Вот такой принцип. Ну это, в общем-то — закваска отца Алексия и отца Сергия Мечёвых: богослужение — во главе угла. Отец Сергий ведь так и называл приход — богослужебно- покаяльной семьей.

В тот же раз или после, сейчас уже не помню, Владыка мне говорил, что нужно стараться непрестанно молиться:

— Вот я, — говорил он, — врач. Пока больной раздевается, я молюсь, слушаю — молюсь. Когда пишу—я пишу. Пациент ухо­дит, или я иду из кабинета в кабинет — молюсь.

То есть все время обращаться к молитве — вот еще одно его наставление.

А Наталья Николаевна Соколова (дочь Николая Евграфо­вича Пестбва: они были близки с моей тещей, все они с Маро­сейкой были связаны, и я их всех знал, конечно. Наталья Нико­лаевна — крестная моей матушки), так вот, она рассказывала, что, когда Владыка еще был здесь, в Москве, они ходили к нему в храм Ризоположения. По ее словам, Владыка «очень к жизни приближал». Еще отец Алексий Мечёв говорил, что нужно ста­вить вехи близкие, достижимые. А то высокий идеал, конечно: «Любите врагов ваших». Это — истина. Но как сразу врага лю­бить? Как научиться этому? Как вообще-то научиться любить? Если уж не врага, то хотя бы близких? «Аще бо любите любящих вас, кую мзду имате?» Любящих тя — любить. Как это? А нуж­но все, что против любви, отсекать. Так же и владыка Стефан говорил, что нужно высокие евангельские заповеди исполнять, начиная с малого. И пояснял:

— Многие говорят: «Некогда мне молиться». Аты чистишь картошку — и Иисусову молитву читай: «Господи Иисусе Хри­сте, Сыне Божий, помилуй мя». Это же не такая уж сложная работа... Сколько картошек, столько и прочитаешь...

Наталья Николаевна говорит:

— Я с тех пор, как за картошку берусь, сразу вспоминаю про Иисусову молитву.

Как раз сегодня во время проповеди вспомнилось, что у Владыки были еще такие принципы: он вообще не поддержи­вал то, что сейчас весьма развито и может быть названо духов­ным туризмом. Многие разъезжают... Ну, может быть, раз в год разрешал съездить, но вообще-то путешествовать по храмам, по монастырям он не благословлял.

Вот тоже он говорил:

— Идешь ты по улице. Видишь: народ собрался. Что та­кое?.. — Не подходи.

Это на самом деле жизненно важное правило. Оказывает­ся, можно избежать таких неприятностей... А то, бывает, подой­дешь, зацепишься... В результате — задержишься, не пойдешь куда нужно, и что-нибудь случится... Или здесь же ввяжешься в какую-нибудь историю... Это закон: если народ собрался где- то, не подходи, не смотри. Это еще, кроме того, и борьба с лю­бопытством: «А что там такое?..» — А зачем?

Утром в день своей кончины он говорил:

— Мне тяжело так...

А тетя Катя, матушка, которая прислуживала ему, от­вечала:

— Владыка, Вы там, в храме, умрете...

— Тетя Катя, — сказал Владыка, — если б твои слова сбы­лись...

И поехал на службу, в конце которой умер.

За неделю перед этим я как раз был у него. И он мне разъ­яснил, как следует понимать притчу о милосердном самаря- нине23.

Говорил, во-первых (а сам он прекрасно знал Евангелие, практически наизусть), что ни одно слово в Писании так про­сто не написано. Ни одно слово. Очень важен даже их порядок. Поэтому нужно совершенно точно цитировать евангельский текст. Без малейших изменений. Даже соединительные слова, междометия. Точнее, «междометий» там нет вовсе...

Сказав так, он начал:

— «Человек некий схождаше из Иерусалима в Иерихон...» Почему из Иерусалима в Иерихон, а не из Иерихона в Иеруса­лим? Или не из Иерусалима в Вифлеем, или еще куда-либо? По­чему эти два города взяты? Не просто так: это символы. Иеруса­лим — святой град. А Иерихон — город греха. И человечество, этот «человек некий», идет из первозданного состояния, все больше и больше погрязая в грех. Грех растет, растут плевелы вместе с пшеницей. Грех — все больше и больше. И говорится: «...изранено все...» Человечество изранено грехом.

Дальше говорится: «...и в разбойники впаде...»,

и «... оставльше едва жива суща...», то есть изранено настоль­ко, что ничего духовного уже почти не остается, только едини­цы какие-то, настолько все мирское, земное и еле живое.

И шли «путем тем» священник и левит... Что, Господь хо­тел обличить их, что они такие немилосердные? Нет. Это обо­значало, что ветхозаветная Церковь уже не могла помочь чело­вечеству, у нее не было на это сил. Поэтому она прошла мимо.

