III Нарцисс 2 страница

– Мы вот-вот его схватим.

Журналист снова рассмеялся. Анаис прервала его смех:

– Имеет ли «Метис» хоть какую-нибудь связь с греческой мифологией?

– Ну, если не считать названия, никакой. Слово «метис» греческого происхождения. Означает «мудрость». – Он выпустил густой клуб дыма. – Это целая программа.

Анаис задумалась. Одно явно не вязалось с другим. По опыту она знала, что мир насильственных смертей – это особый мир. Со своим словарем. Своими приемами. Своими мотивами. Что общего может быть между серийным убийцей и производителем лекарств? Между поставщиком антидепрессантов и стрельбой из «гекаты-2»?

– Вы идете по ложному следу, – подтвердил ее сомнения Коскас. – «Метис» – широко известный промышленный холдинг. У них полно проблем, но это проблемы особого рода. На них нападают, но по совершенно иным поводам. Например, упрекают в проведении клинических исследований на людях, в том, что они используют больных как подопытных кроликов. Обвиняют в том, что они искусственно раздувают спрос на свою продукцию и подсаживают на нее все большее число людей. Как на наркотики… Но чтобы компания подобного масштаба ввязалась в убийства, о которых кричат газеты? Маловероятно.

– А их предполагаемые связи с армией?

– Вот именно. Если бы у «Метиса» возникла проблема, требующая решения силовыми методами, они бы обратились к своим партнерам. И вы никогда ни о чем не узнали бы.

Анаис признала правоту его слов. Но тут ей на память пришла еще одна деталь. 12 февраля ЧАОН, являющееся филиалом холдинга, подало заявление об угоне принадлежащего ему автомобиля модели Q7, что доказывало его полную непричастность к убийствам.

– Как вы думаете, воротилы из «Метиса» способны фальсифицировать протокол жандармерии?

– По-моему, вы так ничего и не поняли, – присвистнул Коскас. – Если слухи верны, то «Метис» – это прежде всего армия. Читай: жандармерия. Читай: полиция. То есть все те, кто во Франции носит форму. Все те, кто представляет закон и порядок. Нельзя сказать, что червь проник в плод. Червь и плод суть одно и то же. Они объединились, чтобы противостоять новым врагам. Террористам. Шпионам. Саботажникам. Всем, кто так или иначе может грозить безопасности нашей страны.

У нее на языке вертелся еще один вопрос, но проныра-журналист уже растворился в ночи. Она осталась один на один с мостом, небом и тишиной. Зато теперь она знала, что ей нужно сделать. Прежде всего – выспаться. А потом взять быка за рога.

Вступить в схватку со своим личным Минотавром.

Допросить своего отца.

* * *

Он проснулся рано.

Нашел кухню при столовой и приготовил себе кофе. Теперь он стоял у широкого окна и рассматривал окрестный пейзаж. Светало, и его взору открылись подробности, которых вчера, под дождем, он не заметил. Никаких валунов, пальм и оливковых рощ. Их сменили круто обрывающиеся вниз ущелья, красные скалы, еловые леса и извилистые ленты дороги, змейкой вьющейся над горными обрывами.

Из окна открывался вид на тенистую долину, словно зажатую в тисках горных отрогов. Бугристый, ледяной, колючий ландшафт – попади в его челюсти остов самолета, перемелет своими зубами без труда. Нарцисс созерцал эти безлюдные картины с наслаждением. Долина представлялась ему каменным царством, внутри которого он чувствовал себя защищенным.

С чашкой в руке он направился в другое помещение, которое заметил по пути сюда. Прошел коридором. Ему нравилась архитектура заведения. Несущие стены из необработанного бетона. Перегородки из того же бетона, но окрашенного. Никаких финтифлюшек, никакого излишнего украшательства. Линии, поверхности. И ничего более.

