Глава 25. Очко в мою пользу, но затем я вспоминаю, что это не игра.

Грэйс

Я не сбежала.

Очко в мою пользу, но затем я вспоминаю, что это не игра.

Запираюсь в туалетной кабинке и пишу смс маме.

Грэйс: Пожалуйста, забери меня. Прогуляю остальные уроки.

Мама: Что случилось?

Грэйс: Йен. Предал меня. Паническая атака.

Мама: Хорошо. Через 15 минут подъеду.

Я пытаюсь дышать медленнее, но давление в груди просто непристойное. Вдохни, задержи дыхание, медленно выдохни. Повтори. Сто. Девяносто восемь. Девяносто шесть. Пот выступает вдоль линии роста волос. В животе все сводит. " Это пройдет ", – уверяю себя. Пройдет. Девяносто четыре. Девяносто два. Это пройдет.

Наконец-то проходит.

Обратный счет не помогает. Счет вообще не помогает. Почему эти приступы продолжают поражать меня? У Зака МакМэхона наверняка не бывает панических атак. Покидаю свой маленький кокон, расхаживаю туда-сюда по туалету; капли пота стекают по спине между лопаток. Минуту назад мне было холодно. Подхватываю свои вещи и спешу к ближайшему выходу как раз в тот момент, когда небо пронзает раскат грома и начинается дождь. Я не против дождя. Он охлаждает мою покрасневшую кожу. Прячет слезы, упрямо наполняющие глаза, несмотря на то, что я отказываюсь плакать.

Стою под дождем, Бог знает сколько. Наконец-то подъезжает мама.

– Грэйс, ты до нитки промокла.

– Мам, – мой голос надламывается. – Забери меня домой.

– Что он сделал?

– Он... О, Боже, Йен был жесток. Я купила ему ланч, а он... Он не стал к нему притрагиваться. Побоялся, что подцепит венерическое заболевание. – Жжение… Господи, жжение в горле, в глазах невозможно сдержать. Воздух переполняет легкие, но мамин голос, спокойный и тихий, помогает мне выбраться.

– Грэйс, считай и дыши. Давай, милая. У тебя получится.

– Я думала, Йен другой, – выдавливаю из себя слова между судорожными всхлипами, разрывающими меня на части. – Он мне нравился.

– Я знаю. Дыши. Задерживай дыхание. Медленно выдыхай.

Такое ощущение, будто недели проходят, прежде чем мама сворачивает на нашу потрескавшуюся подъездную дорожку. Выцветшая желтая краска на доме напоминает унылый тон рвоты под дождем. Один из водостоков засорился. Вода льется через край, будто Ниагарский водопад.

– Иди, прими горячий душ. Я приготовлю ланч.

Фу. Еда.

Дрожа, торопливо поднимаюсь наверх. Я похожа на зомби из какого-то дешевого фильма. Размытый макияж течет по щекам, капает на руки черными кляксами. Снимаю одежду, бросаю ее в угол комнаты, открываю кран. Проигрываю в памяти все, что случилось сегодня, пересиливая жжение в глазах. От горячей воды боль в теле тает, но рана в сердце кровоточит сильнее.

Какая же я идиотка. Я поверила ему. Поверила в него. Я даже беспокоилась из-за его приступов тошноты и головной боли. Проклятье, он мне нравится. Очень нравится. Как до этого дошло? Я поклялась, что не позволю парню заморочить мне голову, но спустя неделю, всего неделю, Йен поселился там как гребаный паразит. Под потоком воды восстанавливается чувствительность в теле, а вместе с ней появляется боль в сердце, и я тоскую по онемению. До прошлой недели мне нормально жилось без друзей, нормально жилось со всей этой враждебностью. Как вернуться к этому? Как притворяться, что у меня иммунитет к насмешкам, когда они исходят от Йена?

