Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Прошение






 

 

" Что же мы делали все это время? Самое худшее, что только можно было

делать, то, за что нас справедливее можно было презирать, чем за все другое.

Мы предали Амалию, мы нарушили ее молчаливый приказ, мы больше не могли так

жить, жизнь без всякой надежды стала невозможной, и мы начали каждый

по-своему добиваться, чтобы в Замке нас простили, вымаливать прощение.

Правда, мы знали, что нам ничего не исправить, знали, что единственная

обнадеживающая связь, которая у нас была с Замком, -- связь с Сортини,

чиновником, благоволившим к отцу, -- стала для нас недоступной, но все же мы

принялись за дело. Начал отец, начались его бессмысленные походы к старосте,

к секретарям, к адвокатам, к писарям; обычно его нигде не принимали, а если

удавалось хитростью или случаем пробиться -- как мы ликовали при каждом

таком известии, как потирали руки, -- то его моментально выставляли и больше

не принимали никогда. Да им и отвечать отцу было до смешного легко. Замку

это всегда легко. Что ему, в сущности, надо? Что с ним случилось? За что он

просит прощения? Когда и кто в Замке замахнулся на него хоть пальцем? Да,

конечно, он обнищал, потерял клиентуру и так далее, но ведь это -- явления

повседневной жизни, все дело в состоянии рынка, в спросе на работу, неужели

Замок должен во все вникать? Конечно, там вникают во все, но нельзя же грубо

вмешиваться в ход жизни с единственной целью -- соблюдать интересы одного

человека. Что же, прикажете разослать отсюда чиновников, прикажете им бегать

за клиентами вашего отца и силой возвращать их к нему? Да нет же, прерывал

их тогда отец, дома мы заранее с ним все обсудили и до его походов, и после,

обсуждали в уголке, словно прятались от Амалии, а она хоть и все замечала,

но не вмешивалась. Да нет же, говорил им отец, он ведь не жалуется, что мы

обнищали, все, что он потерял, он легко наверстает, это все несущественно,

лишь бы только его простили. Но что же ему прощать? -- отвечали ему. Никаких

доносов на него до сих пор не поступало, во всяком случае, в протоколах

ничего такого нет, по крайней мере в тех протоколах, которые открыты для

общественности. Значит, насколько можно установить, ни дела против него

никто не возбуждал, ни намерений таких пока нет. Может быть, он скажет, были

ли приняты против него какие-нибудь официальные меры? Или, быть может, имело

место вмешательство официальных органов? Об этом отец ничего не знал. " Ну

вот видите, раз вы ничего не знаете и раз ничего не случилось, то чего же вы

хотите? Что именно можно было бы вам простить? В крайнем случае только то,

что вы зря утруждаете власти, но это как раз и непростительно". Однако отец

не сдавался, тогда у него было еще много сил, и вынужденное безделье

оставляло ему много свободного времени, " Я восстановлю честь Амалии в самое

ближайшее время", -- говорил он Варнаве и мне по нескольку раз в день

потихоньку, потому что Амалия не должна была это слышать, хотя говорилось

это лишь для Амалии, потому что на самом деле он ни о каком восстановлении

чести и не думал, а думал только о том, чтобы выпросить прощение. Но для

этого ему надо было сначала установить свою вину, а в этом власти ему

отказывали. И он напал на мысль, доказавшую, как ослабел к тому времени его

ум, что от него скрывают его вину, потому что он мало платит, -- дело в том,

что мы до сих пор платили только причитающиеся с нас налоги, довольно

большие, по нашим тогдашним обстоятельствам. Теперь же он решил, что ему

надо платить больше, что, конечно, было ошибкой: хотя наши власти -- чтобы

избежать лишних разговоров, для простоты -- и берут кое-какие взятки, но

добиться этим ничего нельзя. Но раз отец на это надеялся, мы ему мешать не

хотели. Мы продали все, что у нас оставалось -- по большей части самое

необходимое, -- чтобы обеспечить отца средствами для его ходатайств, долгое

время мы испытывали по утрам удовлетворение, когда он, отправляясь

спозаранку в путь, мог позвякивать несколькими монетками в кармане. Правда,

мы из-за этого целыми днями голодали, а единственное, чего мы действительно

добивались благодаря этим деньгам, -- это поддерживали у отца какие-то

светлые надежды. Однако и это едва ли принесло пользу. Он измучился в своих

походах, и то, что из-за отсутствия денег вскоре само собой пришло бы к

концу, растянулось на долгое время. За деньги, конечно, никто ничего из ряда

вон выходящего все равно сделать не мог, разве что какой-нибудь писарь

иногда пытался создать видимость, будто что-то делается, обещал кое-что

узнать, намекал, будто нашлись какие-то следы и он по ним начнет распутывать

дело уже не по обязанности, а исключительно из любви к нашему отцу, и отец,

вместо того чтобы усомниться, верил еще больше. Он возвращался домой, после

таких явно бессмысленных обещаний, как будто нес в дом благополучие, и

мучительно было видеть, как он, с вымученной улыбкой, широко открыв глаза,

кивая на Амалию, хотел дать нам понять, как близко спасение Амалии -- что

поразило бы ее больше всех! -- но сейчас это еще секрет, и мы должны строго

соблюдать молчание. Так тянулось бы еще долго, если бы мы в конце концов не

лишились всякой возможности доставать для отца деньги. Правда, тем временем,

после долгих упрашиваний, Брунсвик взял Варнаву к себе в подмастерья, но

только с тем условием, чтобы он приходил за заказами вечером, в темноте, и

приносил работу тоже затемно, -- надо принять во внимание, что Брунсвик

из-за нас подвергал свое дело некоторой опасности, но платил он Варнаве

гроши, хотя работал Варнава безукоризненно, и этой платы хватало только на

то, чтобы нам не умереть с голоду. Очень бережно, после долгой подготовки мы

объявили отцу, что денежная наша поддержка прекращается, но он принял это

очень спокойно. Умом он уже был не способен понять бесперспективность всех

своих походов, но постоянные разочарования все же его утомили.

Иногда он говорил -- но его речам уже не хватало прежней отчетливости,

раньше он говорил даже слишком отчетливо, -- что ему понадобилось бы еще

совсем немного денег, завтра или даже сегодня он все узнал бы, а теперь все

пошло прахом, все рушилось только из-за денег и так далее, но по тону его

разговоров было ясно, что он сам уже ничему не верит. К тому же у него тут

же, с ходу, зародились новые планы. Так как ему не удалось установить свою

вину и потому он и дальше ничего не достиг бы официальным путем, то теперь

он решил обратиться к чиновникам с просьбами лично. Среди них наверняка есть

люди с добрым, сострадательным сердцем, и хотя на службе они не имеют права

слушаться голоса сердца, но если застать их врасплох вне службы, в

подходящую минуту, дело обернется по-другому".

Тут К., который до сих пор слушал, совершенно поглощенный рассказом

Ольги, перебил ее вопросом: " И ты считала, что это неправильно? " И хотя он

получил бы ответ из дальнейшего рассказа, но это он хотел узнать немедленно.

" Нет, -- сказала Ольга, -- ни о каком сострадании тут и речи быть не

могло. При всей нашей молодости и неопытности мы это знали, да и отец,

конечно, знал, только позабыл, как и многое другое. Он составил себе план:

встать неподалеку от Замка, у дороги, где проезжают коляски чиновников, и,

если удастся, изложить им свою просьбу о прощении. Откровенно говоря, план

был совсем неразумный, даже если бы случилось невозможное и просьба дошла бы

до ушей какого-нибудь чиновника. Разве один чиновник может простить? В

крайнем случае это дело всего руководства, но даже и оно не может прощать, а

может только осуждать. Да и вообще, может ли чиновник, даже если он выйдет

из коляски, составить себе полное представление о деле по тем словам,

которые пробормочет несчастный, измотанный, постаревший человек, наш отец?

