Арест, тюрьма, лагерь

В 1929 году по всей стране прокатилась новая волна репрес­сий, поднятая в связи с изменением политического курса со­ветского правительства. Нэп отменили, началась массовая коллективизация крестьянства. Одновременно ужесточилось гонение на Церковь. По стране было разослано директивное письмо под названием «О мерах по усилению антирелиги­озной работы». В этой директиве партийцы, комсомольцы, члены профсоюзов и других советских организаций подвер­гались разносу за недостаточную ретивость в «процессе из­живания религиозности». Духовенство было объявлено по­литическим противником ВКП(б). Для борьбы с религиозны­ми предрассудками вводилась пятидневная рабочая неделя со скользящим выходным днем. В массовом порядке проис­ходило закрытие церквей.

В ночь с 28 на 29 октября волна арестов докатилась и до Маросейки: забрали священников Сергия Мечёва, Кон­стантина Ровинского, иеромонаха Савву (Чиркина), Ольгу Александровну Остолопову, сторожа Василия Федоровича Евдокимова и нескольких братьев-алтарников. Настоятель маросейского храма и иеромонах Савва были приговорены к трем годам ссылки в Северный край. В церкви Святителя Николая в Клённиках остался один молодой иерей Борис Холчев. Были приглашены еще два священника из других храмов: московский духовник священника Сергия Мечёва протоие­рей Сергий Смирнов и иеромонах Александр (Ильин) «горба­тенький», тоже из «непоминающих».

По словам И.С. Мечёвой, когда протоиерей Сергий Смир­нов пришел на Маросейку, он уже практически не мог слу­жить: очень плохо видел. Его храм (он назывался в обиходе Лу­бянским, так как располагался на Малой Лубянке прямо рядом с ОГПУ) закрыли очень быстро, и ничто не препятствовало ему прийти служить на Маросейку, где он формально стал чис­литься настоятелем. Но вся основная нагрузка легла на свя­щенника Бориса Холчева и старосту Сергия Никитина.

Когда священник Сергий Мечёв достиг города Каднико­ва — места своей ссылки — и с ним стала возможна письмен­ная и личная связь, он, как и раньше, стал заботиться о родном храме и окормлять свою маросейскую паству, но теперь уже издалека.

Дважды приходилось бывать в Кадникове у духовно­го отца и С.А. Никитину. Одна из этих поездок состоялась в 1930 году. О превратностях путешествий в те места дает пред­ставление следующее описание:

«Кадников — маленький захолустный городишко Воло­годской области в 17 км от ст. Сухона и в таком же расстоянии от ст. Морженга. Обе эти станции находятся на линии желез­ной дороги Вологда-Архангельск. Можно было также ехать на пароходе по рекам Вологде и Сухоне до пристани Рабанга, а там го км идти пешком. <...> кроме родных, время от време­ни приезжали к нему [священнику Сергию Мечёву] и духов­ные его дети. Приходилось это делать очень осторожно, так как в таком захолустном городке все было очень на виду. Ста­рались приезжать в вечерние часы, чтобы не привлекать ни­чьего внимания. От ст. Сухоны надо было ехать с ямщиками, так как 17 км не всякий мог пройти, да и приходилось возить продуктовые посылки, т.к. годы эти были голодные. Вместе

с посылками привозили и письма от духовных детей, которые не могли приехать. Да и для о. Сергия было бы опасно, если бы к нему ездили слишком часто и многие».

С.А. Никитин не оставлял своей заботой семью сосланно­го духовника: старался поддержать и морально, и материально его матушку и детей.

Но вскоре пришла пора исповедничества и для оставав­шихся на свободе маросейских священников и прихожан. Ор­деры на арест и обыск 17 человек были выписаны 16 февраля 1931 года,: 6-го и 17-го все были арестованы. Взяли священни­ка Бориса Холчева; протоиерея Сергия Смирнова; С.А. Ники­тина, Р.В. Ольдекопа, Н.А. Иоффа, монаха Лаврентия (И.М. Во­робьева), А.А. Мечёву (дочь отца Алексия и сестру отца Сер­гия), В.Н. Иванова, Н.С. Сахарова, монахиню Е.Н. Труханову, В.И. Кацман, Л.Д. Гаврилову, А.М. Волкову, З.С. Иванову, Т.Г. Кузнецова, А.К. Гаврилову-Вагину и М.П. Семенову.

