Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть первая 2 страница






— В молодости у меня своя жена была, — с неожиданной тоской сказал Пойгин и надолго умолк. И только после того, как до конца выкурил трубку, заговорил снова: — Ты вот главное запомни, чтобы правда в твоих заметках была. Взял я в свои вечные помощники трех благожелательных ваиргит. Солнечные лучи, вечное дыхание моря и свет Элькэп-енэр. И больше ничего. Лечил, успокаивал обиженных теплом и светом солнца, дыханием моря, со стороны которого никогда не приходят злые духи, а еще спокойствием и постоянством Элькэп-енэр. Вот и все. А ты никак не хотел и не хочешь этого понять. Сколько зла на меня напустил…

— Хватит меня укорять, надоело. — Ятчоль потрогал в кармане пятерку Пойгина, заторопился. — Пойду, пожалуй, а то магазин закроют.

— За спиртом? Ты же обещал на цепь себя посадить…

— Ты лучше в бубен свой как следует ударь, а то скучно мне, уйду.

— Капкан мне новый ставишь? — почему-то весело спросил Пойгин и пошел к шкафу, за которым прятал бубен. — Завтра телеграмму в район, в округ пошлешь: Пойгин надел звезду на шаманскую кухлянку и колотил в бубен. Что ж, пиши! Умные люди посмеются и спрячут телеграмму подальше.

— Э, если бы все мои письма собрать! — мечтательно воскликнул Ятчоль и яростно почесал затылок, как бы страдая оттого, что мечте его не сбыться. — Поздно я как следует разговору по бумаге научился, а то бы еще больше было писем. Если бы все собрал — целый год очаг топил бы…

Пойгин между тем вытащил огромный бубен, бережно провел по его ободу рукой. Не успел он отвязать пластинку из китового уса, чтобы ударить ею в бубен, как дверь отворилась и в комнату ввалился Чугунов, а за ним незнакомый человек с фотоаппаратом.

— Вот он, наш прославленный герой! — густым басом не просто сказал, а возвестил Чугунов. — Батюшки! В шкуру-то зачем обрядился, да еще звезду на нее нацепил.

Был Чугунов огромного роста, с косматой седой шевелюрой, человек уже в летах, но полный еще немалой физической силы и неукротимости духа.

— Ты что же так подвел меня, дорогой товарищ герой?

— Он не герой, он шаман! — злорадно хихикнув, сказал Ятчоль и наконец поднялся на ноги.

Шупленький суетливый человек в таких огромных очках, что можно было сказать: не очки находились при нем, а он при них, вдруг щелкнул фотоаппаратом, нацелив его на Пойгина.

— Нет, ты подожди, дорогой товарищ корресподент, — запротестовал Чугунов. — Ты мне этот кадрик засвети. Да, да, на моих глазах засвети. Ты мне этого человека… А ты знаешь, какой он человек? Ты мне его под удар не ставь. Ему и так за всю жизнь немало крови попортили…

Пойгин засунул бубен за шкаф, снял кухлянку, осторожно сложил ее и спрятал вместе со звездою в нерпичий мешок.

— Нет, ты звезду прицепи к пиджаку! — радостно и вместе с тем властно потребовал Чугунов. — К тебе корреспондент из окружной газеты на самолете прилетел.

Пойгин ничего не ответил, только посмотрел прямо в глаза Чугунову долгим взглядом. Тот виновато потупился, махнул рукой и сказал безнадежным тоном:

— Э, ничего не выйдет! Я, брат, знаю его. Это, я тебе скажу, не просто характер, это… — Чугунов размашисто вычертил пальцем несколько кругов по восходящей спирали, подыскивая необходимое определение. — Это… нрав! Подход нужен… — Почти выхватил фотоаппарат у корреспондента. — Пленочку ты все-таки засвети…

— Вы что? — удивился корреспондент.

