Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Привычка, церемония и волшебство
Ты что -- не знал людей, Не знал цены их слов? Гете Смещение, переориентация нападения -- это, пожалуй, гениальнейшеесредство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасноерусло. Однако это вовсе не единственное средство такого рода; великиеконструкторы эволюции -- Изменчивость и Отбор -- очень редко ограничиваютсяодним-единственным способом. Сама сущность их экспериментальной " игры в кости" позволяет им зачастуюнатолкнуться на несколько вариантов -- и применить их вместе, удваивая иутраивая надежность решения одной и той же проблемы. Это особенно ценно дляразличных механизмов поведения, призванных предотвращать увечье или убийствосородича. Чтобы объяснить эти механизмы, мне снова придется начать издалека.И прежде всего я постараюсь описать один все еще очень загадочныйэволюционный процесс, создающий поистине нерушимые законы, которымсоциальное поведение многих высших животных подчиняется так же, как поступкицивилизованного человека -- самым священным обычаям и традициям. Когда мой учитель и друг сэр Джулиан Хаксли незадолго до первой мировойвойны предпринял свое в подлинном смысле слова пионерское исследованиеповедения чомги, он обнаружил чрезвычайно занимательный факт: некоторые действия в процессе филогенеза утрачивают свою собственную, первоначальную функцию и превращаются в чисто символические церемонии. Этотпроцесс он назвал ритуализацией. Он употреблял этот термин без каких-либокавычек, т.е. без колебаний отождествлял культурно-исторические процессы, ведущие к возникновению человеческих ритуалов, с процессами эволюционными, породившими столь удивительные церемонии животных. С чисто функциональнойточки зрения такое отождествление вполне оправданно, как бы мы ни стремилисьсохранить сознательное различие между историческими и эволюционнымипроцессами. Мне предстоит теперь выявить поразительные аналогии междуритуалами, возникшими филогенетически и культурно-исторически, и показать, каким образом они находят свое объяснение именно в тождественности ихфункций. Прекрасный пример того, как ритуал возникает филогенетически, как онприобретает свой смысл и как изменяется в ходе дальнейшего развития, --предоставляет нам изучение одной церемонии у самок утиных птиц, такназываемого натравливания. Как и у многих других птиц с такой же семейнойорганизацией, у уток самки хотя и меньше размером, но не менее агрессивны, чем самцы. Поэтому при столкновении двух пар часто случается, что распаленнаяяростью утка продвигается к враждебной паре слишком далеко, затем пугаетсясобственной храбрости и торопится назад, под защиту более сильного супруга. Возле него она испытывает новый прилив храбрости и снова начинаетугрожать враждебной паре, но на этот раз уже не расстается с безопаснойблизостью своего селезня.
В своем первоначальном виде эта последовательность действий совершеннопроизвольна по форме, в зависимости от игры противоположных побуждений, стимулирующих утку. Временная последовательность, в которой преобладаютбоевой задор, страх, поиск защиты и новое стремление к нападению, легко иясно читается по выразительным движениям утки, и прежде всего по ееположению в пространстве. Например, у нашей европейской пеганки весь этотпроцесс не содержит никаких закрепленных ритуалом элементов, кромеопределенного движения головы, связанного с особым звуком. Как всякаяподобная ей птица, при атаке утка бежит в сторону врага, низко вытянув шею, а затем, тотчас же подняв голову, обратно к супругу. Очень часто утка, убегая, заходит за селезня и огибает его полукругом, так что в результате --когда она снова начинает угрожать -- оказывается в позиции сбоку от супруга, с головой, обращенной прямо в сторону вражеской пары. Но часто, если бегствобыло не слишком паническим, она довольствуется тем, что только подбегает ксвоему селезню и останавливается перед ним, грудью к нему, так что дляугрозы в сторону неприятеля ей приходится повернуть голову и вытянуть шеючерез плечо назад. Бывает и так, что она стоит боком, перед селезнем илипозади него, и вытягивает шею под прямым углом к продольной оси тела, --короче говоря, угол между продольной осью тела и вытянутой шеей зависитисключительно от того, где находится она сама, ее селезень и враг, которомуона угрожает. Ни одно положение не является для нее предпочтительным. Ублизкородственного огаря, обитающего в Восточной Европе и в Азии, этонатравливание уже несколько более ритуализовано. Хотя у этого вида самка" еще" может стоять рядом с супругом и угрожать прямо перед собой или, обегаявокруг него, направлять свою угрозу под любым углом к продольной осисобственного тела, -- однако в подавляющем большинстве случаев она стоитперед селезнем, грудью к нему, и угрожает через-плечо-назад. И когда я виделоднажды, как утка изолированной пары этого вида производила движениянатравливания " вхолостую" -- т.е. при отсутствии раздражающего объекта, --она тоже угрожала через-плечо-назад, как будто видела несуществующего врагаименно в этом направлении. 
У настоящих уток -- к которым принадлежит и наша кряква, предокдомашней утки, -- натравливание черезплечо-назад превратилось в единственновозможную, обязательную форму движения, так что самка, прежде чем начатьнатравливание, всегда становится грудью к селезню, как можно ближе к нему; соответственно, когда он бежит или плывет -- она следует за ним вплотную. Интересно, что движение головы через-плечо-назад до сих пор включает всебя первоначальные ориентировочные реакции, которые у всех видов Тайогпапородили фенотипически -- т.е. с точки зрения формы, внешнего облика --подобную, но изменчивую форму движения. Лучше всего это заметно, когда утканачинает натравливание в состоянии очень слабого возбуждения и лишьпостепенно приводит себя в ярость. При этом может случиться, что поначалу --если враг стоит прямо перед ней -- она станет угрожать прямо вперед; но помере того как возрастает ее возбуждение, она проявляет неодолимое стремлениевытянуть шею назад через плечо. Что при этом всегда существует и другаяориентирующая реакция, которая стремится обратить угрозу в сторону врага, --это можно буквально " прочесть по глазам" утки: взгляд ее неизменно прикованк предмету ее ярости, хотя новая, твердо закрепленная координация движениятянет ее голову в другую сторону. Если бы утка говорила, она навернякасказала бы: " Я хочу пригрозить вон тому ненавистному чужому селезню, ночто-то оттягивает мне голову! " Наличие двух соперничающих друг с другомтенденций движения можно доказать объективно и количественно, а именно: если чужая птица, к которой обращена угроза, стоит перед уткой, тоотклонение головы в сторону поворота назад является наименьшим. Оноувеличивается в точности настолько, насколько увеличивается угол междупродольной осью тела утки и направлением на врага. Если он стоит прямо занею, т.