С.А. Никитин был арестован: 6 февраля 1931 года и до­ставлен в Бутырскую тюрьму. Дело вел уполномоченный 6-го отделения СПО ОГПУ И. Мазуров. Знакомство с мате­риалами «следствия» показывает, что перед «блюстителями советской законности» стояла задача добиться от допрашива­емых показаний на кого-либо из фигурантов дела и самоого­вора. Тем самым, как считалось, подтверждались следствен­ные домыслы о якобы существовавшей при Маросейском храме «контрреволюционной организации», созданной еще священником Сергием Мечёвым и после высылки последне­го в Северный край сгруппировавшейся вокруг священника Бориса Холчева и протоиерея Сергия Смирнова. В результате будто бы возникла «новая контрреволюционная группиров­ка», ставившая своей целью проведение «антисоветской аги­тации среди верующих».

Процесс велся крайне предвзято, результат следствия был предопределен. Никаких объективных данных для обвинения в контрреволюционной деятельности дело не содержит, за ис­ключением протокола повторного допроса одной из осужден­ных, прямо признавшейся в проведении ею антисоветской агитации. Любые критические высказывания православных людей о действиях советской власти в отношении Церкви ин­терпретировались следствием как однозначно враждебные, хотя по существу таковыми не являлись, отражая лишь дей­ствительное положение вещей.

Вот набор вопросов, задававшихся подследствен­ным (сами формулировки вопросов в деле не фигурируют, но по ответам их реконструкция может выглядеть следую­щим образом):

1. Есть ли в храме Николы в Клённиках по улице Маросей­ке активисты из совслужащих?

2. Кого из активистов знаете и можете назвать?

3. Бывают ли какие-либо собрания?

4. Ездит ли кто-либо из прихожан церкви к высланным священнику Сергию Мечёву и другим и кто именно?

5. Производятся ли сборы в пользу высланных?

6. Каково отношение к советской власти?

7. Каково отношение к «Декларации» митрополита Сер­гия?

8. Поминались ли во время церковных служб лица, нахо­дящиеся в заключении?

Ответы интерпретировались в пользу следственной версии.

Из протоколов допросов С.А. Никитина видно, что он го­тов был пострадать, открыто исповедуя свои разногласия с политикой советской власти в вопросах веры. От допроса к допросу следователь, спрашивая об одном и том же, до­бивался признания, что Сергей Алексеевич ездил навещать в ссылку в Кадников священника Сергия Мечёва и помогал его семье.

Свое отношение к советской власти Сергей Никитин фор­мулировал достаточно четко. Вот его слова, записанные упол­номоченным 6-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ И. Мазуровым:

«Советской власти я обязан подчиняться и выполнять ее распоряжения. Считаю неправильным со стороны соввласти, когда она церковников считает своими политическими врагами, а отсюда и те методы, которые применяются к боль­шинству верующих (арест, высылка), также применяются не­заслуженно и беспричинно. Закрытие церквей происходит на­сильно, вопреки желанию верующих. Из всего этого я делаю вывод, что соввласть послана нам богом за наши грехи и мы все должны терпеть до конца или, во всяком случае, до того вре­мени, когда соввласть убедится, что церковники не являются политическими деятелями. Такой взгляд, по-моему, у всякого верующего, в том числе и нашей общины».

На другом допросе он говорил:

«Мои убеждения расходятся с соввластью по вопросам религии, я считаю неправильным гонение советской власти на религию, и декларация, объявленная Сергием, также не­верна, ибо советская власть закрывает церкви и устраивает гонение на религию. Я же являюсь противником этого. Кроме сказанного добавить больше [ничего] не могу».

В одно время с С.А. Никитиным в Бутырской тюрьме на­ходился Владимир Николаевич Щелкачев — член приходского совета московского храма Святителя Николая в Плотниках, впоследствии известный своими открытиями в подземной ги­дродинамике ученый, доктор технических наук, профессор. Его воспоминания позволяют представить себе, в каких усло­виях содержались тогда заключенные.