Сейчас уже не помню, акцентировал ли внимание Влады­ка здесь на словах «путем тем», или это пришло мне позже...

— А дальше, — продолжал владыка Стефан, — говорится: «Самарянин же некто грядый, прииде над него...» «Грядый» — просто. Не сказано, например, «тем же путем шел самарянин». Нет. И опять «некто». А почему? Кто это самарянин? Самарянин — это Господь. Потому что в Евангелии Он назван Самарянином. Когда Его обличают иудеи, они вопрошают: «Не правду ли мы говорим, что Ты Самарянин и что бес в Тебе? Иисус от­вечал: во Мне беса нет; но Я чту Отца Моего, а вы бесчестите Меня». Но Он не отрекся от этого наименования: «Самарянин», был назван и оставил его за Собой. Ведь Он пришел ко всему человечеству. «И приступль обвяза струпы его, возливая мас­ло и вино...» Что такое масло и вино? Вино — дезинфицирует, очищает, а елей — залечивает. Это благодать Божия, которая очищает, и Его учение.

«Всадив же его на свой скот, приведе его в гостинницу...» — что значит? А вот как раз текст: «Всел еси на кони, апостолТвоих,...и спасение бысть ёждение Твое», есть такие слова в каноне. То есть это Он возложил бремя больного человечества на Своих. В видимом мире это — апостолы, священство, вообще вся Цер­ковь земная, а в невидимом мире — ангелы: «всел еси на Анге­лы, якоже на кони...» А ангелы, по катехизису, — это служеб­ные духи, посылаемые к хотящим наследовать спасение.

Привел в гостиницу. Это то же, что здесь: «Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши». Врачебницу, гостиницу — Церковь оставил Го­сподь. И вот апостолы приводят человечество в Церковь — ле­читься до Второго пришествия.

«И наутрия изшёд, изъем два сребреника...» А почему два сребреника? Почему не три, не десять, не один? Почему—два? А потому, что это Тело и Кровь.

«...Аз, когда возвращуся, воздам ти...» Это о том, что будет Второе пришествие.

Кстати, насчет самарянина есть, кажется, где-то в Трио­ди Постной: «...благоволивый не от Самарии, но от Марии воплотитися, Христе...» То есть в богослужении эти толкова­ния есть. Почему владыка Стефан и сказал изучать богослуже­ние, потому что оттуда он извлекал эти образы, проясняющие смысл евангельских притч...

Далее — притча о неправедном судии, который жил в «некоем граде», и «Бога не боялся», и «людей не стыдился...» И «вдова некая во граде том» досаждала ему. И «сказал он сам в себе...»

Толкование этой притчи меня тогда поразило...

Владыка спросил меня:

— Кто это «неправедный судия»?

—..., —я замялся.

— Это, — говорит Владыка, — Бог, «Судия неправды». Потому что, если бы Он был Судия правды, то должен был бы всех нас осудить. А Он нас милует. Поэтому — «судия неправды». «Бога не боялся», потому что Он Сам — Бог, «людей не стыдил­ся», потому что Он не может людей стыдиться, будучи Всебла­гим и Виновником всего.

Потом он сказал мне:

— Помните, в последней главе Евангелия от Иоанна, когда Господь сказал апостолу Петру об апостоле Иоанне Богослове в ответ на вопрос «Сей же что?»: «Аще хощу, да той пребывает, дбндеже прииду, что к тебе; ты по Мне гряди»? Это что обо­значает?

—Что Иоанн Богослов, — сам ответил Владыка, —не умер. Его тела-то ведь нет. Тела всех остальных апостолов нашли, а его — нет. И это свидетельство истинности слов Христа. Он, как Илия и Енох, был живым взят на небо. Но пострадать он вроде бы все-таки должен. В конце времен. Перед Вторым при­шествием будут посланы Илия и Енох, об этом говорится у свя­тых отцов в толкованиях на Апокалипсис Иоанна Богослова. Илия — к остатку Израиля, а Енох — к остатку язычников, которые окажутся способны принять Христа. А неужели свой Новый Израиль Господь оставит без предтечи? Ведь из-за того, что «по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», ее среди христиан нужно будет возгревать. Поэтому будет послан Апостол любви.

Тоже ведь замечательное толкование! Это он мне гово­рил в последний раз, когда мы с ним сидели. Тогда же он ска­зал мне:

— Вот, мне все трудно: мне и есть трудно, и лежать трудно, и ходить трудно, — настолько, видно, было у него переутомле­но сердце, так тяжело он пересиливал себя...

Потом мне рассказали, что, когда я уже вышел от него и сразу направился на станцию, а я молодой был, конечно, тог­да, и быстро ходил, он к окошечку подошел и благословлял все, благословлял меня, а я проскочил мимо. И он сказал:

— Как олень молодой, полетел...