Опаляющее ощущение распространяется не только на глаза, но и в горло; я с усилием сглатываю. Боже, ненавижу плакать. Ненавижу всей душой, и это меня злит. Злость – это хорошо. Со злостью я справиться могу. Выключаю воду, рьяно сушу волосы полотенцем; мысли вертятся вокруг случившегося. Было бы не так паршиво, не так больно, если бы я не понимала, почему он вел себя настолько жестоко сегодня?

Может, да. Может, нет. Я не знаю. Я знаю только одно: Йен – жалкое подобие мужчины, а тот факт, что я это знаю, и он все равно мне нравится, жутко раздражает. Какого черта, нет, ну какого черта. Что плохого в том, как я выглядела сегодня? Какая Йену разница, даже если бы я сделала боевую раскраску, как у футбольной команды? Это мое лицо. Это мое тело. Я могу одеваться нарядно или неформально, как мне вздумается. Почему парням так сложно принять этот концепт? Вся эта фигня, которую наговорил Джекс, про желание привлекать внимание одеждой: когда на тебя обращают внимание – это нормально. Но обращать внимание и высмеивать, оскорблять, отвергать, стыдить – разные вещи. Быть заметной – не значит давать парням открытое приглашение делать со мной все, что им захочется. Джекс – придурок, поэтому для него такой хамский образ мышления практически ожидаем, но Камрин? Она девушка, и по какой-то причине девушки еще хуже. Я слышала театральный шепот, когда вошла в класс утром.

Надеваю удобные спортивные брюки, фланелевую рубашку, расчесываю волосы. Знаете, теперь я отлично понимаю, почему в школах вводят форму. Может, во всем городе... нет-нет... во всей стране ввести дресс-код? Все носят одно и то же, так что никого не назовешь шлюхой, готом, спортсменом, или хипстером, или ботаником. Никакого давления! Никакой ответственности! Один фасон для всех!

Не знаю. Может, Йена беспокоит та же проблема? Я ему нравлюсь, только он терпеть не может, что другие парни так на меня смотрят? Грр, прям как в этой дурацкой пьесе про Строптивую. Все сводится к собственничеству. Моя жена, моя женщина, моя девушка, я первый ее увидел, моя любовь – моя, моя, моя.

Падаю обратно на кровать, приглушенно вскрикнув. Людям нужно проснуться, открыть глаза и понять. Я не чья-то собственность. Лежу на кровати, смотрю в никуда, закипая от окружающей меня глупости, как вдруг мой взгляд останавливается на полоске ткани. Подхожу к шкафу, провожу рукой по атласному платью, которое прислала мне Кристи в прошлом году. Они с отцом хотели устроить мне пышную вечеринку в честь шестнадцатилетия, но на их условиях. Никаких черных губ, никакой подводки. Лишь метры и метры розового а-ля Пепто-Бисмол.

У платья пышная юбка и рукава. Вечерним платьям уже несколько лет рукава не делают, но Кристи каким-то образом умудрилась найти такое. Что еще хуже – она купила его, даже не спросив меня сначала. Я примерила платье, отказалась показаться в нем перед папой, который тут же назвал меня неблагодарной. Разумеется, вечеринка так и не состоялась.

Если бы они соизволили поинтересоваться, чего хотела я, то я бы указала на голубое платье-футляр с блестками. Я бы сделала замысловатую прическу с цветами или, возможно, украсила ее еще большим количеством блесток. Я бы обнажила немого кожи, может, открыла плечи...

Внезапно родившаяся идея буквально ударяет меня промеж глаз. Она настолько крута и безупречна, что я поверить не могу, почему у меня над головой не загорелась маленькая лампочка. О, Боже, это идеально. Безумно. Дерзко. За такое меня, скорее всего, выгонят из школы.

Я точно это сделаю.

***

В груди болит. Тревога и раздражение начали третий раунд в борьбе за контроль над моим телом.

Раздражение выигрывает... Пока.

