Глава вторая. Дорога

Нет на свете запахов более волнующих, чем запахи железнодорожных вокзалов.

Аэровокзалы — это просто места, где продаются билеты; аэродромы же не пахнут — они насквозь продуты ветрами: естественными — то влажными, то морозными, и искусственными — прокалёнными вихрями реактивных струй. Самолёты прекрасны в своей стремительной серебристой законченности. А тёмно-синие или зелёные морды тепловозов и электровозов не только прекрасны, но и трогательны.

Чем же могут пахнуть столь чистоплотные сооружения?

В том-то и дело, что пахнут не они, а сами вокзалы, впитавшие в каждую свою балку копоть тысяч и тысяч паровозов — когда-то маслянисто поблёскивавших могучими шатунами, шипевших пышными усами мятого пара, изрыгавших из труб густые клубы дыма.

Про паровозы рассказывал Вите папа.

Теперь паровозы ушли на покой, но папа специально водил Витю на Ленинград-Московскую сортировочную станцию, чтобы показать какого-нибудь замурзанного маневрового работягу с пронзительным нахальным голосом-гудком. Толковал ей про всякие там тендеры, бегунки, реверсы. Потому что папа был влюблён в паровозы, это у него с детства осталось.

На станции был тупичок, сплошь заставленный отработавшими свой век, остывшими печальными паровозами.

Папа с дочкой забирались по крутой лесенке в какой-нибудь могучий в своё время ИС или ФД, Витя садилась на откидной стульчик у окошка машиниста, клала локоть на обитый зелёным (бывшим когда-то зелёным) репсом с помпончиками подлокотник и глядела вперёд. И казалось ей, что летят они с папой по натруженным голубоватым рельсам и проносятся сквозь пахучую степь, всю в матово-серебристых ковылях, сквозь леса и гулкие мгновенные мосты.

Но папа быстро мрачнел. Разорённые грубыми руками кабины с вывинченными или выдранными с мясом вентилями и манометрами, бессмысленно разбитыми непонятными трубками, погнутыми реверсами печалили его.

Он никогда не работал ни машинистом, ни кочегаром. Просто, когда он был мальчишкой, жарко и натужно пыхтящие паровозы были посланцами неведомых и прекрасных земель, они звали в далёкие странствия и обещали неслыханные приключения.

И папа любил их.

— Я мог часами околачиваться на вокзалах, — смущённо признавался он. — Что такое нынешние самолёты? Упаковали тебя в него в Ленинграде, выстрелили в небо — и вот ты уже, допустим, в Ростове или Каире. И непонятно — то ли ты летел, то ли стоял на месте, а под тобой нужным боком услужливо повернулся земной шарик. И ты не путешественник, а так… биологическая начинка, живая посылка.

Папа любил вокзалы и поезда. И когда было у него достаточно времени, всегда ездил железной дорогой, а не летал. Только вот беда — времени постоянно ему не хватало.

У Вити же было его теперь предостаточно, и она с удовольствием пробралась в свой вагон, забросила рюкзак на багажную полку и села, блаженно вытянув ноги. Она была самым первым пассажиром в своём вагоне, и ей это необычайно нравилось. Она чувствовала себя независимой, взрослой и красивой.

И тот, кто никогда не был двенадцатилетней девчонкой в грубых новеньких джинсах, туго зашнурованных кедах, алом свитере-водолазке и лёгкой куртке-штормовке, никогда не поймёт, как это здорово — чувствовать себя ловкой, гибкой и красивой. И почти взрослой.

Человек без понятия, поглядев на её короткий решительный нос, усыпанное веснушками лицо и короткую стрижку, вполне мог бы принять Витю за мальчишку. Но внимательному достаточно было поглядеть в мамины, подтянутые к вискам, те самые «византийские» глаза, чтобы сразу разобраться, что к чему.

Соседи по купе появились одновременно, хотя сразу было заметно — незнакомые. Один — сухощавый невысокий моряк с воронёным якорем — знаком капитана дальнего плавания — на груди, второй — громоздкий, лохматый, с огромной трубкой в зубах, удивительно похожий на знакомого Вите сенбернара, которого каждый день прогуливал по Стремянной улице чопорный, с голубоватыми сединами, старик. Витя, когда видела их вместе, всегда почему-то думала, что молчаливый хозяин могучей собаки — старый капитан. Но однажды она его встретила без сенбернара, с авоськой, полной мелких магазинных свёртков, и капитаном ей старик не показался. Хотя, если подумать, при чём здесь сенбернар и авоська?

