Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Кончина
Яркое солнце в детской, - не летнее-золотое, а красное, как зимой.Через голые тополя все видно. Ночью морозцем прихватило, пристыли лужи.Весело по ним бегать - хрупать, но теперь ничего не хочется. Валяютсякапустные листья по двору, подмерзшие, похожие на зелено-белые раковины, какв гостиной на подзеркальнике. Вбегает Маша, кричит, выпучивает глаза: - Барышни, милые... к нам пироги несут!.. Какие пироги?... Мы, будто, и забыли: отец именинник нынче! смч.Сергия-Вакха, 7 октября. А через два дня и матушкины именины. Какие именинытеперь, плохо совсем, чуть дышит. Теперь все страшное, каждый день. АннаИвановна вчера сказала, что и словечка выговорить не может, уж и языкотнялся. А сегодня утром и слышать перестал, и глазки не открывает. Толькопальцы чуть-чуть шевелятся, одеяло перебирают. Такое всегда, когда о т х о дя т. Сегодня его причащал о. Виктор. Нас поставили перед диваном, и мышепотком сказали: " поздравляем вас с Ангелом, дорогой папашенька... и желаемвам..." и замолчали. Сонечка уж договорила: " здоровьица... чтобывыздоровели..." - и ручками закрылась. Он и глазками не повел на нас. После соборования мы совсем перешли в гостиную, чтобы быть рядом соспальней. И теперь, это не гостиная, а все: тут и спим на полу, на тюфячках, и чего-нибудь поедим насухомятку. Обед уж не готовят, с часу на час кончиныожидают. Ради именин, Марьюшка испекла кулебяку с ливером, как всегда, - кименинному чаю утром. Родные приедут поздравлять, надо все-таки угостить.День Ангела. Из кухни пахнет сдобным от пирога, и от этого делается ещегорчей: вспоминается, как бывало прежде в этот радостный и парадный день.Сестры сидят в уголку и шепчутся, глаза у них напухли. Я слышу, что онишепчут, обняв друг дружку: - А помнишь?.. а помнишь?.. Сонечка вскрикивает: - Не надо!.. оставь, оставь!.. - и падает головой в подушку. Опять прибегает Маша, торопит-шепчет: - Что же вы, барышни?.. уж поздравлятели приходят... один с пирогомсидит... а вы все не одемши!.. Сонечка вскрикивает: - Вот ужас!.. Я иду на цыпочках в столовую. В комнатах очень холодно, Анна Ивановнане велит топить: когда кто помирает, печей не топят. Я спросил ее, почему нетопят. Она сказала - " да так... завод такой". В передней, на окне и на столе, - кондитерские пироги и куличи, половину окна заставили, один на другом. У пустого стола в столовой сидитогородник-рендатель Пал-Ермолаич, в новой поддевке, и держит на коленяхбольшой пирог в картонке. Чего же он дожидается?.. Я шаркаю ему ножкой. Он говорит степенно: - Наше почтение, сударь, с дорогим имененничком вас. Папашеньку не смеюпотревожить, не до того им... маменьку хоть проздравить. Скажи-ка поди: Павел, мол, Ермолаич, проздравить, мол, пришел. Помнишь, чай, Павла-тоЕрмолаича? сахарный горох-то на огородах у меня летось рвал?.. Я убегаю: мне чего-то неловко, стыдно. Выглядываю из коридора: он всесидит-дожидается, а никто и внимания не обращает. Я останавливаю Сонечку ипоказываю на Пал Ермолаича: - Он уже давно ждет... - говорю ей, - а никто и... Она отмахивается и делает страшные глаза. - Го-споди... как только не стыдно беспокоить!.. не понимает, что...Боится, как бы другому не сдали огороды, вот и таскается с пирогом!.. От этих слов мне ужасно стыдно, я даже боюсь смотреть на Пал Ермолаича: такой он степенный, - " правильный, совестливый человек", - Горкин говорил.