Встречное сражение 7 страница

19– го в 9 утра «агент» снова позвонил: «Петр Григорьевич, я хочу еще раз напомнить и спросить, не изменилось ли у Вас что-либо?»

– Не слишком ли много напоминаний? Я вам уже говорил, что мне напоминать не надо.

– Да, да, это я знаю, но позвонил, чтоб попросить Вас чем-то обозначить себя. Взять, например, что-нибудь в руку, чтоб я не сбился.

– Вы бы лучше назвали свои приметы и я бы не ошибся.

– Да нет, нет, я то Вас знаю. Это только так, для гарантии.

– Ну, хорошо. Я буду иметь в правой руке сегодняшнюю «Правду».

Чтобы наш с Зинаидой план не разблаговестился, мы рассказали о нем друзьям, собравшимся нас сопровождать, тoлько в 10 утра. Кто был тогда, я уверенно перечислить не могу. Твердо знаю что были: Мустафа Джемилев, Петр Якир, Виктор Красин и Генрих Алтунян, только накануне приехавший из Харькова. Кроме того, кажется, были Анатолий Якобсон и Юлиус Телесин. Кто еще, не припоминаю. Без десяти одиннадцать мы двинулись.

У комиссионки напряженность в воздухе носится. Приткнулись к тротуару в полной готовности три оперативные машины КГБ, много КГБистов шныряет по толпе перед входом в магазин. «Своего» агента я узнал сразу: серое демисезонное, явно заграничное пальто, серый же костюм под ним, галстук в тон и прекрасные туфли. Голова непокрыта. Пышная черная шевелюра с густой проседью, лицо худощавое, южного, похоже итальянского типа. Стройная, подтянутая фигура. Стоял он там, где предлагал встретиться при первом разговоре – у прилавка, где продают радиоприемники. Место для предназначавшихся ему целей великолепное. Прекрасный обзор с улицы. Можно заснять все происходящее: мой вход в магазин, подход к прилавку, встречу с «агентом». А затем он, очевидно, потянул бы меня в какой-то закрытый уголок… В общем, чудесный бы получился детективчик. А теперь что ж, крутить в обратном направлении? Его отход от прилавка, выход из магазина, подход ко мне. Не типично. Мне очевидно, агент меня узнал, но чего-то ждет. Ему нужен чей-то сигнал. Ждем 10-15 минут. Подъезжает еще одна машина КГБ. А – ба! Старый знакомый! Тот же «большой чин», который устраивал провокацию у здания Пролетарского суда во время процесса пятерки – героев 25 августа. Что же, значит, в КГБ есть специальный отдел провокаций. Во всяком случае, между судом и сегодняшним «агентом» общее лишь то, что и в том, и в другом случае готовится провокация. «Большой чин» осмотрелся. К нему подошел один из сотрудников КГБ и доложил что-то. Он внимательно слушал, затем дал короткое распоряжение и пошел к своей машине. Я сказал ребятам: «Пошли! Операция отменяется!» Действительно, оперативные машины начали уходить одна за другой. Дорогой мы говорили: «Догадались о нашем намерении». У меня было чувство, что не догадались, а узнали. Но говорить я об этом не стал.

Тем временем я, чувствуя приближение ареста, начал ускоренно работать по разоблачению антинародной сущности КГБ. Я написал открытое письмо Андропову Ю.В. В самиздат оно ушло 29 апреля. В нем на примерах, известного мне лично, показано, чем занимается КГБ: слежка за демократически настроенными людьми, перлюстрация корреспонденции, тайные и открытые обыски у людей, критикующих беззаконные действия властей, подслушивание телефонных разговоров, распространение клеветы на честных людей через печать и систему партийной пропаганды, устройство всевозможных провокаций и создание фальсифицированных дел на людей, находящихся в оппозиции к властям. Все это проиллюстрировано примерами. На моем же примере показано и что это стоит. Проанализировав и просуммировав все свои наблюдения, я показал, что в слежении за мною, семьей и квартирой принимает участие не менее 20 человек. Фактически я насчитал 26. Но чтобы подчеркнуть свою объективность, отбросил 6 человек, а взял круглую цифру 20. Оклады взял в среднем по 200 рублей на человека в месяц, хотя тоже знаю, что оклады, особенно с учетом стоимости обмундирования, выше. Исходя из изложенного, письмо дает такой итог:

Итак, 20 х 200 – 4, 000 рублей – вот стоимость месячного негласного наблюдения за мной. В год 48.000 рублей. Наблюдение ведется без малого четыре года. Получается 200 тысяч. Куда, зачем, для чего выброшены эти деньги?! Только для одного, чтобы помешать всего одному человеку участвовать в политической жизни страны! Может, хоть это заставит людей задуматься над тем, какую пользу приносит нашей стране внутренний политический сыск. Думаю, это поможет многим уразуметь, почему КПЧ в своей «Программе действий» намечала убрать эту статью расходов из государственного бюджета, предполагая оставить за своим КГБ только борьбу с вражеской агентурой, засылаемой извне.

