Плоскостного Терского правобережья

Вплоть до рубежа 1940-1950-х гг. проблема начала перемещения кабардинцев на восток решалась советскими учеными в общем плане. Так, ряд исследователей, уже упомянутых выше, относил колонизационную волну " черкесов" – кабардинцев, достигшую бассейна р. Сунжа, к XIV-XVI вв. без дальнейшей конкретизации (Т.М.Минаева, О.В.Милорадович и др.).

Затем, в результате выхода в свет специальной статьи Л.И.Лаврова[161], в северокавказской науке надолго утвердилось мнение о том, что этот видный кавказовед " убедительно обосновал более раннюю дату заселения кабардинцами их поздней территории, отнеся его ко второй половине XIII в." [162] Важно подчеркнуть, что вывод Л.И.Лаврова, построенный на оценке им глубоких перемен в этно-политической карте региона, обусловленных монголо-татарскими завоеваниями равнинной зоны и изгнания, истребления живших здесь ранее алан и кипчаков, принимался большинством историков как вполне обоснованный, достоверный, якобы, факт. Последний раз от разу провозглашался все уверенней, не подкрепляясь фактически детальной или какой-нибудь новой аргументацией. Создавалось впечатление, что данная версия единственна, объективна, неоспорима.

Но уже давно в регионоведческой науке стало складываться и разрабатываться существенно иное мнение. Оно базировалось на том, что захват монголо-татарами с середины XIII в. равнинных земель Северного Кавказа и прочное включение их в границы Золотой Орды (" Улуса Джучи") не могли создать для миграции кабардинцев благоприятных условий. Этому препятствовало возникновение повсеместно в Предкавказье крупных и долговременных золотоордынских городских центров (на р. Куме, в Пятигорье, вдоль всего равнинного течения рр. Терек и Сунжа), регулярное и активное использование окружающих их плоскостных пространств для военных походов, кочевания ханских ставок, пастьбы скота и пр. новыми обладателями бывших владений Алании. С другой стороны и сами адыги Прикубанья и побережья Черного моря сильно претерпели от завоеваний и постоянного гнета монголо-татар, не избежав общей трагической участи: " Были уничтожены сотни поселений. Обширные, густо заселенные районы предгорно-плоскостной части края, где интенсивно развивались различные ремесла, земледелие, скотоводческое хозяйство, были почти полностью опустошены и превращены завоевателями в поросшие травами кочевья" [163]. Только с крушением мощи Джучидской державы могли открыться реальные перспективы для широкого расселения части адыгов, чем и было положено начало обособления ее в самостоятельную народность (этнос) – кабардинцев.

Такие условия сложились лишь в конце XIV в., когда Золотая Орда, потерпев поражение на Куликовом поле (1380 г.), подверглась вскоре страшному разгрому со стороны среднеазиатского эмира Тимура (1395-1396 гг.). В обстановке последующих десятилетий, характеризующихся резким и длительным сокращением населения на северокавказских равнинах, только и могло произойти массовое перемещение части адыгов на восток, вплоть до сунженского бассейна.

Вышесказанное подтверждается целым рядом публикаций, проливающих свет на исключительно пагубные последствия походов Тимура для населения не только равнинных, но и горных районов среднего и нижнего Притеречья, как и многих других северокавказских областей[164].

Однако, применительно к самой истории кабардинцев версия о массовом расселении на восток, вплоть до течения Сунжи не ранее конца XIV – начала XV в. стала складываться значительно раньше. Она впервые была высказана Г.А. Кокиевым (см. первую главу) и развита в почти не замеченной брошюре Х.О.Лайпанова 1957 г. [165] Независимо от названных авторов к мысли о том, что адыго-кабардинские племена " заселили плоскость Чечено-Ингушетии, воспользовавшись упадком Золотой Орды", в 1960-х гг. пришел В.Б. Виноградов, отразивший эту точку зрения в обобщающих работах по истории Чечено-Ингушетии, написанных в соавторстве с Н.П.Гриценко.

Специальные обоснования мнению о заселении кабардинцами равнин Центрального Предкавказья после походов Тимура и критику аргументов Л.И. Лаврова дал Э.В. Ртвеладзе[166]. Система его доказательств засуживает подробного изложения.

Автор акцентирует внимание на том, что письменные и археологические данные показывают: равнинные районы Северного Кавказа в XIII в. не были пустыми и заселялись их новыми хозяевами – татаро-монголами, в состав которых влилось немалое количество былого кипчакского населения. Для районов, прилегающих к горам, населенным вайнахами, об этом говорят свидетельства Рубрука (1253-1255), встретившего в степях Северо-Восточного Кавказа многочисленные монгольские кочевья, и Рашид-ад-дина сообщившего, что после переправы через реку Терек войска Абаки-хана вступили в густонаселенный район.

