Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Благословение детей
После Успенья солили огурцы, как и прежде, только не пели песни и невозились на огурцах. И Горкин не досматривал, хорошо ли выпаривают кадки: все у отца, все о чем-то они беседуют негромко. Я уже не захожу в кабинет. Зашел как-то, когда передвигали больного вспальню, и стало чего-то страшно. Гулким показался мне кабинет, пустым, каким-то совсем другим. Где раньше стоял большой диван, холодный и скользкийот клеенки, светлела широкая полоса новенького совсем паркета, и на немлежало сафьяновое седло, обитое чеканным серебром. Я поднял серебряноестремя и долго его разглядывал. Оно было тусклое с бочков, стертое по краямдо блеска, где стояла нога отца. Я поцеловал стертый, блестящий краешек, холодный... - стремя упало на пол и зазвенело жалобно. Я стал осматриваться, отыскивать: что еще тут, самое главное, самоеважное... - от папашеньки? Он всегда поправлял на окнах низенькие ширмы изразноцветных стекол, чтобы стояли ровно. Они стояли ровно, и через верхниестеклышки их видел я золотое небо, похожее цветом на апельсин; красный, какклюква, дом дяди Егора; через нижние - синий, как синька, подоконник. Но этобыло не главное. На небольшом письменном столе, с решеточкой, " дедушкином столе", справа, всегда под рукой, лежали ореховые счеты. Я стал отсчитывать пуговки, как учил отец, сбрасываеть столбики мизинцем... - и четкий, крепкий, сухойих щелк отозвался во мне и радостно, и больно. Я все на столе потрогал: игусиное перышко, и чугунное пресс-папье, с вылитым на нем цветочком мака ияичком за что берут. Этой тяжелой штукой он придавливал счета, расправленныесмятые бумажки - рубли и трешки, уложенные в пачки. Все перетрогал я... - и, вдруг, увидал, под синей песочницей из стекла, похожего на мраморное мыло, мой цветочек, мой первый " желтик", сорванный в саду, еще до Пасхи...вспомнил, как побежал к отцу... Он сидел у стола, считал на счетах. Якрикнул: " Папаша, вот мой желтик, нате!.." Он взял, понюхал - и положил подпесочницу. Сказал, раздумчиво, как всегда, когда я мешал ему: " а ты, мешаешь... ну, давай твой желтик..." - и потрепал по щечке. Он тогда былсовсем здоровый. Я взял осторожно засохший желтик, поднес к губам... Потом увидал на стене у двери сумочку с ремешком, с которой он ездилверхом. Всегда там была гребеночка, зеркальце, носовой платок, про запас, флакончик с любимым флердоранжем, мятные лепешки в бумажном столбике, мыльце, зубная щетка, гусиные зубочистки... Я пододвинул стул, влез и открылсумочку. Запах духов и кожи... его запах!.. - подняли во мне все... Я закрылсумочку, не видя... вышел из кабинета, на цыпочках... и не входил больше. Воздвижение Креста Господня... - праздник папашеньки, так мне всегдаказалось. Всегда, когда зажигал лампадки, под воскресенье, ходил он покомнатам с затепленными лампадками и напевал тихо, как про себя, - " КрестуТвоему-у... поклоняемся-а. Влады-ы-к-о... и свято-о-е... Воскре-сение..." Яподпевал за ним. Теперь Анна Ивановна затепливает лампадки каждый вечер, вытирает замасленные руки лампадной тряпочкой и улыбается огонькам-лампадкамна жестяном подносе, а когда поставит в подлампадпик, благоговейнокрестится. Так хорошо на нее смотреть, как она это делает. Такая онаспокойная, такая она вся чистая, пригожая, будто вся светлая, и пахнетречной водой, березкой, свежим. Такое блистающее на ней, будто новенькоевсегда, платье, чуть подкрахмаленное, что огоньки лампадок сияют на немживыми язычками - синими, голубыми, алыми... и кажется мне, что платье наней в цветочках... Я учу ее петь " Кресту Твоему", а она его знает и начинаеттихо напевать, вздыхает словно, и таким ласковым, таким затаенным и чистымголоском, будто это ангелы поют на небеси. Она входит с лампадкой в спальню, движется неслышно совсем к киоту вправом углу, где главные наши образа-" благословения": Троица, ВоскресениеХристово, Спаситель, Казанская, Иоанн-Креститель, Иван-Богослов... иЖивотворящий Крест в " Праздниках". Она приносит пунцовую лампадку и чутьнапевает-дышит - " и свято-о-е... Воскресение Твое...". Я заглядываю заширмы, слушает ли отец. Он будто дремлет, полулежит в подушках, а глаза егосмотрят к образам, словно он молча молится, не шевеля губами. Он слышит, слышит!.. Говорит слабым голосом: - Славный у тебя голосок, Аннушка... ну, пой, пой. И мы, вместе, поем еще. Я пою - и смотрю, как у Анны Ивановныоткрываются полные, пунцовые, как лампадка, губы, а большие глаза молитвенносмотрят на иконы. И так хорошо-уютно в спальне - от лампадок, от малиновых пятен наплотных занавесках, где пало солнце, от розового