Мэри-Джо. Я возвращалась после продолжительной пробежки: три круга по парку

Я возвращалась после продолжительной пробежки: три круга по парку. Светало, но улицы еще были погружены во мрак. Было свежо, и мне холодило щеки. Верхушки деревьев, казалось, плыли в потоках чистого воздуха.

Я всегда говорю: что посеешь, то и пожнешь. Но при этом еще надо помнить, что посеял.

Так вот, откровенно говоря, Рамона я просто выкинула из головы. Мне казалось, это было так давно… Я сделала все возможное, чтобы забыть его, правда, не совсем, ибо в глубине души я хранила о нем не столь уж неприятные воспоминания, но я постаралась забыть о нем… хотя бы на время.

Итак, я возвращалась домой, поднималась по ступенькам и как раз вытирала пот с затылка и со лба, проходя мимо двери его квартиры. И вдруг эта дверь приоткрылась.

Я остановилась. Не спрашивайте почему. Рамон стоял голый по пояс и знаком приглашал меня войти. Я заколебалась. Я гораздо более чувствительна к мужскому вниманию, чем любая другая женщина. Это можно понять, правда? К тому же все мои мускулы были разгорячены, все тело как будто еще продолжало бег. У меня вырвался вздох. Я подумала, что когда-нибудь стану отвратительной старухой. И вошла в эту дверь.

Шторы были задернуты, во всей квартира царил полумрак. Рамон прижал меня к себе. Я вошла к нему словно бы нехотя, еле-еле волоча ноги, с суровым выражением на лице, но должна сознаться, я ни о чем не жалела. Уткнувшись в его кожу, ощущая себя в кольце его рук, обхвативших мою талию, я едва не застонала от удовольствия, и хорошо, что удержалась, а то могла бы оказаться и очень неприятном положении.

Двумя секундами позже мои тренировочные брюки с поразительной легкостью соскользнули вниз, и Рамон запустил руки мне и трусы, чего и следовало ожидать.

Я подняла ногу и поставила ступню на кипу ежегодников, которая оказалась рядом. К чему вилять? Стоило ли в ту минуту задаваться вопросом по поводу собственного поведения? Да, таким образом я хотела самой себе показать, что мне начхать на Натана, я с ума сходила от ревности, и вот я тут с раздвинутыми ногами, позволяю этому сопливому самцу двадцати пяти лет от роду сосать мои сиськи и запускать три пальца в мою киску… Обалдеть! Чем больше я об этом думала, тем большим идиотизмом это мне казалось. Вероятно, в меня бес вселился, или я окончательно спятила… Итак, в действительности под слоем жира таилась не юная девушка с чистым сердцем, а самая обыкновенная шлюха. Если вас интересует мое мнение…

Рамон увлек меня в гостиную, представлявшую собой карикатуру на логово беспутных студентов: плакаты на стенах, пивные банки на телевизоре, разбросанные по полу диски, продавленный диван, скомканные газеты, полные окурков пепельницы и низкий столик, на котором стояли несколько бутылок со спиртным и лампа в виде голой женщины, с абажуром, напоминавшим дамский чулок в сеточку. Луч света, проникавший в щель между шторами, выхватывал из полумрака одно лишь кресло, странно пустое в этом бардаке, – видимо, Рамон торопливо освободил его от вещей, услышав, как я поднимаюсь по лестнице. И я сказала себе: «Ах вот как! Значит, это произойдет здесь! Да, здесь!» Эти молодые мужчины все же настоящие дикари, никакого чувства мизансцены, никакой поэзии в душе, но ничего, неплохо для разнообразия, по крайней мере, понятно, какое место надо отводить в своей жизни таким вещам, вот о чем все это говорит.

Рамон расстегнул ремень, брюки сползли к его ногам, а сам он устроился в пресловутом кресле, положив руки на подлокотники, весь расплывшись в улыбке и гнусно поблескивая похотливыми глазками.

Это что же я должна сделать? Что я должна сделать, Рамон? Это самое? Ах вот как! Вот, значит, что было у тебя на уме! Кажется, я не ошиблась… И я должна встать на четвереньки, если я правильно тебя поняла. Ах ты, гаденыш! Ну, ты мне за это дорого заплатишь, Рамон! Я еще на тебе отыграюсь! Грязный маленький дегенерат! У него, оказывается, встает, когда несчастная домохозяйка опускается перед ним на четвереньки. Ах ты, гаденыш!

У Района были трусы с широким эластичным поясом с подписью Кельвина Кляйна; я вообще-то ничего не имею против Кельвина Кляйна, но нахожу, что такой лейбл в подобном месте – это просто ужасно и совершенно антисексуалыю. Нуда ладно… Рамон вытащил из прорези свой чудной член, о котором я уже рассказывала, одновременно жутковатый и прелюбопытный. Во рту он оставлял странное ощущение. Мне показалось, что он влез мне в глотку и забирается все глубже, как сонная змея. Еще у Рамона были красивые яйца, а это у мужчин встречается реже, чем принято думать. Ну, короче говоря, я взяла в рот, и, надо признать, не без удовольствия. И я сама уже начала было возбуждаться…

И вдруг как раз в эту минуту все испортили. Начисто испортили.

Я внезапно почувствовала, что меня трахают сзади! Ей-богу. Я ни сном ни духом и вдруг чувствую, как что-то твердое проскользнуло у меня между ног… и готово дело! Да, меня трахнули, да еще как! Я даже вскрикнуть не успела. А Рамон мне и говорит: «Познакомься, это мой кореш».

Я знала, что у Рамона есть два дружка, примерно того же сорта. Фрэнк играет с ними в покер, а я частенько сталкиваюсь с ними на территории кампуса; сказать по правде, не знаю, на каком они факультете; один раз они даже угостили меня выпивкой в кафетерии, но не могу сказать, что мы с ними близко знакомы. Доказательство? Ну вот, я же не могла себе представить, что они такое устроят. Какую-то долю секунды я пребывала в ступоре от изумления.

Что они себе думают? Что они вообразили, черт? Я высвободилась и вскочила на ноги. «Очень сожалею, – сказала я им, – но со мной такие штучки не проходят!» И мгновенно натянула брюки. Рамон держал в руке напряженный член и смотрел на меня, полный возбуждения и ярости. Двое других (тот, что меня трахнул, пытался засунуть свое орудие в слишком тесные плавки) переглядывались, вероятно размышляя, что же будет дальше. Что-то было в этих двух кретинах угрожающее. Кино насмотрелись.

Мой дружок в плавках был ко мне ближе, чем другой. Прежде чем вновь заговорить и призвать их к благоразумию, я ударила его прямо в лицо. Открытой ладонью, но со всего размаха, так что он взбрыкнул ногами и повалился навзничь.

Увидев это, второй бросился на меня. Я повернулась на одной ноге, чтобы уклониться от летевшего на меня тяжелого тела, – а я ведь вообще очень ловкая и быстрая в движениях, это при моем-то весе, – и его руки ухватили пустоту, зато я со всего размаху саданула его по спине локтем. Кажется, больно. Я надеялась, что это послужит ему уроком.

Что до Рамона, то он, похоже, не знал, плакать ему или смеяться. Все произошло настолько быстро, что он так и сидел, как приклеенный, в кресле.

– Нет, слушай, у тебя с головой все в порядке или как? – спросила я его. – Вы что, все больные?

Он рывком, с досадой натянул брюки и, опустив голову, застегнул пояс. Двое других с трудом собирали себя по частям. Глупые мальчишки, да и только. Я подняла поваленный стул и посоветовала им впредь угомониться, если они не хотят, чтобы я рассердилась всерьез.

Фрэнку я об этом инциденте не рассказала. Сразу пошла в душ, а потом мы с ним позавтракали, и он отправился на факультет. Я не хотела поднимать шум.

Он вечно из-за чего-то нервничал, чего-то боялся. Мы были знакомы с одним преподавателем, профессором биологии, которого здорово избили, когда он вылезал из машины; бедняга год приходил в себя после этого и все равно вздрагивал при малейшем шуме, беспрестанно оглядывался, а его жена рассказывала, что по ночам он часто просыпается в холодном поту.

Вообще-то, как правило, преподаватели, которые спят со своими учениками, девчонками или парнями, в конце концов попадают в передряги, а те из них, что таскаются по темным улицам, членососы, чтобы не сказан, больше, люди определенного возраста, которых по-прежнему тянет на молодую плоть, рано или поздно получают по полной. Фрэнк принимал успокоительное, был молчалив, часто смотрелся в зеркало, жевал очень осторожно, запирал дверь на ключ и по окончании занятий тотчас же возвращался домой. Вот что он заработал: страх.