Чиновники -- народ очень образованный, но односторонний, по своей

специальности каждый из одного слова может вывести целый ряд мыслей, но ему

можно часами объяснять то, что касается другого отдела, и он будет только

вежливо кивать головой, но не поймет ни слова. И это вполне понятно:

попробуй только сам разобраться в каких-нибудь служебных мелочах, которые

тебя непосредственно касаются в каких-нибудь пустяках, которые любой

чиновник может разрешить одним мановением руки, -- попробуй только в них

разобраться досконально, и уж ты всю жизнь провозишься, а до сути так и не

доберешься. Но даже если отец и попадет на какого-нибудь нужного чиновника,

все равно тот ничего без предварительной документации сделать не смог бы, а

уж на проезжей дороге он никак не сумеет простить отца, разобраться во всем

он сможет только на службе, поэтому он снова посоветует идти обычным путем,

по инстанциям, но именно на этом пути отца уже постигла неудача. До чего

дошел отец, если уж он решил хоть как-то пробиться таким способом! Если бы

существовала хоть отдаленная возможность чего-то достичь этим путем, то

дорога кишмя кишела бы просителями, но даже школьники младших классов знают,

что такие вещи невозможны, и, разумеется, на дороге было совершенно пусто.

Впрочем, быть может, в отце это еще больше укрепляло надежду, и он всячески

поддерживал ее. Ему это было необходимо, но для этого человеку не нужно было

даже пускаться в сложные рассуждения -- ему и с первого раза становилось

ясно, насколько все это безнадежно. Ведь когда чиновники едут в Деревню или

возвращаются в Замок, они не на увеселительную прогулку отправляются: и в

Деревне и в Замке их ждет работа, оттого и едут они со всей возможной

быстротой. Им и в голову не приходит выглядывать из окна коляски и смотреть,

нет ли на дороге просителей; в коляске полно бумаг и документов, чиновники

их изучают".

" А я, -- сказал К., -- заглядывал в сани чиновника и там никаких

документов не было". В рассказе Ольги перед ним открывался такой огромный,

почти неправдоподобный мир, что он не мог удержаться, чтобы как-то не

соприкоснуться с ним, хотя бы вспоминая о своих мелких переживаниях, чтоб

убедиться не только в существовании этого мира, но и отчетливее ощутить, что

и сам он тоже существует.

" Все может быть, -- сказала Ольга, -- но это еще хуже: значит, у

чиновника дела настолько важные, а документы настолько ценные или

объемистые, что брать их с собой нельзя, и тогда чиновники вообще мчатся

галопом. Во всяком случае, никто из них не смог бы выкроить время для отца.

Более того: к Замку ведет множество дорог. То одна из них в моде, и тогда по

ней едет большинство, то другая -- и туда устремляются все. По каким

правилам происходят эти перемены, установить еще не удалось. Один раз в

восемь утра все едут по одной дороге, через десять минут -- по другой, потом

-- по третьей, а быть может, через полчаса снова по первой, и уж тут едут

весь день, но в любую минуту возможны изменения. Правда, у Деревни все

дороги сходятся, но там коляски летят как бешеные, тогда как у Замка они еще

замедляют ход. И если порядок езды по Дороге не установлен и разобраться в

нем трудно, то это относится и к числу колясок. Бывают дни, когда ни одной

коляски не увидишь, а потом их проезжает великое множество. Теперь представь

себе нашего отца в этой неразберихе. В лучшем своем костюме -- вскоре у него

ничего другого не останется -- выходит он каждое утро с нашими

благословениями из дому. С собой он берет маленький значок пожарника -- в

сущности, он уже не имеет права его носить -- и прикрепляет его, выйдя из

Деревни: в самой Деревне он боится его показывать, хотя значок такой

крошечный, что его и за два шага еле видно, но, по мнению отца, именно этот

значок может привлечь внимание чиновников. Недалеко от входа в Замок

расположено садоводство, оно принадлежит некоему Бертуху, он поставляет

овощи в Замок, и там, на небольшом каменном выступе у ограды, отец выбрал

себе местечко. Бертух не возражал, потому что раньше они с отцом были

приятели, и, кроме того, Бертух был одним из самых постоянных заказчиков

отца; у него одна нога немного искалечена, и он считает, что только отец

может шить подходящую для него обувь. Вот там отец и сидел изо дня в день,

осень была пасмурная, дождливая, но погода была ему безразлична; с утра в

один и тот же час он открывал дверь и кивал нам на прощание, вечером

возвращался, промокший насквозь, -- казалось, он с каждым днем горбился все

больше и больше -- и забивался в угол. Сначала он нам рассказывал все свои

мелкие приключения -- то Бертух из жалости, по старой дружбе бросал ему

через решетку одеяло, то ему померещилось, что он узнал в проезжающей

коляске того или иного чиновника, то вдруг какой-нибудь из кучеров его

узнавал и в шутку стегал кнутом. Потом он совсем перестал рассказывать,

видно, уже не надеялся чего-нибудь добиться и только считал своим долгом,

своей унылой, бесполезной обязанностью отправляться туда и просиживать там

целый день. Тогда и начались у него ревматические боли: подходила зима, снег

выпал рано, у нас зима настает очень быстро, а он все сидел там, на мокрых

камнях, -- то под дождем, то под снегом. По ночам он стонал от боли, утром

иногда сомневался, идти ему или нет, но пересиливал себя и все-таки уходил.

Мать цеплялась за него, не хотела отпускать, и он, очевидно уже напуганный

тем, что ноги его не слушались, позволял ей идти с ним, и тогда у матери

тоже начались боли. Мы часто к ним туда ходили, носили еду или просто

навещали, уговаривали вернуться домой; как часто мы заставали их,

сгорбленных, прижимавшихся друг к другу, на узеньком выступе, закутанных в

тонкое одеяльце, которое едва их прикрывало, а вокруг ничего, кроме серого

снега и тумана, и нигде ни души, по целым дням ни экипажа, ни пешехода.

Какое зрелище. К., какое зрелище! Кончилось тем, что в одно утро отец не

смог встать с постели -- ноги не держали, он был безутешен, в каком-то

полубреду он видел, как именно сейчас коляска останавливается у ограды

Бертуха, из нее выходит чиновник, ищет глазами отца у ограды и, с досадой

покачав головой, снова садится в свою коляску. При этом отец так кричал,

словно хотел отсюда обратить на себя внимание чиновника там, наверху, и

объяснить ему, что он отсутствует не по своей вине. А отсутствовал он долго,

больше он уже туда не возвращался, много недель ему пришлось пролежать в

постели. Амалия взяла на себя все обслуживание, уход, лечение, в сущности,

до сегодняшнего дня с небольшими перерывами ей приходится этим заниматься.

Она знает целебные травы, утоляющие боль, ей почти не нужно спать, ничто ее

не пугает, ничего она не боится, никогда не теряет терпения, -- словом, всю

работу для родителей делает она. В то время как мы, ничем не умея помочь,

только суетились вокруг, она оставалась спокойной и молчаливой. Но когда

самое плохое кончилось и отец уже мог осторожно, при поддержке с двух

сторон, спускать ноги с кровати, Амалия сразу отступилась и предоставила его

нам".