А тут самый настоящий, без подделки, капитан улыбнулся Вите, легко забросил большой, новый, вкусно пахнущий кожей чемодан рядом с её рюкзачишком и сел на полку, спокойно разглядывая чуть прищуренными глазами своих спутников. Вот так спокойно, наверное, глядел он навстречу всяким шквалам, тайфунам, торнадо, смерчам и цунами. А также самумам. Хотя, впрочем, самумы — это в пустынях. Второй поставил у ног две здоровенные клетчатые сумки, шумно потёр руки и выпустил пахучий клуб дыма из трубки.

— Отлично! — прогудел он. — Одно мужское общество! Это прекрасно! Давайте знакомиться: Любезнов Аркадий Витальевич — покровитель искусств.

— Станислав Сергеич, — представился моряк.

— Витя, — сказала Витя.

— Отлично! — снова загремел сенбернар. — Я, Витька, абонирую нижнюю полку, ибо верхняя хрупка для моих телес. А ты парень шустрый — белочкой туда взлетишь. Давай-ка, милый, приподыми коечку, я туда баулы свои приспособлю.

Витя покорно приподняла нижнюю свою законную полку, и Аркадий Витальевич, пыхтя, уложил в рундук свой багаж.

— Лишь бы женского полу чёрт не принёс, — буркнул он, — хоть подымить всласть можно.

(Кстати сказать, до самого конца так и ехали втроём.)

— Спасибо! Молоток парень! — рявкнул сенбернар и мясистой лапищей увесисто шлёпнул Витю пониже спины.

Витя резко выпрямилась, покраснела и только собиралась сказать грубияну какую-нибудь резкость, но, увидев смеющиеся глаза капитана, сдержалась. Видно было, что Станислав Сергеевич обо всём уже догадался и с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться.

Капитан расстегнул небольшую синюю сумку с буквами SAS по бокам, вынул горсть ярких пакетиков с жевательной резинкой, протянул Вите.

— Угощайтесь. Везу сынишке. Вам сколько лет?

— Двенадцать.

— Одногодки, значит. Мой наказывал привезти побольше этой чепуховины. Просто с ума посходили. Вам тоже нравится?

— Умгм! — Витя уже засунула в рот целых три восхитительно пахнущих мятой пластинки.

— Что вы только в этой жвачке находите, не понимаю… — Капитан покачал головой.

— А что, а что, — засуетился сенбернар, — очень освежает рот. Вы позволите?

Он бесцеремонно запустил лапу, поросшую рыжими волосками, в сумку, вытащил солидную горсть, сосредоточенно зажевал. «Не много же вы привезёте сыну, раз уж этот нахальный бегемот рядом», — подумала Витя и неприязненно поглядела на Аркадия Витальевича. А он вдруг выдул изо рта огромный пузырь, и тот с громким треском лопнул, облепив его лицо серой плёнкой.

Этого Аркадий Витальевич, очевидно, не ожидал. Он стал сосредоточенно сдирать пальцами плёнку, но она приклеилась плотно, особенно вязко залепив пышные рыжеватые усы и бакенбарды.

— Чёрт те что, — бормотал сенбернар, — как же теперь, а? Вот ведь буржуи проклятые! И придумают же!

Он схватил полотенце, вытащил мыло и побежал отмываться.

Капитан наконец не выдержал, повалился от хохота на диван.

— Вас действительно Витей зовут? — спросил он, не переставая смеяться.

— Да. Вообще-то я Виктория, но дома — Витя. И в школе.

— Дела! — У капитана азартно загорелись глаза. — Вы пока не признавайтесь. До вечера. Разыграем нашего покровителя искусств. Договорились?

— Договорились! — Вите снова стало хорошо и спокойно. Этот человек, Станислав Сергеевич, удивительно напоминал чем-то папу, хоть внешне они совсем не были похожи. И всё-таки, если приглядеться, похожи — жестами, интонациями, всей повадкой своей. Ей даже показалось, что она когда-то, давным-давно, была уже знакома с этим человеком, просто позабыла об этом и теперь вспоминает. Ей было легко с ним.

— Аркадий Витальевич очень похож на одного моего знакомого сенбернара, — неожиданно для себя сказала Витя.

Капитан нахмурился.

— Говорить о человеке за глаза — дело не больно хорошее, — сказал он.

Витя так покраснела, что лицо её сделалось в цвет свитера. Капитан вдруг улыбнулся.