Я сказала ему тогда: «Фрэнк, послушай меня внимательно. Ты ведь знаешь, кто с тобой это сотворил. Не вешай мне лапшу на уши, ладно? Я ими займусь. Это моя работа. Я ими займусь, но я должна знать, кто это был. Ты должен мне сказать».

Но я из него так ничего и не вытянула. С другой стороны, я вовсе не собиралась умолять его сказать мне правду. Я не понимала, почему он молчал, но не хватало мне только каждое утро бросаться перед ним на колени. Тем хуже для него! Может, у него развяжется язык, когда еще раз отлупят… Лично я умываю руки.

Как он был привлекателен с этой своей седой прядью, несколько картинно ниспадавшей ней на лоб… Сознавал ли он, до чего хорош? Почему он на мне женился, мерзавец такой? Почему он на мне женился, гад ползучий, профессор хренов, с бегающими глазками, сидит себе попивает кофеек из чашки от «моего» сервиза, чертова, жутко уродливого сервиза, который он притащил через несколько дней после свадьбы? Так почему он на мне женился? А я, почему я вышла за него замуж? Совершили ли мы оба выгодную сделку? Искали ли в этом браке защиты, убежища? Я часто смотрела на него, когда мы сидели друг против друга в залитой солнечным светом кухне, на тарелках тосты, на столе банки с вареньем, и не раз себе говорила: «Черт, какую же дерьмовую, унылую, идиотскую жизнь мы себе устроили!» Ты слышишь, мой бедный Фрэнк? Я даже не знаю, чего ты хочешь, понятия не имею… И мне на это наплевать с высокой колокольни!

Мне тридцать два года, и я не знаю, как жить дальше. Иногда мне бывает худо. Иногда я жалею о том, что не содержу забегаловку где-нибудь в глухой дыре. Зря вылезла на простор. Но до встречи с Натаном мне было куда хуже, так что хватит ныть. Да, тогда мне было совсем худо, не то что сейчас. Сейчас мне бывает плохо не всегда, мне бывает плохо иногда, и я считаю, что это прогресс.

Фрэнк взглянул на часы и вскочил из-за стола. Надел пиджак и склонился над столом, чтобы поцеловать меня в лоб. Я улыбнулась ему. Дверь за ним закрылась. Я слышала, как он спускался по лестнице, и продолжала сидеть за столом, подперев ладонью щеку и жмурясь от нежаркого, ласкового солнца. Что мне еще оставалось?

По дороге я остановилась, чтобы разобраться с суши. Заодно купила немного себе и Натану, пока дожидалась того парня, что доставил заказ Дженнифер Бреннен вечером того дня, когда она умерла. Да, я такая, я ужасно педантична в работе, ничего не оставляю на волю случая. Итак, я сидела и попивала содовую со вкусом плодов пассифлоры.

С парнем мне не повезло: он ничего не знал, ничего не помнил и ничего особенного не заметил. Когда я попросила его показать мне лицензию, он все же вспомнил, что дочь Бреннена проводила его прямо на кухню и выглядела совершенно нормально. Потом к ним на кухню зашел какой-то молодой парень, белый, о котором разносчик суши не мог больше ничего сообщить, кроме того разве, что у него кепка была надета задом наперед; этот парень с ним и расплатился.

– Ты смог бы его опознать? – спросила я.

Мне известно, что для таких, как он, все белые – на одно лицо, но он ничего не сказал, а лишь слегка скривился.

– Я хотела бы получить более ясный ответ, если это возможно.

Его лицо было словно выточено из куска ледяного желтого мрамора. Мне жаль их женщин…

– Хорошо, послушай, я считаю до трех…

Ну кого он мог опознать, на самом-то деле? Я еще посмеивалась над ним, возвращаясь к машине. Смерть Дженнифер Бреннен наделала шуму и породила множество слухов, так что нам следовало шевелиться, пока нас в очередной раз не обзовут никчемными бездельниками. Ну и далеко ли мы продвинулись? Да топтались на месте, и все. Натан зациклился на Поле Бреннене? Херня! Пустая трата времени, поверьте.

Несмотря ни на что, я все же отправилась повидать дружка Дженнифер, мастера-телевизионщика. Я уже сказала, что я – педантичная зануда. Я это унаследовала от отца, который сам гладил наши простыни и носовые платки после того, как жена его бросила. Я попросила, чтобы шеф разрешил ему уделить мне минут пять, и увела парня (звали его Тони Ричардсен) на противоположную сторону улицы, на пустынную террасу, защищенную от палящих лучей матерчатым полосатым тентом; легкий ветерок надувал этот тент, как парус, хлопающий на морском ветру; столбики, которые поддерживали его, были украшены двухцветными спиралями. Я хотела знать… Я хотела знать, что он думает на самом деле, а не выслушивать эту чушь про отца, якобы приказавшего укокошить свою дочь; я хотела знать, может ли он меня хоть как-то просветить, вот что. Если он не заливает, если он действительно питал к этой девчонке нежные чувства, то сейчас самое время это доказать. Я ему сказала, что хочу докопаться до истины, всерьез, но для этого он должен мне помочь. Он должен помочь мне разобраться, ради нее, если он действительно питал к ней те чувства, о которых говорит.

У парня была густая шевелюра, похожая па темно-рыжую лошадиную гриву, и он то и дело мотал ею из стороны в сторону, бормоча ругательства, ударяя кулаком по столику, так что наши пивные кружки подскакивали. Нет, нет и нет! Черт! Никогда в жизни! Черт! Он не хотел ничего знать! Он стоял на своем, как скала. Его версия была такова: этот грязный убийца Пол Бреннен, чтоб он сдох, паскуда, один повинен в случившемся. Что у меня в голове вместо мозгов? И где у меня глаза? А? С кем я переспала, чтобы получить полицейский значок?

Он чуть не плакал и только поэтому не получил по физиономии, я думаю. Меня всегда трогает, когда я вижу привязанность одного человека к другому. Я ведь женщина.

– Но скажи мне, Тони, что за слухи ходят насчет Интернета? Якобы он через Интернет заключил контракт об убийстве своей дочери. Откуда это пошло, как по-твоему? Тони, от кого? Кто распускает эти слухи?

Вдоль улицы высадили молодые деревца. Это хорошо! Знак надежды…

Натана я нашла за рабочим столом. Он читал газету. Я поставила перед ним лоточек с суши.

– Знаешь, не нравятся мне эти дела с клонами. Что ты думаешь?

– Я ничего об этом не знаю, – ответила я.

– Ну как ты можешь так говорить? Ну, правда.

– Не знаю. Этот мир давно свихнулся…

– Возможно, нам придется сменить профессию. Понимаешь почему? Быть может, они уже среди нас…

Я поставила Натана в известность о двух своих утренних визитах. Во-первых, я думала, что мы должны в лепешку расшибиться, но узнать, кто же разделил с Дженнифер Бреннен ее последний ужин, даже если, по словам того придурка, это была всего лишь дружеская вечеринка. Во-вторых, я с сожалением была вынуждена ему сообщить, что его подозрения насчет Пола Бреннена основываются только на бешеной ярости нашего друга Тони – иначе говоря, ни на чем.

– Ни на чем? Хм… Ты полагаешь? Ты сама до этого додумалась?

– Но кто всерьез в это верит, кроме тебя?

– Представь себе, гораздо больше людей, чем ты думаешь. Зайди как-нибудь к Крис и открой пошире уши.

– Ну хорошо. Мне это как-то в голову не пришло.

– Ведь мы все-все проверили: ее записную книжку, расписание занятий – все. Мы целыми днями только проверками и занимались! Разве нет? Я преувеличиваю? И ты можешь назвать мне хоть одного подозреваемого? У тебя есть хоть какая-нибудь зацепка?

– Но ведь остаются еще люди, которые последними видели ее живой. Никогда не знаешь, что может всплыть…

– И что потом? Потом, когда тебе уже нечего будет предложить, когда тебе надоест топтаться на одном месте? Может, тогда ты согласишься послушать меня хотя бы пять минут…

Он встал и направился к кофейному автомату. На соседних столах трезвонили телефоны, стрекотали пишущие машинки, листки бумаги летали по воздуху, все окна были настежь, а все полицейские – в рубашках с короткими рукавами. Натан мрачно смотрел на меня из противоположного угла.