«В ноябре месяце [1930 года] меня перевели в Бутырку и посадили в камеру, в которой в царское время находилось 23 заключенных, а когда меня туда поместили, там сидело 105 человек. Камера продольная, окно — впереди, дверь — сза­ди. По обе стороны — сплошные ряды нар, не отдельных нар, а сдвинутых сплошь. Но всем заключенным не могло хватить места на них. Днем вдоль нар лежали штабеля едва отесан­ных досок. На ночь эти доски поднимали и клали поперек про­хода так, что их концы оказывались под нарами, и вот на эти доски можно было лечь. Когда ночью меня ввели в Бутырку, дверь захлопнули, и я остался стоять перед двумя парашами: параши — справа и слева. А войти нельзя, потому что передо мной на досках на полу сплошь лежат люди: от двери, от па­раш — и до окна. На нарах лежали только боком, на спинах лежать было нельзя. Я простоял всю ночь. На рассвете, утром, сказали: «Положат доски, и ляжете крайним». Потом посте­пенно по очереди передвигались. В Бутырке я провел почти год, и все это время шла ротация: если кого-нибудь брали из середины нар, то люди сдвигались. Лучшее место на досках было около окна, у параш — худшее. Тот, кто был на досках около окна, переходил на край нар, и так шла постепенная передвижка. <...> В камере имелось единственное окно. Че­рез него можно было наблюдать, как по тюремному большому двору проходят по кругу выведенные на прогулку заключен­ные из соседних камер. Мы были в одной из камер первого этажа — в одной из шести. В соседней сидел Александр Бори­сович Салтыков, а кто был дальше, я не знал.

Гулять выводили на полчаса: шесть камер — по полчаса. Получается порядка трех часов, в течение которых мы могли на­блюдать проходивших. Всех надо было успеть выгулять до обе­да: после обеда на прогулку выводили из одиночек, которые на­ходились в Пугачевской башне, — их там было две или три.

Выводили, конечно, в сопровождении гэпэушника, ко­торый следил за тем, чтобы никто из проходящих мимо окон не смог переговариваться с кем-либо внутри. Наше окно еще было вначале приоткрыто, даже зимой открывалось для про­ветривания, а потом его попытались было занавесить щитами, чтобы и жестами нельзя было обмениваться. В результате на­чалась страшная цинга».

Сергей Алексеевич и Владимир Николаевич сидели в разных камерах, но местом их знакомства оказалась все же Бутырская тюрьма. Случилось это так. В камеру к Владимиру Николаеви­чу поместили Романа Владимировича Ольдекопа — «мечёвца», проходившего по тому же делу, что и Сергей Алексеевич. Оба молодых сокамерника быстро познакомились и подружились: мировоззрение и убеждения обоих были одинаковыми, оба оказались здесь за веру.

Владимир Николаевич рассказывал:

«Однажды я увидел, что Роман Владимирович кланяет­ся какому-то человеку, который проходил мимо нашего окна по двору в числе других заключенных, и тот ему в ответ очень мило кланялся. Я понял, что они — друзья. Начал его спраши­вать, кто это такой. Роман сказал мне:

— Это — Сергей Алексеевич Никитин, он тоже с Маросей­ки. Очень религиозный человек, близкий друг и духовный сын отца Сергия Мечёва, он был старостой общины храма Николы в Клённиках.

Я говорю:

—А как бы мне тоже с ним познакомиться? Лицо нравится...

— Я познакомлю тебя. Становись рядом со мною около окна.

Я встал. Когда проходил круг, большой (за полчаса успева­ли проделать несколько кругов), и этот человек приближался к нашему окну, Роман Владимирович начинал гладить меня по голове. Тот сначала удивлялся. А потом начал кланяться мне, и я ему начал кланяться. Так состоялось мое знакомство с Сергеем Алексеевичем Никитиным. Видимо, мы оба рас­положились тогда друг ко другу, потому что я почувствовал, что и он кланяется мне не просто так, а с симпатией».

Сергей Алексеевич сидел в одной тюремной камере с про­тоиереем Сергием Смирновым. И.С. Мечёва передавала рассказ епископа Стефана о том, как однажды отец Сергий вернулся после очередного допроса в страшном возмущении и с негодо­ванием говорил:

— Заставляли меня подписывать всякую чепуху, а сами слово Бог написали с маленькой буквы! Да как они посмели?!