— Впрочем, сенбернары — одни из самых благороднейших и полезных псов. В Швейцарии они спасают людей, заваленных снежными лавинами. И никогда не бросают людей в беде. Чего не скажешь об иных из человеков.

Последние слова Станислав Сергеевич пробормотал быстро и едва слышно.

Вернулся Аркадий Витальевич — краснолицый, сердитый, с заметно поредевшими усами и бакенбардами. Молча вынул из карманов пёстрые пакетики чуингама.

— Забирайте эту пакость, — сказал он таким тоном, будто его долго и убедительно упрашивали взять жвачку. — Будь у меня дети, порол бы их нещадно за эту подлую штуку. Человек есть венец природы, homo sapiens, а не жвачное животное корова.

Он покосился на Витю, но та независимо вздёрнула решительный свой нос и назло соседу засунула в рот ещё пластинку, хотя жевать уже не хотелось и здорово болели скулы. После этого, решив, что отстояла своё священное право на самостоятельность, Витя встала и вышла в коридор. Да как прилипла к окошку, что напротив купе, так и простояла там до вечера.

Краем уха она слышала сквозь растворённую дверь разговоры соседей, поняла, что капитан сдал в Архангельске свой лесовоз другому капитану, а сам едет в двухмесячный отпуск в тот самый город, что и она. Слышала, что Аркадий Витальевич — свободный художник, реставратор и коллекционер, едет в Южную Россию поискать по хуторам и станицам редкие иконки, старинную утварь, скифские вещицы.

«Жуликоватый он какой-то, даром что похож на благородного сенбернара», — мельком подумала она и тут же снова отвлеклась. Её звали обедать, но она рассеянно отказалась. Всё глядела и глядела на мелькающие в окне перелески, деревушки; на белоголовых пастушат, отважно стоящих среди рогатых приземистых коров. Пастушата махали вслед поезду, и Витя им махала. Глядела на спокойные извилистые реки, на просмолённые челны и задумчивых рыбаков. Жадно вглядывалась в диковинные и замысловатые сооружения вдали — густо дымящие, выбрасывающие из бурых высоких труб рыжие, как лисьи хвосты, языки пламени. Глядела, глядела — и не могла наглядеться, и всё дивилась, какая же она огромная, необъятная и разная — её Родина, малая толика которой мелькала перед ней, А потом — вдруг, неожиданно — так захотелось есть, что ноги задрожали и ослабели. Она вошла в купе, лихорадочно вынула из рюкзака кусок докторской колбасы и батон, которые припасла в дорогу, но тут и Аркадий Витальевич и Станислав Сергеевич решительно вмешались и стали кормить её разными вкусностями. А поев, Витя вдруг обнаружила, что кто-то незаметно смазал ей мёдом веки и они слипаются и не хотят разлипаться.

— Ну, а теперь спать, Витя, спать, — скомандовал капитан, — столько впечатлений за один день человек выдержать не может. Придётся нам выйти, Аркадий Витальевич.

— Зачем? — искренне изумился сенбернар.

— Как это зачем? — спокойно ответил капитан. — Девочке необходимо приготовиться ко сну.

Трубка выпала из раскрытого рта Аркадия Витальевича и, рассыпая искры, покатилась по полу. Брови соседа полезли вверх и коснулись лохматых волос, каждый глаз стал величиной с куриное яйцо. Он глядел на Витю, как на привидение. Она сонно улыбнулась ему, и тогда вольный художник, реставратор и коллекционер так трахнул себя увесистой ладонью по лбу, что, будь он у него чуть послабее, повесть можно было бы кончать на этом самом месте. И это был бы очень печальный конец. Но лоб у Аркадия Витальевича оказался неслыханной мощности, поэтому художник только взвыл и затряс контуженной рукой.

— Глаза… — забормотал он. — Глаза-то у неё… Она же девчонка… О-о-о, старый я баран!

Капитан затаптывал тлеющий половик и кричал: «Полундра! Пожар на борту!» Он веселился от души, но Витя почти уже спала и не могла разделить его веселья.

А потом был ещё один день и был тишайший Аркадий Витальевич и снова бесконечное стояние теперь уже у открытого окна.

И тёплый ветер, и белые мазанки за окном с лихо нахлобученными камышовыми крышами, и терриконы Донбасса, и длиннющий мост через Дон, и отчётливо видные тёмные силуэты рыб в светлой неторопливой воде. А потом была конечная стоянка.