Позевывая, я разглядывала фотографии, в беспорядке валявшиеся у него на столе. Похороны Дженнифер Бреннен. Наши фотографы очень тщательно поработали, и мы корпели над их снимками долгие часы, тут Натан говорил чистую правду. Одного за другим мы идентифицировали всех родственников, друзей, знакомых, товарищей по политической борьбе и любовников этой девицы. Мы их всех проверили, и все напрасно! Мы допросили местных лавочников, консьержку, врача, мужчин, которых она принимала у себя, и тех, которых обслуживала в больнице, завсегдатаев парка, владельцев баров, тамошнюю обслугу и посетителей, трансвеститов и наркоманов и всех, кто только попадался нам под руку. Безрезультатно! Хотя у этой девицы была масса знакомых…

Фрэнсис Фенвик (наш шеф) захотел подвести с нами кое-какие итоги. Мы с Натаном и другими инспекторами, находившимися в данный момент на службе, долго выслушивали его.

– Мэри-Джо! – вдруг рявкнул он. – Что это ты там делаешь? Ты меня слушаешь?

Он велел мне остаться после совещания. Я думала, он примется отчитывать меня за то, что я якобы уснула с открытыми глазами прямо на службе, но дело было не в этом. Он спросил меня, что за странную идею вбил себе в голову Натан по поводу Пола Бреннена.

– Какую такую идею, господин Фенвик? – спросила я. – Что вы имеете в виду?

Вообще-то он ко мне хорошо относится. У него есть дочь двадцати четырех лет, жутко толстая, я по сравнению с ней выгляжу разве что чуть-чуть полноватой.

– Я не хочу неприятностей, – продолжал он, – я в курсе того, какие слухи ходят по поводу этого дела, и я не хочу неприятностей, ты меня поняла? Я не желаю ничего слышать об этой херне. Если Натан думает, что я шучу, то объясни ему как следует, что это не шутки. Ясно?

В городе все чаще и чаще случались нападения на проституток, и мы, собственно, не могли ничего с этим поделать, ведь на свободе разгуливали психи, причем буйные, а также просто больные на голову, грубые скоты, подонки и убийцы. Как только наступал вечер, некоторые кварталы превращались в настоящую трясину, там ездили только машины «скорой помощи» да бегали голодные псы. Город походил на огромную клоаку, и это как будто никого не беспокоило. Иногда к нам приезжал мэр, чтобы поздравить с очередным успехом, а потом выяснялось, что в это время в одном из районов города полыхало. Все это я говорю для того, чтобы было понятно, что Дженнифер Бреннен, эта дешевая проститутка Дженнифер Бреннен могла попасть в далеко не хорошие руки.

– Это я знаю.

– Да, ты это знаешь, но ты крепко-накрепко держишься за свою идейку. Ты вбил себе в голову этот бред и не желаешь с ним расставаться, хотя убить ее мог любой псих, и тебе это известно не хуже, чем мне.

– Да, но сейчас не тот случай. Извини, Мэри-Джо, но не тот. Вспомни, что я тебе говорил.

Натан с легкой улыбкой смотрел вверх. К фасаду здания была приставлена пожарная лестница, и кто-то пытался сорвать транспарант с требованиями прекратить разграбление природных богатств стран третьего мира. На перекрестке собралась толпа. Люди громко протестовали. Они драли глотки, выкрикивали лозунги и ругательства. За окнами мелькали тени. Полицейские в касках и защитных костюмах охраняли вход.

– Пистолет с гвоздями – здорово придумано, превосходно! С ними провозятся не один час. Смотри, как этот пыхтит. Нет, ты видишь?

– Я хочу есть.

– Ясное дело. Ты всегда хочешь есть. А ты не можешь подождать минут пять?

– А что изменится через пять минут? Ты же сам сказал, что это может продолжаться часами…

– Нет, отличная мысль с гвоздями!

– Слушай, а как Крис? Как у нее дела?

– Да она просто уписалась. Смотрела на него, когда он висел вон там, на самом верху, и писала кипятком от возбуждения.

– Еще бы это ее не возбуждало. Черт, она же влюблена до потери сознания. Ну что же, наконец-то. Давно пора.

– Она впуталась в авантюру, которая выше ее разумения. И это меня очень беспокоит, очень, понимаешь? Она ведь идеалистка.

Натан смотрел вверх, а я озиралась по сторонам и чувствовала, что напряжение вокруг растет. Совершенно случайно я заметила некую девицу. На другой стороне улицы на тротуape стояла бледная дылда, под большим кайфом… Мне показалось, что она за нами наблюдает и что я ее раньше где-то видела. Но тут о фасад здания разбился пузырек с красными чернилами. Со звоном разлетелось стекло на втором этаже. Мы с Натаном решили, что пора убраться отсюда подальше.

– Она совершенно несознательная. Можешь мне поверить, я знаю, что говорю. Встреча с таким типом, как Вольф, – ничего хуже не могло с ней случиться. Мозг и мускулы. Самое опасное сочетание. Да, ничего хуже я не могу себе представить.

– Прекрати, прошу тебя, прекрати. Когда ты наконец перестанешь лезть в чужие дела? Нет, я все-таки не могу тебя понять!

– Да не лезу я вовсе в ее дела! Тут ты не права. Ни в чьи дела я не лезу, просто констатирую факты. Я знаю, чем это может кончиться.

Наше внимание ненадолго привлекли стычки внизу, у здания. Участники с обеих сторон были в ярости, словно их распалили солнечные лучи в чистом небе. Они дубасили друг друга. Мы поехали дальше.

– Видишь ли, это как если бы у меня была немного придурковатая кузина. Слегка умственно отсталая. Семья налагает на человека определенные обязанности, не забывай об этом. Желает этого человек или нет, но он уже вовлечен в этот круг. Да, Мэри-Джо, хочешь не хочешь.

– Вовлечен, да, но до какой степени? Вот что я хотела бы знать. До какой степени?

– Смотря по обстоятельствам. Для меня это – совершенно новая ситуация, так что я ничего не знаю. Зависит от обстоятельств.

Внезапно мне захотелось шоколадного кекса. На сладкое потянуло. Но вместо этого нас вызвали в качестве подкрепления в еврейский квартал: там какой-то псих грозил открыть из своего окна пальбу по итальянскому кварталу, где, как он утверждал, пропала его жена. Два часа мы проторчали на лестнице, в то время как двумя этажами выше шли бесконечные переговоры. У меня скрутило живот. Иногда Натан спускался на несколько ступенек, чтобы помассировать мне плечи. Вообще всякий раз, когда мы спорили, он потом старался как-то меня утешить, и у меня от этого возникало какое-то странно-муторное состояние легкого отупения.

Я не ждала, что Натан после развода женится на мне и наделает мне детей. Ничего и от него не ждала. Мне немного было надо: чтобы он только не глядел на сторону. Чтобы не спутался с другой женщиной. Большего я не просила. Ни большего внимания, ни большей нежности, нет, мне было очень хорошо и так, я не хотела луну с неба. Я даже придерживалась довольно широких взглядов, чтобы не убиваться из-за некоторых его закидонов, вроде тех штучек, которые они вытворяли с дочкой Бреннена. Мне было на это почти наплевать. Но его отношения с Крис – вот что било мне по нервам, вот что я с трудом переносила и никак не могла держать под контролем. Это было нечто неуловимое. Даже если из этих отношений и не могло ничего родиться, даже если это было уже пересохшее русло реки, все же они не давали мне покоя.