е. угол составляет 180 градусов, то утка при натравливании почтидостает клювом собственный хвост.1 1 Очевидно, автор имел в виду, что, помере нарастания возбуждения, утка сама отворачивается от " врага" и в концеконцов достает клювом собственный хвост ------------------------------- Это конфликтное поведение уток при натравливании допускает лишьодно-единственное толкование, которое должно быть верным, каким бы страннымоно ни казалось на первый взгляд. К легкоразличимым факторам, из которыхпервоначально возникли описанные движения, в ходе эволюционного развитиявида присоединился еще один, новый, Как уже сказано, у пеганки бегство ксупругу и нападение на врага " еще" вполне достаточны, чтобы полностьюобъяснить поведение утки. Совершенно очевидно, что у кряквы действуют такиеже побуждения, но на обусловленные ими движения накладывается новое, независимое от них. Сложность, чрезвычайно затрудняющая анализ общейкартины, состоит в том, что вновь возникшее в результате ритуализацииинстинктивное действие является наследственно закрепленной копией техдействий, которые первоначально вызывались другими стимулами. Разумеется, это действие от случая к случаю проявляется очень различно -- при различнойсиле вызывающих его независимых стимулов, -- так что вновь возникающаяжесткая инстинктивная координация представляет собой лишь один частовстречающийся вариант. Этот вариант затем схематизируется -- способом, весьма напоминающим возникновение символов в истории человеческой культуры.У кряквы первоначальное разнообразие направлений, в которых могли находитьсясупруг и противник, схематически сузилось таким образом, что первый долженстоять перед уткой, а второй за нею; из агрессивного " туда" к противнику ииз мотивированного бегством " сюда" к супругу получается слитое в жесткуюцеремонию и весьма упорядоченное " туда-сюда", в котором эта упорядоченность, регулярность уже сама по себе усиливает выразительность движений. Вновьвозникшее инстинктивное движение становится господствующим не сразу; поначалу оно всегда существует наряду с неритуализованным образцом и впервое время лишь слегка на него накладывается. Например, у огаря зачаткикоординации, заставляющей голову утки двигаться при натравливании назадчерез плечо, можно заметить лишь в том случае, если церемония выполняется" вхолостую", т.е. при отсутствии врага. В противном случае угрожающеедвижение обязательно направляется на него, за счет преобладания первичныхнаправляющих механизмов. Процесс, только что описанный на примере натравливания кряквы, типичендля любой филогенетической ритуализации. Она всегда состоит в том, чтовозникают новые инстинктивные действия, форма которых копирует формуизменчивого поведения, вызванного несколькими стимулами. Для интересующихся наследственностью и происхождением видов здесьследует добавить, что описанный процесс является прямой противоположностьютак называемой фенокопии. О фенокопии говорят тогда, когда внешние влияния, действующие на отдельную особь, порождают картину (" фенотип"), аналогичнуютой, которая в других случаях определяется наследственными факторами, " копируют" эту картину. При ритуализации вновь возникающие наследственныемеханизмы непостижимым образом копируют формы поведения, которые прежде былифенотипически обусловлены совместным воздействием самых различных влиянийвнешнего мира. Тут хорошо подошел бы термин " генокопия"; в нашемюмористически окрашенном институтском жаргоне, для которого и специальныетермины отнюдь не святыня, часто используется термин " попокения". На примере натравливания можно наглядно показать своеобразиевозникновения ритуала. У нырков натравливание ритуализовано несколько иначеи более сложно. Например, у красноносого нырка не только движение угрозы в сторонуврага, но и поворот к своему супругу в поисках защиты ритуален, т.е.закреплен инстинктивным движением, возникшим специально для этого. Уткаэтого вида периодически перемежает выбрасывание головы назад через плечо сподчеркнутым поворотом к своему супругу, причем она каждый раз поднимает ивновь опускает голову с поднятым клювом, что соответствует мимическиутрированному движению бегства. У белоглазого нырка натравливающая самка угрожающе проплываетзначительное расстояние в сторону противника, а затем возвращается кселезню, многократно поднимая клюв таким движением, которое в этом случаесовсем или почти совсем не отличается от движения при взлете. Наконец, у гоголя натравливание стало почти совсем независимым отприсутствия собрата по виду, который олицетворял бы собою врага. Утка плыветза своим селезнем и в правильном ритме производит размашистые движения шеейи головой, попеременно направо-назад и налево-назад; не зная эволюционныхпромежуточных ступеней, вряд ли можно в этом узнать движение угрозы. Насколько далеко отходит в процессе прогрессирующей ритуализации формаэтих движений от формы их неритуализованных прообразов, настолько жеменяется и их значение. У пеганки натравливание " еще" вполне аналогичнообычной для этого вида угрозе, и его воздействие на селезня также лишьнезначительно отличается от того, какое наблюдается у ненатравливающих видовуток и гусей, когда дружественный индивид нападает на чужого: селезеньзаражается яростью Своего и присоединяется к нападению на Чужого. Унесколько более сильных и более драчливых огарей и особенно у египетскихгусей действие натравливания уже во много раз сильнее. У этих птицнатравливание действительно заслуживает своего названия, потому что самцы уних реагируют, как свирепые псы, ожидающие лишь хозяйского слова, чтобы поэтому вожделенному знаку дать волю своей ярости. У названных видов функциянатравливания тесно связана с функцией защиты участка. Хейнрот обнаружил, что огари-самцы хорошо уживаются в общем загоне, если удалить оттуда всехсамок. У настоящих уток и у нырков смысловое значение натравливанияразвивалось в прямо противоположном направлении. У первых крайне редкослучается, чтобы селезень под влиянием натравливания самки действительнонапал на указанного ею " врага", который здесь на самом деле нуждается вкавычках. У кряквы, например, натравливание означает просто-напросто брачноепредложение; причем приглашение не к спариванию -- специально для этого естьтак называемое " покачивание", которое выглядит совершенно иначе, -- а именнок длительному брачному сожительству. Если селезень расположен принять этопредложение, то он поднимает клюв и, слегка отвернув голову от утки, оченьбыстро произносит " рэбрэб, рэбрэб! " или же, особенно на воде, отвечаетсовершенно определенной, столь же ритуализованной церемонией " прихлебыванияи прихорашивания". И то и другое означает, что селезень кряквы сказал свое" Да" сватающейся к нему утке; при этом " рэбрэб" еще содержит какой-то следагрессивности, но отвод головы в сторону при поднятом клюве -- это типичныйжест умиротворения. При крайнем возбуждении селезня может случиться, что они в самом деле слегка изобразит нападение на другого селезня, случайнооказавшегося поблизости. При второй церемонии (" прихлебывание иприхорашивание") этого не происходит никогда. Натравливание с одной стороныи " прихлебывание с прихорашиванием" с другой -- взаимно