Он толкнул дверь и очутился в компьютерном зале. На светлой деревянной стойке выстроились в ряд пять мониторов. Он присел к первому, щелкнул парой клавиш и убедился, что компьютер подключен к Интернету. Зашел на Гугл и набрал в поисковике одно слово.

Matriochka.

Загадочное, судя по произношению, русское слово, которое он якобы произнес, стоя над телом Икара. Программа предложила ему 182 тысячи результатов, но ему хватило одной-единственной картинки, появившейся в верхней части экрана. Знаменитые русские куклы из раскрашенного дерева, которых вставляют одна в другую. «Matriochka» – это всего-навсего русская деревянная кукла. Матрешка.

Он сидел и разглядывал матрешек. Бабуси в красных косынках с румяными щеками. Круглые головы, круглые глаза, характерные очертания. Все это походило на чью-то неуместную шутку. При чем здесь матрешка? Почему он по слогам повторял это слово, стоя на коленях возле мертвого юноши, лежащего на обгорелых крыльях? Повторял снова и снова, как молитву? Вдруг его осенило. Бандос из Бугенвиля говорил, что паролем для связи с убийцами в черных костюмах служит русское слово. Матрешка?

Он проглядел несколько посвященных матрешкам сайтов. Техника раскрашивания матрешек. Вышивки с изображением матрешек. Матрешки-брелоки. Потом пошли рестораны «Матрешка». Книга сказок «Матрешка». Фильм. Рок-группа. Кулинарный рецепт. Художественная мастерская. Сорт водки. Набор диванных подушек…

Он охотно посмеялся бы над всей этой ерундой, но ему было не до смеха. Продолжая кликать мышкой, он вдруг вспомнил, что термином «русская кукла» называл свое собственное психическое отклонение. Что это, случайное совпадение? Или Виктор Януш, склоняясь над мертвым ангелом с обожженными крыльями, твердил себе, что он – всего-навсего русская деревянная кукла? Пассажир без багажа, связанный с мифологическими убийствами?

Он ввел в строку поиска новый запрос.

Анна Мария Штрауб.

На сей раз улов оказался гораздо скромнее. Несколько ссылок на Фейсбук и ряд статей, посвященных кинорежиссеру Жану Мари Штраубу. Он решил поискать по-другому. Вбил слова «самоубийство» и «психиатрическая больница». Эффект превзошел все его ожидания. На него словно перевернулся грузовик с отбросами. Десятки гневных статей против психиатрии, применения антидепрессантов и других способов лечения душевных расстройств. Кричащие заголовки. «Убийственная психиатрия». «Нет манипуляции сознанием!» «Торговля безумием»…

Он стал искать статистику о числе самоубийств, произошедших в психиатрических клиниках в девяностых и двухтысячных годах. Посыпались цифры, комментарии, аналитические статьи… Но нигде не упоминались конкретные имена, никто не рассказывал о конкретных случаях. Конфиденциальность! Он вбил в поисковик одновременно: «Анна Мария Штрауб», «психиатрическая больница» и «Иль-де-Франс». Программа выдала один-единственный результат, не имеющий ничего общего с тем, что его интересовало.

Что ему оставалось? Старый добрый способ. Человеческое общение. Надо позвонить в специализированные учреждения Парижа и пригородов. Найти в каждом из них психиатра и спросить, помнит ли он о подобном случае – молодая женщина повесилась на мужском ремне, – имевшем место в течение последних десяти лет.

Чушь какая.

Особенно если учесть, что сегодня воскресенье. 9 часов утра.

Тем не менее он предпринял эту попытку. Составил примерный список психиатрических больниц и частных клиник, действующих в районе Иль-де-Франс, – в него вошло около сотни учреждений. Он решил ограничить поиск четырьмя расположенными в Париже государственными больницами. «Святая Анна», Тринадцатый округ; «Мезон-Бланш», Двадцатый округ; «Эскироль», Девяносто четвертый округ, и «Пере-Воклюз», Девяносто первый округ. К этому перечню он добавил специализированный медицинский центр имени Поля Гиро в Вильжюифе и Государственную психиатрическую больницу Виль-Эврар в Нейи-сюр-Марн.