Еще об одном упоминавшемся епископом Стефаном тюрем­ном эпизоде вспоминает архиепископ Василий (Златолинский): «Сидели в камере. Вернулся после допроса священник. За­шел, сел, измученный, на пол и говорит:

— Им можно врать...»

30 апреля 1931 года иерей Борис Холчев и Р.В. Ольдекоп были приговорены к пяти годам лагерей, протоиерей Сер­гий Смирнов, С.А. Никитин и еще трое «мечёвцев» — к трем. Всем семерым было назначено отбывать сроки в Вишерском исправительно-трудовом лагере на Северном Урале. Еще вось­мерых предписывалось на три года выслать в Казахстан.

Им инкриминировалось участие в «контрреволюционной группировке», занимавшейся «антисоветской агитацией» сре­ди верующих с ведением разговоров о притеснениях Церкви, гонениях на религию; распространение «контрреволюцион­ных брошюр и листовок», в том числе с анализом декларации митрополита Сергия; оказание помощи «контрреволюцион­ной ссылке, куда ездили специальные представители»; поми­новение за богослужением ссыльных.

Чтобы иметь возможность хоть как-то проводить близ­ких, осужденных на безвинные страдания, прихожанки ма- росейского храма каждый день попарно дежурили на Яро­славском вокзале, а когда этапы начали следовать в Казахстан, то и на Казанском.

Одна из духовных дочерей архимандрита Бориса (Холче- ва) вспоминала:

«Ссылали тогда больше всего на север. Арестованных обыч­но привозили на вокзал в закрытом автобусе, у которого только наверху были узенькие окошечки. Он был темно-серого цвета, и все москвичи называли его «черный ворон». Заключенных высаживали, выстраивали и под конвоем вели к приготовлен­ным вагонам на посадку. Как раз когда мы с Анной Федоровной Родниковой дежурили, увидели уже на перроне группу аресто-

ванных, которых вели под конвоем. Среди них были о. Борис, Сергей Алексеевич Никитин и еще двое из нашего храма. Отец Борис, увидев нас, поднял руку, чтобы нас благословить, но кон­воир так ударил его прикладом, что он упал на одно колено.

На соседней платформе оказались сестры Сергея Алексее­вича, кто-то из них крикнул: «Сережа!», но он и виду не показал, что это ему кричат. Хотелось проводить, но идти около них кон­воиры не позволяли, и мы бежали какими-то дворами, чтобы попасть на товарную станцию, откуда отправляли арестован­ных. Но, конечно, опоздали. Они уже были в вагонах, и у каждой двери столыпинского вагона стоял конвоир. Анна Федоровна была бойчей меня, разговорилась с конвоиром и упросила взять от нас маленькую передачку».

В Пермской области, на реке Вишере, куда доставили эта­пом «мечёвцев», трудом заключенных возводился целлюлознобумажный комбинат. Вокруг лагеря рос поселок, ставший поз­же городом Красновишерском.

С.А. Никитин, как квалифицированный врач, был сразу назначен в приемный пункт лагеря. В его обязанности входи­ло медицинское освидетельствование прибывающих с этапа заключенных для установления степени их трудоспособности, а также осмотр арестантов из проходивших через лагерь эта­пов (он мог временно снять с этапа и поместить в медпункт особенно нуждавшихся в этом).

Оказавшись на такой работе, Сергей Алексеевич молился, чтобы Господь дал ему возможность облегчать участь священ­нослужителей, которых советская власть, стремясь сломить или вовсе истребить, гноила в лагерях и ссылках.

Довольно скоро у доктора Никитина сложились неплохие отношения с уголовниками, поскольку он мог изредка давать освобождение от работы по болезни, иногда мнимой. В ответ уголовники, по каким-то своим каналам имевшие доступ к ин­формации о составе приходящих в лагерь этапов, давали ему знать, имеются ли среди вновь прибывающих священники или епископы и в каком количестве.

После санпропускника и бани арестанты подходили к вра­чам обритыми и раздетыми. Но, будучи предупрежден, доктор и в таком виде узнавал епископов и священников — по выра­жению глаз.

Однажды в большом этапе он разглядел приезжавшего когда-то в Москву архиерея и украдкой шепнул ему:

— Благословите, Владыко!

Глаза не ожидавшего такого обращения архипастыря на­полнились слезами:

— Я думал, что попал в ад, а слышу ангельский голос.