Актуальность этой задачи очевидна из приведенного выше подсчета. А ведь я учел далеко не все. Не учтены расходы на технические средства наблюдения, находящиеся в двух квартирах, содержание самих этих квартир, на перлюстрацию писем, обслуживание аппаратуры телефонного подслушивания, амортизация оперативных автомашин. Не учтено также то, что 20 здоровых мужчин и женщин не только потребляют не ими произведенное, но и ничего не производят сами, нанося тем самым во много раз больший материальный и ни с чем не сравнимый моральный ущерб нашему обществу.

Тремя днями позже я выпустил в «Самиздат» листовку «Конец иллюзий». В ней рассказывалось о провокации КГБ в отношении латыша польско-русского происхождения Ивана Антоновича Яхимовича. Человек предельной чистоты и честности, свято веривший в светлые идеалы коммунизма, вкладывавший душу и сердце в его строительство, высказался против антидемократических действий властей, за это подвергся административным и партийным гонениям, затем против него создано провокационное, целиком сфальсифицированное дело, которое закончилось бессудным направлением в психиатричку. Последнее, правда, произошло позже, когда я уже сам был в тюрьме. Сейчас же, когда я писал «Конец иллюзий», Иван сидел в следственной тюрьме, и я доказывал безосновательность и беззаконность его ареста.

Я любил этого человека. Он был так чист и так наивно верил в «святые идеалы коммунизма», что о преступности этого человека невозможно было даже подумать. Но его осудят. Это для меня было очевидно. Как же этому противодействовать. Мысль пришла неожиданно. Мысль простая и всем доступная, но в условиях напластований над нею страха, созданного непрерывным жестоким террором, появление ее казалось просто невероятным. Мысль эта – собрать бесстрашных для организованного противодействия беззаконным арестам. Я начал потихоньку «вентилировать» эту мысль среди друзей. Я не хотел пугать людей ни громкими названиями, ни широкими целями.

Я говорил: «Все время идут аресты людей, не совершивших преступлений. Сейчас арестован Иван Яхимович. Он известен своими полезными делами и в отношении него легко доказать безосновательность ареста. Поэтому создадим „Комитет защиты Яхимовича“, имея при этом в виду, что при новых арестах этот комитет будет расширять свою деятельность на вновь арестованных». Отношение к этому предложению было разное. Безоговорочно, сразу поддержали его Володя Гершуни и Анатолий Якобсон. Столь же твердо высказался против Виктор Красин, и т.к. он был близок с Петром Якиром, а я к последнему относился с величайшим уважением и любовью, то мне надо было считаться с мнением Виктора, тем более, что Петр колебался. Втроем мы много говорили на эту тему. Сторонники комитета говорили: комитет – это организация, а организация самим своим существованием производит воздействие. Противники утверждали, что комитет только ухудшит наше положение. К нам, одиночкам, власти уже привыкли, а на комитет набросятся, как волки, и всех арестуют. Говорили много. Но так и не договорились. Тогда я предложил провести по этому поводу свободную дискуссию в широком кругу. «А то мы толчемся в небольшой группе, а хотим решить для всех». Вспомнили наиболее активных «диссидентов» того времени. Набиралось человек 20-30. Решили проводить у меня в квартире. Наметили день. Виктор Красин взял на себя оповещение. Я поставил условием – никакой предварительной подготовки не вести, даже не говорить, какой вопрос будет обсуждаться. Пусть каждый принесет на совет только свое собственное мнение.

Но по мере того, как люди собирались, у меня все нарастало возмущение. Многие из тех, о ком говорили тогда, у Якира, как о возможных участниках совещания, не явились. Зато прибыло много совсем малознакомых людей. И к тому же все знали, о чем будет идти речь и даже суть разногласий. Когда же появилась Майя Улановская, возмущение мое дошло до предела. Майя в правозащите в то время не участвовала, но, видимо, в страхе за отца своего ребенка (Анатолия Якобсона) время от времени вмешивалась, как противник решительных действий. Мне было понятно, что и в данном случае она привлечена как «ударная сила» противника комитета. Взгляд мой, по-видимому, настолько ясно отразил мои чувства, что Толя Якобсон нашел необходимым подойти ко мне и заявить: «Петр Григорьевич, я Маю не приглашал и даже не говорил ей о совещании».