— Сказал, засвети — значит, засвети! — не слишком утруждая себя объяснениями, потребовал Чугунов. И вдруг схватил Ятчоля за шиворот. — А тебе все шаман мерещится? Да ведь ежели подсчитать, сколько Пойгин в копилку государства нашего внес… вы бы рты разинули! Особенно постарался он в годы войны! Может, эскадрилью самолетов на его валюту в бой пустили, может, целый танковый корпус! К тому же он был еще и вожаком артели. Записывай, корреспондент, записывай.

— Я с огромным удовольствием, — сказал корреспондент, с тонкой улыбкой постучав карандашом по блокноту. — Но у вас пока одни эмоции. Вас бы на магнитофон записать. Такой прекрасный монолог…

— Эх ты, монолог! — Чугунов хотел было схватить Пойгина за плечи, от всего сердца тряхануть в знак величайшего восхищения его личностью, однако остепенил себя и сказал, опять виновато потупившись: — Да разве дело только в том, дорогой ты мой, что ты столько пушнины сдал?.. У тебя же вот тут… — хотел постучать по груди Пойгина, но опять остепенил себя, — тут вот россыпи целые.

Гости так же неожиданно исчезли, как и появились. Ятчоль присел на стул и вдруг схватился за живот, делая вид, что ему страшно смешно.

— Вот если в газете ты появишься в шаманской кухлянке, со звездой и бубном! Пойду попрошу очкастого, чтобы так и сделал.

— Иди, иди, проси, — безучастно ответил Пойгин.

— Пожалуй, я у него фотокарточки на нерпичьи шкуры выменяю. Пусть себе шапку сделает или куртку. Они любят куртки такие. Для меня же вечественное доказательство.

Пойгин промолчал, неподвижно глядя в одну точку.

— Дай мне еще пять рублей, я напьюсь и не пойду к очкастому. А если и пойду, он пьяного слушать не станет.

Пойгин медленно и тихо сказал:

— Поедем завтра в море к разводьям на нерпу. Я буду изгонять из тебя злого духа зависти.

 

И вот едут Пойгин и Ятчоль между морских торосов, едут прямо на свет Элькэп-енэр. Волна великодушия затопляет Пойгина. Ему хорошо знакомо это состояние. Когда он зовет своих ваиргит — доброжелательных духов, — чтобы кому-нибудь помочь, на него всегда накатывает чувство необычайной доброты, чувство великодушия. Лучится далекий свет Элькэп-енэр, вселяя ощущение постоянства, уверенности, душевного равновесия. По всему кольцу горизонта клубится фиолетовая мгла. Утренняя заря, встретившись с вечерней, породила подлунный мир. Солнце где-то там, далеко за рубежом печальной страны вечера. Но это неважно, придет срок, и оно снова появится в этом мире. Важно, что оно есть в самом мироздании и в памяти человека. А луна, как бы ни притворялась главным светилом, не вытеснит из памяти человека солнце. По крайней мере, из памяти Пойгина. Он добр сегодня, очень добр. И потому способен вернуть солнце даже в памяти тех, кому кажется, что оно уже никогда не появится. Он добр так же, как Моржовая матерь. Мечется в морской пучине Моржовая матерь, колотит головой в ледяной бубен, оберегая человека от зла. И Пойгин внемлет ей так, будто видит ее сквозь толщу льда. И он сегодня может кого угодно убедить, что Моржовая матерь стучит головой в лед прямо под его ногами, потому что люб он ей своей добротой.

Еще в детстве почувствовал в себе Пойгин приливы какой-то необычайной доброты. Даже самые угрюмые люди вдруг могли ответить улыбкой на его пристальный, по-детски бесконечно доверчивый взгляд, на его словно бы неприметный жест, выражающий уважение, приязнь, участливость. Это размягчало его душу, и потому приходилось ему порой глубоко страдать. Случалось, что мальчик погружался в странное состояние беспричинной тоски, чувства какой-то тяжкой вины. «Будешь белым шаманом, человеком, отвергающим луну, — говорили ему старики. — Думай о том, что такое солнце, в чем тайна леворучного и праворучного рассветов. Как можно меньше смотри на луну, тебе нельзя — сойдешь с ума. Ты из тex, у кого душа намного обширней, чем надо бы одному человеку. Если на тебя нападает тоска, значит, ты чувствуешь тоску другого человека, которому плохо. Если не знаешь, куда деваться от тягости непонятной вины, значит, за кого-то тебе очень стыдно, ты еще не знаешь, кто совершил подлость, но ты угадываешь, что роду человеческому причинил зло какой-то Скверный».