теперь платья АнныИвановны, от ее светлого, чистого напева. Отец манит Анну Ивановну, ласковосмотрит на нее и говорит по-особенному как-то, не так, как всегда шутливо: - Хорошая ты, душевная... знал я, добрая ты... а такаяхорошая-ласковая... не знал. Спасибо тебе, милая Аннушка... за всю добротутвою. Он взял ее руку, подержал... и устало откинулся в подушки... А она этойрукой, горбушечками пальцев, утерла себе глаза. Совсем плохо, отец ничего не ест, сухарики только да водица. Говорят -" душенька уж не принимает, готовится". Я теперь понимаю, что это значит -" готовится" Пришла Домна Панферовна, чтобы поразвлечь душеспасительным разговором, посидела полчасика, а отец все подремывал. А как вышла, и пошли они сГоркиным в мастерскую, она и говорит: - Ох, не жилец он... по глазкам видать - не жилец, уходит. Горкин ни слова не сказал. А она будто разумела, когда человекупомирать: такой у ней глаз вострый. Я спросил Горкина, только она ушла, -может, он мне скажет по правде, Домна Панферовна, может, не поняла. А онтолько и сказал: - Чего я тебе скажу... плох папашенька. Тает и тает ото дню, уж иговорит невнятно. Я заплакал. Он погладил меня по головке и не стал уговаривать. Япоглядел на картинку, где Праведник отходит, и стало страшно: все округ егоэти, синие, по углам жмутся, а подойти страшатся. И спрашиваю: - Скажи... папашенька будет отходить... как Праведник?.. - У кажного есть грехи, един Бог безо греха. Да много у папашенькимолитвенников, много он добра творил. Уж така доброта, така... мало таких, как панашенька. Со праведными сопричтет его Господь... " блажени милостивыи, яко тии помиловыни будут", - Господне Слово. - Господь по правую руку душеньку его поставит, да?... - Со праведными сопричтет - по правую ручку и поставит, в жись вечную. - А те, во огнь вечный? какие неправедные и злые?.. а его душенька поправую ручку?.. а эти, не коснутся? ни-когда не коснутся?.. - Никак не дерзнут. На это у этих нет власти... и доступаться неподерзают. - И сам, т о т... самый Ильзевул... не может, а? не доступится?.. - Никак не доступится. Потому, праведной душе ангели-охранители даны, ав подмогу им добрые дела. Как вот преподобная Феодора ходила помытарствам... было ей во сне открыто, по сподоблению. Это уж ты будь спокоенза папашеньку. Отойдет праведной кончиной и будет дожидать нас, а мыприуготовляться должны, добрую жись блюсти. А то, как праведности незаслужим, вечная разлука будет, во веки веков аминь. Держи папашеньку запример - и свидишься. - И ты свидишься, а? ты свидишься с нами... там, на том свете?.. - Коль удостоюсь - свижусь. - Удостойся... ми-ленький... удостойся!.. как же без тебя-то... уж всебы вместе. Он напоил меня квасом с мягкой и помочил голову. Очень жарко былонатоплено в мастерской, дубовой стружкой: на дворе-то холодать уж стало, подконец сентября, - с того, пожалуй, и голова у меня зашлась. В самый день Ангела моего, Ивана Богослова, 26 сентября, матушка, вслезах, ввела нас, детей, в затемненную спальню, где теплились перед киотамилампадки. Мы сбились к изразцовой печке и смотрели на зеленые ширмы, закоторыми был отец. На покрытом свежем скатертью столике лежали вынутые изкивотиков образа. Над ширмами на стене, над изголовьем дивана, горели внастеннике две свечи. Сонечка и Маня были в белых платьях и с чернымибархотками на шее с золотыми медальончиками-сердечками, и мне было приятно, что для моих именин так нарядились, словно в великий праздник. Самойменьшой, Катюшке, был только годик, и ее принесли после в одеяльце. Коля былв новой курточке. А я, как от обедни, остался во всем параде, в костюмчике смалиновым бархатцем и янтарными пуговками, стеклянными. Утром мне было ещенемного радостно, что теперь ходит за мной мой Ангел, и за обедом мнеподавали первому. Были и разные подарки, хоть теперь и не до подарков.Трифоныч поднес мне коробочку " ландрипчика". Горкин вынул большую" заздравную" просвиру и подарил еще книжечку про св. Кирилла-Мефодия, которые написали буковки, чтобы читать Писание. Еще подарил коврижки имармеладцу. От папашеньки был самый лучший подарочек, - " скачки", с тяжелымилошадками, и цветочный атлас, с раскрашенными цветочками, - сам придумал.Матушка рассказывала, как он сказал ей: " Ванятка любит... " желтики". И ещечерный пистолет с медными пистонами, только не стрелять в комнатах, нельзятревожить. Матушка подарила краски. Даже Анна Ивановна подарила, - розовоемыльце-яичко, в ребрышках, как на Пасху, и душки резедовые в стекляннойкурочке. Чтобы не плакать, я все думал о пистолетике. И молился, чтобы сталолегче папашеньке, и мы стали бы играть вечером в лото и " скачки" на грецкиеорехи и пить шоколад с бисквитами, как прошлый год. Отец попросил, чтобы емупотуже стянули голову мокрым полотенцем. Матушка с Анной Ивановной пошли заширмы, и Маша подала им туда лед в тазу. Сестры держали у губ платочки, глаза у них были красные, напухшие.