Начавшееся совещание убедительно продемонстрировало одностороннюю его подготовку. К нам с Якобсоном и Гершуни присоединились только Саша Лавут, Сережа Ковалев, Юлиус Телесин и еще один или два человека, которых я не запомнил. В защиту комитета наиболее активно выступал Толя Якобсон. Он несколько раз говорил. Но гвоздем вечера оказалась действительно Майя. Ее выступление… собственно это не было выступлением. Это была истерика… истерика человека, находящегося в полубессознательном состоянии. Я из всего только и запомнил: «Вы не были там… Вы не были еще в камере смертников… Это ужас… Это невероятно… Это непрерывный ужас изо дня в день… С ними говорить нельзя… Не надо лезть к ним в пасть». И снова: «Это ужас… ужас… ужас». После такого выступления говорить было уже невозможно. Да и совещаться тоже. Поэтому я закрыл совет и предложил разойтись. Ко мне подошел Толя Якобсон. Он видел то же, что и я. Он присутствовал при том, когда мы договаривались провести совещание о комитете. И он, подойдя, сказал: «Ну, Петр Григорьевич, после сегодняшнего совещания кому-нибудь из нас или даже обоим садиться в тюрьму. КГБ явно не хочет комитета».

Сейчас в свободном мире и я, и Майя Улановская, и Виктор Красин, и год тому с небольшим был и мой дорогой друг Толя Якобсон. К несчастью безжалостная смерть унесла его от нас. Но нам живым, надо кое-что выяснить. Майя Улановская пишет воспоминания. Часть уже написала. И издала. Недавно она просила у меня разрешения использовать мои письма. Я не разрешил и не разрешу, пока не буду уверен в том, что они будут использованы только в интересах истины. И прежде всего я считаю, что Майя обязана рассказать правду об этом злополучном совещании. Кто ее пригласил на это совещание, какие и кто вел с ней разговоры перед совещанием, что eе так возбудило, привело в то состояние, в каком она выступала. Много странных вещей произошло в то время. И все они как-то соприкасаются с четверкой – Якир, Красин, Ким, Габай.

В честности Петра Якира в те дни я усомниться не могу. Слишком близко и хорошо я его знаю, чтобы подозревать в чем-нибудь темном. У него было два недостатка, из-за которых я советовал ему отойти от движения, не ожидая ареста. Первый из этих недостатков – излишняя, просто невероятная доверчивость. Стоит совершенно незнакомому человеку придти к нему и рассказать о действительных или мнимых бедах, перенесенных им от властей, и он уже для нeго свой человек. Любой бывший зэк – друг и брат. Он последнюю рубашку снимет с себя для него и поделится последней рюмкой.

Его невероятную доверчивость я могу продемонстрировать на примере. Он считал, например, одним из своих ближайших друзей некоего Абрама Гинзбурга (прошу не путать с Александром Гинзбургом. Они не родственники и даже не знакомы. – П.Г.) только потому, что их лагерные пути где-то, на какое-то время скрещивались.

Люди, знавшие Абрама Гинзбурга по лагерям, утверждали, что он служил лагерному «куму» т.е. попросту был «стукачем» – доносил на своих товарищей по заключению, может даже и на самого Петра. Но Петр этому не верил. И не хотел считаться с реальностями жизни. А между тем Гинзбург – многолетний зэк в прошлом и к тому же еврей, получил должность, о которой даже «чистому» коммунисту можно лишь мечтать. Его назначили в Азербайджанское постпредство. Что он там делал, трудно сказать. Хотя… не менее трудно определить, что делает само постоянное представительство. У меня такое впечатление, что эти «представительства» «союзных республик» оживают только на время, когда надо встречать в Москве кого-нибудь из высоких сановников своей «республики». В общем, чем конкретно был занят Гинзбург в своем учреждении, сказать трудно, но по должности он был чем-то вроде заместителя постпреда. Сидел в отдельном кабинете и даже имел своего секретаря-машинистку, которая тоже, впрочем, никогда ничего не делала, как и ее начальник.

Письменный стол Гинзбурга всегда был девственно чист. Зато в сейфе постоянно имелся редкостный «Самиздат». Хорошо помню, что Орвела («1984») и Хаксли я брал для прочтения именно у него. Он любил приглашать Петиных приятелей, особенно новых, к себе на службу, а время от времени и на квартиру. На квартире, как правило, угощал дорогими винами и деликатесными закусками. Говорил Гинзбург очень «смело», хвалился тем, что может достать любую книгу и соглашался нам помогать. Нет… не соглашался, а навязывал «помощь» в определенных случаях.