Да, такие вот мысли внушали Пойгину мудрые старики, с которыми он проводил времени куда больше, чем со своими сверстниками. Все чаще и чаще уходил он в тундру, в горы, в прибрежные скалы, в торосы морского ледяного припая; он постигал приметы природы, повадки животных, а память цепко удерживала многое из того, что слышал он об этом от стариков. Но еще больше привлекали его люди. Уверовав в то, что может помимо своей воли чувствовать горе или подлость других людей, он пытался понять характеры ближних, причины людских поступков. Бывало так, что неосторожное слово грубого человека, будто камень брошенное в кого-нибудь из слабых, несчастных, больше ранило Пойгина: обиженный лишь беспомощно улыбался обидчику, и, кажется, на том дело кончалось, а Пойгин иногда чувствовал себя так, будто у него с сердца содрали кожу. И чем взрослее становился он, тем точнее постигал, каков тот или другой человек, что от него ждать, чем можно укротить подлеца и в какую пору следует прийти на помощь беззащитному, какое слово сказать ему, что посоветовать. Сама судьба почему-то выделила Пойгина; он должен был знать и уметь больше других, коли уж душа его, как уверяли старики, оказалась намного обширней, чем надо одному человеку.

Постепенно возникла у Пойгина особая дружба с птицами, голосами которых он научился владеть так же, как это умели они сами. Звери для него тоже таили столько сердечного и мудрого, что он в своих рассказах не мог не очеловечивать их. А главное, они будто бы и сами выделили среди людей именно его, чтобы раскрывать до конца перед человеком все свои тайны.

 

…Остановив упряжку, Пойгин дождался, когда подъедет Ятчоль.

— Фу, устал, ноги дрожат, — пожаловался Ятчоль, снимая на миг малахай с потной головы. — Твои собаки нарту тащат, как будто это и не нарта, а лисий хвост. А мои перед каждой льдинкой останавливаются, сам нарту ворочаю, чтобы через торосы перевалить.

Пойгин промолчал, задумчиво улыбаясь чему-то своему. Стер оголенной рукой иней с морды передовика упряжки Ятчоля, осмотрел его раненную острой льдинкой или жестким снегом лапу. Подошел к своей нарте, вытащил из нерпичьего мешка кожаный чулочек; надел на раненую лапу собаки.

Ятчоль невольно остановил взгляд на безглазом Линь-лине. Волк сидел на задних лапах, понуро глядя незрячими глазами себе под ноги. Он казался задумчивым, усталым стариком, только трубки во рту не хватало. Ятчолю захотелось погладить его по голове, но он не решился: мучила совесть, а еще останавливал невольный страх; он всегда боялся Линьлиня — и когда тот был зрячим, и еще больше — когда ослепил его.

Пойгин проследил за взглядом Ятчоля, подошел к Линь-линю, опустился перед ним на колени. Волк с усилием поднял голову, словно старался разглядеть лицо Хозяина. Пойгин осмотрел его лапы и сказал:

Возле этой льдины поставим палатку, вскипятим чаю.

Ятчоль принялся суетливо устанавливать палатку. Прошло не так уж и много времени, как зашумел в палатке примус. Ятчоль прилег на оленью шкуру, сладко затянулся из трубки.

— Когда давали тебе в Москве звезду, наверное, пили крепкий плиточный чай, а то и кирпичный, — мечтательно предположил он.

— Не будем говорить о звезде.

— Почему?

— Потому что все еще не можешь избавиться от удивления, как это мне дали эту звезду…

— Чему же тут удивляться? Ты великий охотник. Правда, не все знают, что ты умеешь разговаривать со зверем… Ты умеешь заставить песцов совать лапу именно в твой капкан. Моржи плывут к тебе, как только ты начинаешь разговаривать с ними на их языке… Разве это не правда?