 

--------

 

Планы Ольги

 

 

" Теперь надо было найти для отца какое-нибудь занятие по силам, что-то

такое, что хотя бы поддерживало в нем веру, будто он содействует снятию вины

с семьи. Найти что-нибудь в этом роде было нетрудно; в сущности, все могло

служить этой цели не хуже, чем сидение у садоводства Бертуха, но я нашла то,

что даже мне подавало какую-то надежду. Обычно, если поминались разговоры о

нашей вине среди чиновников, среди писарей или еще где, все сводилось лишь к

тому, что был обижен посыльный Сортини, и дальше никто не шел. Значит, если

все общественное мнение, хотя бы только по видимости, касается лишь обиды,

нанесенной посыльному, можно, опять-таки хотя бы только для видимости, все

уладить, если помириться с посыльным. Ведь, как нам объясняли, никаких

заявлений ниоткуда не поступало, значит, ни одна канцелярия этим не

занимается, и потому посыльный волен от себя лично -- а больше ни о чем и

речи не было -- простить обиду. Все это, конечно, не могло иметь решающего

значения, все было лишь видимостью и никаких последствий иметь не могло, но

отцу это доставило бы радость, а всех посредников, которые так его мучили,

можно было бы, к его удовлетворению, загнать в тупик. Разумеется, прежде

всего надо будет найти посыльного. Когда я рассказала о своем плане отцу, он

сначала очень рассердился, он стал необычно упрямым; к тому же он был уверен

-- и во время болезни это очень обострилось, -- что мы ему все время мешали

успешно завершить дело, сначала тем, что лишили его денежной поддержки,

теперь тем, что держали его в постели, кроме того, он вообще потерял

способность полностью воспринимать чужие мысли. Не успела я все рассказать

ему до конца, как мой план был отвергнут; по его мнению, он должен был и

дальше ждать у сада Бертуха, и так как сам он, конечно, будет не в состоянии

ежедневно подыматься туда, то мы должны возить его на тачке. Но я не

сдавалась, и постепенно он примирился с этой мыслью, мешало ему только то,

что тут он всецело зависел от меня, потому что я одна видела в то утро

посыльного, отец же его не знал. Правда, один слуга похож на другого, и

полной уверенности, что я того посыльного узнаю, у меня не было. Мы стали

ходить в гостиницу и искать его среди слуг. Хотя он и был слугой Сортини, а

Сортини больше в Деревне не появлялся, но господа часто меняют слуг, и его

вполне можно было найти среди челяди других господ, и если не удалось бы

найти его самого, то, быть может, удалось бы собрать сведения о нем от

других слуг. Для этой цели необходимо было каждый вечер бывать в гостинице,

а нас везде принимали неохотно, особенно в таком месте; оплачивать свои

посещения мы, конечно, тоже не могли. Однако выяснилось, что мы все-таки

можем и там пригодиться; ты знаешь, как Фрида мучилась с этой челядью; по

существу, они народ спокойный, избалованный легкой службой, отяжелевший.

" Пусть тебе живется, как слуге" -- вот обычная присказка чиновников, и

действительно, говорят, что слуги себе обеспечивают хорошую жизнь в Замке,

они там полные хозяева и умеют это ценить, притом в Замке они ведут себя по

тамошним правилам, держатся спокойно, с достоинством -- мне это много раз

подтверждали, -- да и тут иногда видишь у слуг остатки таких манер, именно

остатки, а в общем, благодаря тому что законы Замка в Деревне уже

неприменимы, эти люди словно перерождаются -- становятся дикой, беспардонной

оравой, для которой уже не существует законов, а только их ненасытные

потребности. Нет предела их бесстыдству, счастье для Деревни, что им

разрешено покидать гостиницу только с особого разрешения, но уж в гостинице

с ними хлопот не оберешься. Фриде это было очень трудно, и она обрадовалась,

когда смогла использовать мои услуги, чтобы утихомирить челядь; вот уже

больше двух лет, как я, по крайней мере дважды в неделю, провожу ночь со

слугами на конюшне. Раньше, когда отец еще мог ходить со мной в гостиницу,

он ночевал где-нибудь в буфете и ждал известий, которые я ему приносила

утром. Но толку было мало. Того посыльного мы до сих пор не нашли; говорят,

что он все еще служит у Сортини и последовал за ним, когда Сортини перешел в

более отдаленные канцелярии. Почти никто из слуг не видел его с тех пор, как

и мы, а если кому-то и казалось, что он его видел, то, вероятно, он

ошибался. И хотя, по существу, мой план не удался, все же это не совсем так:

правда, посыльного мы не нашли, а отца совсем доконали эти походы и ночевки

в гостинице, а может быть, и жалость ко мне, насколько он на нее был еще

способен, и вот уже два года, как он находится в том состоянии, в каком ты

его видел, причем ему еще не так плохо, как матери, -- тут мы с минуты на

минуту ждем конца, и только нечеловеческие старания Амалии оттягивают этот

конец. Но все же мне удалось установить в гостинице некоторые связи с

Замком; не презирай меня, если я тебе скажу, что ничуть не жалею о том, что

я сделала. Вряд ли наладились такие уж значительные связи с Замком,

подумаешь ты, наверно, и будешь прав; связи эти совсем незначительны.

Правда, я теперь знаю почти всех слуг тех господ, что приезжали в последнее

время к нам в Деревню, и если теперь я когда-нибудь попаду в Замок, то не

буду там чужой. Конечно, слуг я знаю только по Деревне, в Замке они совсем

другие и, должно быть, даже никого не узнают, а уж тех, с кем встречались в

Деревне, и подавно, хотя на конюшне они сто раз клялись, что будут счастливы

увидеться со мной в Замке. Впрочем, я уже узнала, как дешево стоят их

обещания. Но и это не самое главное. Не только через слуг у меня

установилась какая-то связь с Замком, но возможно, и надо на это надеяться,

что кто-нибудь, наблюдавший за мной и за моим поведением -- а управление

этой многочисленной челядью -- очень важный и значительный отдел служебной

работы, -- может быть, тот, кто за мной наблюдал, составил обо мне более

снисходительное суждение, чем другие, может быть, он признает, что я тоже,

хоть и самым недостойным образом, борюсь за нашу семью и продолжаю усилия

отца. Если так на это посмотрят, то, может быть, мне простят и то, что я

беру у слуг деньги и трачу их на нашу семью. И еще я добилась кое-чего,

хотя, наверно, ты мне и это поставишь в вину. От слуг я узнала многое о том,

как обходными путями, не проходя трудного, длящегося иногда годами

официального оформления, попасть в служащие Замка, правда, тут ты еще не

официальный служащий, тебя допускают тайком, никаких прав и никаких

обязанностей у тебя нет, и хуже всего, что нет обязанностей, зато есть одно:

все-таки ты приделе. Можно уловить благоприятный случай и воспользоваться

им, и хотя ты не служащий, но случайно может выпасть какая-нибудь работа, а

служащих рядом не окажется, тебя окликнут, ты подбежишь и сразу станешь тем,

кем ты за минуту еще не был, -- настоящим служащим. Ну, конечно, когда еще

выпадет такой случай? Бывает, что сразу не успеешь появиться, не успеешь

оглянуться, как случай уже подвернулся, тут не у каждого новичка достанет

присутствия духа сразу за этот случай ухватиться, тогда уж приходится ждать

годами, дольше, чем при официальном оформлении на работу, но оформиться на

работу по всем правилам такому неофициально допущенному человеку совсем

невозможно. Значит, тут сомнений возникает немало, но все они отпадают перед

тем соображением, что при официальном приеме на работу отбор очень строг, и

члена семьи, который себя чем-то запятнал, отвергают заранее. Он может

проходить процедуру оформления годами, трястись в ожидании результата, все

удивленно спрашивают его, как он посмел предпринять столь безнадежную

попытку, а он все надеется, иначе как же ему жить; однако через много лет,

быть может уже в старости, он узнает об отказе, узнает, что все потеряно и

жизнь его прошла бесцельно. Но, правда, и здесь бывают исключения, потому-то

так легко и поддаются соблазну. Бывает, что именно скомпрометированных людей

в конце концов принимают, есть чиновники, которых буквально против их воли

притягивает запах такой дичи, и во время приемных испытаний они все

вынюхивают, кривят рот, закатывают глаза, такой человек у них, как видно,

вызывает особый аппетит, и им приходится крепко цепляться за своды законов,

чтобы сопротивляться желанию принять его на работу. Но иногда это вовсе не

помогает человеку в приеме на службу, а только бесконечно затягивает

процедуру зачисления -- такой процедуре конца нет, и она прекращается только

со смертью данного человека. Так что и законный прием на службу, как и

незаконный, чреват и явными, и тайными трудностями, и, прежде чем впутаться

в такое дело, очень полезно все заранее взвесить. Тут уж мы с Варнавой

ничего не упустили. Всякий раз, как я возвращалась из гостиницы, мы садились

рядом, я рассказывала все новости, какие я узнала, мы обсуждали их целыми

днями, и бывало, что работа у Варнавы не двигалась дольше, чем следовало. И

тут, возможно, была моя вина, как ты, наверно, считаешь. Ведь я знала, что

рассказы слуг очень и очень недостоверны. Я знала, что они никогда не хотят

рассказывать мне про Замок, стараются перевести разговор на другое, каждое

слово приходится у них вымаливать, но, надо сказать, уж если они заводились,

так болтали ерунду, хвастались, старались перещеголять друг дружку во всяких

баснях и выдумках так, что там, в темной конюшне, из всего этого неумолчного

крика, когда один перебивал другого, можно было извлечь в лучшем случае

два-три жалких намека на правду. Но все, что мне запомнилось, я

пересказывала Варнаве, а он, никак не умея отличить правду от вымысла,

мечтая о той жизни, недосягаемой из-за положения нашей семьи, впивал каждое

слово, с жаром требуя продолжения. А мой новый план действительно опирался

на Варнаву. У слуг я ничего больше добиться не могла. Посыльный Сортини не

отыскался, и найти его было невозможно, очевидно, и Сортини, и его посыльный

уходили все дальше в неизвестность, другие часто забывали даже их имена, их

внешность, и мне приходилось не раз подробно их описывать, но я ничего не

добилась, кроме того, что их с трудом припоминали, но ничего сказать о них

не могли. А что касается моей жизни среди слуг, то я, конечно, была не в

силах предотвратить сплетни и могла только надеяться, что все будет

воспринято так, как оно было на самом деле, и что это снимет хоть часть вины

с нашей семьи, однако никаких внешних признаков такого отношения я не

замечала. Так я и продолжала жить, не видя для себя никакой другой

возможности добиться для нас хоть чего-нибудь в Замке. Такую возможность я

видела лишь для Варнавы. Из рассказов челяди я могла, если хотела -- а

желание у меня было немалое, -- сделать вывод, что каждый, кто принят на

службу в Замок, может очень много сделать для своей семьи. Однако что же в

этих рассказах было достоверного? Казалось, что установить это невозможно,

ясно было только, что достоверности в них очень мало. Например, когда

какой-то слуга, которого я потом никогда не увижу, а если и увижу, то не

узнаю, торжественно заверяет меня, что поможет моему брату устроиться на

службу в Замок или же, если Варнава каким-то образом попадает в Замок, он

его хотя бы поддержит и подбодрит, потому что, судя по рассказам слуг,

бывает, что ищущим работу приходится так долго ждать, что они часто падают в

обморок, мысли у них путаются и они могут погибнуть, если друзья о них не

позаботятся, -- когда слуги мне рассказывали и это, и всякое другое, то,

вероятно, все их предостережения были вполне основательными, но их обещания

-- совершенно пустыми. Однако Варнава относился к ним не так, хотя я его и

предупреждала, что нельзя верить этим посулам, но уж одного того, что я ему

их пересказывала, было достаточно, чтобы он увлекся моими планами. Все мои

соображения на него почти не действовали, действовали только рассказы слуг.

Таким образом, я была, в сущности, предоставлена самой себе, с родителями

вообще никто, кроме Амалии, разговаривать не умел, а чем больше я пыталась

по-своему выполнить прежние планы отца, тем больше отчуждалась от меня

Амалия, при тебе или при других она еще со мной разговаривает, а наедине --

никогда; для слуг в гостинице я была только игрушкой, которую они яростно

пытались сломать, ни одного душевного слова я ни от кого из них за два года

не слыхала, они только хитрили, врали или говорили глупости, значит, у меня

оставался только Варнава, но Варнава был еще слишком молод. Когда я видела,

как блестят его глаза при моих рассказах -- они и теперь блестят, -- я

пугалась и все же не умолкала, слишком многое было поставлено на карту.

Правда, больших, хоть и бесплодных планов, как у моего отца, у меня не было,

не было во мне и мужской решимости, я только думала, как бы загладить обиду,

нанесенную посыльному, и хотела, чтобы это скромное желание мне поставили в

заслугу. Но того, что мне самой сделать не удалось, я теперь хотела

достигнуть через Варнаву, другим и более верным способом. Мы обидели

посыльного, спугнули его из ближних канцелярий; что же могло быть проще, чем

предложить в лице Варнавы нового посыльного, поручить Варнаве выполнять

работу обиженного, а тем самым дать обиженному возможность спокойно жить в

отдалении столько, сколько он захочет, сколько ему понадобится, чтобы забыть

обиду. Однако я отлично понимала, что при всей непритязательности этого

плана в нем было что-то нескромное, могло создаться впечатление, будто мы

хотим диктовать начальству, как ему решать вопросы приема служащих, будто мы

сомневаемся, способно ли само начальство найти наилучшее решение, а может

быть, оно и нашло его давным-давно, еще до того, как у нас появилась мысль,

что можно как-то вмешаться. Но потом я подумала: нет, не может быть, чтобы

начальство так неверно истолковало мои намерения или, если так случится,

чтобы оно сделало это намеренно, -- другими словами, не может быть, чтобы

все, что бы я ни делала, заранее безоговорочно получило бы отпор. Поэтому я

не сдавалась, а честолюбие Варнавы сделало свое. Во время всей этой

подготовки Варнава так заважничал, что даже стал считать работу сапожника

слишком грязной для себя, будущего служащего канцелярии; больше того, он

даже осмеливался весьма решительно возражать Амалии, когда она к нему

изредка обращалась. Я не хотела мешать его недолговечной радости, потому что

в первый же день, когда он отправился в Замок, и радость и высокомерие, как

и можно было ожидать, исчезли без следа. И началась та кажущаяся служба, про

которую я тебе уже рассказывала. Удивительно было только то, что Варнава без

всякого затруднения, сразу попал в Замок, вернее, в ту канцелярию, которая

стала его рабочим местом. Такой успех меня чуть с ума не свел, и, когда

Варнава шепнул мне об этом на ухо, я бросилась к Амалии, прижала ее в угол и

осыпала поцелуями, впиваясь в нее и губами и зубами так, что она

расплакалась от испуга и боли. От волнения я не могла выговорить ни слова,

да мы с ней уже давно не разговаривали, и я отложила объяснения на утро. Но

в ближайшие дни рассказывать уже было не о чем. На том, что было достигнуто,

все и остановилось. Два года Варнава вел эту однообразную, гнетущую жизнь.