стимулируют другдруга; поэтому пара может продолжать их очень долго. Если даже ритуал" прихлебывания и прихорашивания" возник из жеста смущения, в формированиикоторого первоначально принимала участие и агрессия, -- в ритуализованномдвижении, какое мы видим у речных уток, ее уже нет. У них церемониявыполняет роль чисто умиротворяющего жеста. У красноносого нырка и у другихнырков я вообще никогда не видел, чтобы натравливание утки побудило селезняк серьезному нападению. Таким образом, если у огарей и египетских гусей натравливание словеснозвучало бы: " Гони этого типа! Уничтожь его! Бей! ", то у нырков оноозначает, в сущности, всего лишь: " Я тебя люблю". У многих видов, стоящихгде-то посередине между этими двумя крайностями, как, например, у свиязи илиу кряквы, мы находим в качестве переходной ступени значение: " Ты мой герой, тебе я доверяюсь! " Разумеется, сообщение, заключенное в этом символе, меняется в зависимости от ситуации даже внутри одного и того же вида; нопостепенное изменение смысла символа, несомненно, происходило в указанномнаправлении. Можно привести еще много аналогичных примеров. Скажем, у цихлид обычное плавательное движение превратилось в жест, подзывающий мальков, а в одном особом случае даже в обращенный к нимпредупредительный сигнал; у кур кудахтанье при кормежке стало призывом, обращенным к петуху, превратившись в звуковой сигнал недвусмысленногосексуального содержания, и т.д. и т.д. Мне хотелось бы подробнее рассмотреть лишь один ряд последовательнойдифференциации ритуализованных форм поведения, взятый из жизни насекомых. Яобращаюсь к этому случаю не только потому, что он, пожалуй, еще лучше, чемрассмотренные выше примеры, иллюстрирует параллели между филогенетическимвозникновением церемоний такого рода и культурно-историческим процессомсимволизации, -- но еще и потому, что в этом случае символ не ограничиваетсяповеденческим актом, а приобретает материальную форму и превращается вфетиш, в самом буквальном смысле этого слова. У многих видов так называемых толкунчиков (немецкое название --" танцующие мухи"), стоящих близко к ктырям (немецкое название --" мухи-убийцы", " хищные мухи"), развился столь же красивый, сколь ицелесообразный ритуал, состоящий в том, что самец непосредственно передспариванием вручает своей избраннице пойманное им насекомое подходящихразмеров. Пока она занята тем, что вкушает этот дар, он может ееоплодотворить без риска, что она съест его самого; а такая опасность умухоядных мух несомненна, тем более что самки у них крупнее самцов. Безсомнения, именно эта опасность оказывала селекционное давление, в результатекоторого появилось столь примечательное поведение. Но эта церемониясохранилась и у такого вида, как северный толкунчик; а их самки, кроме этогосвадебного пира, никогда больше мух не едят. У одного из североамериканскихвидов самцы ткут красивые белые шары, привлекающие самок оптически исодержащие по нескольку мелких насекомых, съедаемых самкой во времяспаривания. Подобным же образом обстоит дело у мавританского толкунчика, укоторого самцы ткут маленькие развевающиеся вуали, иногда -- но не всегда --вплетая в них что-нибудь съедобное. У веселой альпийской мухипортного, больше всех других заслуживающей названия " танцующей мухи", самцы вообщеникаких насекомых больше не ловят, а ткут маленькую, изумительно красивуювуаль, которую растягивают в полете между средними и задними лапками, исамки реагируют на вид этих вуалей. " Когда сотни этих крошечных шлейфоносцев носятся в воздухе искрящимсяхороводом, их маленькие, примерно в 2 мм, шлейфики, опалово блестящие насолнце, являют собой изумительное зрелище" -- так описывает Хеймонсколлективную брачную церемонию этих мух в новом издании Брэма. Говоря о натравливании у утиных самок, я постарался показать, чтовозникновение новой наследственной координации принимает весьма существенноеучастие в образовании нового ритуала, и что таким образом возникаетавтономная и весьма жестко закрепленная по форме последовательностьдвижений, т.е. не что иное, как новое инстинктивное действие. Примертолкунчиков, танцевальные движения которых пока еще ждут более детальногоанализа, может быть, подходит для того, чтобы показать нам другую, столь жеважную сторону ритуализации; а именно -- вновь возникающую реакцию, которойживотное отвечает на адресованное ему символическое сообщение сородича. Утех видов толкунчиков, у которых самки получают лишь символические шлейфыили шарики без съедобного содержимого, -- они с очевидностью реагируют наэти фетиши ничуть не хуже или даже лучше, чем их прародительницы реагировалина сугубо материальные дары в виде съедобной добычи. Таким образом возникаетне только несуществовавшее прежде инстинктивное действие с определеннойфункцией сообщения у одного из сородичей, у " действующего лица", но иврожденное понимание этого сообщения у другого, " воспринимающего лица". То, что нам, при поверхностном наблюдении, кажется единой " церемонией", зачастуюсостоит из целого ряда элементов поведения, взаимно вызывающих друг друга. Вновь возникшая моторика ритуализованных поведенческих актов носитхарактер вполне самостоятельного инстинктивного действия; так же истимулирующая ситуация -- которая в таких случаях в значительной степениопределяется ответным поведением сородича -- приобретает все свойстваудовлетворяющей инстинкт конечной ситуации: к ней стремятся ради нее самой.Иными словами, последовательность действий, первоначально служившая каким-тодругим, объективным и субъективным целям, становится самоцелью, как толькопревращается в автономный ритуал. Было бы совершенно неверно считать ритуализованные движениянатравливания у кряквы или даже у нырка " выражением" любви или преданностисамки ее супругу. Обособившееся инстинктивное действие -- это не побочный продукт, не" эпифеномен" связи, соединяющей обоих животных; оно само и является этойсвязью. Постоянное повторение таких связывающих пару церемоний выразительносвидетельствует о силе автономного инстинкта, приводящего их в действие.Если птица теряет супруга, то теряет и единственный объект, на который можетразряжать этот свой инстинкт; и способ, которым она ищет потерянногопартнера, носит все признаки так называемого аппетентного, поисковогоповедения, т.