Пойгин глубоко затянулся из трубки, надолго зажмурил глаза. Наконец сказал:

— Неправда. Песцы боятся моих капканов, как и твоих. Просто я умею в нужном месте ставить капканы, хорошо налаживать, а главное, часто их проверяю…

— Нет, ты умеешь привораживать зверя…

— Я умею выслеживать его.

— Ну, ну, не будем спорить. Ты не хочешь, чтобы тебя считали шаманом.

— Я белый шаман. Это значит, что я просто человек. Я не вожу дружбы со злыми духами. Я не обманываю с их помощью зверя. Я делаю все то же самое, что и ты…

— Но почему у тебя всегда удача, а у меня капканы пустые?

— Они у тебя забиты снегом, ты их ставишь как попало и где попало…

— Ну, хорошо, пусть будет так, — обиженно и вместе с тем примирительно согласился Ятчоль. — Давай чай пить. Чайник вскипел.

Чай пили молча, наслаждаясь теплом, согревающим кровь. Пойгин иногда на какое-то время замирал, словно прислушиваясь к чему-то.

— Не кажется ли тебе, что лед может расколоться позади нас и разводье не позволит нам вернуться к берегу? — спросил Ятчоль, угадывая беспокойство Пойгина.

— Разводье впереди. Не бойся.

— А почему ты что-то предчувствуешь?

Пойгин ткнул рукой вниз и сказал не то шутя, не то серьезно:

— Моржовая матерь точно под нами. Головой колотит в лед.

Ятчоль почему-то испугался. Напряженно вытянув шею, он мгновение вслушивался, затем припал ухом к шкуре, отодвинул ее, прижался прямо ко льду.

— Булькает что-то. И кажется, пыхтит! — смятенно воскликнул он. — Однако ударов не слышу.

— Почему ты испугался?

— Я в прошлое лето убил трех моржат. Ты же знаешь, какие моржихи мстительные!

— Я никогда не убивал моржат.

— Вот-вот! — Ятчоль обличительно ткнул в Пойгина пальцем. — Ты это нарочно громко сказал, чтобы слышала Моржовая матерь. Она, конечно, тебе пошлет нерпу, а меня ластами своими в разводье утащит.

Пойгин сказал добродушно:

— Я попрошу Моржовую матерь быть доброй к тебе. Только ты должен поклясться ей, что моржат больше убивать не будешь.

— Хорошо, я поклянусь. Только ты на смех меня в поселке не поднимай… Скажешь, Ятчоль тоже шаманил..

— Я знаю, что достойно осмеяния, а что нет. Вскипяти еще один чайник, а я пойду осмотрюсь. Залезу на самый высокий торос, может, увижу, где разводье.

Пойгин выбрался из палатки. Закинул за спину карабин, медленно пошел между ледяных торосов, выбирая самый большой и удобный для восхождения на его вершину. Пойгину все время хотелось обернуться, будто спина его видела нечто такое, что внушало тревогу. Может, умка где-нибудь таится за торосом? Услышав скулеж Линьлиня, вернулся к собакам, отстегнул волка от потяга. Линьлинь отряхнул с себя иней, медленно пошел между торосами, низко опустив незрячую морду. Пойгин пошел вслед за ним.

— Я чувствую что-то живое, — сказал он вслух, обращаясь к волку.

Линьлинь сел на задние лапы, поднял морду, прислушался, потом потерся о ноги хозяина, устало зевнул.

— Э, я вижу, ты ничего не чувствуешь, если так зеваешь, будто спать собрался.

Линьлинь виновато поскулил, словно бы простонал по-старчески.

— Ну-ну, не обижайся. — Пойгин погладил волка по голове. — Пойдем оглядимся. Пожалуй, можно будет залезть вон на тот большой торос.

Полная луна заливала зеленоватым светом ледяной мир скованного стужей моря. В северной стороне клубилась мгла: скорее всего это пар от разводья. Хорошо было бы всмотреться в ту сторону с вершины тороса. Пойгин начал осторожно обходить с разных сторон облюбованную льдину и вдруг заметил полуразрушенный ледяной купол: похоже, что он образовался от дыхания моржа. Возникают ледяные купола и над лахтачьими отдушинами, но те гораздо меньше.