В тот вечер я столкнулась в магазине с Розой Деларю. Этой даме давно перевалило за пятьдесят, нервы у нее были ни к черту, она сделала три подтяжки, все свободное время проводила в фитнес-центрах и без устали обшаривала полки диетических магазинов в поисках новинок. Я бегала от нее, как от чумы. Ее муж возглавлял кафедру семиотики в университете. Мы с Фрэнком частенько бывали у них дома, но в конце концов я сломалась из-за Розы, дамочки совершенно чокнутой. Я не хотела их больше видеть, этих старых придурков. С их вечеринок я уходила совершенно измочаленная, ошалелая, почти больная. Их разговоры – какая же это была скука! Оказывается, они никогда не слыхивали про «Секс в большом городе», никогда не слушали рэп, одевались как лохи. Ну, если только Роза не напяливала на себя легкие платья из сверкающей, светящейся ткани, разноцветные туфли от Бреннена с блестящими подошвами и браслеты из губки, которые она иногда водружала и на голову. Они никогда не читали романов, не смотрели телевизор (а когда Всемирный торговый центр был стерт с лица земли, они лишь три дня спустя позвонили нам и спросили, что произошло), их не интересовало ничто из того, что интересовало меня, ничто – по крайней мере, я так думала вплоть до того дня, когда господин профессор принялся лапать меня за задницу, приговаривая, что я свожу его с ума, что его сводят с ума мои груди и ляжки; тогда я нажаловалась Фрэнку и сказала ему: «Фрэнк, у тебя – свои друзья, а у меня – свои». В то время я гораздо чаще бывала у Дерека, чем теперь, я была столпом его парикмахерского салона, я приходила просто поболтать, затем мы шли куда-нибудь перекусить и развлечься, и я пыталась забыть о том, что мой муж трахается с мужчинами, хотя я это переносила, признаюсь, с большим трудом. «У тебя – свои приятели, Фрэнк, а у меня – свои», – а ведь я тогда от переживаний заболела (я к этому, может быть, еще вернусь), и без Дерека, без того облегчения, что мне приносило его общество, не знаю, что бы со мной было. «Все, Фрэнк, с этой минуты, Фрэнк, я не желаю больше ничего слышать об этой парочке. Я и так достаточно долго терпела…»

Так вот, Роза заблокировала мою тележку своей. Я едва не выхватила пушку и не всадила в нее пулю, но вокруг были люди, а легавые, конечно же, всегда во всем виноваты. Она бросилась мне на шею, потом оглядела меня с ног до головы и спросила, не располнела ли я. Представляете себе, эта дура, которой по ее просьбе пересаживали кожу с задницы на морду, эта кретинка, глотавшая гормоны горстями!

– Я-то не располнела, моя дорогая Роза, а вот ты что-то бледновата. Или я ошибаюсь?

– Ах, и не говори! У меня воспаление мочевыводящих путей. Подхватила инфекцию.

– Да что ты!

Она была убеждена, что подхватила эту заразу то ли в общественном туалете, то ли в фитнес-центре на тренажере, хотя там обязательно надо было подкладывать чистое полотенце. Роза вовсе не имела ничего против представителей других рас, но отмечала, что правила гигиены одинаковы для всех, однако больше не соблюдаются.

Я слушала ее вполуха, одновременно рассматривая особый лак для укрепления ногтей на основе сока листьев китайского чая дочу и корейской моркови. Ну и балаболка эта Роза! Под вечер, когда стресс немного отпускал и единственное, чего хотелось, – оказаться дома, пройти босиком по ковру, налить себе рюмочку, рухнуть в кресло и посмотреть по ящику ситком, чтобы покой вместе с мягким полумраком окутал твою душу, – в такой момент встретить Розу было все равно что получить тяжелой дубинкой по кумполу.

Моя тележка наполнялась, а ее оставалась пустой. А вот они с мужем купили полноприводник, чтобы выезжать на уик-энд за город. А она поменяла занавески. Они с мужем вог уже три недели принимают ДГЭА, ^[11] они установили новую сигнализацию, на сей раз они проголосуют, пожалуй, за правых, ей сделали маммографию, от разговоров обо всяких преступлениях ее по ночам мучают кошмары, они жертвуют деньги на постройку школы в Тибете, на одной из вечеринок они встретили Мика Джаггера, она уверена, что пища, богатая клетчаткой, вызывает понос, они благодарят Господа Бога за то, что у них нет детей, потому что будущее представляется им чем-то жутким, она больше не потребляет молочные продукты.

А потом вдруг посреди этого бреда она спросила меня, завершил ли Фрэнк свое небольшое расследование. Я взглянула на нее с удивлением:

– Расследование чего?

– Ну, ты же знаешь! Насчет этой девицы…

Вот теперь она меня заинтересовала. Так, походя, я узнала приятную новость, что Фрэнк больше рассказывает другим, чем мне. Очень радостно узнавать такое.

– Ты имеешь в виду Дженнифер Бреннен?

– А ты не в курсе?

– Ну еще бы! Он вбил себе в голову, что должен изучить мое ремесло. Ну, ты понимаешь. Такая у него новая блажь! Конечно же я в курсе…

Я повела ее в кафетерий пропустить по рюмочке. На город спускались вечерние сумерки. Над стоянкой тянулись узкие, длинные, красноватые перьевые облака, в полумраке подмигивали огни автозаправки, там суетились женщины, склонявшиеся над багажниками своих авто или над детскими колясками.

– Ты ведь знаешь, Роза, какие они, мужчины, они нам мало что говорят, все из них нужно тянуть клещами.

– Они иногда просто невыносимы. Они считают себя настолько выше нас! Но что ты хочешь, приходится выбирать между ними и улицей. Это как с гражданскими правами. Да, приходится выбирать. Порой я слышу, как люди громко сетуют по поводу нарушения их гражданских прав, но ведь мы живем в таком опасном мире. Ты со мной согласна?

– Конечно, Роза. Но все же что он тебе сказал?

– О, мне-то он ничего не говорил. Будет он со мной откровенничать, как же! Говорил-то он с Джорджем.

– Ах да, их вечные чертовы тайные перешептывания! Нет, это уж слишком! Ладно, Роза, выкладывай.

Фрэнк помог мне приготовить ужин. Я молчала как рыба. За столом я тоже не произнесла ни слова. Вела себя так, словно его вообще нет.

– Ты на меня сердишься? – спросил он, очищая яблоко.

Я встала, чтобы убрать со стала, не удостоив его ответом. Он потащился за мной на кухню, где я принялась мыть посуду.

– Ну хорошо, хорошо, со мной в последнее время было не слишком-то весело. Прости.

– А с тобой всегда не слишком весело. Ты не знал? – сказала я сухо и протянула ему тарелку, чтобы он ее сполоснул. – Думаешь, ты самый умный, да?

– Ну, послушай, что я такого мог сделать? Дай я угадаю: ты скажешь, что близится конец семестра, что я завален работой, но это все не важно…

– Не трудись. Я только что говорила с Розой.

– Ты только что говорила с Розой… понимаю, понимаю… И как всегда, когда ты поговоришь с Розой, у тебя отвратительное настроение. Мне следовало бы догадаться.

Секунду-другую я пристально смотрела на Фрэнка, потом круто повернулась и ушла с кухни, только попросила его не оставлять надолго открытой горячую воду. Думаете, Фрэнк будет споласкивать тарелки холодной – ха-ха!

Я скинула туфли, сунула вещи в бельевую корзину и натянула на себя одну из футболок до колен, которые скрывали мои толстые ляжки, а их кожа, к слову сказать, была необычно нежной. Липовый цвет и миндаль и никакого секрета. Потом я рухнула в кресло.

Оттуда, где я сидела, мне была видна луна и звезды, а также крыши зданий университета, в котором я училась и как сумасшедшая влюбилась в преподавателя, не оправдавшего всех моих надежд и сейчас расставлявшего посуду в буфете у меня за спиной, размышляя, какую бы ерунду впарить своей женушке, которую он, похоже, держал за полную дуру. Тогда он преподавал у нас литературу. Ему я обязана знакомством с Достоевским, Хемингуэем и Набоковым, а также двадцатью лишними килограммами веса и пребыванием в клинике после попытки самоубийства, которую я полностью провалила. Я спрашивала себя: выиграла ли я от связи с Фрэнком? Набоков – это все-таки немало, ведь так?

По крайней мере, он прошелся по комнате пылесосом. Шерстинки ковра еще стояли торчком и являли взору яркие краски, так что весь ковер выглядел как в первый день после покупки. Я сунула пальцы ног в эти густые заросли и решила не гнать волну.

Я позволила Фрэнку заговорить:

– Роза начинает мне надоедать. Серьезно, она меня раздражает. Я начинаю думать, что в отношении нее ты была права. Роза – сущая дрянь.

– А я тебе это всегда говорила.

– Но ты не переживай. Я погашу долги, Пуду давать частные уроки. Студенты у меня в этом году такие слабые… но разве можно научить смелости?

– Ну да…

– Я им говорю: «Если у вас нет смелости, что вы делаете на моих лекциях, зачем вы записались ко мне в семинар? Как вы думаете, что такое литература? Думаете, вы здесь, чтобы развлекаться?»

Он закурил и разогнал дымок рукой. Пытался угадать, что у меня на уме.

– Я прав или не прав?

– Послушай, Фрэнк, было время, когда мы говорили откровенно. И тогда все было проще, много проще. По крайней мере, мы доверяли друг другу.

– Прости, но мы и сейчас доверяем. Прости.

– Но ведь ты ничего мне не сказал про эту девчонку. Ты не говорил, что решил поиграть в детектива. Ты разве мне хоть слово сказал? Нет, Фрэнк, по-моему, ничегошеньки.