Епископ Стефан рассказывал священнику Борису Златолинскому (впоследствии архиепископу Запорожскому и Ме­литопольскому Василию), как именно ему удавалось в лагере добиваться облегчения положения нуждающимся:

«Я начинал искать какие-то недуги, по которым можно освободить их [священника или архиерея] от тяжелой работы. Но ведь если я сам буду всех освобождать, меня заподозрят. За это можно было получить прибавку к сроку. Так вот я, когда находил какие-либо признаки заболевания, подходил к одно­му из арестованных врачей, который был явно настроен про­советски (хотя и сидел, но считал: Сталин — великий вождь и тому подобное), и перечислял ему симптомы, не называя диагноза, например:

— Вот у 25-го арестованного симптомы такие-то и такие- то. Каким может быть диагноз, как Вы думаете?

Тот формулировал заключение, я тоже под ним подписы­вался. Таким образом, на основании решения не меня лично, а консилиума, священник или архиерей освобождался от тя­желой работы».

Через некоторое время врачу Никитину поручили заве­довать лагерным медпунктом, где, кроме стационара, имелась жилая комнатка для главврача. Это в условиях лагеря, конеч­но, было чудесной милостью Божией.

В этой комнате тайком несколько христиан-единомыш­ленников собиралось по субботам и под большие праздники для молитвы. Там священник Борис Холчев исповедовал и при­чащал близких.

Там же хранились и запасные Святые Дары. Конечно, со­блюдалась полная конспирация. Отец Борис жил в бараке и ра-

ботал на погрузке леса на общих основаниях. Оставлять Святы­ню в комнате было небезопасно, часто бывали обыски. Когда они учащались, доктор Никитин носил Святые Дары у себя на груди.

Всенощную иногда совершали на ходу: шли где-то по лесу или еще в каком-то более или менее уединенном месте и слу­жили по памяти. Один вспомнит одно, другой — другое, таким образом молились. Возможность личного общения с близкими по духу людьми, а особенно совместной молитвы, поддержи­вала как ничто другое.

Е.А. Булгакова передавала рассказ епископа Стефа­на о том, что они «не могли в тамошних условиях публично молиться и креститься перед едой, но делали ложкой в та­релке крестное знамение. Молились они святителю Стефану Пермскому — другу преп[одобного] Сергия, который пропо­ведовал христианство в тех местах».

Сергей Алексеевич в силу своей профессии имел право свободного хождения по территории лагеря и даже выхода за зону на ближайшие объекты. Была у него пациентка — жена начальника лагеря, которую он навещал на дому. И обычно она принимала его вежливо, уважительно. Но однажды док­тор пришел к ней, имея с собой Святые Дары, и совершенно неожиданно выяснилась одержимость этой женщины: она, против обыкновения, его не приняла и кричала своей матери нечеловеческим голосом: «Вон его гони! Вон!» Епископ Стефан многим рассказывал об этом случае — для него это было силь­ное переживание.

Вообще он оценивал пребывание в лагере как время очень напряженной духовной жизни. Необходимо было непрерывно следить за собой и за окружающей обстановкой, все время быть начеку — вплоть до того, что необычайно развилось бо­ковое зрение: он почти спиной мог видеть, есть ли кто-нибудь сзади или нет.

В туберкулезном отделении больничного стационара вра­чу Никитину пришлось много общаться с отбывавшим срок в Вишерском лагере диаконом Михаилом Астровым. Тот был тяжело болен особой формой туберкулеза. По выражению Е.В. Апушкиной, для диакона Михаила Сергей Алексеевич стал «ангелом-хранителем». Пользуясь служебным положени­ем, он часто старался выписать отцу диакону дополнительное питание.

«Но Миша, — вспоминала Елена Владимировна, — был очень жалостлив к окружающим и постоянно раздавал вы­писанный ему паек, чем огорчал и даже приводил в гнев до­брого доктора. Однажды Миша так раздал выписанный ему килограмм сала. Доктор вышел из себя: Ведь я с риском для себя выписываю тебе дополнительное питание, потому что ты действительно в нем нуждаешься, а ты раздаешь здоровым людям. Пойми все, что ты со мной делаешь! Миша слушал с ви­новатым видом: Прости, Сережа, милый! Но уж лучше ты мне ничего не выписывай, а я не могу (не раздать). С тех пор Сергей Алексеевич больше не выписывал Мише диетпайка, а звал его к себе и старался накормить на своих глазах».