Школа пуста. Кроме меня снаружи только несколько охранников. Мама привезла меня сюда перед своей утренней пробежкой, а первые школьные автобусы еще не приехали. Внутри, неподалеку от главного входа, где включены только лампы, освещающие стенды с различными призовыми трофеями по обеим сторонам коридора, я выбираю позицию для того, за что меня, вероятно, отстранят от занятий на время. Или, по меньшей мере, оставят после уроков.

Кто-то оставил стул у дверей кабинета. Сойдет. Расстегиваю рюкзак, достаю сверток розовой ткани, которую я подготовила прошлым вечером. Покрываю себя с ног до головы, прикрепляю булавкой полоску ткани, закрывающую лицо так, чтобы были видны одни глаза. Тащу стул в центр главного коридора, забираюсь на него и жду. Включается освещение. Представление начинается. Несколько минут спустя вижу их. Вереницы школьников выползают из автобусов, идут ко мне со своими раздвоенными языками и ядовитыми взглядами. Мои внутренности переворачиваются. С трудом сглатываю, заставляя обжигающий ком в горле опуститься ниже. Мне казалось, я знаю, что значит испытывать страх, но это? О, Боже, это безумие.

Еще не поздно.

Меня пока никто не видел.

Я могу уйти, просто запихать всю эту ткань в мусорную корзину и притвориться, будто никогда не видела ее прежде. Могу улететь в Европу, сказать всем, что я дочь знаменитости. Будет так просто...

Точно. Будет просто.

Это правильно. Двери распахиваются; некоторые ученики резко останавливаются, увидев меня. Я игнорирую взгляды, смешки, указывающие на меня пальцы. Мои колени дрожат, но я сдвигаю их вместе. Когда мимо проходит парень, киваю и говорю:

– Пожалуйста.

Через открытые двери вижу Йена, Кайла и Джереми, собирающихся войти в здание. Расправляю плечи, выпрямляю спину, говорю громче:

– Пожалуйста! Пожалуйста!

Небольшая толпа уже заполнила коридор. Кто-то ждет, чтобы посмотреть, что будет дальше. Другие до сих пор не могут сообразить, что я делаю. Однако никто не задает вопросов. Никто не спрашивает, за что они должны меня благодарить.

Им все равно.

Входят члены команды по лакроссу. Йен замирает на месте как вкопанный, когда его взгляд встречается с моим.

Ясноглазая – так он меня называет.

– Охренеть. – Отсюда я могу по губам прочитать, что говорит Джереми. Темные глаза Йена, стоящего рядом с ним, удивленно округляются, затем он возводит их к небу. Постоянно приподнятые уголки его губ опускаются, формируя прямую, полную неодобрения линию, отчего я чувствую вспышку гордости посреди раздрая, до сих пор бушующего в животе. Я рада, что он не одобряет. Это было моей целью. Теперь мне нужно поднять ставки. Я хочу, чтобы людям стало неудобно. Хочу, чтобы они корчились от неловкости.

Я хочу, чтобы Йен корчился от неловкости.

– Пожалуйста. Пожалуйста. – Несколько мальчишек возвращаются по второму разу, смеются и пожимают плечами, потому что не понимают. Никто не понимает.

Дженсон Стюарт, десятиклассник, член команды по борьбе, первый задает вопрос. Он останавливается перед моим стулом, нахмурившись, поднимает глаза.

– За что мне тебя благодарить?

– За то, что я спасла тебя от совершения изнасилования. Пожалуйста.

Дженсон переминается с ноги на ногу, оглядывается вокруг, отрывисто смеется.

– Эй, притормози-ка. Ты называешь меня насильником?

– Ты же парень, да?

Он упирает руки в бока.

– Да. И что?

– Все знают, что от одного взгляда на женское тело у парней зашкаливает уровень гормонов, и ваши слабые тельца просто не в силах с этим справиться. А потом вы совершаете поступки, о которых сожалеете, но вину за них сваливаете на девушек.

Юмор в выражении лица Дженсона сменяется гневом.

– Что ты сказала?

– Ты меня слышал.

– Я не слабый, сука.