Слуги ничего не сделали, я дала Варнаве записку, в которой поручала его

вниманию слуг и напоминала им про их обещания, и Варнава, как только видел

кого-нибудь из слуг, вынимал записку и протягивал ему, при этом он иногда

попадал на слуг, которые меня не знали, других раздражала его манера --

молча протягивать записку, -- разговаривать там, наверху, он не смел; но

тягостно было то, что ему никто помочь не желал, и для нас было избавлением

-- правда, мы могли бы давным-давно и сами избавить себя таким способом, --

когда один из слуг, которому, быть может, не раз навязывали эту записку,

смял ее и бросил в корзину для бумаг. Он, как мне казалось, мог бы при этом

и добавить: " Вы же сами так обращаетесь с письмами". Но как бы бесплодно ни

проходило это время, Варнаве оно принесло пользу, если можно назвать пользой

то, что он преждевременно повзрослел, преждевременно стал мужчиной; да, во

многом он стал серьезнее, осмотрительнее, даже не по возрасту. Мне иногда

становится очень грустно, когда я гляжу на него и сравниваю с тем мальчиком,

каким он был еще два года назад. И при этом ни утешения, ни внимания,

которых можно было бы ожидать от взрослого человека, я от него не вижу. Без

меня он вряд ли попал бы в Замок, но с тех пор, как он там, он уже от меня

не зависит. Я его единственный поверенный, но он наверняка рассказывает мне

только малую долю того, что лежит у него на сердце. Он часто говорит о

Замке, но из его рассказов, из этих незначительных случаев, о которых он

сообщает, невозможно понять, каким образом эта обстановка вызвала в нем

такую перемену. Особенно трудно понять, почему он, став взрослым мужчиной,

полностью потерял ту смелость, которая в нем, мальчике, приводила нас в

отчаяние. Правда, это бесполезное стояние и бесконечное ожидание изо дня в

день без всякой надежды на перемену ломают человека, делают его

нерешительным, и в конце концов он становится не способным ни на что другое,

кроме безнадежного стояния на месте. Но почему ж с самого начала он не

сопротивлялся? Ведь он очень скоро понял, насколько я была права и что

никакого удовлетворения его честолюбию там не найти, хотя, быть может, ему и

удастся принести пользу нашему семейству. Ведь там во всем -- кроме причуд

всякой челяди -- царит большая скромность, там честолюбивый человек ищет

удовлетворения только в работе, а так как тогда сама работа становится

превыше всего, то всякое честолюбие пропадает -- для детских мечтаний там

места нет. Но Варнаве, как он мне рассказывал, казалось, что там он ясно

увидел, как велика и власть, и мудрость даже тех, собственно говоря, очень

неважных чиновников, в чьих комнатах ему разрешалось бывать. Как они

диктовали, быстро, полузакрыв глаза, отрывисто жестикулируя, как одним

мановением пальца, без единого слова, рассылали ворчливых слуг, а те в такие

минуты, тяжело дыша, все же радостно усмехались, или как один из чиновников,

найдя важное место в книгах, хлопал по страницам ладонью, а все остальные

сразу, насколько позволяло тесное помещение, сбегались и глазели, вытягивая

шеи. И это, и многое другое создавало у Варнавы самое высокое мнение об этих

людях, и он себе представил, что если вдруг они его заметят и ему удастся

перекинуться с ними несколькими словами -- уже не как постороннему, а как их

сослуживцу по канцелярии, хоть и в самом низшем чине, -- то для нашей семьи

удастся достигнуть невиданных благ. Но покамест до этого еще не дошло, а

сделать шаг, который приблизил бы его к чиновникам, Варнава не смеет, хотя

ему уже совершенно ясно, что, несмотря на свою молодость, он из-за нашего

несчастья занял в нашем доме ответственнейшее место отца семейства. А теперь

хочу сделать тебе и последнее признание: неделю назад приехал ты. Я слышала,

как в гостинице об этом кто-то упомянул, но не обратила внимания: приехал

какой-то землемер, а я толком и не знала, что это такое. Но на следующий

вечер Варнава пришел домой раньше, чем всегда -- обычно я выходила ему

навстречу в определенный час, -- увидел в горнице Амалию и потому повел меня

на улицу, а там вдруг прижался лицом к моему плечу и залился слезами. Он

снова стал прежним мальчуганом. С ним случилось нечто такое, к чему он не

был готов. Перед ним как будто открылся совсем новый мир, и ему не совладать

с радостными заботами, которые несет с собой это открытие. А случилось

только то, что ему дали письмо для передачи тебе. Но ведь это было первое

письмо и вообще первая работа, которую он получил".

 

Ольга замолчала. Было тихо, только слышалось тяжкое, иногда похожее на

хрип, дыхание родителей. И К. сказал небрежно, словно подытоживая рассказ

Ольги: " Все передо мной притворялись. Варнава принес мне письмо с видом

опытного и очень занятого посыльного, а ты с Амалией -- на этот раз она была

с вами заодно, -- вы обе сделали вид, что и обязанности посыльного, и

передачу писем -- все это он выполняет так, между прочим". " Ты только не

смешивай нас всех, -- сказала Ольга. -- Варнаву эти два письма снова

превратили в счастливого ребенка, несмотря на то что он до сих пор

сомневается в своей работе. Но эти сомнения он высказывает только мне, перед

тобой же он считает для себя делом чести выступать в роли настоящего

посыльного, каким тот должен быть, по его представлениям. И хотя теперь у

него и возросла надежда получить форму, мне пришлось за два часа так ушить

ему брюки, чтобы они хоть немного походили на форменные штаны в обтяжку, в

них он хотел покрасоваться перед тобой -- в этом отношении тебя нетрудно

было обмануть. Это -- про Варнаву. А про Амалию скажу, что она действительно

презирает службу посыльного, и теперь, когда Варнава достиг какого-то успеха

-- она легко могла бы об этом догадаться и по мне, и по Варнаве, и по нашим

переживаниям в уголке, -- теперь она презирает Варнаву еще больше прежнего.