Иногда случается так, что моржовое стадо не успевает к зиме покинуть летние отмели, где питалось ракушками. Это бедствие для моржей: они не могут жить без открытой воды и без воздуха, не способны, как нерпы, прогрызать ледяной покров. Бывает, что моржи бьют головами в лед, пытаясь взломать его, и часто гибнут, так и не сумев пробиться к воздуху. Умеют моржи и сверлить лед: переворачиваются вверх животом и отчаянно вращают головой, работая бивнями, как сверлами. И если им удается сотворить лунку, они оберегают ее, чтобы спастись от удушья. Ледяной колпак, образованный дыханием моржа, предохраняет отдушину от замерзания.

Кто же разрушил колпак моржовой отдушины? Пойгин ударил прикладом в замерзшую лунку, взломал непрочный лед. Значит, морж где-то еще здесь, отдушина свежая; сейчас он непременно выглянет, чтобы вдохнуть спасительный воздух. Пойгин отошел от лунки, рядом с ним присел на задние лапы Линьлинь. Чутко поводя носом, волк уставился незрячими глазами на отдушину.

И вот где-то в глубине взбурлила вода, и на поверхности показалась огромная голова моржа с выпученными глазами. Морж жадно втянул ноздрями воздух, запыхтел, кашлянул несколько раз и, наконец, зарычал как-то болезненно, будто жалуясь.

Пойгин инстинктивно вскинул карабин, затем медленно занес его за спину; нет, тут даже ствол нельзя направлять в сторону зверя, а не то чтобы позволить себе выстрелить. Морж сейчас беспомощен, единственная возможность остаться живым для него — сохранить отдушину. Колпак над ней мог лопнуть от мороза, но пройдет время - образуется новый, и морж дождется, когда расколются льдины, образуется разводье и придет спасение.

Воткнув бивни в лед, морж замер, закрыв глаза; измученный борьбой за жизнь, он, видимо, мгновенно уснул, надышавшись воздуха; подрагивали его губы, над которыми топорщились усы, из влажных ноздрей вырывалось мерное горячее дыхание.

Линьлинь раздраженно морщил нос, тихо ворчал. Пойгин смотрел на моржа, не смея шелохнуться. Наконец он осторожно положил карабин на снег, присел на его приклад, не отводя взгляда от спящего зверя. Нет, это не была Моржовая матерь, это был самец. А Моржовая матерь где-то колотит головой в лед, как в ледяной бубен. Как знать, быть может, она жива именно потому, что живет, глубоко дышит вот этот уснувший морж. И сейчас выстрелить в него — это все равно что выстрелить в Моржовую матерь или в собственное сердце.

Спит морж. И замер весь ледяной мир, вслушиваясь в его спокойное дыхание. Спит морж. Видит во сне два живых существа: один из них человек, второй — волк, в их власти его жизнь и смерть. Но, наверное, не уснул бы морж, ушел бы опять под лед, если бы не шепнула ему Моржовая матерь, что он может не бояться этого человека. Пусть спит морж, пусть видит во сне моржат, пусть видит над плывущими льдинами яркое солнце. Пойгин будет сидеть здесь до тех пор, пока не выспится морж; ведь может случиться и такое: подкрадется извечный враг моржа умка, ударит лапой по голове и проломит ему череп; бывает, что умка берет кусок льдины и бросает ее с поразительной меткостью прямо в голову моржа. Пусть спит морж, пусть снятся ему бескрайние отмели, покрытые моллюсками.

Не один раз видел Пойгин, как спят моржи в открытой воде «стоя». И никогда у него не поднималась рука выстрелить в такого моржа. Когда морж спит на льду иди на берегу, тогда можно стрелять — охота есть охота. Случалось, видел Пойгин, как моржиха, обхватив передними ластами моржонка, спит с ним «стоя»; как удивительно тогда она похожа на человеческую матерь, прижимающую к груди свое ненаглядное дитя.