Диакон Михаил часто видел «вещие» сны и принимал их на веру, а друзья над ним всегда подсмеивались за это, осо­бенно если сны не сбывались. Как-то раз он предупредил: «Се­режа, ты почисться, обыск будет. Я такой сон видел: прибежа­ла к тебе черненькая собачка и с нею двое людей. Она все вы­нюхивала в таком-то и в таком-то углу». Доктор посмеялся над сном, но все же «поубрался». Обыск, действительно, был, и все прошло удачно. Бывало, что об обыске предупреждали и сами заключенные. У него было маленькое Евангелие — совершен­но запретное сокровище в условиях лагеря. Однажды, получив предупреждение, Сергей Алексеевич успел быстро завернуть его в бумагу и выбросить за окно в снег. Сразу же после этого вошли с обыском. Опять все кончилось благополучно.

Елена Владимировна приводит в своих воспоминаниях слова одной из лагерных медсестер, работавших тогда с Серге­ем Алексеевичем:

«„Врач Никитин посещал больного (тоже врача) и вно­сил с собою радость жизни: русый, голубоглазый, в белой ко­соворотке, вышитой васильками, он декламировал „Евгения Онегина”, которого знал наизусть, или рассказывал невинные анекдоты”. Та же сестра вспоминает, как радостно он пере­живал столетие со дня смерти преподобного Серафима, как всегда горячо отзывался на скорби и страдания больных. В лечении был осторожен и последователен, всегда надеялся на выздоровление, даже если оставался I % жизни в больном, и считал, что этот один процент может победить остальные

99 % смерти. Однажды у постели тяжело больного он сказал ей шепотом: „Все медицинские средства исчерпаны, мы бессиль­ны. Теперь может спасти его одна только молитва”. Эти слова сильно подействовали на сестру, которая ухаживала не просто за больным, но за дорогим ей человеком, подействовали и по­тому, что решалась судьба человека, но и потому, что говори­лось о молитве. Сознаться в том, что ты верующий человек — в обстановке лагеря — это было слишком много».

В 1930-1932 годах в красновишерских лагерях проходил свою «вторую духовную академию» священномученик про­тоиерей Илия Четверухин. Пересказывая на свиданиях в тече­ние шести вечеров свою лагерную жизнь, он говорил своей су­пруге, приехавшей навестить мужа на Вишеру, и о С.А. Ники­тине. Позднее Евгения Леонидовна Четверухина вспоминала:

«Как-то он указал мне через окно на доктора С. А. Никитина и назвал его ангелоподобным. Этот врач был раньше председа­телем приходского совета в храме Святителя Николая в Клён- никах, где настоятельствовал отец Алексий Мечёв. И привелось моему батюшке последнее время перед кончиной работать под начальством этого врача, быть ему помощником».

Протоиерей Илия Четверухин погиб во время пожара в ла­герном клубе в декабре 1932 года. Его духовная дочь, тогда же бывшая заключенной в Вишерском лагере, искала на пожари­ще тело духовного отца. Она рассказывала: «Доктор Никитин обещал проследить за опознаванием трупов. Я просила его вы­звать меня в морг, чтобы самой все увидеть. И действительно, через несколько дней меня позвали в морг... Вид погибших был ужасен. Своими руками пришлось переворачивать каждый труп, осматривать, учитывая мельчайшие детали. Только один из них по кости напомнил фигуру батюшки. Но... сохранилась часть одежды, карман и в нем часть документов с фамилией заключенного — фамилия была другая... Доктор Никитин ста­рался меня утешить, уверяя, что отец Илия умер своей смер­тью: разрыв сердца должен был предварить смерть от огня... До времени моего освобождения останки батюшки так и не были найдены».

Позже, после своего освобождения из лагеря, Сергей Алек­сеевич навестил Е.Л. Четверухину и рассказал ей о последнем разговоре с ее мужем накануне его трагической кончины.