Мне он, например, сообщив, что едет в служебную командировку в Азербайджан, предложил свезти письмо мeсхам, которые как и крымские татары, борются за возвращение на родину в приграничные с Турцией районы Грузии, и в связи с этим бывали у Костерина и бывают у меня и у других правозащитников. Я сказал, что у меня нет связи с ними. Но он продолжал настаивать, повторяя: «Но ведь они же бывают у Вас. Вы что же мне не доверяете. Я вам гарантирую доставку». Я все же твердо отказался от его помощи, заявив, что хотя месхи иногда и приходит ко мне, но это чисто эпизодические посещения и никаких адресов у меня нет. Несмотря на мой решительный отказ, он все же поехал к месхам и привез мне приветы от них. Месхи тоже сообщили мне, что приезжал мой «друг». Я им посоветовал впредь подальше держаться от таких «моих друзей».

И этот человек пользовался у Петра абсолютным доверием.

Второй недостаток Якира, о котором КГБ знало также точно, как и о первом, это его надломленность. 14-летним мальчиком он был взят из очень благополучной и пользующейся почетом семьи героя гражданской войны, военного теоретика, командарма Ионы Якира и брошен в бездну лагерного мрака. Вместо любящей родительской ласки – мат и побои надзирателей, издевательства уголовников. 17 лагерных лет и ссылки навсегда поселили в его душе ужас перед лагерной бездной. Люди не понимают всей глубины этой трагедии. Они видят обычно лишь ее следствие – пьет. Я же видел саму суть и поражался, как смог он преодолеть этот ужас и стать одной из самых заметных фигур правозащиты. К нему люди тянулись, группировались вокруг него. Конечно, его недостатки способствовали тому, что в его окружении свивали себе гнездо стукачи и развивалось богемство. Но нельзя не видеть, что его энергия, ум, инициатива, любовь и уважение к людям, общительность, терпимость и имя сыграли огромную роль в развитии правозащиты, привлекли массу не только москвичей к борьбе с беззаконием и произволом. Имя его было известно по всему Союзу и везде оно звало к отстаиванию человеческого достоинства. То, что сделал Петр Якир, никакими «раскаяниями» из истории советской правозащиты не вычеркнешь.

Но падение Петра Якира, его гибель в «раскаянии» для меня загадка и сегодня. И главное, что мне хотелось бы знать – роль в этом деле зятя Петра – Юлия Кима и особенно Виктора Красина. Последнему я интуитивно не доверял с первой встречи. Но интуиция не высший судия и потому я держал свое недоверие при себе. После того, как Виктор «покаялся» в том, что брал деньги у КГБ, у меня невольно возник вопрос, а не пытаются ли раскаянием скрыть грех более страшный. П. Якир был столь крупной фигурой правозащиты, что КГБ вряд ли ограничился бы приставлением к нему одного лишь такого эпизодического наблюдателя, как Абрам Гинзбург. Кто-то более близкий и постоянно с ним общающийся должен был наблюдать за ним.

Это не мог быть Габай. Его, наоборот, убрали от Якира. Искусственно созданное для него дело искусственно же соединили с делом Мустафы Джемилева и судили в Ташкенте, совершенно не связывая с Якиром. А между тем Габай в течение ряда лет был основным исполнителем документов, которые шли от имени одного Якира или подписывались им совместно с Габаем, Кимом и другими. Похоже, что, отдавая Габая под суд ранее П. Якира и отдельно от него, хотели лишить его проверенного помощника в правозащитной борьбе и не дать надежного подельника, способного подкрепить дух своего соратника в следствии и суде.

П. Якира свели в следствии и суде с Виктором Красиным, хотя они менее всего были связаны «общим делом». B. Красин никогда ничего не писал ни для Якира, ни даже или самого себя. Это был типичный персонаж из «Бесов» Достоевского. Он все время где-то бегал, что-то устраивал. С ним постоянно происходили загадочные истории, то его забирали прямо от друзей на улице и увозили к следователю, откуда он благополучно возвращался, то где-то в подворотне ему присаживали фонарь под глазом («безусловно, КГБ»), то еще что-нибудь необычное. И вот именно его, от кого меньше всего можно было ждать стойкости и принципиальности, сводят в одном деле с П. Якиром.