Только тетя Люба была в спальной, а другие родные остались в гостиной рядом.Им сказали, что в спальной душно, потом их пустят - " проститься". Яиспугался, что надо уже прощаться, и заплакал. Тетя Люба зажала мне рот изашептала, что это - гостям прощаться, скоро они уедут, не до гостей. Онавсе грозилась нам от окна, когда сестры всхлипывали в платочки. Нас давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала: - Ну, как, голубок, пустить тебя к папеньке, он в тебе души не чает, ужочень ты забавник, песенки ему пел... - и целовала меня в глазки. - Ишь, слезки какие, соленые-соленые. Все тебя так - " Ванятка-Ванятка мой". Аувидит тебя сиротку, пуще расстроится. Матушка велела Анне Ивановне раздвинуть ширмы. Отец лежал высоко вподушках, с полотенцем на голове. Лицо его стало совсем желтым, все косточкина нем видны, а губы словно приклеились к зубам, белым-белым. На исхудавшейшее вытянулись, как у Горкина, две жилки. Отец, бывало, шутил над ним: " уж исалазки себе наладил, а до зимы еще далеко! " - про жилки, под бородкой.Жалко было смотреть, какие худые руки, восковые, на сером сукне халатика. Нанас загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись в платочки.Только Коля вскрикнул как в испуге, - " папашенька"!.. Анна Ивановна зажалаему рот. - Дети здесь... благослови их, Сереженька... - сказала матушка, бледная, усталая, с зажатым в руке платочком. Отец выговорил, чуть слышно: - Не вижу... ближе... ощупаю... У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотелось убежать, от страха.Но я знал, что это нельзя, сейчас будет важное, - благословение, прощание.Слыхал от Горкина: когда умирают родители, то благословляют образом, на всюжизнь. Матушка подвела сестриц. Отец поднял руку, Анна Ивановна поддерживалаее. Он положил руку на голову Сонечке. Она встала на колени. - Это ты... Софочка... благословляю тебя... Владычицей Казанской...Дай... - сказал он едва слышно, в сторону, где была матушка. Она взяла со столика темный образ " Казанской", очень старинный. АннаИвановна помогала ей держать образ и руки отца на нем. И с ним вместе ониперекрестили образом голову Сонечки. - Приложитесь к Матушке-Казанской... ручку папеньке поцелуйте... -сказала Анна Ивановна. Сонечка приложилась к образу, поцеловала папеньке руку, схватилась загрудь и выбежала из спальни. Потом благословил Маню, Колю. Анна Ивановнапоманила меня, но я прижался к печке. Тогда она подвела меня. Отец положилмне на голову руку... - Ваня это... - сказал он едва слышно, - тебе Святую... Троицу...мою... - больше я не слыхал. Образ коснулся моей головы, и так остался... В столовой все сидели в углу, на шерстяном диване; я к ним притиснулся.После узнали, что отцу стало дурно. Приехал Клин и дал сонного. Все разъехались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отецговорил все - " мать не обижайте, слушайтесь, как меня... будьте честные, добрые, - не ссорьтесь, за отца молитесь...". Нас уложили рано. Я долго не мог заснуть. Приходила Анна Ивановна, шептала: - Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки-то уж несмотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал, - " спасибо тебе, родная...".Голубочек ты мой сиротливый... - " родная"... так и сказал. Мне стало покойно от ласковых рук. Я прижался губами к ним и неотпускал... А потом пришел Горкин. - Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь.Тебя-то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ-то какой, хороший-ласковый: Пресвятая Троица... ра-достный образ-те... три Лика поддревом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день-то твое благословениевыдалось... на самый на День Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а тывникай. После узналось, что отец сказал матушке: - Дела мои неустроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его идедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит. И Василь-Василича помянул: наказал за него держаться, а опора емуГоркин. Когда сказали Василь-Василичу, - уж после всего, - он перекрестилсяна образа и сказал: - Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе... пони-мал. И яжил - не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, какСергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните. И слово свое сдержал.
Данная страница нарушает авторские права?