Ему по уговору надо нам сколько-то капусты, огурцов и всякого овощадоставить, а он больше всегда пришлет и велит сказать: " не хватит - ещедошлю". Ждет и ждет, а никто и внимания не дает. А пироги все несут. И кренделя, и куличи, и просвирки. Сегодня оченьмного просвирок, и больше все храмиками, копеечных, от бедных. Из баньпринесли большой кулич с сахарными словами - " В День Ангела", и с розочкамииз сахара. А Пал Ермолаич все дожидается с пирогом. Может быть, чаюдожидается? Слава Богу, выходит Сонечка в говорит, что мамаша проситизвинить, она там, и благодарит за поздравление. Пал Ермолаич хочет отдатьей пирог в руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда он говорит ласковои степенно: - Это все я понимаю-с, барышни,... такое горе у вас. А пирожок все-такипримите, для порядка. Он ставит пирог на стол, крестится на образ, потом кланяется степенноСонечке и уходит кухонной лестницей. Я думаю, смотря ему вслед, на его седыекудри: " нет, он не для огородов пришел поздравить, а из уважения". Мнестыдно, что его и чайком не угостили. А отец всегда, бывало, и поговорит сним, и закусить пригласит. Я догоняю его на лестнице, ловлю за рукав ишепчу-путаюсь: - Вы уж извините, Павел Ермолаич... не угостили вас чайком... и у наспапашенька... очень плохо... а то бы... - у меня перехватывает в горле. Пал Ермолаич гладит меня по плечику и говорит ласково и грустно: - Какие тут, сударь, угощения... разве я не понимаю. Когда папашеньказдоров был, всегда я приходил проздравить. Как же болящего-то не почтить, даеще такого человека, как папенька! А ты, заботливый какой, ласковый, сударик... в папашеньку. Он гладит меня по голове, и я вижу, какие у него добрые глаза. Я бегу кСонечке и говорю ей, какой Пал Ермолаич, и как он папашеньку жалеет. - А ты... - " для огородов"!.. Он пришел болящего почтить... а пирог...для порядка!.. Сонечка очень добрая, все говорят - " сердечная"; но только она горячая, вспыльчивая, в папашевьку, и такая же отходчивая. Она сейчас же и раскаяласьво грехе, крикнула: - Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнит меня!.. Понятно, все мы расстроены, места не находим, кричим и злимся, не можемудержаться, - " горячки очень", все говорят. Я тоже много грешил тогда, дажекрикнул Горкину, топая: - Все сирот жалеют!.. О. Виктор сказал... нет, благочинный!.. " на сироткаждое сердце умягчается". Папашенька помирает... почему Бог нас непожалеет, чуда не сотворит?!. Горкин затопал на меня, руку протянул даже - за ухо хотел... - никогдас ним такого не было, и глаза побелели, страшные сделались. Махнул на менясердито и загрозился: - Да за такое слово, тебя, иритика... ах, ты, смола жгучая, а?!. датебя на сем месте разразит за такое слово!.. откудова ты набрался, а?!.сейчас мне сказывай... а?!. на Го-спода!... а?!. Со страха и стыда я зажмурился и стая кричать и топать. Он схватил меняза плечо, начал трясти-тормошить, и зашептал страшным голосом: - Вот кто!.. вот кто!.. о н и это тебя... о н и!.. к папашеньке-то несмеют доступиться, страшатся Ангела-Хранителя его, так до тебя доступили, дите несмыслвное смутили!.. Окстись, окстись... сей минут окстись!..