Мы посмотрели друг другу в глаза, потом я встала и пошла налить себе стакан кока-колы-лайт. Спросила у Фрэнка, не хочет ли он выпить чего-нибудь. Мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать, что он прошелестел в ответ: «Нет, спасибо». Таким тихим, умирающим голосом…

Натан

Ева Моравини жила в двухэтажной квартире в одном из самых высоких домов города. Она заработала много денег; во всяком случае, вполне достаточно, чтобы безбедно пережить два года всемирного экономического спада, не меняя образа жизни. Мне очень нравилось просыпаться в этой квартире. До моей женитьбы на Крис мы с Евой были большими друзьями, особенно в сексуальном плане, и я часто бывал у нее. Я просыпался на фирменных простынях, мягких и шелковистых, а Ева приводила в действие пульт автоматической раздвижки огромных штор, и перед нами открывалось небо с облаками (квартира на девятнадцатом этаже, стены кабины лифта из полированного вяза) и вид на далекие пригороды, купающиеся в утреннем бледно-розовом тумане. Я обожал эти минуты. Такое удовольствие потянуться всем телом среди всей этой неприличной, но вполне терпимой роскоши. Я охотно закончил бы тут свои дни.

Мне до сих пор снились эротические сны из тех времен: например, как Ева выплывала на внутреннюю лестницу, открыв тыл всем ветрам, неся поднос, на котором теснились круассаны и булочки всех видов (консьерж обеспечивал доставку на дом за бешеные деньги), свежевыжатый апельсиновый сок, прекрасный кофе, обжаренный старинным способом, варенье, джем, яйца всмятку и свежие газеты. Хорошее было время! Превосходный аппетит, здоровый крепкий сон, беспечность и сексуальность, изобилие контрабандных товаров, мир и покой на подконтрольной территории и новенький, блестящий значок офицера полиции – да, это было классно! Полная противоположность той нездоровой обстановке, в которой мы живем сейчас, с постоянным чувством неуверенности и общего упадка, которое начинает давить на психику. Но кто в этом виноват?

Марк уже встал, когда я продрал глаза. Я сощурился от яркого дневного света и поднес руку к затылку, чтобы его слегка растереть. Паула лежала почти поперек меня. Осторожно, чтобы не разбудить, я отодвинул ее на другой край постели, а сам еще немного посидел с закрытыми глазами, злясь на самого себя, потому что, как обычно, на следующий день после попойки чувствовал себя скверно. Затем вышел к Марку, прекрасно сознавая, как мало радости мне от всего этого, наверно, из-за всех моих нынешних неприятностей. Или из-за прошлого – приближался сорокалетний рубеж, когда ступаешь на наклонную плоскость.

Я принялся открывать шкафчики один за другим.

– Аспирин справа от тебя, – сказал Марк, восседавший на табуретке.

– Я опоздаю на работу.

– Да, старина, есть такая вероятность.

– О-о-ох! Я опоздаю на работу!

Паула резво вскочила с постели, поискала меня взглядом и заявила:

– Я иду с тобой, – после чего схватила свое платье и скользнула в ванную.

Я опустил глаза на зажатый в руке стакан, в котором подрагивали две шипучие таблетки. Вздохнул и произнес вязким голосом:

– Куда это она со мной собралась?

– Не знаю, что такое ты вытворяешь с женщинами. Они по тебе просто с ума сходят.

– Так куда она собирается со мной идти? Я иду на работу.

– Ты бы видел, как она о тебе заботилась. Спроси у Евы, ты же на ногах не держался.

– Да, хорошо, но чего она, собственно, хочет? А? Скажи, Марк, ведь ты же ее знаешь. Ну? Иногда по ночам я просыпаюсь и обнаруживаю ее рядом, в своей постели. Она спит рядом со мной! Я даже не слышал, как она вошла, и вот она лежит, обвивает мне шею рукой! Черт!

– Ну и что? Тебе это мешает?

– Мешает ли? И ты меня еще спрашиваешь?

– Ты знаешь кого-нибудь, кому бы это помешало? Послушай, старина, тебе же чертовски повезло! Это все, что я могу тебе сказать. В первый раз она так втюрилась. Знаешь, я горжусь тобой.

От его слов мне не полегчало, наоборот, стало еще хуже. Я поднял глаза и увидел Еву, спускавшуюся по лестнице в одних трусиках. Господи Боже мой! «Господи Боже мой, – подумал я, – эту ли участь Ты нам готовишь? Ведь я же помню это женское тело, крепкое и мягкое, с которым я в свое время выделывал такое… Господи Иисусе! И вот теперь оно досталось Марку, моему младшему брату!» Это было какое-то грустное зрелище – они оба. Потому что рядом со мной стояла не Ева, а призрак Евы, той Евы, которую я знавал раньше, и было печально видеть их вместе, только что из постели, его полуголого и ее в сиреневых кружевных трусиках, с телом, которое не пощадили годы. Я почувствовал, что у меня вот-вот страшно разболится голова, мигрени было не избежать.

Ева протерла глаза, потом подошла и чмокнула меня в щеку. Она держалась прямо, грудь вперед, но иллюзия прежней Евы была неполной.

– Мы говорили о Пауле, – сказал Марк, – о Натане и Пауле.

– Ей приспичило увязаться за мной, когда я ухожу на работу, – почти простонал я. – Нет, я, наверное, сплю.

– Ты разбудил в ней материнский инстинкт, дорогой. Других объяснений я не вижу.

– А ну-ка повтори, что я разбудил?

В этот момент Паула выскочила из ванной, переполненная энергией, словно акула перед мирными рыболовами с удочками. Она уже была готова. Свежа как роза. С той самой минуты, как я проснулся, я чувствовал себя стариком, все во мне было словно заторможено. Марк был прав: мне бы радоваться тому, что со мной произошло. Это было как если бы молодая модная актриса выбрала меня из толпы поклонников, стонущих у ее ног; и случилось это, как вы заметили, без малейшего усилия с моей стороны, при том, что я ни о чем не просил. Любой кретин, любой законченный идиот обрадовался бы такой удаче… А я все задавался вопросами, ломал голову над скрытым смыслом наших поступков, удивлялся, философствовал, упирался, хотя все равно всегда кто-то или что-то оказывается сильнее нас…

Вот только я не мог ничего с собой поделать. Для Паулы сейчас был совсем неподходящий момент, мир скверно устроен.

– Паула, мир скверно устроен. Сегодня мир – всего лишь источник несправедливости, и струя, бьющая из него, постоянно орошает нас. Я непременно хотел тебе это сказать.

– Ты поздно вернешься?

Она прижала меня к дверце такси, направлявшегося в центр города под сенью деревьев, и лучи солнца проникали сквозь листву. И казалось, этого Пауле было вполне достаточно для счастья. Она вся сияла.

– Паула, я не собираюсь посвящать тебя в детали моего рабочего графика. Давай договоримся. Возможно, я вернусь, а может, и не вернусь. Все должно быть предельно ясно, Паула. Тебе все понятно?

– Мне хочется пойти к ней и поговорить.

– Чего? Что такое ты несешь?

– Надо же нам с ней объясниться. Я хочу быть честной.

– Какие такие могут быть объяснения? Что ты должна ей объяснять? Не будь дурой. Кстати, мы с тобой еще ничего такого не сделали, насколько мне известно. Уж извини. Или сделали?

– Это мне все равно. Сделали или нет, мне это совершенно все равно, если хочешь знать!

– Знаешь, когда я был помоложе, все происходило несколько иначе, представь себе. Сначала удосуживались переспать, а потом уж начинали препираться. Извини за вульгарность, но это истинная правда. Тогда не трепались о том, что завели шуры-муры с парнем, пока это не состоялось на деле. Я и сейчас уверен, что это само собой разумеется. Я полагаю, что это минимальное условие. А иначе мы из этого не выпутаемся, ты понимаешь? Иначе будет черт знает что!

Я попросил таксиста остановить машину на боковой улице. Паула опустила стекло со своей стороны. Я склонился к ней:

– Пойми меня, Паула. Я ни на что не жалуюсь, ни на что. Ты понимаешь? Мир устроен скверно, вот и все.

– Еще хуже, чем ты думаешь. Но ты можешь предложить другой? Я – нет. Ну так я делаю что могу.

– Знаю, знаю. Мы все такие. Нам всем хочется ложиться спать при зажженном свете, так? Знаю, не думай, что ты одна такая.

