Лавр Корнилов

Детские воспоминания связывают меня по Симбирску с семьей Ленина (Ульянова). В юношеские годы судьба свела меня с Корниловым.

Мой отец был главным инспектором всех учебных заведений в Туркестане, где и прошли (в Ташкенте) мои гимназические годы.

Столица Русского Туркестана являлась, конечно, прежде всего военным центром. Многие выдающиеся военные деятели большой войны в ту или иную пору своей военной карьеры служили в Туркестане; в особенности офицеры Генерального штаба. Среди них однажды и появился в Ташкенте только что окончивший курс Академии молодой капитан Корнилов. Маленький, сухопарый, с раскосыми, немножко калмыцкими глазами, чрезвычайно простого происхождения («Я, генерал Корнилов, крестьянин, сын казака» — так начиналось впоследствии одно из обращений мятежного генерала к народу), Л. Г. Корнилов мало бывал в светских гостиных, хотя двери их были открыты любому офицеру Генерального штаба, и не любил общества светских дам. Его считали нелюдимым и даже немножко дикарем.

Вскоре этот нелюдим заставил о себе говорить. Изучив один из местных языков, капитан Корнилов совершил чрезвычайно смелую экспедицию. Он один, переодетый туземным купцом, пробрался в тогда строжайше запрещенный для посещения какими бы то ни было иностранцами, в особенности военными, дикий Афганистан — этот непроницаемый буфер между Русским Туркестаном и Британской Индией. Вернувшись в Ташкент, молодой капитан стал героем дня. Однако светскими успехами он и тут не увлекся. А скоро опять удивил «высшее общество» провинциальной столицы. Он «демократически» женился на дочери маленького чиновника, служившего по ведомству моего отца. Это было уже слишком: двери гостиных перед ним закрылись.

…Много лет спустя, почти накануне своего выступления против Временного правительства, Верховный главнокомандующий Корнилов завтракал у меня, занимавшего должность министра- председателя, в Зимнем дворце. После очень острого напряженного разговора в кабинете мы за завтраком старались просто болтать.

«Ведь вы, пожалуй, не помните меня, — обратился полушутливо ко мне Корнилов. — А я бывал когда& #8209; то в Ташкенте у ваших родителей и даже танцевал».

«Ну, как же не помнить», — подхватил я и рассказал генералу, какое сильное впечатление тогда на всех произвела его смелая экспедиция в Афганистан.

Корнилов так всю свою жизнь и оставался по своим вкусам и привычкам человеком простым, из народа. В нем ничего не было ни от природного бюрократа, ни от человека петербургского, дворянско — аристократического круга. Кстати, все три главных военных героя Белого движения — Корнилов, Алексеев, Деникин, — все они пришли с низов и пробились на вершины военной иерархии собственным горбом. Воспитанные на гроши, они испытали на себе всю тяжесть армейской, офицерской лямки при старом режиме. Все трое они к привилегированной гвардейской среде относились очень отрицательно. Все трое блестяще кончили Академию Генерального штаба. А обстановка войны, когда рухнуло столько блестящих, сделанных в придворных гостиных и министерских передних карьер, быстро стала продвигать их всех троих вперед.

Алексеев еще в 1915 году попадает в Ставку начальником штаба при Верховном главнокомандующем Николае И. Деникина и Корнилова революция застает на фронте. Оба они участвуют с блестящим успехом во всех операциях Галицийского фронта. Корнилов в одной из несчастных операций, где проявилась вся его личная доблесть и отвага, попадает в плен к австрийцам. Дерзкий его оттуда побег создает вокруг него некоторую легенду, впрочем, не дошедшую до широких народных и армейских низов.

Из всех трех будущих вождей белой армии как раз Корнилов меньше всего был подготовлен к роли политика. (Наоборот, генерал Алексеев хорошо разбирался в государственных вопросах, но был слишком «политиком».) Даже в военном искусстве Л. Корнилов совсем не был стратегом, а только тактиком, что вполне соответствовало его неразмышляющей, напористой, в опасности не рассуждающей, вперед поступков не рассчитывающей природе.

По — видимому, именно эта чрезмерная, неразмышляющая решительность — качество, не всегда подходящее для ответственного начальника, — эта стремительность и служила Корнилову препятствием при продвижении по лестнице военной службы. Его оставляли в тени до революции. После революции его стремительная карьера развилась вопреки воле его прямого, военного начальства. Уже назначение его в первые дни революции командующим войсками Петербургского округа совершенно не встретило одобрения со стороны генерала Алексеева. Впрочем, на этом посту генерал Корнилов оказался совсем «слабым» и, не справившись с гарнизоном С. — Петербурга, в начале мая вернулся на фронт.