«Отец Илия, прощаясь с ним, сказал: „Прохор Мошнин так говорил: „Стяжи мир души, и около тебя тысячи спасут­ся”. Я тут стяжал этот мир души, и если я хоть маленький ку­сочек этого мира привезу с собой в Москву, то и тогда я буду самым счастливым человеком. Я многого лишился в жизни и уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день уме­реть. Я люблю Господа и за Него готов хоть живой на костер”. На другой день слова эти сбылись».

Говоря о тех, с кем близко общался в лагере С.А. Никитин, стоит упомянуть и о Константине Александровиче Виноградо­ве — замечательном христианине-исповеднике, знатоке Вос­тока, китаеведе. Поистине прекрасную характеристику дал ему в одном из своих писем 1947 года сам священник Сергий Никитин:

«Он был для меня возлюбленным братом и другом, с ко­торым была связана моя духовная жизнь за последние 16 лет. Мой милый, родной „Костенька”, а ныне смиренный послуш­ник Константин, незабвенный спутник моей жизни!

Какой он был человек! Настоящий христианин: никогда я не видел его в раздраженном состоянии, он был всегда благодушен и радостен (апостол говорит: „Всегда радуйтесь”). А отношение его к людям? В лагере у него были друзья — епископы и профес­сора, простые крестьяне и ученые, мальчишки-„шпаненки” и проститутки. И со всеми он умел и любил говорить, и все его люби­ли, и в каждом человеке он видел образ Божий, и иногда долго приходилось ему расчищать, прежде чем добраться до него [об­раза Божия в человеке], но никогда не было такого случая, чтобы он не добрался до него».

Проявляя жалость к заключенным, большинство из ко­торых были в тяжелом состоянии, доктор Никитин освобож­дал их от работы и помещал в больницу чаще, чем это считала допустимым администрация. Когда до окончания срока ему оставалось около полугода, пришла беда. Работавшая с ним на приеме медсестра, тоже из заключенных, будучи по служ­бе в управлении лагеря, случайно услышала разговор о Сергее Алексеевиче и о том, что на него послан материал в Москву. Было замечено его стремление облегчать участь заключенных, в особенности церковников и духовенства. Ему грозило увели­чение срока на десять лет. Доктор был совершенно подавлен сообщенной ему вестью.

Видя такое его настроение, медсестра решилась посовето­вать ему обратиться за помощью к почитавшейся в ее краях блаженной праведнице. Рассказала, что праведница эта име­ет особую силу молитвы и может слышать просьбы, обращен­ные к ней издалека. Сергей Алексеевич решился попробовать. Воспользовавшись своим правом выхода за пределы лагеря и оставшись в одиночестве, на открытом месте прокричал в небо, как советовала медсестра: «Матренушка, помоги мне, я в беде!»

В скором времени произошли перемены в составе адми­нистрации лагеря: одних сняли, других назначили. Вопрос о продлении срока заглох сам собой. Примерно через полгода С.А. Никитин освободился из лагеря. Его пребывание в заклю­чении даже сократилось благодаря зачетам за ударный труд.

После выхода из заключения Сергей Алексеевич выпол­нил обещание, данное самому себе: в случае благоприятного исхода побывать у Матреши и поблагодарить ее за оказанную помощь.

Вместе с доктором Никитиным из лагеря освобождалось двое молодых парней из той же местности, где жила Матреша. Сергей Алексеевич осторожно поинтересовался у них, не слы­хали ли они о таком человеке. Те ответили, что в их краях бла­женная известна всем и что любой там сможет указать, как найти ее дом.

Недолго побыв у сестер в Москве, Сергей Алексеевич поехал к Матреше. Действительно, без труда нашел ее жилище. Посту­чал, ответа не было. Вошел. Неожиданно его встретило привет­ствие, обращенное к архиерею: «Владыко». Блаженная назвала его по имени и тут же пояснила, что ему в будущем предстоит епископство, и уж конечно же, она знакома с ним, поскольку сам он обращался к ней из лагеря за помощью. Праведница услыша­ла его молитвенный крик через сотни километров.