В середине XIII в. был основан город Маджар – крупнейший золотоордынский центр на Северном Кавказе. Тогда же монголы вытесняют в Грузию немалые группы алан из районов теперешней Северной Осетии. В 1278 г. хан Менгу-Тимур захватывает " славный ясский город Дедяков" и окрестные районы Среднего Притеречья, то есть Центральное Предкавказье.

Район Пятигорья, перекрывавший трассу массового перемещения адыгов на восток, являлся местом постоянного пребывания золотоордынских феодалов, о чем убедительно говорят уже 6 открытых здесь мавзолеев и письменные источники, указывающие на нахождение тут ставки Узбек-хана и проживание тюркского населения (Ибн-Батута).

Частые военные столкновения между адыгами и Золотой Ордой, начавшиеся с 1237 г. и продолжавшиеся более ста лет (Рашид-ад-дин, Плано Карпини, Рубрук, ал-Омари), также не создавали благоприятной почвы для массовой адыгской колонизации на восток.

Кабардинские курганы Центрального Предкавказья не являются надежным хронологическим критерием для доказательства проживания адыгов на этой территории в XIII-XIV вв., поскольку их погребальный инвентарь совершенно однотипен и не поддается точной датировке в рамках XIV-XVI вв. Не является решающим, как полагал Л.И.Лавров и его приверженцы, и свидетельство русской летописи 1319 г. о " Черкаских горах", используемые обычно для доказательства пребывания кабардинцев на правобережье Терека. В летописном контексте его можно трактовать как наименование западной части Кавказских гор, в отличие от центральной их зоны (" Яские горы").

Письменные же источники времени похода Тимура 1395-1396 гг. (Низам-ад-дин Шами, Шараф ад-дин Йезди), дающие подробную информацию о Северном Кавказе, фиксируют пребывание адыгов-черкесов только в районах низовий Кубани и в Приазовье. К востоку от Кубани и примерно до Дагестана они называют иные племена и имена ряда правителей, в которых нет ничего адыгского.

Отсюда вытекает, что переселение адыгских групп в центральные районы Северного Кавказа происходило в течение длительного и более позднего, нежели вторая половина XIII в., времени. Миграции отдельных семей и даже родов могли, возможно, иметь место на протяжении второй половины XIV в., особенно в пору феодальных смут в Золотой Орде, но они не определяли положение дел.

Массовое же переселение черкесов началось скорее всего после значительного ослабления Золотой Орды в результате поражений, нанесенных Московским княжеством и особенно Тимуром. Не случайно Ибн-Арабшах – арабский автор первой половины XV в. – называет Кавказские Горы " Черкасскими", что отражает процесс расселения адыгских народов в это время вдоль большей части Кавказского хребта.

Аргументы, веско систематизированные Э.В.Ртвеладзе, можно дополнить и углубить.

Варианты летописного рассказа о событиях 1319 г., действительно чаще используют не статичный образ (" под великими горами, под Яскими и Черкаскими")[167], а пользуются понятием движения (" минувши великие горы Яские и Черкаские"), что соответствует выводу Э.В.Ртвеладзе. К тому же на миниатюре, иллюстрирующей этот фрагмент повествования со стремлением к исчерпывающей полноте и детализации, все иные словесные ориентиры летописного описания изображены на характерной всхолмленной местности по берегам двух рек (большей и меньшей), сливающихся (впадающих) друг с другом (Терек и Сунжа)[168]. " Великих гор" на миниатюре нет и, следовательно, они пройдены в пути, располагаясь много западнее. А позднейший топоним (" Черкесский хребет") в междуречье Терека и Сунжи никак не соотносится с " великими горами" Большого Кавказа.

Нет в тексте летописи даже намека на присутствие в ставке хана Узбека или окрест ее " черкесов" (адыгов), хотя автор стремится к подробностям в этом вопросе (" Бяху же тамо мнози народи, аки песок собравшеся, зряще сия вси, бе бо тогда все земли сошлись тамо, яко трава и яко песок людие: и цареградцы, и немцы, и литва, и русь, и мнози православни...")[169]. На сопутствующей живописной миниатюре фиксируется попытка передать особенности " одежды в толпе народа разных национальностей. Впереди, в модном тогда испанском костюме – немец, за ним в охабне – русский…" [170]. Но не больше того!