Значит, она тебе говорит правду, и ты не поддавайся заблуждению, тут

сомневаться не надо. А вот если я, К., иногда при тебе пренебрежительно

говорила про службу посыльного, так вовсе не для того, чтобы тебя обмануть,

а только из страха. Ведь те два письма, что прошли до сих пор через руки

Варнавы, и были за три года первым, хоть и очень сомнительным указанием

того, что над нашим семейством смилостивились. Эта перемена -- если только

это и на самом деле перемена, а не ошибка, потому что ошибки бывают чаще,

чем перемены, -- связана с твоим появлением здесь, наша судьба попала в

некоторую зависимость от тебя, быть может, эти два письма -- только начало,

и работа Варнавы выйдет далеко за пределы должности посыльного,

обслуживающего одного тебя, пока можно будет на это надеяться, но сейчас все

сосредоточивается только на тебе. Там, наверху, мы должны удовлетворяться

тем, что нам дают, но тут, внизу, мы, может быть, и сами можем что-то

сделать, а именно: обеспечить себе твое доброе отношение, или по крайней

мере защититься от твоего недоброжелательства, или же, что самое важное,

оберегать тебя, насколько хватит наших сил и возможностей, чтобы твоя связь

с Замком, которая, быть может, и нас вернет к жизни, не пропала зря. Но как

же все это выполнить получше? Главное, чтобы ты не относился с подозрением,

когда мы к тебе подходим, ведь ты тут чужой, а потому, конечно, тебя

одолевают подозрения, и вполне оправданные подозрения. Кроме того, нас все

презирают, а на тебя влияет мнение других, особенно мнение твоей невесты, --

как же нам к тебе приблизиться без того, чтобы, например, не пойти, хоть и

непреднамеренно, против твоей невесты и этим тебя не обидеть. А эти письма,

которые я прочитывала до того, как ты их получал, -- Варнава их не читал, он

как посыльный себе этого не мог позволить, -- эти письма на первый взгляд

казались мне совсем неважными, устаревшими, они, собственно говоря, сами

себя опровергали тем, что направляли тебя к старосте. Как же нам надо было

держаться с тобой при таких обстоятельствах? Если подчеркивать важность этих

писем, мы вызвали бы подозрение -- зачем мы преувеличиваем такие пустяки и

что, расхваливая тебе письма, мы, их передатчики, преследуем не твои цели, а

свои, больше того, мы этим могли обесценить письма в твоих глазах и тем

самым разочаровать тебя без всякого намерения. Если же мы не придали бы

письмам никакой цены, мы тоже вызвали бы подозрение -- зачем же тогда мы

хлопочем о передаче этих ненужных посланий, почему наши дела противоречат

нашим словам, зачем мы так обманываем не только тебя, адресата писем, но и

тех, кто нам дал это поручение, а ведь не для того же они поручили нам

передать письма, чтобы мы их при этом обесценили в глазах адресата. А найти

середину между этими крайностями, то есть правильно оценить письма, вообще

невозможно, они же непрестанно меняют свое значение, они дают повод для

бесконечных размышлений, и на чем остановиться -- неизвестно, все зависит от

случайностей, значит, и мнение о них составляется случайно. А если тут еще

станешь бояться за тебя, все запутывается окончательно, только ты не суди

меня слишком строго за эти разговоры. Когда, к примеру, как это уже один раз

случилось, Варнава приходит и сообщает, что ты недоволен его работой

посыльного, а он, с перепугу и, к сожалению, не без оскорбленного самолюбия,

предлагает, чтобы его освободили от этой должности, тут я, конечно, способна

обманывать, лгать, передергивать -- словом, поступать очень скверно, лишь бы

помогло. Но тогда я поступаю так не только ради нас, но, по моему убеждению,

и ради тебя".

 

С улицы постучали. Ольга пошла к двери и отперла ее. Темноту прорезала

полоса света от карманного фонаря. Поздний гость что-то спрашивал шепотом, и

ему шепотом же отвечали, но он этим не удовлетворился и попытался было

проникнуть в комнату. Очевидно, Ольга больше не могла его удерживать и

позвала Амалию, должно быть надеясь, что та, защищая покой родителей, пойдет

на все, чтобы удалить посетителя. Да Амалия и сама уже спешила к выходу,

отстранила Ольгу, вышла на улицу и захлопнула за собой дверь. Все это

длилось один миг, она тотчас же вернулась, настолько быстро ей удалось

добиться того, чего никак не могла сделать Ольга.

Тут К. узнал от Ольги, что посетитель приходил к нему, это был один из

его помощников, который искал его по поручению Фриды. Ольга хотела скрыть от

помощника, что К. у них: если К. захочет потом признаться Фриде, что побывал

тут, пусть признается, но не надо, чтобы его тут застал помощник. К. одобрил

ее. Но от предложения Ольги остаться у них ночевать и дождаться Варнаву К.

отказался; вообще-то он бы и принял это предложение, уже стояла глубокая

ночь, и ему казалось, что теперь он волей-неволей настолько связан с этой

семьей, что ночевка тут хоть и тягостна во многих отношениях, но при такой

тесной связи была бы в Деревне самой подходящей для него, однако он

отказался, его спугнул приход помощника; ему было непонятно, как это Фрида,

знавшая, чего он хочет, и помощники, привыкшие его бояться, теперь снова

стакнулись настолько, что Фрида не постеснялась послать за ним одного из

помощников, очевидно оставшись с другим. К. спросил Ольгу, нет ли у нее

кнута, но кнута у нее не было, зато нашлась хорошая розга, он взял ее, потом

спросил, нет ли другого выхода из дома; в доме оказался второй выход со

двора, только надо было потом перелезать через забор соседнего сада и через

этот сад выйти на улицу. К. так и решил сделать. И пока Ольга провожала его

через двор к забору, он торопливо пытался успокоить ее, объяснил, что вовсе

на нее не сердится за все мелкие подтасовки и очень хорошо ее понимает,

поблагодарил за доверие, проявленное к нему, -- она это доказала своим

рассказом, поручил ей, как только вернется Варнава, будь это хоть поздней

ночью, сразу прислать его в школу. И хотя сообщения, переданные Варнавой,

далеко не единственная его надежда -- иначе ему пришлось бы туго, -- но он

ни в коем случае не хочет от них отказываться, но будет за них держаться и

при этом не забудет и Ольгу, потому что важнее всех сообщений для него сама

Ольга, ее храбрость и осмотрительность, ее ум, ее жертвенность по отношению

к семье. И если бы ему пришлось выбирать между Ольгой и Амалией, он ни на

миг не задумался бы. И К. еще раз сердечно пожал ей руку, перед тем как

перемахнуть через соседский забор.

Очутившись наконец на улице, он увидел, насколько позволяла пасмурная

ночь, что неподалеку от дома Варнавы помощник все еще расхаживал взад и

вперед, иногда он останавливался и пытался осветить фонарем комнату сквозь

занавешенное окно. К. окликнул его, тот, по-видимому, не испугался, перестал

подсматривать и подошел к К. " Ты кого ищешь? " -- спросил К. и стегнул розгой

по своей ноге, пробуя, хорошо ли она гнется. " Тебя", -- ответил помощник,

подходя ближе. " А ты кто такой? " -- вдруг спросил К., ему показалось, что

это вовсе не его помощник. Этот человек казался старше, утомленнее, лицо

морщинистое, но более полное, да и походка совсем не похожа на быструю,

словно наэлектризованную походку помощников, у этого походка была

медлительна, и он слегка прихрамывал с благородно-расслабленным видом.

" Разве ты меня не узнаешь? -- сказал этот человек. -- Я Иеремия, твой старый

помощник". " Вот как? -- сказал К. и немного вытянул из-за спины спрятанную

было розгу. -- Но у тебя совсем другой вид". " Это из-за того, что я остался

один, -- сказал Иеремия. -- Когда я один, тогда прощай и молодость и

радость". " А где же Артур? " -- спросил К. " Артур? -- повторил Иеремия. --

Наш любимчик? А он бросил службу. Ты ведь был довольно груб и жесток с нами.