Он всегда с очень большой любовью встречал меня. Жал­ко, что я по свежей памяти не записал впечатлений от наших встреч...

Потом я приехал уже на погребение. Умер он 28-го, на Женмироносиц. И как раз под майские дни. Я услышал, что его везут хоронить куда-то к Москве. И мы вместе с Андреем Борисовичем Ефимовым, который тоже очень хорошо знал Владыку, с гробом поехали на грузовике. И уже к вечеру приехали вот к этому хра­му. Так впервые Владыка привел меня сюда... Он меня благосло­вил на семейную жизнь и в этот храм привел, здесь я впервые увидел отца Сергия Орлова — его, а потом и моего духовника. Отец Сергий тут встречал Владыку, кто-то еще, отец Георгий та­кой, он был еще в Ташкенте, ныне покойный, он тогда здесь все организовывал. Это был 1963 год, май.

Потом я стал уже сюда ездить на могилку к Владыке. И стал уже с отцом Сергием общаться... Отец Сергий посмотрел на меня, послушал и говорит:

— Ну, инженеров — полно, а батюшек нет. Иди к нам сюда служить. Сходи к митрополиту.

И я по его благословению — а что делать? — пошел. Но все бесполезно было. Хотя и не совсем бесполезно: потом, позже это все сказалось. Великое дело — послушание...

Был 1967-1968 год, я работал инженером. Митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен так откровенно и сказал мне: «А нам не разрешают», — потому что я имел высшее об­разование. Власти стремились, чтобы состав духовенства фор­мировался из необразованных, чтобы церковную жизнь можно было подогнать под то, что мыслило себе государство. И я по­шел, естественно, ни с чем...

Позднее, когда, уже будучи священником, я попал в Пе­ределкино, Местоблюститель Пимен (он еще не был Патри­архом) оттуда перевел меня сюда, в Отрадное, поскольку тог­да, в первый раз, я приходил к нему и он ничего не мог для меня сделать, а тут я уже находился в его ведении. Память у него была прекрасная. Вспомнил, куда я тогда просился, и перевел.

С епископом Стефаном (Никитиным) связана еще одна моя личная тайна. Может быть, можно уже про это рассказать, потому что ничего тут такого нет... Когда с очень большим трудом решался вопрос о моем священстве, — вообще инже­неру стать священником, как уже говорилось, по тем време­нам было почти абсолютно невероятно, — я вспомнил Вла­дыку, как он Матренушку просил: «Матренушка, помоги мне, я в беде!» И я, идя отсюда, от храма к платформе, трижды про­сил Матренушку, чтобы она меня сподобила служить, и вскоре все это пошло. Этого я никому не рассказывал. «Матренушка, помоги мне послужить Богу!» — так я тогда помолился. Таким образом, все это связано: через Владыку и через Матренушку я здесь служу. Да, все это удивительно, конечно. Промысл Бо­жий — он не только прям, он красив! Все это не только очень разумно, но и прекрасно, стройно!

И много таких вещей интересных в жизни бывает. „Вот был митрополит Никодим (Ротов), он был очень деятельным человеком, очень активно общался с Католической церковью, какое-то отношение к нему было такое, что к католикам он бли­же...И я, находясь под этим настроением, отцу Сергию что-то сказал о владыке Никодиме. Он промолчал... Я второй раз что- то сказал в том же духе. Отец Сергий:

— Ну уж мы — хороши, конечно, а вот другие — это да...

И я понял: ничего не понимаю. Мне стало стыдно от этого, я осознал, что виноват, и начал молиться за митрополита Ни­кодима. Самое удивительное, что, когда он умер, он явился мне и просил молиться за него... А в позапрошлом году, то есть ког­да исполнилось зз года моего служения, мне митрополит Юве­налий надел митру митрополита Никодима, которую он 25 лет носил! Настолько все близко и между собой соединено...

А Романа Владимировича Ольдекопа я знал и отпевал. Он же был тайным священником. И, видимо не имея благосло­вения своего духовника, отца Павла Троицкого, так и не вы­шел на открытое служение. Я его отпевал ночью, в граждан­ском. Облачение клал под спину...

Живое преемство — вещь неоценимая. Когда ты видишь живого человека, общаешься с ним — это особенный, великий дар. Вот владыку Стефана мне довелось знать... С отцом Серги­ем Орловым служил 4 года — тоже был, конечно, не простой человек... Ведь владыка Стефан избрал его своим духовником и приезжал к нему сюда. У нас в алтаре сохраняется кресло, на котором сидел Владыка, на него не садятся. Стоит покры­тое. Почти перед каждой службой захожу на могилку к нему, благословляюсь...

27 сентября 2004 г.