е. неодолимого стремления вновь обрести ту спасительную внешнююситуацию, в которой может разрядиться накопившийся инстинкт. Здесь нужно подчеркнуть тот чрезвычайно важный факт, что в процессеэволюционной ритуализации всегда возникает новый и совершенно автономныйинстинкт, который в принципе так же самостоятелен, как и любой из такназываемых " основных" инстинктов -- питание, размножение, бегство илиагрессия. Как и любой из названных, вновь появившийся инстинкт имеет место иголос в (Великом Парламенте Инстинктов. И это опять-таки важно для нашейтемы, потому что именно инстинкты, возникшие в процессе ритуализации, оченьчасто выступают в этом Парламенте против агрессии, направляют ее вбезопасное русло и тормозят ее проявления, вредные для вида. В главе оличных привязанностях мы увидим, как выполняют эту чрезвычайно важную задачуритуалы, возникшие как раз из переориентированных движений нападения. Ритуалы, возникающие в ходе истории человеческой культуры, не коренятсяв наследственности, а передаются традицией, так что каждый индивид долженусвоить их заново путем обучения. Но, несмотря на это различие, параллелизаходят так далеко, что можно с полным правом опускать здесь кавычки, какэто и делал Хаксли. В то же время именно эти функциональные аналогиипоказывают, как с помощью совершенно различных механизмов ВеликиеКонструкторы достигают почти одинаковых результатов. У животных нет символов, передаваемых по традиции из поколения впоколение. Вообще, если захотеть дать определение животного, котороеотделяло бы его от человека, то именно здесь и следует провести границу.Впрочем, и у животных случается, что индивидуально приобретенный опытпередается от старших к молодым посредством обучения. Такая подлиннаятрадиция существует лишь у тех форм животных, у которых высокая способностьк обучению сочетается с высоким развитием общественной жизни. Явления такогорода доказаны, например, у галок, серых гусей и крыс. Однако этипередаваемые знания ограничиваются самыми простыми вещами, такими как знаниемаршрутов, определенных видов пищи или опасных врагов, а у крыс еще и знаниеопасности ядов. Необходимым общим элементом, который присутствует как в этих простыхтрадициях у животных, так и в высочайших культурных традициях у человека, является привычка. Жестко закрепляя уже приобретенное, она играет такую жероль в становлении традиций, как наследственность в эволюционномвозникновении ритуалов. Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может датьрезультат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека; насколько похожий -- это я понял однажды из-за случая, которого не забудуникогда. В то время основным моим занятием было изучение молодой серойгусыни, которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей пришлось перенестина мою персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ееродителям. Об этом замечательном процессе, который мы называемзапечатленном, и о самой гусыне Мартине подробно рассказано в одной из моихпрежних книг. Мартина в самом раннем детстве приобрела одну твердуюпривычку. Когда в недельном возрасте она была уже вполне в состояниивзбираться по лестнице, я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках, как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы она шла сама. Серыегуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугаются, так что повозможности лучше их от этого беречь. В холле нашего альтенбергского домасправа от центральной двери начинается лестница, ведущая на верхний этаж.Напротив двери -- очень большое окно. И вот, когда Мартина, послушно следуяза мной по пятам, вошла в это помещение, -- она испугалась непривычнойобстановки и устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы; иными словами, она прямо от двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоялна первой ступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока неуспокоилась, а затем снова пошла следом -- ко мне на лестницу и за мнойнаверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь кокну оказался несколько короче, и время, за которое она успокоилась, тожезаметно сократилось. В последующие дни этот процесс продолжался: полностьюисчезла задержка у окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-топугается. Проход к окну все больше приобретал характер привычки, -- ивыглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом подбегала кокну, там без задержки разворачивалась, так же решительно бежала назад клестнице и принималась взбираться на нее. Привычный проход к окну становилсявсе короче, а от поворота на 180o оставался поворот на все меньший угол.Прошел год -- и от всего того пути остался лишь один прямой угол: вместотого чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ееправого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резкоповернув вправо, начинала подъем. В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину вдом и проводить ее в свою комнату; а когда наконец вспомнил о ней, наступилиуже глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл ее -- гусыня встрахе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня междуногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. Азатем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее привычкой: онауклонилась от своего обычного пути и выбрала кратчайший, т.е. взобралась напервую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх, срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине потрясающее: добравшись до пятой ступеньки, она вдруг остановилась, вытянула шею ирасправила крылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге.Кроме того она издала предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем, чутьпомедлив, повернула назад, торопливо спустилась обратно вниз, оченьстарательно, словно выполняя чрезвычайно важную обязанность, пробежала свойдавнишний дальний путь к самому окну и обратно, снова подошла к лестнице --на этот раз " по уставу", к самому левому краю, -- и стала взбираться наверх.Добравшись снова до пятой ступеньки, она остановилась, огляделась, затемотряхнулась и произвела движение приветствия. Эти последние действия всегданаблюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению.Я едва верил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводуинтерпретации этого происшествия: привычка превратилась в обычай, которыйгусыня не могла нарушить без страха. Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могутпоказаться попросту комичными; но я смею заверить, что знатоку высшихживотных подобные случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая впроцессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шлапо следам своих объектов со старой лошадью и еще более старым мулом, сделалачрезвычайно интересные наблюдения и над своими непарнокопытнымисотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбить лагерь на одном и том жеместе -- и оказалось совершенно невозможно провести через это место ееживотных без того, чтобы хоть символически, короткой остановкой со снятиемвьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря. Существует стараятрагикомическая история о проповеднике из маленького городка на американскомЗападе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много летпринадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного хозяинаостанавливаться перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на минуту. Врезультате он приобрел в своем приходе дурную славу и в конце концов насамом деле спился от отчаяния. Эта история всегда рассказывается лишь вкачестве шутки, но она может быть вполне правдива, по крайней мере в том, что касается поведения лошади. Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое поведение высшихживотных должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственныхдетей -- или хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, -- знает пособственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети цепляются закаждую деталь привычного: например, как они впадают в настоящее отчаяние, если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однаждыустановленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот должен будетпризнаться себе, что и у взрослого цивилизованного человека привычка, раз ужона закрепилась, обладает большей властью, чем мы обычно сознаем. Однажды явнезапно осознал, что разъезжая по Вене в автомобиле, как правило используюразные пути для движения к какой-то цели и обратно от нее. Произошло это вто время, когда еще не было улиц с односторонним движением, вынуждающихездить именно так. И вот я попытался победить в себе раба привычки и решилпроехать " туда" по обычной обратной дороге, и наоборот. Поразительнымрезультатом этого эксперимента стало несомненное чувство боязливогобеспокойства, настолько неприятное, что назад я поехал уже по привычнойдороге. Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом" магическом мышлении" многих первобытных народов, которое вполне еще живо иу цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать кунизительному мелкому колдовству вроде " тьфу-тьфу-тьфу! " в качествепротивоядия от " сглаза" или придерживаться старого обычая бросать черезлевое плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п. Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животныхнапомнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается приопределенной форме невроза -- " невроз навязчивых состояний" -- и в более илименее мягких формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, какв детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на камень, а напромежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей. Как раз такуюдетскую фантазию неподражаемо показал А. А. Милн в одном из своихстихотворений. Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому что имеют общийкорень в одном и том же механизме поведения, целесообразность которого длясохранения вида совершенно несомненна. Для существа, лишенного пониманияпричинных взаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно придерживатьсятой линии поведения, которая уже -- единожды или повторно -- оказываласьбезопасной и ведущей к цели. Если неизвестно, какие именно детали общейпоследовательности действий существенны для успеха и безопасности, то лучшевсего с рабской точностью повторять ее целиком. Принцип " как бы чего невышло" совершенно ясно выражается в уже упомянутых суевериях: забывпроизнести заклинание, люди испытывают страх. Даже когда человек знает о чисто случайном возникновении какой-либопривычки и прекрасно понимает, что ее нарушение не представляет ровноникакой опасности -- как в примере с моими автомобильными маршрутами, --возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-такипридерживаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведениепревращается в " любимую" привычку. До сих пор, как мы видим, у животных и учеловека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже не самприобретает привычку, а получает ее от своих родителей, от своей культуры, -- здесь начинает звучать новая и важная нота. Во-первых, теперь он уже незнает, какие причины привели к появлению данных правил; благочестивый еврейили мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имея понятия, что егозаконодатель ввел на нее суровый запрет из-за опасности трихинеллеза. Аво-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают фигуреОтца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутсябожественными, а их нарушение превращается в грех. В культуре североамериканских индейцев возникла прекрасная церемонияумиротворения, которая увлекла мою фантазию, когда я еще сам играл виндейцев: курение калюмета, трубки мира. Впоследствии, когда я больше узналоб эволюционном возникновении врожденных ритуалов, об их значении дляторможения агрессии и, главное, о поразительных аналогиях междуфилогенетическим и культурным возникновением символов, у меня однажды, словно живая, вдруг возникла перед глазами сцена, которая должна былапроизойти, когда впервые два индейца стали из врагов друзьями из-за того, что вместе раскурили трубку. Пятнистый Волк и Крапчатый Орел, боевые вожди двух соседних племен сиу, оба старые и опытные воины, слегка уставшие убивать, решили предпринятьмалоупотребительную до этого попытку: они хотят попробовать договориться оправах охоты на вот этом острове, что омывается маленькой Бобровой речкой, разделяющей охотничьи угодья их племен, вместо того чтобы сразу браться затомагавки. Это предприятие с самого начала несколько тягостно, посколькуможно опасаться, что готовность к переговорам будет расценена как трусость.Потому, когда они наконец встречаются, оставив позади свою свиту и оружие, -- оба они чрезвычайно смущены; но ни один не смеет признаться в этом дажесебе, а уж тем более другому. И вот они идут друг другу навстречу сподчеркнуто гордой, даже вызывающей осанкой, сурово смотрят друг на друга, усаживаются со всем возможным достоинством... А потом, в течение долгоговремени, ничего не происходит, ровно ничего. Кто когда-нибудь вел переговорыс австрийским или баварским крестьянином о покупке или обмене земли или одругом подобном деле, тот знает: кто первым заговорил о предмете, радикоторого происходит встреча, -- тот уже наполовину проиграл. У индейцевдолжно быть так же; и трудно сказать, как долго те двое просидели так другпротив друга. Но если сидишь и не смеешь даже шевельнуть лицевым мускулом, чтобы невыдать своего волнения; если охотно сделал бы что-нибудь -- много чегосделал бы! -- но веские причины не допускают этих действий; короче говоря, вконфликтной ситуации часто большим облегчением бывает сделать что-то третье, что-то нейтральное, что не имеет ничего общего ни с одним из противоположныхмотивов, а кроме того позволяет еще и показать свое равнодушие к ним обоим.В науке это называется смещенным действием, а в обиходном языке -- жестомсмущения. Все курильщики, кого я знаю, в случае внутреннего конфликта делаютодно и то же: лезут в карман и закуривают свою трубку или сигарету. Могло либыть иначе у того народа, который первым открыл табак, у которого мынаучились курить? Вот так Пятнистый Волк -- или, быть может, то был Крапчатый Орел --раскурил тогда свою трубку, которая в тот раз вовсе не была еще трубкоймира, и другой индеец сделал то же самое. Кому он не знаком, этот божественный, расслабляющий катарсис курения? Оба вождя стали спокойнее, увереннее в себе, и эта разрядка привела кполному успеху переговоров. Быть может, уже при следующей встрече один изиндейцев тотчас же раскурил свою трубку; быть может, когда-то позже один изних оказался без трубки, и другой -- уже более расположенный к нему --предложил свою, покурить вместе... А может быть, понадобилось бесчисленноеповторение подобных происшествий, чтобы до общего сознания постепенно дошло, что индеец, курящий трубку, с гораздо большей вероятностью готов ксоглашению, чем индеец без трубки. Возможно, прошли сотни лет, прежде чемсимволика совместного курения однозначно и надежно обозначила мир.