Слабый – единственное слово из этого предложения, которое он уловил? Серьезно?

Йен быстро протискивается между нами, поднимает руки вверх, чтобы усмирить Дженсона – интересно, как он кидается спасать меня сегодня, хотя вчера без колебаний растоптал мое сердце.

– Грэйс, остынь. Дженсон, просто не обращай на нее внимания. Она злится на меня.

Игнорируя их обоих, продолжаю свою речь.

– Девушки должны прятать себя, ничего не показывать, чтобы мальчики не теряли контроль над своими собственными телами. Это наш долг.

Дженсон качает головой.

– Я не въезжаю. Я отлично контролирую свое тело.

– Тогда почему вы все постоянно обвиняете девушек, если они подвергается насилию?

– Я не обвиняю!

– Конечно, обвиняешь! Каждый раз, когда ты обращаешься с девушкой, как со шлюхой, ты винишь ее за свою реакцию.

– Я с тобой не знаком даже!

О, мой Бог. Мальчишки.

– Забудь обо мне. Я говорю про всех девушек. Спросите у себя, как вы с нами разговариваете, как вы разговариваете о нас. Вы используете слова вроде " моя девочка ", словно мы собственность? " Я бы ее оприходовал ", словно мы все легкодоступны, если вам захочется? " Я голоден, принеси мне поесть ", словно мы ваши служанки? Если ты так неуважительно относишься к девушкам в своей жизни, значит, ты часть проблемы.

– Какой проблемы? – Дженсон вскидывает руки вверх, и я благодарна... на самом деле благодарна Йену, когда он опять встает между нами.

– Чувак. – Он качает головой. – Иди в класс. Ты тут вообще ни при чем. Она просто хочет закатить сцену.

– Сумасшедшая стерва.

– Очередной ярлык? Шлюха, стерва, что-нибудь еще добавишь?

– Ага. – Йен оборачивается; его темные глаза сосредотачиваются на мне. – Как насчет " переходишь все рамки"?

– Нет никаких рамок. Эти рамки были стерты, когда Зак напал на меня в лесу.

Где он, кстати?

– Грэйс, я вижу, что...

– О, видишь, да? – перебиваю его. – Скажи мне, Йен. Ты раздеваешь меня взглядом?

– Что? Нет! – Он даже не замечает, как Кайл похлопывает его по спине.

– Ты сказал, я получаю удовольствие, когда все парни в школе считают меня сексуальной. Ты сказал, я выгляжу горячо. В этом наряде есть хоть капля сексуальности? – интересуюсь требовательно. – Ну, есть?

Йен моргает, наверняка гадая, не позвать ли школьную медсестру, чтобы узнать, не завалялась ли у нее смирительная рубашка.

– Слушай. Ты не можешь ходить по школе и называть каждого парня насильником.

– Ох, не могу? Почему? Они считают себя вправе называть меня шлюхой.

– Я никогда тебя так не называл.

Мои брови взметаются вверх.

– Правда? Ни разу? Это замечательно, Йен, только что ты делал, когда твои друзья называли? – Взмахом руки указываю на Джереми и Кайла. – Ты их поправил? Ты за меня заступился? Или ты просто стоял, смеялся и говорил им, что еда, которую я тебе принесла, заражена чем-то венерическим?

– Ладно, но...

– Нет никаких " но ". Ты не сможешь привести мне ни одной причины, оправдывающей случившееся. Иди, скажи своим сестрам, что они напросились. Расскажи своим сестрам, почему они сами виноваты, когда кто-то называет их шлюхами.

– Я бы не позволил им выйти из дома в одежде вроде твоей, – возражает Йен.

– Ты бы не позволил? Ты их хозяин?

– Эй, если тебе не нравится слышать в свой адрес слово " шлюха", может, тогда не следовало выдвигать ложные обвинения в изнасиловании?

– Я не выдвигала ложные обвинения. Меня изнасиловали! – выкрикиваю в ответ.