отплюйся от н и х!.. Да что ж это такое, Го-споди милостивый?!. Потом обхватил меня и жалобно заплакал. И я заплакал, в мокрую егобородку. А вечером поплакали мы с ним в его каморочке, где теплились вселампадки. И помолились вместе. И стало легче. А пироги все несут и даже приходят поздравлять. Тетя Люба приехала сутра, удивилась на пироги и велела Маше завязать звонок на парадном. Но ибез звонка приходят. Не дозвонятся - с заднего хода добиваются. Сонечка заголову хватается, если кто-нибудь не родной: - Боже мой, все перепуталось... - такое горе; а нам сладкие пирогинесут!.. - Да все же любят папашеньку, из уважения это... для порядка!.. И Горкин ее резонил: - Да что ж тут, барышня, плохого? плохого ничего нет. А каждый так, может, в сердце у себя держит... Сергей Иваныч вживе еще, а нонче ДеньАнгела ихнего, хошь напоследок порадовать. А что хорошего - все бы иотворотились?!. Ну, сказали бы, чего уж тут уважение показывать, все равноконец. И пускай несут, нищим по куску подадим, все добрым словом помянут. А я таю про себя, думаю-думаю: и вдруг, радость?! вдруг, чудосотворится?!. И верю, и не верю... В зале парадного стола нет, только закусочный, для родных. Матушка и кродным не выходит. Встречает тетя Люба, Сонечка - " за хозяйку": ейпятнадцать вот-вот, говорят - вот уж и невеста скоро. С гостями как-топорадостней, не так страшно. Анна Ивановна манит нас в детскую и дает покуску именинного пирога с ливером. Мы едим, наголодались очень. А я вседумаю: и вдруг, чу-до?!. По случаю именин Марьюшка сама надумала сготовить обед, нас накормить.А для гостей пирог только и закуски. Обедаем мы в детской, и с нами АннаИвановна. Обед совсем именинный, даже жареный гусь с капустой и яблоками, исладкий пирог, слоеный. Анна Ивановна только супцу с потрохлми хлебнулаложечку, а все нас заставляет есть: " хорошенько кушайте, милые... надо вамсилушки набираться, а то заслабнете". И я думаю: " хорошо, что с нами АннаИвановна... ну, как бы мы без нее?!." Такая она всегда спокойная, - Сонечкапро нее сказала - " это такое золотце, такая она... как лавровишневые капли! " - и когда с ней, все ласковые и тихие. Сегодня она не в светлом ситце сцветочками, а в темноватом, старушечьем, горошками. Сонечка ее спросила, почему она для именин старушечье надела, а она сказала: " да зимнее это, потеплее... на дворе-то вон уж морозит". А к концу обеда радость принес нам Горкин: - Папашенька миндального молочка чуточку отпил! будто даже поулыбался.А то два дни маковой росинки не принимал. И вдруг, лучше ему станет?!.. а потом еще лучше, лучше?.. У Бога всегомного. После обеда мы идем в столовую, на шерстяной диван. Так привыкли за этидни, все в уголку сидим, друг к дружке тискаемся, все ждем чего-то. Наокнах, на столе и на диване даже - кондитерские пироги и куличи. Сестрицы, ине открывают их, как было всегда раньше, - " а этот какой, а этот?.." - допирогов ли теперь. А мне хочется посмотреть, есть из знаменитой кондитерскойпирог-торт, от Эйнема или от Феля. Но как-то стыдно, теперь не до пирогов. Опять зазвонили на парадном. Звонок, что ли, развязался? - все дажевздрогнули. И родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька. Вкомнатах ужасный беспорядок, пол даже Маша не подмела. Валяется бумага отзакусок, соломка от бутылок. И гости какие-то беспонятные: и родные, и так, знакомые, даже и совсем незнакомые, ходят из залы в столовую, из столовой взалу, носят стаканы с чаем и чашки на подносах, курят, присаживаются, гдевздумают, закусывают - сами нарезают, корки швыряют сырные... смотрят даже, какие пироги! Никто за порядком не наблюдает. Сонечка тоже на диванзабилась, руками глаза закрыла. А она старшая, " за хозяйку", матушке не доэтого. И тетя Люба куда-то подевалась, и Горкин на дворе - ситнички игрошики нищим раздает - " во здравие". Никогда столько нищих не набиралось.