Несомненно одно: то, что вначале было лишь жестом смущения, на протяжениипоколений закрепилось в качестве ритуала, который связывал каждого индейцакак закон. После совместно выкуренной трубки нападение становилось для негосовершенно невозможным -- в сущности, из-за тех же непреодолимых внутреннихпрепятствий, которые заставляли лошадей Маргарет Альтман останавливаться напривычном месте бивака, а Мартину -- бежать к окну. Однако, выдвигая на первый план вынуждающее или запрещающее действиекультурно-исторически возникших ритуалов, мы допустили бы чрезвычайнуюодносторонность и даже проглядели бы существо дела. Хотя ритуалпредписывается и освящается надличностным законом, обусловленным традицией икультурой, -- он неизменно сохраняет характер любимой привычки; более того, его любят гораздо сильнее, в нем ощущают потребность еще большую, нежели впривычке, возникшей в течение лишь одной индивидуальной жизни. Именно в этойлюбви сокрыт смысл торжественности ритуальных движений и внешнеговеликолепия церемоний каждой культуры. Когда иконоборцы считают пышностьритуала не только несущественной, но даже вредной формальностью, отвлекающейот внутреннего углубления в Сущность, -- они ошибаются. Одна из важнейших, если не самая важная функция, какую выполняют и культурно -- и эволюционновозникшие ритуалы, состоит в том, что и те и другие действуют каксамостоятельные, активные стимулы социального поведения. Если мы откровеннорадуемся пестрым атрибутам какого-нибудь старого обычая -- например, украшаярождественскую елку и зажигая на ней свечи, -- это значит, что традицию мылюбим. Но от теплоты этого чувства зависит наша верность некоему символу ивсему тому, что он представляет. Эта теплота чувства и придает для насценность плодам нашей культуры. Собственная жизнь этой культуры, создание какой-то общности, стоящейнад отдельной личностью и более продолжительной, чем жизнь отдельногочеловека, -- одним словом, все, что составляет подлинную человечность, основано именно на обособлении ритуала, превращающем его в автономный мотивчеловеческого поведения. Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоковчеловеческой культуры, так же как перед тем, на гораздо более низком уровне, филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения социальной жизнивысших животных. Аналогии между этими ритуалами, которые мы обобщенноподчеркиваем, легко понять из требований, предъявляемых к ритуалам их общейфункцией. В обоих случаях какое-то действие, посредством которого вид иликультурное сообщество преодолевает какието внешние обстоятельства, приобретает совершенно новую функцию -- функцию сообщения. Первоначальноеназначение таких действий может сохраняться и в дальнейшем, но часто оноотходит все дальше на задний план и в конечном итоге может исчезнуть совсем, так что происходит типичная смена функции. Из этого сообщения в свою очередьмогут произойти две одинаково важных функции, каждая из которых в известнойстепени является и коммуникативной. Первая -- это направление агрессии вбезопасное русло; вторая -- построение прочного союза, удерживающего вместедвух или большее число собратьев по виду. В обоих случаях селекционноедавление новой функции производит аналогичные изменения формыпервоначального, неритуализованного действия. Сведение множестваразнообразных возможностей поведения к одному-единственному, жесткозакрепленному действию, несомненно, уменьшает опасность двусмысленностисообщения. Та же цель может быть достигнута строгой фиксацией частоты иамплитуды определенной последовательности движений. Десмонд Моррис обнаружилэто явление и назвал его " типичной интенсивностью" движения, служащегосигналом. Жесты ухаживания или угрозы у животных дают множество примеровэтой " типичной интенсивности"; столь же много таких примеров и вчеловеческих церемониях культурно-исторического происхождения. Ректор идеканы входят в актовый зал университета размеренным шагом; пениекатолических священников во время мессы в точности регламентированолитургическими правилами и по высоте, и по ритму, и по громкости. Сверхтого, многократное повторение сообщения усиливает его однозначность; ритмическое повторение какого-либо движения характерно для многих ритуалов, как инстинктивных, так и культурного происхождения. Информативная ценностьритуализованных движений в обоих случаях еще усиливается утрированием всехтех элементов, которые уже в неритуализованной исходной форме передавалиадресату оптический или акустический сигнал, в то время как другие элементы-- механические -- редуцируются либо вовсе исключаются. Это " мимическое преувеличение" может вылиться в церемонию, на самомделе очень родственную символу, которая производит театральный эффект, впервые подмеченный Джулианом Хаксли при наблюдении чомги. Богатство форм икрасок, развитых для выполнения этой специальной функции, сопутствует какфилогенетическому, так и культурно-историческому возникновению ритуалов.Изумительные формы и краски сиамских бойцовых рыбок, оперение райских птиц, поразительная расцветка мандрилов спереди и сзади -- все это возникло длятого, чтобы усиливать действие определенных ритуализованных движений. Врядли можно сомневаться в том, что все человеческое искусство первоначальноразвивалось на службе ритуала и что автономное искусство -- " Искусство дляискусства" -- появилось лишь на следующем этапе культурного развития. Непосредственная причина всех изменений, за счет которых ритуалы, возникшие филогенетически и культурноисторически, стали так похожи друг надруга, -- это, безусловно, селекционное давление, формирующее сигнал: необходимо, чтобы посылаемые сигналы соответствовали ограниченнымспособностям восприятия у того адресата, который должен избирательнореагировать на эти сигналы, иначе система не будет работать. Асконструировать приемник, избирательно реагирующий на сигнал, тем проще, чемпроще (а значит, однозначнее) сами сигналы. Разумеется, передатчик иприемник оказывают друг на друга селекционное давление, влияющее на ихразвитие, и таким образом -- во взаимном приспособлении -- оба могут стать ввысшей степени специализированными. Многие инстинктивные ритуалы, многие культурные церемонии, даже словавсех человеческих языков обязаны своей нынешней формой этому процессувзаимного приспособления передатчика и приемника; тот и другой являютсяпартнерами в исторически развивавшейся системе связи. В таких случаях частобывает невозможно проследить возникновение ритуала, обнаружить егонеритуализованный прототип, потому что форма его изменилась донеузнаваемости. Но если переходные ступени линии развития можно изучить удругих, ныне живущих видов -- или в других, ныне существующих культурах, --такое сравнительное исследование может позволить пройти назад по той тропе, вдоль которой шла в своем развитии нынешняя форма какой-нибудь причудливой