В реестре золотоордынских памятников на равнинах Северного Кавказа (мавзолеи) Э.В.Ртвеладзе упустил белокаменный мавзолей Борга-каш в исследуемом нами ареале бассейна Сунжи. Ему посвящена значительная литература и общий итог изучения, продолжающегося более ста лет, сводится к тому, что этот твердо датируемый арабскими надписями (1405/6 г.) памятник оставлен тюркоязычными кочевниками сунженского побережья " борганами", теснее всего связанными этнически с ногайцами, предшествовавшими в этих местах расселению кабардинцев[171].

Последние же, судя по документальным источникам XVI в., под именем " черкесы" с конца XIII по XV в. обретались в степном ареале южной России и Украины, куда переселились вдоль Азовского моря, заметно смешавшись с тамошним восточнославянским населением – прямыми предшественниками казачества. Эта гипотеза разрабатывалась в дореволюционную эпоху В.А.Потто[172] и В.Кудашевым[173], а в недавнее время В.Ф.Горленко и др.[174]. В.Кудашев сделал вывод о том, что кабардинцы " заняли места, где живут и в настоящее время, не раньше конца XV или начала XVI в." [175]. И он точно согласуется с хорошо аргументированным заключением Н.Н.Великой, по которому " конец XV в. – такова глубина исторической памяти гребенских казаков", поселившихся в бассейне Терека и Сунжи.[176]

Уместно напомнить, что зафиксированные не только русскими, но и западноевропейскими источниками XIV-XVI вв. обстоятельства, частично использованные в последней статье С.Х.Хотко[177], возвращают к обсуждению гипотезы о синкретическом состоянии черкесо-казачьего сообщества, осваивавшего после возвращения части адыгов из южнорусских степей равнины Центрального Предкавказья от Пятигорья до среднего течения р.Сунжа[178]. Спустя время, и Э.Спенсер – большой " радетель" черкесов, длительно пребывавший в 1830-х гг. среди них в Закубанье, писал: " Вероятно черкесы, которые на протяжении веков вели полувоенный, полуграбительский образ жизни… были известны окружающим народам под названием " казак", которое давалось каждому племени, ведшему такой образ жизни" [179].

Реальное совпадение особенностей " обычая" и миропорядка у " изначальных" черкесов-кабардинцев и гребенцов в бассейне Терека действительно могло определять их как бы общую временную этно-идентификацию.

Давно назревший вопрос нуждается в специальном изучении, что не входит в задачи диссертационного исследования. Но автор разделяет точку зрения, согласно которой " … Период XIII-XV вв. характеризуется массовой миграцией черкесов в регион Среднего Поднепровья (Запорожье)[180], получивший в связи с этим наименование Черкасии"; " по представлениям самих черкесов, кабардинцы… в XIII веке перешли в южнорусские степи. Отсюда они вернулись на Куму и прочно осели в Пятигорском урочище", приведя с собою и тех русских людей, " с которыми там побратались" [181].

Подтверждается это и тем, что вплоть до конца XV в. отсутствуют какие-либо свидетельства о соприкосновении черкесов с феодальными владениями северного Дагестана (в первую очередь с Тарковским шамхальством), в чью зону влияния и разнообразной активности входила территория Терско-Сунженского междуречья и ближайших к нему вайнахских предгорий[182].

Всему только что изложенному противоречит утверждение А.Х.Нагоева, что расширение адыгами своей территории на юго-восток (т.е. от Кубани вдоль подошвы Кавказских гор, - С.Ш.) " подтверждается возникновением в XIV в. на Центральном Предкавказье (начиная от устья Лабы до Сунжи) большого количества кабардинскими курганных могильников" [183]. Но это все же голословное утверждение, как рецидив гипотезы Л.И.Лаврова.

По поводу кабардинских курганов Е.Н.Кушева в 1963 г. заметила: " Однако точная их датировка представляет трудность; к XVII в. обычай насыпать курганы был, видимо, кабардинцами оставлен" [184]. Выше было приведено мнение Э.В.Ртвеладзе о том, что курганные захоронения адыгов в бассейне Терека (и Кумы) датируются XIII-XIV вв. весьма условно, потому что " погребальный инвентарь совершенно однотипен" на всем протяжении их пребывания в XIV-XVI вв.[185]

С тех пор положение дел почти не изменилось, хотя и произошли определенные " подвижки". Они связаны более всего с научными изысканиями самого А.Х.Нагоева, но из-за преждевременной кончины ученого в 1993 г. не были разработаны им до конца. И все-таки опытный специалист вплотную приблизился к тому, что в общей массе кабардинских курганов выделяются две хронологические группы: одна XIV-XV, другая XV-XVII вв.[186] Первая из них, имеющая в своем погребальном инвентаре нумизматические образцы золотоордынских типов (монеты, чеканенные джучидскими ханами) размещаются строго на западном фланге адыгских территорий. Остальные же курганы, функционировавшие, скорее всего, " в основном в XV-XVII веках", как раз и располагаются, начиная от Пятигорья и вплоть до бассейна Сунжи.