Две корзины ситничков и " жуличков" принесли от Ратникова, - и не хватило. Ужу Муравлятникова баранок взяли, по пятку на душу. Я выбегал за ним, а он мне- " да с-час!... видишь, чай, - Христа ради подаю!..". И заявился еще поздравить барин Энтальцев, который прогорелый. Впрошлые именины он чужой пирог поднес папашеньке, и его не велели пускать. Ав суматохе-то и вошел. Ходит по комнатам, пьет-закусывает, и все предлагаетза здоровье дорогого именинничка. Ему отец подарил в прошлые именины свойсюртучок, еще хороший, а у него уж все пуговицы отлетели, и весьзамызганный. Подходит к нам - и громко, чуть не кричит: - Бедные дети!.. поздравляю вас с драгоценным именинником... и желаю!..- и вынимает из заднего кармана смятую просвирку. Я вспомнил, как он сам вынимал просвирку. Клавнюшка сказывал, -ножичком у забора частицы выковыривал, когда ходил поздравлять о.благочинного Копьева. И подумал: может быть, и эту просвирку - сам? А он ещечто-то достает из кармана... - и вытащил... заводной волчок-гуделку! И сталшишечкой заводить... - А это вам, как презент... для утешения скорбей! И только котел запустить волчок, Сонечка крикнула: - Что вы делаете?!. не смейте!.. А тут - Василь-Василич, сзади! Схватил его в охапку и поволок на кухню.Вернулся - и начал стулья у стенок устанавливать, чтобы по ровней стояли, ивсе очень осторожно, на цыпочках, и пальцем все так, на стулья; " тихо...ни-ни!.." - чуть я не засмеялся. Очень он горевал, что все хуже папашеньке, слабость-то его и одолела, хоть он и давал зарок. Наконец-то тетя Любапришла и велела Маше все со столов убрать и никого больше не принимать, атолько батюшку и доктора. Начали разъезжаться, и темнеть уж стало. А Василь-Василич на стулезадремал. И вдруг - очнулся и говорит: - Никакого понятия, вни-кнуть... Да как же можно... в та-кой строгойчас... Встал бы Иван Иваныч покойный, дедушка ваш!.. Как гости ежелизагостились шибко, скажет прилично-вежливо... - " гости-гостите, а поедете -простите". И пойдет спать. Ну, всех... как ве-тром!.. - ф-фы!.. Приходит, наконец-то, Горкин. Смотрит на все - и велит Василь-Василичуспать идти. Садится с нами и ни словечка не говорит. Так мы и сидим, а уж итемно. Сидим и прислушиваемся, что там. Спальня - рядом. Там матушка, тетяЛюба и Анна Ивановна. Слышно - передвигают что-то тяжелое. Выходит АннаИвановна и шепчет, что батюшку ожидают - читать отходную. Горкин шепчется сАнной Ивановной и уходит с ней в спальню. Сонечка говорит вдруг, ужаснымшепотом: " умирает... папашенька..." - и мы начинаем плакать. Тетя Любапросовывает в дверь голову и машет - " Тише!.. тише!..". Сонечка просит еепустить туда, но она не пускает, вытирает глаза платочком и только шепчет: - Не могу... нельзя... вы уж простились... будете плакать... нельзятревожить... последние минуты... И дверь затворяется с этим ужасным писком, тоненьким, жалобным. Вчераговорили Маше помазать маслом, а все этот писк ужасный! Мы сидим в темноте, прижимаясь друг к дружке, и плачем молча, придавленно, в мохнатую обивку. Я стараюсь думать, что папашенька не совсемумрет, до какого-то срока только... будет там, где-то, поджидать нас. Такговорил Горкин, от Писания. И теперь папашеньку провожают в дальнюю дорогу, будут читать отходную. И все мы уйдем туда, когда придет срок... Маша зажигает в столовой лампу. Жалобно пищит дверь, выходит Горкин, вытирает глаза красным своим платочком. Садится к нам на диван и шепчет: - Хорошо его душеньке, легко. И покаялся, и причастился, иособоровался... все - как православному полагается. О. Виктор отходнуючитает, дабы Пречистая