Повадки моржих-матерей всегда поражали Пойгина. Он видел, как моржиха, родив детеныша, толкает его в воду и моет с удивительным проворством и нежностью. Он мог бесконечно долго, сидя в байдаре или на льдине, наблюдать, как сажают моржихи себе на спину или загривок моржат, а потом стряхивают их, терпеливо обучая детенышей плаванию. Кружат моржата вокруг матери, жалобно кричат, боясь воды; мать прижимает то одного, то другого к груди, опять усаживает их себе на загривок…

У моржихи четыре соска, и моржата часто сосут мать в воде. Это очень смешно: детеныш поворачивается вниз головой, обхватывает ластами живот стоящей торчком матери и жадно сосет, пока не приходит надобность глотнуть воздуха. Самое безопасное ложе для детеныша в общей громаде моржей — спина матери. Два года не отпускает моржиха от себя детеныша, оберегая его от всех опасностей. А их так много: гибнут моржата в толчее, когда стадо в панике покидает льдину или берег, почувствовав опасность; гибнут от умки, нападающего на беспомощных детенышей; гибнут от пуль и гарпунов охотников.

Для Пойгина было истинным горем видеть, как детеныш упорно не покидает убитую мать, иногда плывет с жалобным криком за байдарой, увозящей труп моржихи. Страшно было видеть, как плачет моржиха, не желая покидать убитого детеныша. Стеная и тяжко вздыхая, она жадно обнюхивает погибшего моржонка, толкает носом его к воде; и если ей удается достичь воды, она обхватывает мертвого детеныша ластами, крепко прижимает к груди и не может с ним расстаться иногда по нескольку суток.

Пойгин еще смолоду был признанным вожаком охотничьих походов в море на моржа. Его отвага, умение угадать поведение не только отдельных зверей, но целого стада были известны всем. Однако не каждый понимал Пойгина, когда он впадал в угрюмое молчание, в глубокую тоску при большой охотничьей удаче. Возвращаясь с перегруженными байдарами с ледяных полей, Пойгин часто не отвечал на шутки, почти ничего не ел, не мог уснуть. Не всякому объяснял он, что его преследуют крики моржат, стоны их матерей, что ему мерещатся моржихи, совсем по-человечески прижимающие мертвых детенышей к груди. Пойгину, бывало, удивлялись, но никто не смел шутить над ним, мало того, старики предупреждали тех, кто уж слишком был озадачен его поведением: «Не вздумайте язвить его насмешкой, так создан он, что душа нелюдских существ способна вселяться в него, потому и принимают они его за своего. Видно, и он считает их для себя не чужими. Но рожден-то он все-таки человеком, охотником. И чему быть на охоте — тому быть. Однако потом, когда кончается охота, вы спокойно засыпаете, а к нему в сновидениях является Моржовая матерь с убитыми своими детьми и мучает его слезами и стонами. Так что остерегайтесь его обидеть». Слушать подобные увещевания стариков было жутковато, и охотники смотрели на Пойгина с изумлением, сочувствием и суеверным страхом.

Случалось, что Пойгин высаживался с охотниками на льдину и начинал свой разговор с невидимым под водой стадом моржей: фыркал, мычал, вздыхал, рычал, трубил. Проходило какое-то время, и начинали появляться у ледяного поля то там, то здесь моржовые головы. Звери с любопытством осматривались, упирались ластами в лед, высовывались посмелее, с усов их капала вода, лоснились влажные бугристые складки на шее, на спине, животе. Пойгин внимательно оглядывал стадо, примечал малолеток, беременных самок, уже родивших матерей. Указывал на моржей и тоном, не допускающим возражений, накладывал запрет на тех, кого брал под свою защиту. Гремели выстрелы, Пойгин сам стрелял, входя в охотничий азарт. Моржи, случалось, яростно защищали раненых. Матери закрывали собой детенышей, с ревом и стоном устремлялись к охотнику, занося для удара страшные бивни. Особенно опасны были схватки с моржами в воде. Здесь моржи проявляли удивительную ловкость. С ревом и фырканьем они устремлялись к байдарам, ударяли в них головой, норовили зацепиться бивнями за борт, подплывали вверх животом под днище, распарывали его, как брюшину умки.