В последние годы предложенная А.Х.Нагоевым хронология подтверждается изысканиями Е.И.Нарожного, располагающего возможностями сравнительного анализа адыгских некрополей и комплексов Закубанья, Пятигорья, Северной Осетии и равнинной Ингушетии[187], что делает его наблюдения особенно убедительными.

Тем самым, появляются достаточно веские основания не опускать нижнюю границу абсолютного большинства кабардинских курганов в исследуемом ареале плоскостной зоны к востоку от среднего течения р.Терек далее XV в. и отказаться от традиционной обобщенной их датировки XIV-XVI вв. И это согласуется с изложенным выше.

Следует отметить, что в главе " Татаро-монгольское нашествие и Северный Кавказ. Сопротивление местных народов завоевателям (XIII-XIV вв.)" обобщающего труда по региональной истории существенно сблизились точки зрения Л.И.Лаврова и Э.В.Ртвеладзе по исследуемому вопросу. Оба автора признали, что " расселению больших групп адыгского этноса в XIII-XIV вв. к востоку от Прикубанья" препятствовали многие важные обстоятельства[188]. Необходимые условия для активных миграций сложились лишь после " похода Тимура и распада Золотой Орды, что привело к так называемому " запустению" XV в." [189] в степях Юга России, включая и Северный Кавказ.

Распространение кабардинцев до самых восточных пределов их обитания в последующее время вряд ли произошло одномоментно и организованно. Во всяком случае, правобережье Терека вначале стало местом более или менее эпизодического появления здесь черкесов и пребывания их передовых, разведывательных или набеговых отрядов. Об этом можно судить по отголоскам народных преданий, зафиксированных и посильно трактованных еще в XIX в.

Султан Хан-Гирей в 1836 г. писал в своем сочинении: " Кабардинцы, как и прочие черкесы, не знают летоисчисления, и времена прошедших их событий у них теряются во мгле забвения: не только неизвестно им когда и самые важнейшие происшествия совершились в отдаленные эпохи, но даже и близкие события, достойные внимания, превращаются в темные предания. Из этого видно, есть ли возможность по народным преданиям определить, в какое время и как разделились на уделы и распространили свои жительства по столь обширному пространству земли, которою они владели до наших времен" [190].

Также, не умея точно ответить на этот и подобные вопросы истории " обретения родины" кабардинцами, его современник и выдающийся знаток адыгского фольклора Шора Ногмов отметил важнейшую особенность начального периода формирования Кабарды, " представлявшей вид рассеянного воинского стана, где каждый, ополчась, охранял свое имущество вооруженной рукой". О самой восточной территории (Терского правобережья – будущей Малой Кабарды) он повествовал так: " Народонаселение состояло из людей беспокойных, воинственных, отважных пришельцев, бродяг и преступников из разных стран и всех вероисповеданий. Это скопище мало повиновалось своим князьям; живя в своеволии и предаваясь всем буйствам, они разоряли восточные границы Кабарды и вносили в ее пределы все ужасы войны и опустошений" [191].

Примерно такая же картина проступает и в работе Умалата Лаудаева, попытавшегося привлечь свидетельства ногайского и чеченского фольклора для характеристики равнинного побережья р.Сунжа. Рассказывая о временах освоения кабардинцами этих мест, он приводит сюжет ногайской старинной песни о том, что " Шамхал в давние времена владел востоком, а кабардинцы западом Кавказа. Занимаясь всегда разбоем и грабежом, кабардинцы, собравшись большою массою, пустились за добычею во владения Шамхала. Они шли через плоскость Чечни и кумыков, и нашли ее тогда никем необитаемою" [192]. Примечательно, что этот первый поход, положивший начало длительному кабардино-шамхальскому противоборству в бассейне р.Сунжи, исходной и завершающей точкой своей имел левобережную (по отношению к Тереку) Кабарду, тогда как " никем необитаемая" плоскость у подножия вайнахских гор была лишь местом маршрута и маневрирования кабардинских набежчиков.

Все это согласуется с тем, что прочное овладение землями исследуемого в диссертации географического ареала произошло у кабардинцев не ранее начала XVI в. А известные в специальной литературе попытки отрицать массовое уже присутствие кабардинцев на правобережье Терека вплоть " до второй половины XVI в." не выглядят состоятельными[193], так как середина этого столетия знаменует собой уверенное вхождение восточных кабардинцев в эпоху их " письменной истории", когда русские источники не оставляют сомнений в стабильности границ Кабарды, включавшей в себя и равнинные районы бассейна р.Сунжа[194].