покрыла крылами ангельскими, от смрадного и страшногообраза бесовского. Ти-хо уснет папашенька, милые... И Спасителю канончитает, и разрешительную молитву, да отпустится от уз плотских и греховных. Сестры плачут в покрышку на диване, чтобы не слышно было. Горкинуговаривает меня: - Да ты послушь... ну, послушь меня, косатик... меня тетя Люба с вамипобыть послала, а вы вот... Хотел помолиться там, а вот, пошел... с вамипобуду... Уговаривает и сестриц; а Коля затиснулся за буфет, и вижу я, как дрожатплечи у него. - Не плачьте, милые... не плачь, Колюньчик... Господи, душаразрывается, а вы... Помолитесь отседа за папашеньку, не плачьте... и егодушеньке легче будет, а то она, глядя на вас... трепещется... Послушайте, как о. Виктор хорошо молится за папашеньку. Дверь в спальню чуть приоткрыта. Слышно печальные вычитывания батюшки.Я узнаю знакомую молитву, какую поют в Великом Посту, - " Душе моя, душемоя... восстани, что спиши? конец приближается...". И что-то про чернуюночь, смертную и безлунную... и о последней трубе Страшного Суда. Мнестрашно, я вспоминаю-вижу картинку, как отходит Праведник. Шепчу Горкину: - А они... эти... не могут подступиться, нет?.. - Никак не дерзнут, косатик. В папашеньке-то, ведь, Тело и КровьХристовы, приобщался давеча. И День Ангела его, Ангел-Хранитель с ним, исвятый мученик Сергий Вакх с ним. и Пречистая предстательствует за него. Я хватаюсь за Горкина, страшно мне. Вижу перед глазами его картинку -" Кончина Праведника". О другой, на какую боялся всегда смотреть, - " Кончинагрешника", - страшусь и подумать, вспомнить. Даже у Праведника - они! тольконе могут подступиться, схватить Душу: два Ангела, в светлых одеждах, распростерли перед ними руки. Но и эта картинка страшная: за изголовьемстоит она - в черном покрывале, - страшный скелет, с острой, тонкой косой, иждет. А эти, синие и зеленые, с тощими ногами и когтистыми лапами, рогамивперед, с заостренными крыльями, как у огромной летучей мыши, все-такиподступают, тычут во что-то лапами-когтями, будто спорят с Ангелами, трясутзлобно рыжими бороденками, как у козла, изгибают тощие голые хвосты, будтокрысиные, стараются тайно подползти к одру... - и мне страшно, как бы они необманули Ангелов, как бы не улучили минутки, когда самый страшный во что-тотычется у себя в лапе, показывает Ангелу и скалит зубы!.. - может быть, утаенный грех? - и не схватили бы Душу! Зачем же они спорятся с Ангелами иноровят ближе подползти?.. Открываю глаза, чтобы не видеть, оглядываю столовую, тени, собравшиесяв углах. Хорошо, что теплится лампадка, что Маша зажгла лампу. Гляжу накартонки с пирогами, все путается во мне... Господи, неужели умирает?.. вотсейчас, там?.. И скорбный, будто умоляющий голос батюшки, как будтострашащийся их, говорит мне - отходит. Вспоминаю только что слышанные слова- " узы разреши...". Какие узы, что это... у-зы?.. Дергаю Горкина... - У-зы... это что - у-зы?.. узлы?.. - Да как те... понятней-то?.. А чтобы душеньке легче изойти изтелесе... а то и ей-то больно. Вот и молится о. Виктор - у-зы разрешить.Приросла к телесе-то, вся опутана, будто веревками-узами, с телесе-то. Игрехи разрешить, плотские... повязана-связана она грехами плотскими, телесем-то греховным. Вот как срослась она с телесем-то... ну, вот оторватьхошь палец, как больно! А душенька-то со всем телесем срослась, она егоживила, кровь ходила через ее, а то бы и не был жив человек. А как приходитей срок разлучаться, во всем великая боль, и телесе-то уж прах станет, и ужпорча пойдет... От этого мне еще страшней. Из спальни выходит о. Виктор, а за ним тетя Люба, и притворяет дверь.