Уходя из Военного министерства, Гучков хотел назначить генерала Корнилова главнокомандующим Северным фронтом. Тогда Верховный главнокомандующий генерал Алексеев уже открыто, под угрозой своего ухода, этому воспротивился. Корнилов оказался в Галиции командующим 8–й армией, где и был настигнут г. Завойко.

Когда в момент Тарнопольского прорыва в начале германского контрнаступления я предложил Верховному главнокомандующему Брусилову сменить явно негодного генерала Гутора и на его место командующим Юго — Западным фронтом назначить генерала Корнилова, я встретил с его стороны почти такое же сопротивление, как Гучков со стороны Алексеева. Однако Корнилов все& #8209; таки был на эту должность назначен. Также вопреки мнению военных авторитетов 19 июля генерал Корнилов по моему предложению был назначен Временным правительством главнокомандующим на смену потерявшего волю к управлению генерала Брусилова.

Я привожу здесь справку об обстоятельствах служебного возвышения генерала Корнилова для того, чтобы было понятнее дальнейшее; для того, чтобы было понятнее, почему, несмотря на все признаки готовящегося военного выступления против Временного правительства, несмотря на огромное количество собранных мною о заговоре данных, я до последней минуты не видел, не мог увидеть среди заговорщиков генерала Корнилова. Упорно проводя его наверх, преодолевая при этом сопротивление его начальников и неприязнь к нему левых кругов, оставляя без внимания его чрезвычайно не дисциплинированные по отношению к правительству выступления, проявляя иногда даже чрезмерную снисходительность, я твердо до последнего дня был уверен в одном: в том, что отменно доблестный солдат и в политике в прятки играть не станет, и из& #8209; за угла стрелять не будет. К величайшему несчастью России — это оказалось не так.

Когда и где состоялось окончательное решение вести в диктаторы России генерала Корнилова — мне до сих пор неизвестно.

Думаю, что это было решено еще до назначения генерала Корнилова командующим Галицийским фронтом, т. е. между 2 и 7 июля. В этом меня убеждает тон первой же телеграммы генерала Корнилова к правительству в ответ на указ о его назначении командующим фронтом. Впрочем, возможно, что эмиссар заговорщиков Завойко решил сам ускорить события.

Только что упомянутая телеграмма не по содержанию, — ибо здесь генерал Корнилов шел с некоторым опозданием навстречу моим как военного министра требованиям, — а по форме носила явно угрожающий, требовательный, ультимативный характер. Дав чрезвычайно резкое описание положения на фронте, генерал Корнилов продолжал: «Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования до ныне проходит в беззаветном служении родине, заявляю, что отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах. Необходимо немедленно, в качестве меры временной и исключительной, введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий… Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному назначению — защиты родины и свободы, — то я, генерал Корнилов, самовольно снимаю с себя полномочия главнокомандующего». Этот изумительный документ, как оказалось потом, был написан не кем иным, как г. Завойко.

О приостановке наступления я уже сделал соответствующее предложение генералу Брусилову; применять вооруженную силу в борьбе с дезертирами, грабителями и прочими предателями обязаны были все военачальники неоднократными моими приказами. Восстановления смертной казни на фронте уже до генерала Корнилова требовали армейские комитеты.

Таким образом, суть выступления Корнилова была не в содержании, а в жесте «сильного человека». Этот жест сейчас же в Ставке, в Могилеве, повторил Центральный комитет Союза офицеров. Временное правительство получило за подписью полковника (к. — д.) Новосильцева телеграмму, в которой уже без всяких обиняков говорилось, что за неутверждение мер, предлагаемых генералом Корниловым, все члены Временного правительства… «отвечают головой».

Беспристрастный историк впоследствии признает: несмотря на все недопустимые, возмутительные словесные грубости, никогда никто из советских делегатов в первые недели падения монархии ничего подобного по отношению к правительству себе не позволял. Генералу Корнилову и полковнику Новосильцеву их дерзость прошла безнаказанно. Почему? Да просто потому, что Временное правительство почитало извинительным и даже, пожалуй, естественным чрезмерное возбуждение военных людей, непосредственно и особенно больно переживавших новые удары на фронте; естественным особенно в минуты, когда все даже в тылу потеряли немного душевное равновесие.

Запальчивость и наскок генерала Корнилова мне лично тогда даже нравились. Резкостью выражений нас — людей из Временного правительства — удивить на четвертом месяце революции было невозможно; вывести из себя — тем более. Ведь и слева горячие революционные скакуны сильно брыкались, пока сами не вошли в оглобли власти. Мне думалось: сознание государственной ответственности выровняет, вымуштрует политически и генерала Корнилова с его ближайшими военными друзьями.