– Может, девчонкам не следует напиваться до беспамятства, если их так заботит, что с ними случается! – говорит Кайл.

Я кричу громче:

– Может, парням хватит искать оправдания для...

– Мисс Колье, что, по-вашему, вы тут устроили?

Головы резко оборачиваются. Рты изумленно открываются. Я поворачиваюсь и вижу мистера Джордана со скрещенными на груди руками и поджатыми губами.

Прочищаю горло, делаю вдох, стараясь успокоиться.

– Я протестую, мистер Джордан.

– Против чего конкретно вы протестуете?

– Против того, как все в этой школе стыдят девушек за внешний вид.

– Благородная цель. Вы в курсе, что для других учеников оскорбителен ваш костюм? – Обернувшись, он указывает на Кхатири, стоящую неподалеку. Слезы градом катятся по ее лицу. Семья Кхатири приехала из Афганистана, но она не носит национальную одежду. Нет. О, нет, нет, нет! Прижав руки к сердцу, слезаю со стула.

– Прости. Я не намеревалась глумиться. Я использовала паранджу, чтобы показать парням, как они с нами обращаются...

Кхатири подходит ближе, чтобы рассмотреть ткань, окутанную вокруг моей головы.

– Это больше похоже на никаб, и это религиозный обычай, не военный. Паранджа – это символ угнетения, который женщины вынуждены носить по принуждению Талибана. Мою мать избили за одежду, похожую на твою, потому что часть ее лица была видна.

Я отвожу взгляд; мне мерзко от того, что я довела Кхатири до слез.

– Прости.

Звенит звонок. Оставшаяся часть моей публики пускается врассыпную; они смеются, болтают между собой и указывают пальцами, проходя мимо.

– Мистер Рассел, разве вам не пора не урок?

– Ох. Эмм. Да. – Йен не двигается с места.

– Мисс Колье, я жду вас в моем кабинете после занятий.

Закатываю глаза от отвращения и сую свой костюм в рюкзак. Кхатири скрывается в женском туалете. Джереми и Кайл бросили Йена, поэтому он следует за мной по центральному коридору. Как только мистер Джордан скрывается из виду, Йен хватает меня за локоть и разворачивает к себе лицом.

– Что творится в твоей голове?

– С моей головой все в полном порядке. – Вырываюсь из его хватки и в ту же секунду принимаю боевую стойку, бросая ему вызов снова ко мне прикоснуться. Йен мгновенно поднимает руки. – Тебе-то какое дело?

Он переминается на месте, отводит взгляд.

– Не знаю.

Сейчас мне не хватает терпения с ним разбираться. Я иду дальше, однако Йен меня догоняет.

– Просто... ну, ты говорила, тебе противно от того, как с тобой все обращаются, так почему тогда провоцируешь еще больше проблем?

Провоцирую больше проблем? Разумеется, именно так он это и воспринял.

– Потому что мнение некоторых людей не изменить, когда они принимают какое-то решение. Ты меня этому научил, – ядовито ухмыляюсь ему. – Но, возможно, я заставлю других увидеть истину.

Он судорожно вздыхает, будто мои слова его ранят. Надеюсь, ранили. А еще надеюсь, что в эти раны попадет инфекция.

Сворачиваю к лестнице. Тут до сих пор полно народу, несмотря на то, что до последнего звонка остается всего несколько минут. Мы присоединяемся к очереди и поднимаемся на второй этаж.

– Если люди в любом случае будут обращаться со мной, как с дерьмом, я хочу, чтобы для этого имелась хорошая причина.

Йен морщится после моего не очень тонкого намека и склоняется ближе ко мне.

– Извини за то, что я тебя обидел.

Повернув направо, взмахиваю рукой.

– Нет. Не обидел. Тебе пришлось меня обидеть. Так поступают мальчики, когда они боятся девочек. Они причиняют им боль.

Он моргает, открывает рот, собираясь начать отпираться, закрывает его, затем предлагает мне такое оправдание:

– У меня есть причины.