Батюшка скорбно кивает головой и говорит шепотком, как в церкви передслужбой: " что ж, воля Божия... надо принимать с покорностью и смирением".Спрашивает, как лошадка, готова? Тетя Люба говорит Маше, чтобы отвезлибатюшку. Этот сон... - и до сего дня помню. Будто мы с Горкиным идем по большому, большому лугу, а за лугом будет иТроица. И так мне радостно, что мы на богомольи, и такой день чудесный, жаркий. И вдруг, я вижу, что весь луг покрывается цветами, не простымицветами, а - живыми! Все цветы движутся, поднимаются из земли на волю. Цветызнакомы, но совсем необыкновенные. Я вижу " желтики", но это огромные" желтики", как подсолнухи. Вижу незабудки, но это не крошечные, а большегеоргинов. И белые ромашки, величиной в тарелку; и синие колокольчики, какчашки... и так я рад, что такие огромные цветы, такие яркие, сочные, свежие-свежие, каких еще никогда не видел. Хочу сорвать, хватаю, а они несрываются, тянутся у меня в руке, как мягкие резинки. Я путаюсь в них, кричуГоркину, а он уже далеко ушел. И вдруг, среди этих цветов, под листьями, -множество необыкновенных ягод, сочных-сочных, налившихся до того, чтовот-вот сок потечет из них. И ягоды я знаю: это клубника-викторийка, но онаогромная, с апельсин. И с ней перепутаны черные-черные вишни и чернаясмородина, матовые, живые... дышат в цветах, шевелятся, и больше крупнойантоновки. У меня дух захватывает от радости, что напал на такие ягоды, вотнаберу папашеньке, удивлю-то! кричу и Горкина набирать, а он дальше ещеушел, чуть виднеется на лугу, на самом краю, как мушка. Я хочу сорватьягоды... а их нет - это не ягоды, а сухой чернослив, в белых крупинках, сахарных. Я кричу Горкину - " черносливу-то... черносливу сколько!.." - ивижу, как Горкин бежит ко мне и машет рукой куда-то. Смотрю туда, и...радость, сердце колотится от счастья!.. - скачет на нас отец на Кавказке, вчесучовом пиджаке, прыгает на нем сумочка, и такой он веселый-то-веселый, такой он румяный-загорелый!.. и я кричу ему, захлебываясь от радости, -" сколько здесь сахарного черносливу!.." - все сразу потемнело, пахнуловетром... Холодно мне, так мне холодно... Кто-то шепчет - " вставай, вставай...". Мне холодно, снял кто-то одеяло. Кто-то... - Анна Ивановна?.. - говоритшепотом, который меня пугает: - Вставай, помяни папеньку... царство ему небесное... отмучился, отошел... ти-хо отошел... разок воздохнул только... и губками, так вот...будто кисленькое отпил... Я знаю, что случилось ужасное... - отошел? Я еще весь во сне, в цветах, ягодах... в сахарном черносливе... в радости, от которой даже больно сердцу, так бьется оно во мне... в радости, что отец живой, здоровый!.. Вижуприкапанную на подзеркальнике восковую свечку... - светится она в зеркале, ив зеркале вижу, как проходит темная Анна Ивановна. Сестры стоят у двери вспальню, прижав руки с платочками к груди. Я хочу пойти к ним, а ногипристыли к полу. Слышу - рыдает матушка, вскриками. Шатаясь на ослабевшихногах, я придвигаюсь к двери, гляжу на сестриц... они беззвучно плачут, глядят на меня, говорят мне глазами что-то... Проходит тетя Люба сполотенцем, за ней старушки с тазом, кто-то несет охапку сена. Мы стоим удвери, дверь отворяется, тетя Люба в слезах, чуть слышно шепчет: - Ах, милые... одну минутку... обмывают... Вышла в гостиную, стала нас обнимать и плакать. И мы закричали вголос...
Данная страница нарушает авторские права?