16 июля на чрезвычайном военном совете, созванном мною в могилевской Ставке, генерал Деникин, командовавший тогда Западным фронтом, в присутствии генералов Алексеева, Брусилова, Клембовского[72], Рузского[73], выступил, выражая и их и свое мнение, с настоящим обвинительным актом против Временного правительства. Он был гораздо резче генерала Корнилова (Завойко). Он прямо обвинял верховную власть страны в том, что она «втоптала наши знамена в грязь». Он требовал от Временного правительства — «сознания его ошибки и вины перед офицерством», он даже выражал сомнение, «есть ли у нас — у членов Временного правительства — совесть»?!

М. И. Терещенко, министр иностранных дел, и я, министр- председатель, военный и морской министр, совершенно спокойно выслушали этот крик наболевшей души офицера. А по окончании этой грозной филиппики, когда все присутствующие затихли в смущенном и тревожном молчании, я встал, пожал руку генералу Деникину и сказал: «Благодарю вас, генерал, за ваше смелое и искреннее слово».

Генерал Деникин впервые тогда громко проговорил те пункты военной программы, которые были положены в основу пропаганды и агитации сторонников военного переворота и которые тогда же я назвал «музыкой будущей военной реакции». Эта программа еще в более острой форме была повторена атаманом Донского казачьего войска генералом Калединым[74]на Московском государственном совещании. Суть ее была более чем справедлива. Она сводилась к требованию восстановить нормальную воинскую дисциплину и единоначалие в армии и упразднить комиссаров и комитеты.

К этой цели все тогда стремились, и в особенности, конечно, Временное правительство. Спор был не о том, что нужно армии, а как этого можно вернее достигнуть. Восстановить обычную воинскую дисциплину в армии немедленно было невозможно. Поэтому и сам генерал Корнилов, выступая как Верховный главнокомандующий, не только ни разу не требовал отмены института комиссаров и комитетов, а наоборот: он до самого последнего дня переворота всюду в своих публичных выступлениях и представляемых в правительство законопроектах усиленно подчеркивал положительную роль комитетов и комиссаров в армии; подчеркивал необходимость их сохранения. Генерал Корнилов хотел только ввести в определенные рамки их деятельность, чего опять& #8209; таки неуклонно добивалось само Военное министерство.

Не присутствуя на военном совете в Ставке 16 июля (в это время на его фронте шли бои), генерал Корнилов телеграфно прислал свои требования. Они, в значительной мере совпадая с заявлениями Деникина, подчеркивали, однако, необходимость расширить деятельность комиссаров в армии и произвести новую чистку командного состава. Несколько позже, уже будучи Верховным главнокомандующим, генерал Корнилов особенно настаивал перед правительством на изменении закона о применении смертной казни на фронте. По его мнению, конфирмация смертных приговоров должна была обязательно иметь две подписи: командующего генерала и состоящего при нем комиссара военного министра.

После военного совета в Ставке я, вернувшись в Петербург, предложил Временному правительству вместо Брусилова назначить Верховным главнокомандующим генерала Корнилова. А состоявшего при нем комиссаром Юго — Западного фронта социалиста — революционера, бывшего крупного террориста Савинкова[75]— управляющим Военным министерством, т. е. моим ближайшим помощником по управлению этим ведомством.

В ответ на это новое назначение г. «ординарец» Завойко за подписью генерала Корнилова ответил правительству уже настоящим, но политически совершенно безграмотным ультиматумом.

Заявляя, что «как солдат», обязанный являть пример воинской дисциплины, он исполняет постановление Временного правительства о назначении его Верховным главнокомандующим, — генерал Корнилов, уже «как Верховный главнокомандующий», сразу же дает всей армии совершенный образец дерзкого нарушения всякой дисциплины. Генерал Корнилов в открытой (не шифрованной) телеграмме, сейчас же распубликованной во всех газетах, объявил Временному правительству, что он принимает командование только при «условиях: 1) Ответственности перед собственной совестью и всем народом. 2) Полного невмешательства в мои оперативные распоряжения и назначения высшего командного состава. 3) Распространения принятых в последнее время мер на фронте (т. е. восстановления смертной казни и т. д.) и на те местности тыла, где расположено пополнение армии. 4) Принятия моих предложений, переданных телеграфно в совещании ставки 16 июля»…

Доложив Временному правительству ультиматум генерала Корнилова, я предложил немедленно отчислить его от должности Верховного главнокомандующего с преданием суду.

Я уже теперь не помню хорошенько, по каким мотивам, но большинство Временного правительства — и слева и справа — склонялось к более мягкому отношению к проступку Верховного главнокомандующего. А управляющий Военным министерством Савинков доказывал мне, что генерал Корнилов просто не понял смысла бумаги, подсунутой ему Завойко. В итоге я снял с обсуждения свое предложение, и Корнилов остался Верховным главнокомандующим. Эту мягкость власти заговорщики объяснили ее «бессилием» и окончательно осмелели!