Беседа с Матрешей убедила Сергея Алексеевича, что пе­ред ним — святой человек. Она рассказала ему о себе. Блажен­ная в младенчестве перенесла какую-то болезнь, в результате которой перестали расти и двигаться конечности. Оспа, по­разившая ребенка в два годика, отняла у нее зрение. Девочка оказалась совершенно беспомощной: руки и ноги неразвиты. Без людской помощи не смогла бы прожить и недели. Семья была очень бедной. Мать, уходя на работу, укладывала де­вочку в ящик и относила в церковь. Поставив ящик с дочкой на скамейку, она оставляла ее там на весь день. Лежа в ящике, Матреша слушала все церковные службы и проповеди. При­хожане и священник жалели ребенка и помогали чем могли,

были с ней ласковы. Память у нее была хорошая, поэтому Ма- тренушка со слуха прекрасно знала церковную службу. Таким образом, в атмосфере любви, духовности и молитвы происхо­дило ее воспитание. После смерти матери ее взяла к себе се­стра, а потом Матреше пришлось покинуть родную Пензу, где она родилась и провела детство, потому что ее забрала к себе внучатая племянница. Туда, в город племянницы, и приехал к блаженной Сергей Алексеевич.

Матреша просила его молиться о ней перед престолом Божиим. Предсказала и свою кончину.

Позже Сергей Алексеевич узнал, что блаженная была переправлена властями, недовольными, что к ней ходило много народу, в Москву, в больницу Бутырской тюрьмы, где и скончалась.

Увы, окончательно установить личность этой Матреши, оказывается, непросто. Многие духовные дети епископа Сте­фана считают, что ему помогла блаженная Матрона Анемнясевская (Матрена Григорьевна Белякова). В частности, в семье Правдолюбовых хранится история о получении С.А. Никити­ным помощи по молитвам Матреши, которую он сам поведал Александре Анатольевне Правдолюбовой — родной сестре Владимира Анатольевича Правдолюбова, одного из авторов жития блаженной Матреши Анемнясевской. Александра Ана­тольевна познакомилась с Сергеем Алексеевичем еще в 1920-х годах: она работала в Московской школе для малоразвитых де­тей, прикрепленной к больнице, где невропатологом был Сер­гей Алексеевич. Так вот, Александра Анатольевна передавала эту историю как относящуюся именно к Матреше из Анемня- сева Рязанской области.

Однако И.С. Мечёва, как медик, сомневалась в том, что С.А. Никитин имел общение именно с Матрешей Рязанской, усматривая некоторые расхождения в описании недугов Ма­треши епископом Стефаном и авторами жития Анемнясевской блаженной. Кроме того, большинство имеющихся описаний поездки доктора Никитина к старице утверждают, что Матреша жила в городе (а не в селе). Е.В. Апушкина и Е.А. Булгакова называли местом проживания блаженной город Пензу.

Несомненно одно: С.А. Никитин имел общение со святой блаженной старицей и образ ее святости пронес через всю свою жизнь, о чем свидетельствует само обилие дошедших до нас вариантов рассказов о ней, сохраненных духовными детьми Владыки.

Близко общавшиеся с епископом Стефаном люди называ­ют черты святости, которые запомнились ему после встречи с Матренушкой: удивительно светлое и ласковое лицо, му­дрость суждений, необыкновенное духовное проникновение. «Сидя возле нее, я понял, что передо мной лежит не просто больная женщина, а большой перед Господом человек... Мне очень не хотелось от нее уходить, так с ней было хорошо и от­радно...» Известно, что он неизменно поминал ее на каждой проскомидии вместе со своими родителями.

Ко времени пребывания в Красной Вишере относится за­писанный Е.В. Апушкиной рассказ епископа Стефана об одной девочке-язычнице, огнепоклоннице, лет шестнадцати-семнад- цати, которая, по словам Владыки, прежде многих, называю­щихся христианами, окажется в Царствии Небесном. В лагере она топила печи и, растопив, кланялась огню.

Из заключения как-то бежало несколько ссыльных, и мест­ное население укрывало их. Чтобы найти беглецов, на местном рынке собрали всех и допрашивали. В числе арестованных ока­залась эта девочка. Ее стали пытать:

— Ты знаешь, что бежали несколько лагерников?

— Знаю.

— А где они?

— Они спрятаны.

— А ты знаешь, где они спрятаны?

— Знаю.

— Скажи где?

— Нет, нельзя сказать.

Девочку жестоко били, но она никого не выдала. Ей дали восемь лет лагерей. „Больше сея любве никтоже иматъ...” (Ин. 15: 13).