Пойгин всегда был вожаком в этих схватках с моржами. Никто лучше его не мог указать, где вынырнет особенно опасный морж, как поведет себя стадо. Команды Пойгина выполнялись беспрекословно. Особенно прославил его по всему побережью отчаянный поединок с моржом, которого охотники с суеверным страхом называют келючи.

Это морж-хищник. Нечасто встречаются с ним охотники. Большинство моржей питается двустворчатыми моллюсками на отмелях, изредка падалью. Может, лишь на несколько тысяч моржей приходится один келючи. Этого моржа смертельно боятся все тюлени, особенно нерпа, нападает он и на моржих с моржатами, разрывая их в клочья; боятся келючи и охотники, с ужасом рассказывая о его повадках самые неправдоподобные истории. Страшным словом «келючи» пугают детей, его произносят вполголоса, пугливо озираясь; в сказках и преданиях келючи самый отвратительный злодей-людоед.

«Келючи! Келючи! Келючи!» — передается порой из стойбища в стойбище. И плачут дети, провожая отцов в море, бледнеют лица женщин, в глазах их поселяются тоска и страх, когда они, предчувствуя беду, высматривают в море возвращающиеся с охоты байдары, воют собаки. «Келючи! Келючи! Келючи!» — шепчут охотники, сжимая до боли в пальцах карабины, чтобы успеть выстрелить в огромного моржа со свирепыми глазами и острыми бивнями. Келючи — морж-бродяга, изгнанный из стада. Бывают среди моржей и другие бродяги, но далеко не все из них келючи.

Пойгин мог безошибочно определить появление в стаде моржей келючи. Тревога моржового стада многое объясняла ему. Случалось, стадо спешно покидало облюбованное лежбище и в панике уходило от келючи, однако не так просто уйти от него; он снова и снова настигал стадо, и тогда моржам приходилось терпеть его.

Когда на льдину взбирается морж-бродяга, его не очень любезно пускают в самую гущу стада, каким бы могучим он ни был. Тычки бивнями с разных сторон встречают его, так что он часто покрывается множеством кровоточащих ран. Случается, что пришелец покорно останавливается, смиренно опускает голову, словно бы кланяясь, и только через некоторое время продвигается дальше, внутрь стада. Зоркий глаз Пойгина улавливал особенности повадок каждого моржа, ему было понятно, кто из них признанный вожак, кто метит его заменить, кто пришелец, какой из детенышей осиротел, какая из моржих готова усыновить его. Медленно поворачивал он голову, разглядывая стадо; в глазах его вместе с охотничьим азартом светилась доброта; казалось, он страдал оттого, что не может заговорить с этими смышлеными существами на человеческом языке. Если бы они понимали его так, как он понимает их!

Однажды охотники заметили, как побледнело лицо Пойгина, вникавшего в поведение стада моржей. Всем стало ясно: появился келючи. Кое-кто в панике бросился к байдарам, вытащенным на лед. Пойгин властным жестом руки остановил перепуганных. «Келючи! Келючи! Келючи!» — доносился до него шепот пришедших в смятение охотников. Ятчоль, снова бросаясь к байдаре, прохрипел:

— Келючи! Скорее на берег!

Еще у нескольких охотников сдали нервы. Они столкнули легкую, из моржовых шкур байдару на воду.

— Назад! — приказал им Пойгин. — Келючи настигнет вас. Пропорет днище байдары. Я узнал его — это людоед.

Байдара уходила все дальше. Четыре охотника отчаянно гребли веслами, а Ятчоль, вскинув карабин, всматривался в морские волны, быстро поворачиваясь в разные стороны. Волна не позволяла ему твердо стоять на ногах, иногда он почти падал и снова вскакивал, тыча в разные стороны стволом карабина.

И вдруг крик донесся с байдары: «Келючи! Келючи! Келючи!» Ятчоль беспорядочно стрелял, байдара резко накренилась, зачерпнув воды, видимо, келючи ударил в нее головой.