исложной церемонии. Именно это и придает сравнительным исследованиям такуюпривлекательность. Как при филогенетической, так и при культурной ритуализации вновьразвивающийся шаблон поведения приобретает самостоятельность совершенноособого рода. И инстинктивные, и культурные ритуалы становятся автономнымимотивациями поведения, потому что сами они превращаются в новую цель, достижение которой становится насущной потребностью организма. Самаясущность ритуала как носителя независимых мотивирующих факторов ведет ктому, что он перерастает свою первоначальную функцию коммуникации иприобретает способность выполнять две новые, столь же важные задачи; аименно -- сдерживание агрессии и формирование связей между особями одного итого же вида. Мы уже видели, каким образом церемония может превратиться впрочный союз, соединяющий определенных индивидов; в 11-й главе я подробнопокажу, как церемония, сдерживающая агрессию, может развиться в фактор, определяющий все социальное поведение, который в своих внешних проявленияхсравним с человеческой любовью и дружбой. Два шага развития, ведущие в ходе культурной ритуализации отвзаимопонимания к сдерживанию агрессии -- а оттуда дальше к образованиюличных связей, -- безусловно аналогичны тем, какие наблюдаются в эволюцииинстинктивных ритуалов, показанной в 11-й главе на примере триумфальногокрика гусей. Тройная функция -- запрет борьбы между членами группы, удержание их в замкнутом сообществе и отграничение этого сообщества отдругих подобных групп -- настолько явно проявляется и в ритуалах культурногопроисхождения, что эта аналогия наталкивает на ряд важных соображений. 
Существование любой группы людей, превосходящей по своим размерам такоесообщество, члены которого могут быть связаны личной любовью и дружбой, основывается на этих трех функциях культурно-ритуализованного поведения.Общественное поведение людей пронизано культурной ритуализацией до такойстепени, что именно из-за ее вездесущности это почти не доходит до нашегосознания. Если захотеть привести пример заведомо неритуализованногоповедения человека, то придется обратиться к таким действиям, которыеоткрыто не производятся, как неприкрытая зевота или потягивание, ковыряние вносу или почесывание в неудобоназываемых частях тела. Все, что называется манерами, разумеется, жестко закреплено культурнойритуализацией. " Хорошие" манеры -- по определению -- это те, которыехарактеризуют собственную группу; мы постоянно руководствуемся ихтребованиями, они становятся нашей второй натурой. В повседневной жизни мыне осознаем, что их назначение состоит в торможении агрессии и в созданиисоциального союза. Между тем, именно они и создают " групповую общность", какэто называется у социологов. Функция манер как средства постоянного взаимного умиротворения членовгруппы становится ясной сразу же, когда мы наблюдаем последствия выпаденияэтой функции. Я имею в виду не грубое нарушение обычаев, а всего лишьотсутствие таких маленьких проявлений учтивости, как взгляды или жесты, которыми человек обычно реагирует, например, на присутствие своего ближнего, входя в какое-то помещение. Если кто-то считает себя обиженным членами своейгруппы и входит в комнату, в которой они находятся, не исполнив этогомаленького ритуала учтивости, а ведет себя так, словно там никого нет, --такое поведение вызывает раздражение и враждебность точно так же, как иоткрыто агрессивное поведение. Фактически, такое умышленное подавлениенормальной церемонии умиротворения на самом деле равнозначно открытомуагрессивному поведению. Любое отклонение от форм общения, характерных для определенной группы, вызывает агрессию, и потому члены такой группы оказываются вынуждены точновыполнять все нормы социального поведения. С нонконформистом обращаются также скверно, как с чужаком; в простых группах, примером которых может служитьшкольный класс или небольшое воинское подразделение, его самым жестокимобразом выживают. Каждый университетский преподаватель, имевший детей иработавший в разных частях страны, мог наблюдать, с какой невероятнойбыстротой ребенок усваивает местный диалект, чтобы школьные товарищи неотвергли его. Однако дома родной диалект сохраняется. Характерно, что такогоребенка очень трудно побудить заговорить на чужом языке (выученном в школе)в домашнем кругу, разве что попросить его прочесть наизусть стихи. Яподозреваю, что негласная принадлежность к какой-то другой группе, кромесемьи, ощущается маленькими детьми как предательство. Развившиеся в культуре социальные нормы и ритуалы так же характерны длямалых и больших человеческих групп, как врожденные признаки, приобретенные впроцессе филогенеза, характерны для подвидов, видов, родов и более крупныхтаксономических единиц. Историю их развития можно реконструировать методамисравнительного анализа. Их взаимные различия, возникшие в ходе историческогоразвития, создают границы между разными культурными сообществами, подобнотому как дивергенция признаков создает границы между видами. Поэтому ЭрикЭриксон имел все основания назвать этот процесс " псевдовидообразованием". Хотя это псевдообразование происходит несравненно быстрее, чемфилогенетическое обособление видов, но и на него требуется время. Началатакого процесса в миниатюре -- возникновение в группе какого-то обычая идискриминацию непосвященных -- можно увидеть в любой группе детей; но чтобыпридать каким-либо групповым социальным нормам и ритуалам прочность инерушимость, необходимо, по-видимому, их непрерывное существование в течениепо крайней мере нескольких поколений. Поэтому наименьший культурныйпсевдовид, какой я могу себе представить, -- это содружество бывших учениковкакойнибудь школы, имеющей сложившиеся традиции; просто поразительно, кактакая группа людей сохраняет свой характер псевдовида в течение долгих идолгих лет. Часто высмеиваемая в наши дни " старая школьная дружба" -- этонечто весьма реальное. Когда я встречаю человека с " аристократическим" носовым прононсом, -- ученика бывшей Шотландской гимназии, -- я невольночувствую тягу к нему, я склонен ему доверять и веду себя с ним заметнолюбезнее, чем с совершенно посторонним человеком. Важная функция вежливых манер особенно хорошо поддается изучению присоциальных контактах между различными группами и подгруппами человеческихкультур. Значительная часть привычек, определяемых хорошими манерами, представляет собой ритуализованное в культуре утрирование жестов покорности, большинство из которых, вероятно, восходит к филогенетическиритуализованному поведению, имевшему тот же смысл. Местные понятия о хорошихманерах в различных культурных подгруппах требуют количественно различногоподчеркивания этих выразительных движений. Хорошим примером может послужитьжест, обозначающий внимание к собеседнику, который состоит в том, чтослушатель вытягивает шею и одновременно поварачивает голову, подчеркнуто" подставляя ухо" говорящему. Это движение выражает готовность внимательнослушать и, в случае надобности, повиноваться. В учтивых манерах некоторыхазиатских культур этот жест очень сильно утрирован; в Австрии это один изсамых распространенных жестов вежливости, особенно у женщин из хорошихсемей, в других же центральноевропейских странах он, по-видимому, распространен меньше. В некоторых областях северной Германии он сведен кминимуму или вовсе отсутствует; в здешней культуре считается корректным иучтивым, чтобы слушатель держал голову ровно и смотрел говорящему прямо влицо, как это требуется от солдата, получающего приказ. Когда я приехал изВены в Кенигсберг, -- а между этими городами разница, о которой идет речь, особенно велика, -- прошло довольно много времени, прежде чем я привык кжесту вежливого внимания, принятому у восточнопрусских дам. Я ожидал отженщины, с которой разговаривал, что она хоть слегка отклонит голову, ипотому -- когда она сидела очень прямо и смотрела мне прямо в лицо -- не моготделаться от мысли, что говорю что-то неподобающее. Разумеется, значение таких жестов учтивости определяется исключительносоглашением между передатчиком и приемником в одной и той же системе связи.