– У тебя есть оправдания. Ты вообще не слушал? – Я указываю рукой в направлении главного входа. – Религия, правительство, медиа – все твердят вам, что вы никогда не виноваты. Вы просто невинные парни, занимающиеся своими делами, а эти женщины, эти особи женского пола заманивают вас своим внешним видом. – Для пущего эффекта устрашающе шевелю пальцами. – Парни такие тупые. Вы действительно верите в эту хрень. Вы тратите полжизни, пытаясь доказать каждому встречному и поперечному, какие вы крутые, какие сильные, а потом говорите ерунду вроде: " Ооо, детка, у меня из-за тебя такой жесткий стояк", потому что абсолютно не можете контролировать свои собственные тела.

Йен останавливается, пялится на меня.

– Когда я тебе такое говорил?

– Не говорил, – признаю я, затем тоже останавливаюсь, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. – То, что ты сказал, гораздо хуже.

Звенит последний звонок; мы оба не обращаем на него внимания, стоя лицом к лицу в центре коридора, где совсем недавно нашли общий язык с помощью пары сотен личных шкафчиков.

– Я сказал, у меня были причины, – повторяет он, сунув руки в карманы.

– А я сказала, не было. Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты испугался. – Тычу пальцем ему в грудь. – Твой позвоночник превратился в желе в ту же секунду, как только ты вошел в кафетерий вчера.

Йен расправляет плечи.

– С моим позвоночником все в полном порядке.

– Знаешь, что еще хуже? – Я отметаю его жалкие оправдания. – Ты боишься вещей, которые совершенно неважны. Это смешно. Поговори со мной, когда парень, с которым ты знаком много лет, парень, которого ты считаешь достаточно приятным, чтобы несколько раз сходить на свидания, становится мерзким, стоит тебе сказать, что ты предпочитаешь быть с его другом, а не с ним.

Йен делает шаг назад, словно я толкнула его обеими руками. Его лицо бледнеет.

– Поговори со мной, когда этот парень, услышав, как ты говоришь ему " нет", услышав тебя, все равно дождется, пока у тебя не закружится голова, пока тебя не замутит, дождется, пока ты не потеряешь сознание, а потом набросится и скажет тебе, что никто не смеет ему отказывать. Поговори со мной, когда он снимет с тебя одежду, впихнет себя в твое тело, а ты не сможешь остановить его, потому что твои руки и ноги онемели. Поговори со мной, когда он оставит тебя в лесу одну, без сознания, с кровотечением, а затем опубликует в Интернете фотографии того, что он с тобой сделал. Расскажи мне тогда о своих причинах.

Йен отходит еще на шаг назад. И еще. Я преследую его, не сбавляя темпа.

– Поговори со мной, когда твои друзья отвернутся от тебя. Твои родители не смогут на тебя смотреть. А потом ты встретишь кого-то, кто, возможно, станет тебе небезразличен, кого ты сочтешь другим, кто знает, как поступить правильно, но ничего не сделает, потому что это трудно, кто будет стоять перед толпой и присоединится к всеобщему веселью. Расскажи мне тогда о своих причинах.

Сердито смотрю на него, часто дыша, чтобы сдержать слезы, силящиеся сорваться – будь я проклята, если позволю им сорваться – в то время как Йен просто уставился на меня с разинутым ртом.

– Знаешь что, Йен? Я рада, что тебя не было в лесу той ночью. Ты бы, наверно, присоединился, сделал бы это своего рода ритуалом для укрепления командного духа.

Он поднимает руки к лицу, накрывает рот. Когда Йен закрывает глаза – это признание поражения. Я его разбила. Он знает, что я его разбила. Какие бы причины у него ни были, полагаю, они не стоят усилий, необходимых, чтобы их озвучить.

Учитель выходит из кабинета.

– Вы двое, марш на урок.

Мне не нужно повторять дважды. Я оставляю Йена здесь; мои слова эхом разносятся по коридору.