– Хорошо. Я пойду и куплю стол.

– Отличная мысль! Я потом зайду посмотреть.

– Я куплю стол для твоей квартиры. Мне надоело есть на кухне.

– Что? Послушай, мне не нужен стол. Если мне понадобится стол, я сам куплю. Договорились?

– Так я, значит, не имею права купить стол?

– Нет. Не трать свои деньги на стол для моей квартиры. Слышишь?

– Не беспокойся из-за денег. Я зарабатываю неплохо, гораздо больше, чем ты.

– Вполне возможно, но дело не в этом. Я не хочу, чтобы ты покупала мне что бы то ни было. Ни стулья, ни стол, ничего. Я ничего не хочу! Ты меня поняла?

Продолжая следить за нами в зеркало заднего вида, таксист развернул отвратительного вида гамбургер. Паула смотрела на меня многозначительно и упрямо. Хорошее настроение, в котором она пребывала с утра, испарилось без следа.

– А она? Почему она имеет право?

– О чем ты говоришь?

– Она имеет право покупать тебе часы. А я могу купить тебе часы?

– Но я же тебе все объяснил. Я с ней сплю, в этом и разница. Послушай, Паула, она была до тебя. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Странная ты. Она со мной уже много месяцев. Мы с ней спим много месяцев. Я был с ней тогда, когда ты здесь только-только объявилась. Скажешь, нет?

– А мне плевать. Плевать с высокого дерева.

– Ответь, разве я тебе сказал, что свободен?

– Я пойду и куплю стол.

– Если ты купишь стол, Паула, то я возьму его за ножки, раскручу и выброшу в окно. Я тебе это гарантирую.

– А мне плевать!

Она попросила шофера трогать с места.

– Паула, я тебя предупреждаю, не покупай стол. А то он окажется на тротуаре. Клянусь.

– А мне плевать!

Она была упряма как осел. Как стадо ослов! Она смотрела на меня в заднее окошко, пока такси удалялось, выплевывая из выхлопной трубы облачко белого дыма. Да, это было тяжело… А я ведь был с ней мил, разрешал приходить и уходить, когда она хотела, и даже спал на боку, давая ей место в своей постели без всяких комментариев. А кто сопровождал ее в частные клубы на безумные вечеринки? Кто не отказывался знакомиться с ее друзьями: манекенщицами, актерами, наркоманами, извращенцами – будто так и надо? И вот как она меня отблагодарила!

Я провел весь день с Мэри-Джо. Несколько часов мы без отдыха, кропотливо работали в офисе под бдительным оком нашего шефа Фрэнсиса Фенвика, у которого вновь возникли проблемы с дочерью: ее опять арестовали в пригородном сквоте, где она до одури накачивалась кокаином в компании своих подружек-лесбиянок, одна из которых была дочкой министра, а другая – известного писателя, претендента на Нобелевскую премию, что вынудило Фенвика оставаться на посту во избежание утечек информации и лишило его привычной партии в гольф, так что он висел у нас над душой. Во второй половине дня мы с Мэри-Джо просто изнемогли и сбежали с работы, сняли в отеле номер с кондиционером и потрахались часок.

Снять номер – это была прекрасная идея! Несколькими этажами ниже, на улице, стоял непрерывный гул, там кипела жизнь, безжалостная и деловитая, а здесь мы с Мэри-Джо переводили дух в покое и тишине, уставившись в потолок, подложив руку под голову, с сигаретой в зубах. «Сколько мужчин в этом городе, – говорил я себе, – могут похвастаться тем, что имеют такие отношения с женщиной, которые их во всем удовлетворяют? Вроде моих с Мэри-Джо… Сколько мужчин в этом городе рвут на себе волосы, рыдают, ползают на коленях, унижаются, дерутся, собирают чемоданы и тайком сматываются из дому?» Все меня осуждали. Все капали мне на мозги, чтобы я нашел себе другую женщину, хотя у меня не было ни малейших причин для такого шага. Тем более что она, помимо всего прочего, была моей напарницей. Вы не можете этого понять, а я не могу толком объяснить. Пули свистели у нас над головой, мы выламывали двери в квартирах взбесившихся, вооруженных до зубов психов. Мы преследовали всяких подонков со скоростью двести километров в час, причем она сидела за рулем. Нам приходилось действовать в самолетах над океаном, в мчавшихся на огромной скорости поездах, на вышках и в канализации, в подвалах, где на земляном полу валялись истлевшие матрасы и где мы служили мишенью для убийц. Нет, вы не можете этого понять! Иногда моя жизнь в ее руках. Когда мы с ней в постели, когда вцепляемся друг в друга, окружающий мир успокаивается, по крайней мере для меня, и я больше ни о чем не думаю. Так что пусть говорят, что хотят, а мне хорошо с моей зеленоглазой толстухой. Мы отправились поесть фалафелей^[12] и кеббе^[13] в арабский квартал, где Мэри-Джо вызвала восторг у всех мужчин. Там нас нашел один из моих осведомителей, чтобы сообщить мне, что он не узнал ничего особо важного, кроме того, что Пол Бреннен перевел крупную сумму на номерной счет в одном из швейцарских банков.

– И что это, по-твоему, доказывает?

– Я думал, ты хотел знать, не заплатил ли он кому-нибудь…

– А тебе, тупице несчастному, не пришло в голову, что Пол Бреннен делает это ежедневно? Что они держат все свои накопления в надежном месте? И ты меня побеспокоил, чтобы сообщить то, что всем давно известно? Может, завтра придешь и нашепчешь мне на ухо, что все колоссальные состояния основаны на нищете и несчастье? Или что десятилетние девочки тащатся на фабрики по ночам, чтобы делать эти чертовы туфли?

Я бросил ему в физиономию пригоршню нута, он пустился наутек и сшиб по пути столик, за которым старики играли в карты под плакатом с изображением «Евротуннеля», ^[14]приглашавшим провести отпуск в графстве Кент.

Я посмотрел Мэри-Джо в глаза – не добавит ли она свою крупинку соли на мои раны, не вздохнет ли по поводу моего упрямства, такого глупого, по ее мнению, такого абсурдного, но мы с ней как-никак трахались меньше часа назад, и она вместо этого мне улыбнулась. Я заказал местную водку.

– Знаешь, я узнала нечто очень странное, – сказала она, – ужасно странное… насчет Фрэнка.

– Кстати, на днях я к вам зайду, нам с ним надо кое над чем поработать вместе. Скажи ему, что я ничего не забыл.

– Фрэнк вел собственное расследование по делу об убийстве Дженнифер Бреннен. Фрэнк задавал вопросы всем без разбору, и я не знаю, куда он сунул свой любопытный нос.

– Да ну? В самом деле?

– Я не шучу. Ты не находишь, что все это очень странно?

Кроме того, она считала, что нападение, жертвой которого стал Фрэнк, любопытным образом совпало по времени с этой историей. Я ласково посмеялся над ее мозгами настоящего полицейского, которые работают двадцать четыре часа в сутки и вечно стараются сопоставлять факты, даже совсем далекие друг от друга. Но, конечно, все было возможно… Я даже сказал, что если Фрэнк вздумал что-то вынюхивать по поводу Пола Бреннена, то кое-кто, разумеется, взял на себя труд указать ему, что он идет по ложному следу.

– Это не обязательно связано с Полом Бренненом, – уточнила она.

– Разумеется, это не обязательно связано с Полом Бренненом, если тебе так хочется.

Я едва не отправился прямо домой, распрощавшись с Мэри-Джо, которая меня долго, пылко и прилежно целовала в машине, как будто мы с ней были в первый раз, когда еще целуются взасос минут по пять, чуть не до смерти. На нее иногда находит, понятия не имею почему, меня эти ее порывы чаще всего повергают в изумление. Я вылез из авто несколько смущенный, на ватных ногах, точно жертва кораблекрушения, выброшенная на берег грозно клокочущими волнами.

Поэтому я зашел пропустить пару стаканчиков водки «Гибсон» в бар одного крупного отеля, возвышавшегося в центре города подобно сияющему бриллианту (после того как все стекла в нем пришлось заменить на новые). Бары крупных отелей – превосходное место, когда хочется выпить. Справа от меня сидел усталый бандюк, который рассуждал о жизни, уплетая оливки. Слева оказалась некая дама средних лет, якобы случайно демонстрировавшая свои ляжки. А прямо у меня за спиной в кресле, обтянутом кожей буйвола, в котором когда-то, возможно, отдыхали задницы Хемингуэя или Скотта Фитцжеральда (осквернить можно не только кладбище!), в мягком свете ламп, приглушенном великолепными абажурами из натурального шелка, восседал Пол Бреннен собственной персоной.