При общении культур, в которых эти соглашения различны, неизбежно возникаютнедоразумения. Если измерять жест японца, " подставляющего ухо", восточнопрусскиммасштабом, то его можно расценить как проявление жалкого раболепия; наяпонца же вежлиое внимание прусской дамы произведет впечатление непримиримойвраждебности. Даже очень небольшие различия в соглашениях этого рода могут вызыватьнеправильное истолкование культурно-ритуализованных выразительных движений.Англичане или немцы часто считают южан " ненадежными" только потому, чтоистолковывают их утрированные жесты дружелюбия в соответствии со своимсобственным соглашением и ожидают от них гораздо большего, чем стояло заэтими жестами в действительности. Непопулярность северных немцев, особенноиз Пруссии, в южных странах часто бывает основана на обратном недоразумении.В хорошем американском обществе я наверняка часто казался грубым простопотому, что мне бывало трудно улыбаться так часто, как это предписываютамериканские манеры. Несомненно, что эти мелкие недоразумения весьма способствуют взаимнойнеприязни разных культурных групп. Человек, неправильно понявший -- как этоописано выше -- социальные жесты представителей другой культуры, чувствуетсебя предательски обманутым и оскорбленным. Уже простая неспособность понятьвыразительные жесты и ритуалы другой культуры возбуждает такое недоверие истрах, что это легко может привести к открытой агрессии. От незначительных особенностей языка или поведения, объединяющих самыемалые сообщества, идет непрерывная гамма переходов к весьма сложным, сознательно выполняемым и воспринимаемым в качестве символов социальнымнормам и ритуалам, которые связывают крупнейшие социальные сообщества людей-- нации, культуры, религии или политические идеологии. В принципе вполневозможно исследовать эти системы сравнительным методом, иными словами --изучить законы этого псевдовидообразования, хотя такая задача навернякаоказалась бы сложнее, чем исследование возникновения видов, поскольку частопришлось бы сталкиваться с взаимным наложением разных понятий группы, как, например, национальное и религиозное сообщества. Я уже подчеркивал, что каждая ритуализованная норма социальногоповедения приобретает движущую силу за счет эмоциональной подоплеки. ЭрикЭриксон недавно показал, что привычка к различению добра и зла начинается враннем детстве и продолжает развиваться до самой зрелости человека. Впринципе нет никакой разницы между упорством в соблюдении правил опрятности, внушенных нам в раннем детстве, и верностью национальным или политическимтрадициям, нормам и ритуалам, в соответствии с которыми нас формироваладальнейшая жизнь. Жесткость традиционного ритуала и настойчивость, с котороймы его придерживаемся, существенны для выполнения его необходимой функции.Но в то же время он, как и сравнимые с ним жестко закрепленные инстинктивныеакты социального поведения, требует контроля со стороны нашей разумной, ответственной морали. Правильно и закономерно, что мы считаем " хорошими" те обычаи, которымнаучили нас родители; что мы свято храним социальные ритуалы, переданные намтрадицией нашей культуры. Но мы должны, со всей силой своего ответственногоразума, подавлять нашу естественную склонность относиться к социальнымнормам и ритуалам других культур как к неполноценным. Темная сторонапсевдовидообразования состоит в том, что оно подвергает нас опасности несчитать людьми представителей других псевдовидов. Очевидно, именно это ипроисходит у многих первобытных племен, в языках которых названиесобственного племени синонимично слову " люди". Когда они съедают убитыхвоинов враждебного племени, то, с их точки зрения, это вовсе не людоедство. Моральные выводы из естественной истории псевдовидообразования состоятв том, что мы должны научиться терпимости к другим культурам, должныотбросить свою культурную или национальную спесь -- и уяснить себе, чтосоциальные нормы и ритуалы других культур, которым их представители храняттакую же верность, как мы своим, с тем же правом могут уважаться и считатьсясвященными. Без терпимости, вытекающей из этого осознания, человеку слишкомлегко увидеть воплощение зла в том, что для его соседа является наивысшейсвятыней. Как раз нерушимость социальных норм и ритуалов, в которой состоитих величайшая ценность, может привести к самой ужасной из войн, к религиозной войне. И именно она грозит нам сегодня! Здесь снова возникает опасность, что меня неверно поймут, как это частобывает, когда я обсуждаю человеческое поведение с точки зренияестествознания. Я на самом деле сказал, что человеческая верность всемтрадиционным обычаям обусловлена попросту привычкой и животным страхом еенарушить; далее я подчеркнул, что все человеческие ритуалы возниклиестественным путем, в значительной степени аналогичным эволюции социальныхинстинктов у животных и у человека. Более того, я даже четко пояснил, чтовсе унаследованное человеком из традиции и свято чтимое -- не являетсяабсолютной этической нормой, а освящено лишь в рамках определенной культуры.Но все это никоим образом не отрицает важность и необходимость той твердойверности, с которой любой порядочный человек хранит унаследованные обычаисвоей культуры. Так не будем же глумиться над рабом привычки, сидящим в человеке, который возбудил в нем привязанность к ритуалу и заставляет держаться заэтот ритуал с упорством, достойным, казалось бы, лучшего применения. Маловещей более достойных! Если бы Привычное не закреплялось и не обособлялось, как описано выше, если бы оно не превращалось в священную самоцель -- небыло бы ни достоверного сообщения, ни надежного взаимопонимания, ниверности, ни закона. Клятвы никого не связывают и договоры ничего не стоят, если у партнеров, заключающих договор, нет общей основы -- нерушимых, превратившихся в обряды обычаев, нарушение которых вызывает у них тот самыйуничтожающий страх, что охватил мою маленькую Мартину на пятой ступенькенашей лестницы в холле. Данная страница нарушает авторские права?