— Назад! — закричал Пойгин. — Плывите назад!

Байдара развернулась, поплыла к ледяному полю. На веслах осталось двое. Ятчоль и еще два охотника схватились за копья, не давая келючи подплыть к байдаре.

Келючи распорол днище байдары уже у самого ледяного поля. Охотники успели выскочить на лед. Келючи зацепил байдару бивнями, поволок ее за собой, рыча и фыркая. Изломав бивнями деревянный остов, он превратил байдару в кучу моржовых шкур, медленно плывущую по воле волн. Ятчоль сел на лед, бормоча трясущимися губами: «О, келючи! Келючи! Проклятый келючи!» Если бы морж-людоед распорол днище байдары не рядом с ледяным полем — никто из пятерых не спасся бы…

Пойгин подошел к Ятчолю, с бесстрастным видом протянул ему свою трубку и сказал:

— Ты всегда поступаешь наперекор мне. Сегодня это могло бы кончиться очень скверно.

— Это ты наслал на меня келючи! — крикнул Ятчоль и тут же осекся под суровыми взглядами охотников.

Моржовое стадо расположилось на соседней льдине. Пойгин, вооружившись биноклем, долго наблюдал за поведением животных.

— Да, это келючи. Одноглазый людоед, — наконец сказал он угрюмо приумолкнувшим охотникам. — Тот самый, который в прошлом году перевернул три байдары охотников из стойбища Китовая челюсть. Погибло шестнадцать мужчин. Кто-то из них все-таки сумел копьем выколоть келючи глаз.

Эту историю знали все охотники, но Пойгина выслушали с таким потрясением, будто услышали ее впервые.

— Если мы не убьем келючи здесь, — сказал Пойгин, не отрывая бинокль от глаз, — он нас догонит в пути. Он будет стеречь байдары до самой зимы. Надо его убить. Сделаю это я…

Охотники смущенно, вместе с тем с надеждой переглянулись, а Ятчоль поднялся со льда и сказал, все еще трясясь от страха:

— Я пойду с тобой. Я его задушу собственными руками! Я выворочу бивни из его вонючей пасти!

Громкий хохот, казалось, удивил даже моржей. Улыбнулся и Пойгин.

— Здорово ты нас развеселил, — сказал он и снова поднес бинокль к глазам.

Плыло над горизонтом солнце. Вблизи море было зеленым, а вдали почти черным. Обширные поля дрейфующих льдов слепили лучистой белизной. С неумолчным криком кружили чайки. В мглистой дымке угадывался морской берег. Снежные вершины гор маячили вдали.

Пойгин, присев на нос одной из байдар, вытащенных на лед, не отрывал бинокль от глаз, наблюдая за келючи. Да, это был самый крупный зверь в стаде, огромный, с могучей грудью. Выбравшись на лед, он победно осмотрелся единственным глазом. Заметив, как трусливо уходит с его дороги вожак стада, засвистел, несколько раз утробно пролаял. Собравшись в комок, он бросил могучее тело вперед, подобрал под себя задние ласты для следующего броска. Стадо, сбиваясь в общую массу, уступало ему дорогу. Замешкалась моржиха с детенышем, ткнула моржонка несколько раз носом, отодвигая в сторону, однако было уже поздно. Келючи в следующем броске настиг малыша и вогнал в него страшные бивни. Мать жалобно заревела.

Лицо Пойгина страдальчески передернулось. Опустив бинокль, он некоторое время что-то напряженно обдумывал. Охотники с потерянным видом топтались возле него, не решаясь вымолвить ни слова. Лаял и стонал смертельно раненный моржонок, ревела моржиха. Пойгин отомкнул затвор карабина, зачем-то заменил патроны, внимательно оглядывая каждый из них, и тихо сказал:

— Я иду на келючи.

Несколько охотников с решительным видом схватились за свои карабины.

— Нет, я один, — остановил их Пойгин. — Я не знаю, как поведет себя стадо. Моржи могут отомстить за келючи, если они признали его вожаком. Меня они не тронут…






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.