Его нежная душа не вынесла этого. Он вернулся в Замок и подал на тебя

жалобу". " А ты? " -- спросил К. " Я смог остаться, -- сказал Иеремия. -- Артур

подал жалобу и за меня". " На что же вы жалуетесь? " -- спросил К. " На то, --

сказал Иеремия, -- что ты шуток не понимаешь. А что мы сделали? Немножко

шутили, немножко смеялись, немножко дразнили твою невесту. А вообще-то все

делалось, как было велено. Когда Галатер послал нас к тебе..." " Галатер? " --

переспросил К. " Да, Галатер, -- сказал Иеремия. -- Тогда он как раз замещал

Кламма. Когда он нас к тебе посылал, он -- и я это хорошо запомнил, потому

что мы именно на это и ссылаемся, -- он сказал: ``Вы отправитесь туда в

качестве помощников землемера''. Мы сказали: ``Но мы ничего не смыслим в

этой работе''. Он в ответ: ``Это не самое важное, если понадобится, он вас

натаскает. А самое важное, чтобы вы его немного развеселили. Как мне

доложили, он все принимает слишком близко к сердцу. Он только недавно попал

в Деревню и сразу решил, что это большое событие, хотя на самом деле все это

ничего не значит. Вот что вы ему и должны внушить''". " Ну и что же? --

сказал К. -- Прав ли Галатер и выполнили ли вы его поручение? " " Этого я не

знаю, -- сказал Иеремия. -- За такое короткое время это вряд ли было

возможно. Знаю только, что ты был очень груб, на что мы и жалуемся. Не

понимаю, как ты, тоже человек служащий, и притом даже не служащий Замка, не

можешь понять, что такая служба, как наша, -- трудная работа и что очень

нехорошо с таким своеволием, почти по-мальчишески, затруднять людям работу,

как ты ее затруднял нам. Как безжалостно ты заставил нас мерзнуть у ограды,

а как ты Артура, человека, у которого от злого слова весь день болит душа,

чуть не убил кулаком тогда, на матраце, или как ты в сумерках гонял меня по

снегу взад и вперед, так что я потом целый час не мог отдышаться. Я ведь не

так уж молод". " Дорогой Иеремия, -- сказал К., -- ты во всем прав, только

излагать все это надо не мне, а Галатеру. Он вас послал по своей воле, я вас

у него не выпрашивал. А раз я вас не требовал, значит, я мог отправить вас

обратно и охотнее сделал бы это мирным путем, чем силой, но вы явно на это

не шли. Кстати, почему вы с самого начала, когда вы ко мне только что

пришли, не поговорили со мной так же откровенно, как сейчас? " " Потому что я

был на службе, -- сказал Иеремия. -- Это же само собой понятно". " А теперь

ты больше не на службе? " " Теперь уже нет, -- сказал Иеремия. -- Артур

оформил в Замке наш уход со службы, или по крайней мере там сейчас идет

оформление, чтобы нас от этой должности освободили". " Но ты меня

разыскиваешь, как будто ты еще у меня служишь? " -- сказал К. " Нет, -- сказал

Иеремия. -- Разыскиваю я тебя, только чтобы успокоить Фриду. Ведь, когда ты

ее оставил ради сестры Варнавы, она почувствовала себя очень несчастной, не

столько из-за потери, сколько из-за твоего предательства; правда, она уже

давно предвидела, что так случится, и очень из-за этого страдала. А я как

раз подошел к окну школы посмотреть, не образумился ли ты наконец. Но тебя

там не было, только Фрида сидела на парте и плакала. Тогда я зашел к ней, и

мы договорились. Все уже сделано. Я теперь служу коридорным в гостинице, а

Фрида опять там, в буфете. Для Фриды так лучше. Ей не было никакого смысла

выходить за тебя замуж. Кроме того, ты не сумел оценить жертву, которую она

тебе принесла. А теперь это доброе существо все еще иногда сомневается,

справедливо ли мы с тобой поступили, может быть, ты вовсе и не сидел с

семейкой Варнавы. И хотя насчет того, где ты, никаких сомнений и быть не

могло, я все же отправился сюда, чтобы подтвердить это раз и навсегда;

потому что после всех волнений Фрида заслужила право наконец спокойно

заснуть, да и я тоже. Вот я и пошел, и не только нашел тебя тут, но и

увидел, что эти девчонки идут за тобой, как на поводке. Особенно та,

чернявая, вот уж дикая кошка, до чего она за тебя заступалась! Что ж, у

каждого свой вкус. Во всяком случае, тебе нечего было лезть в обход, через

соседский сад, я тут все дороги хорошо знаю".

 

--------

 

21.

 

 

Значит, все-таки случилось то, что можно было предвидеть, но нельзя

было предотвратить. Фрида его бросила. А вдруг это не окончательно, может

быть, дело обстоит не так скверно; Фриду надо было снова завоевать, правда,

на нее легко влияли посторонние, особенно эти помощники, считавшие, что у

них с Фридой положение одинаковое, и теперь, когда они отказались от службы,

они и Фриду подбили уйти, но стоит К. только приблизиться к ней, напомнить

ей обо всем, что говорило в его пользу, и она снова с раскаянием вернется к

нему, особенно если он сможет оправдать свое пребывание у девушек тем, что

они помогли ему достигнуть какого-то успеха. Но несмотря на все эти

соображения, касавшиеся Фриды, которыми он пытался себя успокоить, он не

успокаивался. Только что он хвалился перед Ольгой отношением Фриды к нему и

называл ее своей единственной опорой, -- оказывается, опора эта не из самых

крепких, не нужно было вмешательства высших сил, чтобы отнять Фриду у К.,

достаточно было этого довольно неаппетитного помощника, этого куска мяса,

который порой казался безжизненным.

Иеремия отошел было от К., но тот позвал его назад. " Иеремия, -- сказал

он, -- я буду с тобой совершенно откровенен, но и ты честно ответь мне на

один вопрос. Теперь мы с тобой уже не господин и слуга, и этим доволен не

только ты, но и я, значит, у нас нет никаких оснований лгать друг другу. Вот

у тебя на глазах я ломаю розгу, предназначенную для тебя, потому что пошел я

через сад вовсе не из страха перед тобой, а чтобы застать тебя врасплох и

вытянуть хорошенько этой розгой. Но ты на меня не обижайся, теперь этому

конец, и если бы власти не навязали мне тебя в слуги, то мы с тобой

наверняка поладили бы, хоть меня немножко раздражает твоя внешность.

Теперь-то мы с тобой уже можем наверстать все, что упущено". " Ты так

думаешь? -- сказал помощник и с широким зевком прикрыл усталые глаза. -- Я

бы мог тебе подробнее объяснить, что случилось, но времени у меня нет, надо

идти к Фриде, крошка меня ждет. Она еще не приступила к работе, я уговорил

хозяина дать ей короткий отдых, она, видно, хотела сразу погрузиться в

работу, чтобы тебя забыть, и теперь нам хочется хотя бы немного побыть

вместе. Что же касается твоего предложения, то у меня, разумеется, нет ни

малейших оснований лгать тебе, но еще меньше оснований тебе доверять. Пока я

находился с тобой в служебных отношениях, ты, разумеется, был для меня

важной персоной, не из-за твоих достоинств, а по долгу службы, и я охотно

сделал бы для тебя все, чего бы ты ни захотел, но теперь ты мне безразличен.

И то, что ты сломал розгу, меня тоже не трогает, только напоминает о том,

какого грубияна мне дали в господа, но расположить меня к тебе такое

поведение никак не может". " Ты со мной разговариваешь, будто уверен, что

тебе уже никогда не придется меня бояться. А ведь, в сущности, это не так.