Я мог в свое удовольствие наблюдать за ним, не оборачиваясь, глядя в зеркало, в котором он возвышался, подобно грозному ангелу. С ангелом его роднил высокомерный вид, безупречный серо-белый пиджак, тенниска из джерси и улыбка, обнажавшая ослепительно-белые зубы. Для своего возраста (а ему уже давно перевалило за пятьдесят) он выглядел превосходно: худощавый и мускулистый, пышущий здоровьем и богатством. С ним были три красивые женщины и какой-то парень, согласно кивавший всякий раз, как убийца открывал рот. Грозным он был и подавно. Сотни миллионов людей, гигантское стадо на двух континентах, несли на себе клеймо его фирмы. Он мог бы повести в бой целую армию. Мог бы построить новый город. Есть на завтрак маленьких детей. Но он совершил одну ошибку! Отдать приказ об убийстве собственной дочери было большой ошибкой. С моей точки зрения.

В какой-то миг наши взгляды встретились. Я мог противопоставить ему только одно, нечто простое, но очень важное, можете мне поверить. В это я верил прежде, верил и сейчас. Мне было все труднее это разглядеть по мере того, как я видел мир таким, каков он есть, но все же оно порой являлось мне в образе маленькой феи-волшебницы, прилетевшей с другой планеты, и мне хотелось не упасть лицом в грязь перед ней. Что это было такое? Некое невыразимое ощущение, охватившее меня в день, когда я давал присягу, нечто такое, чего Пол Бреннен, похоже, не мог оценить во всей полноте, когда вставлял мне палки в колеса. Я был представителем Закона. И вот тут крылась его вторая ошибка. Ибо кого представлял Пол Бреннен, если уж говорить точно? Самого себя, и только. Ничто и никто не может быть выше Закона. Не будем об этом забывать. А Закон – это был я. Так что не было ничего выше меня, кроме неба и звезд. Не будем об этом забывать.

Направляясь к дому, я включил сирену, чтобы не стоять в пробках. Недавно Марк мне говорил о вечеринке в мастерской одного художника на набережной, в западной части квартала, где селились геи; вечеринку устраивали в честь выхода журнала для холостяков и незамужних дам Европы и Америки до сорока, но я даже не сбавил скорость, проезжая мимо этого здания, а только бросил взгляд на светившиеся окна и удостоверился, что ничего особенного не потеряю, если не зайду туда.

Десять лет назад я без колебаний припарковал бы машину у входа, зашел бы на огонек… и Паула бы умерла. Я думал об этом беспрестанно всю дорогу до больницы. «Представь, – повторял я про себя, – что было бы, если бы тебя так же тянуло на эти смехотворные сборища, как и прежде? Тогда бы, старина, ты сейчас ехал в морг. Еще час, и она бы уже остыла. Вернись ты на час позже, Паулы бы уже не было в живых».

Я покинул ее палату на рассвете. Новости были вполне утешительные. Правда, в наше время постоянных кризисов, неуверенности, межрасовых конфликтов и боев на внешнем и внутреннем фронтах утешительного в жизни мало, но, если верить медицинскому персоналу, не позволяющему сомневаться в своих словах, жизни Паулы ничто не угрожало.

Новорожденная заря, легкая, как муслиновая вуаль, нежная, как цыплячий пух, окаченная холодной водой из поливальных цистерн, смывавших с улиц старые газеты и прочий мусор, заря из тех, что я особенно люблю, бесстрастная, но чуткая, ожидала меня на улице, внизу, у каменных ступеней, спускавшихся к тротуару. Я был в поту, холодном и едком поту, острый запах которого я ощущал сквозь рубашку, всю в пятнах засохшей крови. Солнечный луч скользнул меж двух улиц в тот миг, когда я подошел к машине и в изнеможении уселся на ее крыло; я закрыл глаза и сидел, глубоко дыша.

– Черт! Но как это случилось? – спросил Марк, предлагая мне разделить с ним засохшие гренки и копченую рыбу, явно выведенную в прудах, потому что она была бледнее, чем живущая в природных условиях, а соответственно, и отравлена была больше (Крис прочитала мне на эту тему полный курс лекций).

– Как это случилось… А я знаю? Она взяла бритву… Ничего сложного!

– Вы что, поссорились?

– Ничего мы не ссорились. Я запретил ей покупать мне стол. Вот и все. Имею я на это право или нет?

– Но почему ты вечно ноги об нее вытираешь? Ну что такого, если она купит тебе стол? Что ты делаешь, Натан?

– Это разве повод вскрывать себе вены? Из-за того, что мне не нужен какой-то паршивый стол? Что это значит?

Я вернулся к Пауле утром, сказав Мэри-Джо, что иду к зубному врачу, ради чего мне пришлось изобразить флюс, уперев в щеку язык изнутри.

У ее изголовья стоял Марк с двумя девицами, которые, казалось, только что вылезли из склепа; одеты они были в какие-то лохмотья, правда, с фирменными лейблами. Я их знал в лицо: одна несколько дней назад грохнулась в обморок на вечеринке с обильными возлияниями, и врач «скорой помощи», страшно довольный, что докопался до причины случившегося, обнаружил под языком этой несчастной дурочки пять наполовину рассосанных капсул экстази. Когда я вошел в палату, девицы уставились на меня с явным упреком. Я попросил всех выйти.

Я не спал всю ночь, поэтому сразу опустился на стул. Паула горестно улыбалась уголками рта. Она протянула ко мне руку, и я скрепя сердце взял ее в свои.

– Ну как? – пробормотала она слабым голоском. – Как он тебе? Нравится?

– А у них не было раздвижного?

– Ой, не знаю. Но мы можем его обменять, если хочешь.

– Да нет, и так хорошо. Он, похоже, довольно крепкий.

– Я рада, что тебе нравится, а то я боялась, что он тебе не подойдет.

– Да нет, прекрасно подходит. Ты отлично выбрала.

– Мне сказали, что он сделан в конце девятнадцатого века.

– Я буду регулярно протирать его до блеска, не беспокойся.

Я хотел высказать ей все, что думаю о женщине, которая вскрывает себе вены из-за дурацкой истории со столом, но не смог. Она выглядела такой жалкой на больничной койке: капельница, эти жуткие повязки на запястьях, рука, которую я слегка сжимал в своей руке, робкая полуулыбка, бледность (на сей раз естественная), кусочек неба над слепой кирпичной стеной, бутылка минералки у изголовья, испуганный взгляд, словно силящийся прочесть мои мысли.

Вероятно, она воображала, что я страшно на нее сердит и запросто могу послать ее подальше, ведь большинство мужчин удирают, если женщина доходит до подобных крайностей, ясно ведь, что уже ничего не наладится, а, напротив, все будет только усложняться, страшно усложняться, если она способна на такие штучки. И они правы. Ничто не может заставить человека выбрать крест, который ему придется нести, когда жизнь так коротка. А кто сказал, что не бывает жизни простой, полной тихих радостей, в добром согласии, без растущих конфликтов, без постоянной борьбы, без трагедий.

Житейская мудрость настоятельно требовала держаться подальше от Паулы и предоставить другим разбираться, какой у нее сдвиг по фазе. Я не хотел, чтобы меня доставали, и вникать в это не хотел и не мог, у меня просто не было времени.

Это с одной стороны… А с другой – как можно было положить конец чему-то, что и не начиналось? Ну что могло со мной случиться? Какое это имело ко мне отношение? После больницы я прямиком направился к антиквару, чтобы заплатить за этот стол из своих собственных денег. Торговец был согласен. К сожалению, дело не выгорело: мне пришлось спрятать чековую книжку, так как столь дорогая покупка была мне не по карману.

Ладно, проехали… Паула вышла из больницы уже на следующее утро. Я, пораскинув мозгами, не приехал за ней. Я всерьез шел по следу убийц Дженнифер Бреннен. Просматривал картотеки, черпал информацию отовсюду, сопоставлял факты, звонил в Интерпол, попросил Эдуарда (он теперь мазал угри какой-то новой желтой мазью, от чего лицо ослепительно блестело, – эффект был ошеломляющий) предоставить мне фотографии всех наемных убийц в городе, изучил все особенности их методов, побеседовал с полицейскими, приближающимися к выходу на пенсию, много повидавшими на своем веку, долго разглядывал фотографию Пола Бреннена, пристально смотревшего в объектив, зашел в обувной магазин, где мне показали ботинки «Док Мартенс» с тяжелой металлической нашлепкой на носке, вернулся в лабораторию, еще раз поднял все сведения, касавшиеся Дженнифер и ее двойной жизни – активистки политической борьбы и шлюхи; я не обращал внимания на Мэри-Джо, смотревшую на меня и крутившую пальцем у виска, орал на своих осведомителей, тряс автомат для кофе; я смотрел, как на город опускался вечер, золотя листву деревьев и принося слабый запах свежевыпеченных вафель; я выписал на чистый лист имена, и белая бумага вся покрылась вопросительными знаками.