Даже у Кима было больше оснований быть в одном деле со своим тестем, чем у В. Красина. Но Ким, непонятным образом, тихонько уходит из правозащиты, не понеся никаких потерь в связи со своей довольно кипучей деятельностью. Кима обязали только подписывать тексты своих песен другой фамилией.

После того, подготовленного Виктором Красиным совещания, у меня сильно укрепились подозрения в отношении него. Действовать надо, следовательно, минуя его. И я, как завет, говорил друзьям: «надо, надо создавать комитет!». И написал это же, рассчитывая на широкий круг самиздатских читателей, в открытом письме Андропову и в листовке в защиту Ивана Яхимовича. И были эти призывы, по-видимому, своевременными. Прошло чуть больше двух недель после пресловутого совещания и мои друзья, уже без меня, создали «Инициативную группу по защите прав человека», которая взяла под защиту не только Яхимовича, но и меня, и арестованного после меня Володю Гершуни, а также тех крымских татар, коих я должен был защищать, и всех других, кого арестовывали после меня.

Из крымских татар были арестованы в разное время в связи с Чирчикскими событиями 21 апреля 1968 г. и предавались суду: Байрамов Решат, Бариев Айдер, Аметова Светлана, Халилова Мунире, Умеров Риза, Эминов Руслан, Кадыев Ролан, Гафаров Ридван, Языджиев Исмаил; был предан суду, но аресту не подвергнут (оставлен под подписку о невыезде) Хаиров Изет. Дело было настолько «липовое», настолько надуманное и вымышленное, что вызвало возмущение даже у видавших виды крымских татар. Возникла мысль дать настоящий бой этому суду. Среди татар начался сбор подписей под ходатайством о допуске меня в качестве общественного защитника. Копию ходатайства с 3200 подписей прислали мне; подлинное было послано в суд. КГБ сразу же среагировало. Вызвали Хаирова Изета на допрос, и в ходе беседы подвели разговор к этому ходатайству. Было сказано: «Передайте ему (Григоренко), что если он появится в Ташкенте, мы его арестуем». Подобные же предупреждения были получены и еще несколькими крымскими татарами. Позвонил Мустафа Джемилев: «Петр Григорьевич, я думаю, что это не шутка и не пустая угроза. По всему чувствуется, это серьезно».

– Зачем ты мне это говоришь, Мустафа? Сам-то ты как бы поступил?

– Что Вы сравниваете?

– Я не сравниваю? Я только говорю, что не меньше тебя уважаю свое человеческое достоинство.

Переговорив с Мустафой, я позвонил Пете Якиру, Толе Якобсону, Юлиусу Телесину, Сереже Ковалеву, Саше Лавуту – попросил зайти. Это не было совещанием. Заходил кто когда мог. Всем я рассказывал о предупреждении КГБ и у всех спрашивал совета, как быть с поездкой. Никто не посоветовал ехать. Наиболее убедительно возражал Якобсон. Он сказал так: «Если бы у нас было чем пригрозить таким, что могло бы остановить арест, тогда можно было рискнуть поехать. А так как припугнуть нечем, то они могут проявить амбицию и арестовать даже вопреки воле центра. А уж когда арестуют, то не выпустят. Остановить арест еще можно, если своевременно и умело заняться этим, освободить арестованного невозможно».

В ответ на это я выдвигал только одно соображение: Если принять их незаконный ультиматум в отношении Ташкента, то они также начнут запрещать поездки и в другие города. Потом скажут, что арестуют, если выедешь из Москвы. Потом скажут, не ходи никуда, кроме как на работу, а потом запретят выходить из квартиры. Соглашаться на незаконные требования нельзя.

На этом мы и расстались. Я всех выслушал, но решать надо было мне самому. Пока я раздумывал, 30 апреля пришла телеграмма из Ташкента «Вам необходимо явиться городской суд переговоров выступления суде». Подписи никакой, но я решил ехать. На всякий случай, факт моего отъезда решил скрыть.

2– го мая мы отмечаем день рождения нашего сына Олега. Вообще-то он родился 2-го июня, но т.к. на начало июня приходятся обычно выезды на дачу, то дня рождения часто не получается. Из-за занятости мамы и особенно из-за того, что разъезжаются его друзья. В связи с этим мы справляли этот праздник месяцем раньше. Вот я и решил улететь во время праздника. Народу обычно бывает в этот день много. И когда все уже достаточно развеселятся, я и уйду незаметно. Никто, кроме жены, не будет об этом знать, и мой отлет, думаю, пройдет незамеченным. Билет на самолет был взят для меня заранее.