Должно быть, тебя еще не освободили от службы, тут так скоро решения не

принимают". " А бывает, что и скорее", -- сказал Иеремия. " Бывает, -- сказал

К. -- Но пока нет никаких указаний, что в данном случае так оно и будет, во

всяком случае, ни тебе, ни мне документа на руки не выдали. Значит, разбор

дела только начался, а я еще не использовал свои связи и не вмешался, но

непременно вмешаюсь, непременно. Если все обернется для тебя неудачно,

значит, ты не особенно старался расположить хозяина в свою пользу, и, быть

может, я вообще зря сломал розгу. Фриду ты, правда, увел, потому-то от

важности и распушил перья, но при всем уважении к твоей особе -- а я тебя

уважаю, хоть ты меня и нет, -- достаточно мне сказать два-три слова Фриде, я

это отлично знаю, чтобы изничтожить всю ту ложь, которой ты ее опутал". " Эти

угрозы меня ничуть не пугают, -- сказал Иеремия, -- ты же не хочешь, чтобы я

был твоим помощником, ты боишься меня как помощника, да и вообще ты

помощников боишься, только из страха ты побил доброго Артура". " Возможно, --

сказал К. -- А разве от этого ему было не так больно? Может статься, что я и

свой страх перед тобой смогу выразить таким же образом, и не раз! Если

только увижу, что тебе должность помощника не по нутру, так никакой страх не

сможет испортить мне удовольствие заставить тебя насильно служить мне.

Больше того, я приложу все усилия, чтобы заполучить одного тебя, без Артура,

тогда я смогу уделять тебе больше внимания". " Неужели ты думаешь, -- сказал

Иеремия, -- что я тебя хоть немножко боюсь? " " Да, думаю, что боишься, хоть

немного, но боишься, а если ты умен, то очень боишься. Иначе почему ты сразу

не пошел к Фриде? Скажи, ты ее любишь? " " Люблю? -- переспросил Иеремия. --

Она добрая, умная девочка, бывшая возлюбленная Кламма, значит, во всяком

случае, заслуживает уважения. И если она меня непрестанно умоляет избавить

ее от тебя, почему же не оказать ей эту услугу, тем более что и тебе я

никакого вреда не приношу, ведь ты уже утешился с этими проклятыми

варнавовскими девками". " Теперь мне ясна твоя трусость, -- сказал К., --

твоя жалкая трусость. Вот такой ложью ты пытаешься меня опутать! Фрида

просила меня только об одном -- избавить ее от взбесившихся помощников, от

этих похотливых кобелей, а у меня, к сожалению, времени не было выполнить ее

просьбу, и вот что теперь вышло из-за моего упущения! "

" Господин землемер? Господин землемер! -- закричал кто-то в переулке.

Это был Варнава. Он подбежал задыхаясь, однако не забыл отдать К. поклон. --

Мне все удалось! " " Что удалось? -- спросил К. -- Ты передал мою просьбу

Кламму? " " Это-то не вышло, -- сказал Варнава. -- Я очень старался, но

никакой возможности не было, хоть я и пробился вперед, весь день стоял так

близко к столу, что один писарь, которому я загораживал свет, даже оттолкнул

меня, потом, хоть это и запрещено, я заявил о себе, и, когда Кламм взглянул,

я поднял руку, потом задержался в канцелярии дольше всех, остался там один,

со слугами, имел счастье видеть, как вернулся Кламм, но оказалось, что

вернулся он не из-за меня, он только хотел быстро справиться о чем-то в

книге и тут же ушел; в конце концов, так как я не трогался с места, один

слуга чуть ли не вымел меня из комнаты метлой. Все это я тебе рассказываю,

чтобы ты видел, как я стараюсь, и не выражал недовольства". " Да что мне в

твоих стараниях, Варнава, -- сказал К., -- если ты никакого успеха не

добился". " Но я же добился успеха! -- сказал Варнава. -- Выхожу я из своей

канцелярии -- я называю ее своей канцелярией -- и вдруг вижу, что из глубины

коридора медленно выходит один господин, вокруг никого не было, время было

позднее. Я решил подождать его, мне вообще хотелось там остаться, чтобы не

сообщать тебе дурные вести. Да и так стоило подождать этого господина, ведь

это был Эрлангер. Как, ты его не знаешь? Это один из первых секретарей

Кламма. Тщедушный такой, маленький человек, немного хромает. Он меня сразу

узнал, он славится своей памятью и знанием людей, ему стоит только наморщить

лоб -- и он сразу узнает любого, часто даже тех, кого он никогда не видел,

только слышал или читал про них, меня, например, он вряд ли видел. Но хотя

он и узнает сразу любого человека, он всегда спрашивает, будто не совсем

уверен. " Ты, кажется, Варнава? -- сказал он мне. И тут же спросил: -- Ты

ведь знаешь землемера? -- И потом сказал: -- Это удачно, сейчас я еду в

гостиницу. Пусть землемер зайдет туда ко мне. Я живу в номере пятнадцатом.

Но пусть он явится сейчас же. У меня там кое-какие переговоры, а в пять

часов утра я уже уеду обратно. Скажи ему, что мне очень нужно поговорить с

ним".

Тут Иеремия внезапно пустился бежать. Варнава был настолько взволнован,

что не обратил на него никакого внимания, но теперь спросил: " Что ему надо? "

" Хочет опередить меня у Эрлангера, -- сказал К. и побежал за Иеремией,

догнал его, схватил под руку и сказал: -- Что, соскучился вдруг без Фриды? И

я тоже, не меньше тебя, значит, пойдем вместе! "

У темной гостиницы стояла небольшая кучка людей, двое или трое держали

фонари, так что можно было различить лица. К. узнал одного знакомого --

возчика Герстекера. Герстекер встретил его вопросом: " А ты все еще в

Деревне? " " Да, -- сказал К., -- я приехал надолго". " А мне какое дело", --

сказал Герстекер и, сильно закашлявшись, повернулся к остальным.

 

Выяснилось, что все ждут Эрлангера. Эрлангер у же приехал, но, прежде

чем начать прием, совещался с Момом. Разговоры вертелись вокруг того, что в

доме ждать воспрещалось и приходится стоять тут, в снегу. Правда, было не

очень холодно, но все же заставлять людей стоять ночью часами перед домом

было безжалостно. Впрочем, Эрлангер был в этом не виноват, он был, скорее,

человек предупредительный, ничего не подозревал и наверняка рассердился бы,

если бы ему об этом доложили. Виновата была хозяйка гостиницы: в своем

болезненном стремлении соблюдать порядок она не желала, чтобы столько

просителей сразу наводнили ее дом. " Уж если непременно надо их принимать, --

говаривала она, -- так пусть они, бога ради, заходят по очереди". И она

добилась того, что просителей, ждавших сначала просто в коридоре, потом на

лестнице и, наконец, в буфете, в конце концов выдворили на улицу. Она и этим

была недовольна. Ей было невыносимо, что в собственном доме ее непрестанно,

как она выражалась, " осаждали". Она не понимала, зачем вообще принимают

посетителей. " Чтобы пачкать лестницу", -- как-то, очевидно с досады, ответил

ей на этот вопрос один из чиновников, но этот ответ показался ей весьма

вразумительным, и она охотно его повторяла. Она добивалась, чтобы напротив

гостиницы построили здание, где могли бы ждать посетители, что вполне

соответствовало и их желаниям. Больше всего она хотела, чтобы и прием и

допросы проводились бы вне гостиницы, но на это возражали чиновники, а когда

чиновники всерьез возражали, то хозяйке, разумеется, ничего добиться не

удавалось, хотя в незначительных делах благодаря неустанной и все же

по-женски мягкой настойчивости она для всех стала чем-то вроде домашнего

тирана. Однако пока что хозяйке приходилось терпеть, чтобы и прием и допросы

проходили у нее в гостинице, потому что господа из Замка отказывались

покидать гостиницу и ходить в Деревню по служебным делам. Они всегда

торопились, в Деревню ездили очень не






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.