Итак, оказалось, что можно найти человека, готового за пять тысяч евро убить другого. Вот как обстояли дела. Даже за половину этой суммы можно было найти немало добровольцев, если заказчик был согласен довольствоваться психами, наркоманами или дошедшими до ручки, количество которых росло на глазах после следовавших один за другим банковских кризисов, насильственных выселений, социальных и этнических конфликтов, разборок гангстерских банд в городе – в общем, множества проблем, связанных с обнищанием народа и ставших разменной монетой для политиков. Вы желаете, чтобы по вашему приказу кого-то замочили? Да они готовы драться друг с другом у ваших дверей и сбивать цену, чтобы только заполучить эту работенку. Вот почему мои поиски ничего не дали. В итоге к Полу Бреннену меня мог привести любой!

Но терпения мне не занимать, когда это нужно. И хватка у меня мертвая. И я никогда не теряю веру в себя, если уж веду расследование. Еще несколько лет тому назад Фрэнсис Фенвик обнимал меня за плечи и ставил всем в пример. Крис гордилась мной. Она ходила тогда выпятив живот, вперевалочку и в те времена никогда бы не посмела сказать, что я – всего-навсего жалкий рядовой полицейский и ничтожество. Напротив, она мной восхищалась.

Кстати о восхищении… Анни Ублански испытывала по отношению ко мне то же самое, когда мне было четырнадцать лет и я пробегал стометровку за 10 и 42 сотых секунды. Так восхищалась, что отдалась мне в школьном спортзале: это был мой первый опыт с извержением семени в конце процесса; произошло это на ледяном полу в душевой, так началась новая эра моей юности, когда бег на короткую дистанцию представлялся мне уже чем-то устаревшим. Анни Ублански… Мы потеряли друг друга из виду. А потом, по воле случая, она тоже стала офицером полиции, одновременно со мной. Мы приняли присягу в один день! Анни Ублански… Кто бы мог подумать!

Я зашел к ней. В ходе послеобеденных поисков я выяснил, что Пол Бреннен нашел себе телохранителей при помощи некоего охранного агентства. Того самого, которое три года назад открыла Анни, после того как подцепила сибирскую язву в экстремистских кругах, куда ее внедрили; она тогда приняла решение уйти в отставку, положить конец издержкам, как она сама говорила, потому что за месяц до того получила одну пулю в ягодицу и одну в бедро.

– Натан, привет, мерзавец!

– Анни! Дай обниму!

Анни была несколько мужеподобна, в выражениях не стеснялась. Почти бесцветная блондинка, она носила строгий деловой костюм, который едва не трещал по швам в плечах и на бедрах. Я подошел поближе, чтобы она смогла принять меня в свои широко раскрытые объятия и вымазать мне обе щеки помадой.

– Ах ты, мой дорогой мерзавец!

– Рад тебя видеть, Анни.

Мы не виделись с ней несколько месяцев. Она рассказала мне про язву, открывшуюся у ее мужа Пата после того, как их старший сын женился на последовательнице «Свидетелей Иеговы», про ураган, который сорвал крышу с их загородного дома и унес двух их собак, про молодого любовника, который бросил ее, нанеся глубокую душевную рану, но при этом подарил ей невероятные и незабываемые оргазмы. Я в свою очередь поставил ее в известность об окончательном разрыве с Крис, который я переживал, как будто во второй раз с ней расстался, а мне эти переживания были совершенно ни к чему, да еще она спуталась с одним явно чокнутым типом, за которым я должен был приглядывать, как будто мне больше делать нечего. Я сказал ей, что Мэри-Джо чувствует себя прекрасно, что она ей передает привет, что она поручила мне организовать вечеринку и пригласить их с мужем посидеть дружеской компанией и свернуть на фиг шею этой сумасшедшей жизни, из-за которой мы так редко видимся.

– Кроме того, Анни, я пришел тебя кое о чем расспросить.

– Валяй, мерзавец.

– Я хочу, чтобы ты мне сказала правду. По поводу Пола Бреннена. И тех, кто работал на него с твоей подачи.

– А что ты хочешь узнать, приятель?

– Я хочу знать, Анни, способны ли эти парни… да, мы с тобой оба знаем, что ты не несешь ответственности за то, что может им взбрести в голову… но, Анни, я хочу точно знать, как по-твоему, способны ли эти парни совершить убийство ради денег?

– Ради больших денег?

– Да, за солидный куш.

– Ну, тогда ответ будет: да, способны, а что я еще могу ответить? Ты знаешь, я у них не запрашиваю досье криминалистического учета. Ну кто теперь захочет выполнять такую работу? В телохранители идти не хотят точно так же, как в летчики и инкассаторы.

– И в почтальоны…

– Признай, этот мир действительно болен…

– А ты можешь назвать мне их фамилии?

Когда я вернулся домой. Паула дрыхла без задних ног.

– А эта девица, это кто? – спросила меня Крис.

– Так… никто.

– А этот стол… это что такое?

– Так… ничего.

У Крис был чопорно-холодный вид. Она пришла забрать наш многофункциональный кухонный комбайн «Кенвуд» из хромированной стали, под тем предлогом, что я, по ее мнению, вряд ли часто буду им пользоваться. Она добавила, что собирается приготовить для Вольфа, тонкого ценителя гастрономии, кое-что изысканное. К слову сказать, мы с ней к концу нашей матримониальной авантюры питались замороженными полуфабрикатами и пиццей, которые нам доставляли из «Алло, пицца». Заодно Крис решила оглядеться, и то, что она увидела, повергло ее в замешательство.

То, что она видела, было непохоже на реальность: ведь я не обзавелся новой женой. Даже если видимость была против меня…

– Послушай, Натан, ты не должен передо мной оправдываться.

– Знаю, но я тебе просто объясняю.

Теперь Крис крутилась вокруг стола, поглаживая его кончиками пальцев.

– Смотри-ка! А вы себе ни в чем не отказываете! Ведь это антикварная вещица! А я и не знала, что тебе такие вещи нравятся. Что-то новенькое!

– Ну, как и твое увлечение кулинарией, если хочешь знать.

На стойке с колесиками на плечиках висели кое-какие вещи Паулы. Крис мимоходом их осмотрела, вроде бы с равнодушным, полупрезрительным видом.

– Так кто же она такая? Девушка с обложки?

– А как по-твоему?

Я развернул Крис по направлению к кухне. Закрыл дверь, присел перед шкафчиком и достал из него комбайн со всеми многочисленными аксессуарами, а она все озиралась, уперев руки в боки и изображая из себя гостью, попавшую в эту квартиру впервые.

– Ты нанял приходящую домработницу, или это она занимается хозяйством?

– А тебе-то что? А? Какая тебе разница, она, не она? Я что, спрашиваю тебя, пылесосит ли Вольф комнаты?

На Крис была довольно короткая юбка. Нет, ну что за женщина! Я ничего не мог с собой поделать. Она действительно сводила меня с ума. Видели бы вы ее бедра! Разумеется, они были не единственные на свете, но только они возбуждали меня, разжигали во мне непреодолимое желание. Мне хотелось их лизать, прижиматься к ним щекой…

Конечно, мы с Крис не трахались давно, несколько месяцев, но тогда положение было иным, что-то меня к ней не подпускало. Зато теперь, когда она ушла, на меня буквально накатывало. Нет, мне пора лечиться.

– Тебе нужна форма для эльзасского пирога? – спросил я.

– И давно ты ее знаешь? – получил я в ответ.

– Послушай, черт, ты ошибаешься.

– Заметь, мне это совершенно все равно, – протянула Крис.

Мог бы мне кто-нибудь объяснить, почему ей было абсолютно начхать на то, что я сплю с Мэри-Джо, а присутствие Паулы ее раздражало? Да, она была явно раздражена, взволнована, во всяком случае, неспроста она напустила на себя равнодушный вид. Точнее, вокруг нее образовалась тяжелая туча гормонов. Крис стоял