В Москве к этому времени образовался уже центр политической подготовки заговора или, правильнее сказать, — политического окружения будущего диктатора. Ставка Верховного главнокомандующего вплотную занялась военно — технической организацией похода на Петербург для захвата врасплох там Временного правительства. С первого же дня появления в Ставке генерала Корнилова все ее учреждения стали жить двойной жизнью: весь аппарат нес обычную работу по управлению армией; отдельные же чины в этом аппарате вели напряженную конспиративную работу. В кабинете самого генерала Корнилова докладчики по служебным делам сменялись докладчиками по делам заговорщическим. Причем этим вторым уделялось гораздо больше внимания.

Сейчас не может быть уже никакого сомнения в том, что генерал Корнилов с самого начала своего переезда с фронта в Могилев вел с Временным правительством двойную игру. Все внимание его было сосредоточено на разработке конспиративно — военной стороны заговора, на обеспечении себе технического успеха. Все же официальная возня Ставки с разными докладными записками, меморандумами, представляемыми Временному правительству, в порядке службы — весь этот открытый флирт с Савинковым, — все это было лишь простой, как говорят военные, словесностью, дымовой завесой, прикрывавшей главный центр работы от наблюдающих глаз Петербурга.

Настроения Корнилова в Ставке превосходно передал единственный из будущих участников восстания, никогда не игравший, как он сам выразился о себе, «в прятки», — генерал Деникин. Получив еще 1 июля назначение командующим Юго — Западным фронтом, генерал Деникин приехал в Могилев. После одного из деловых заседаний, рассказывает он, «Корнилов предложил мне остаться, и когда все ушли, тихим голосом, почти шепотом, сказал следующее:

— Нужно бороться, иначе страна погибнет. Ко мне на фронт приезжал N, он все носится со своей идеей переворота и возведения на трон великого князя Дмитрия Павловича[76]; что& #8209; то организует и предлагает совместную работу. Я ему заявил, что ни на какую авантюру с Романовым не пойду. В правительстве сами понимают, что совершенно бессильны что& #8209; либо сделать. Они предлагают мне войти в состав правительства. Ну, нет: эти господа слишком связаны с Советами и ни на что решиться не смогут. Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу борьбу. Нам нужно довести страну до Учредительного собрания, а там пусть делают, что хотят: я устранюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку? — В полной мере… — Мы обняли друг друга»[77].

Приведенные генералом Деникиным слова генерала Корнилова показывают, какой политический сумбур и фантастика царствовали в голове этого совершенно неискушенного в политических вопросах, но сбитого с толку окружающими его политиканами генерала. В частности, ни одно слово генерала Корнилова о Временном правительстве не соответствовало действительности.

Незадолго до Московского государственного совещания Корнилов приезжает в Петербург. Оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз, я пытался убедить генерала в том, что между ним с его окружением и Временным правительством нет расхождений в целях, в задачах работы в армии. Я доказывал Корнилову, что всякая попытка грубо перегнуть палку даст самые отрицательные результаты для самой же армии. Я повторил ему то, что еще в мае месяце говорил на фронте, — если кто& #8209; нибудь сделает попытку установить в России личную диктатуру, то он на другой же день останется в безвоздушном пространстве, без железных дорог, без телеграфа, без армии. Я указывал ему на ту страшную судьбу, которая ждет в случае попытки переворота офицеров.

«Ну что же, — как бы размышлял вслух Корнилов, — многие погибнут, зато остальные наконец возьмут армию в руки».

Теперь эта фраза звучит полупризнанием, тогда она носила совершенно предположительный, теоретический характер. Генерал Корнилов ничем во все время беседы со мной не выдал своих настоящих мыслей и осуществлявшихся уже планов. Даже его фраза — «Ну что же, может быть, и на диктатуру придется пойти!» — была сказана в такой общей форме гаданий о будущем России, что даже она не насторожила меня против моего собеседника.

Во время этого разговора эмиссары Корнилова объезжали фронт, передавая военным участникам заговора секретные распоряжения генерала Корнилова.

Один такой гонец явился и к генералу Деникину. Он «вручил собственноручное письмо Корнилова, в котором предлагалось мне выслушать личный доклад офицера. Он доложил: в конце августа, по достоверным сведениям, в Петербурге произойдет восстание большевиков[78]. К этому времени к столице будет подведен 3–й конный корпус во главе с генералом Крымовым[79], который подавит большевистское восстание и заодно покончит с Советами… Вас Верховный главнокомандующий просит только командировать в Ставку несколько десятков надежных офицеров — официально для изучения бомбометного и минометного дела, фактически они будут отправлены в Петербург в офицерский отряд»[80].