Полчаса спустя у него от разговоров пересохло во рту, но результат оказался нулевым. Один-единственный раз ему удалось связаться с интерном, поступившим на работу всего пару лет назад. В остальных случаях ему отвечали секретари, сообщавшие, что никого из заведующих отделениями сегодня нет и не будет. Тупик.

Часы показывали десять утра. Из коридора доносился шум. Хриплые со сна голоса, смешки, стоны. Типичный шумовой фон психушки. Он опустил глаза и вдруг обнаружил, что все это время машинально черкал в блокноте. И нарисовал силуэт повешенной женщины. Стиль немного напоминал мультипликацию Александра Алексеева и его игольчатый экран. Он обрадовался – значит, он не все забыл.

Как вчера сказал Корто?

«Кое-что оказалось подлинным. Ты действительно художник…»

Талант рисовальщика и живописца оставался при нем, несмотря на смену личностей, – так же как воспоминание об Анне Марии Штрауб и знания в области психиатрии. Может быть, он был и психиатром, и художником одновременно?

У него родилась идея. А что, если попробовать провести своего рода перекрестный поиск? Составить два списка. Первый – выпускников медицинских факультетов парижских университетов, специализирующихся в психиатрии, получивших диплом в девяностых годах. Ему сейчас лет сорок, значит, он получал высшее образование лет двадцать назад. И второй – студентов художественных школ примерно за те же годы.

Если в обоих списках обнаружится одна и та же фамилия, значит, он найдет себя. Конечно, нельзя исключить вероятности того, что он был художником-самоучкой… И все же он принялся за работу. Благодаря Интернету быстро скачал списки бывших студентов-медиков и студентов школ изобразительного искусства, в том числе школы при Лувре. Всемирная паутина пестрела старыми фотографиями однокашников, ссылками на встречи выпускников, сентиментальными комментариями. Сеть явно способствует пробуждению в людях ностальгических чувств…

Он распечатал списки, для начала отобрав парижские университеты и художественные школы и сгруппировав выпускников – как психиатров, так и художников, – по годам. Все фамилии в них были перечислены в алфавитном порядке, что давало возможность провести сравнение, хотя он понимал, что эта работа займет у него не один час…

Ему хотелось пойти налить себе еще чашку кофе, но смех и жалобные стоны, разносившиеся по коридору, отбили у него желание покидать свою берлогу. Вооружившись ручкой, он принялся сличать списки, состоявшие из тысяч имен.

* * *

Возвращаться сюда в воскресенье оказалось для нее особенно мучительно.

В безмолвии выходного дня нечего было и рассчитывать на обстоятельства, способные смягчить шок от прямого столкновения. На дорогах – ни одной машины. В парке замка – ни одного садовника. Возле винодельни – ни одного работника. Единственной живой душой в этом безлюдном пространстве был ее отец, который в данный момент сидел и завтракал.

Ей не пришлось звонить у ворот. Они, как всегда, были распахнуты. Никаких камер наблюдения. Никакой тревожной сигнализации. Жак-Клод Шатле словно провоцировал случайных прохожих: «Не бойтесь! Заходите в гости к чудовищу!» На самом деле для непрошеных гостей была приготовлена ловушка, достойная бывшего палача. Возле самого дома их поджидала целая свора собак.

Анаис припарковалась во дворе, отметив про себя, что здесь ничего не изменилось. Пожалуй, дом стал выглядеть чуть более старым и серым, однако по-прежнему производил впечатление силы и мощи. Скорее укрепленный замок, нежели усадьба эпохи Возрождения. Фундамент его был возведен не то в XII, не то в XIII веке. Широкий фасад из песчаника в узких прорезях окон окаймляли две угловые башни под острыми кровлями. Кое-где по камню карабкались побеги дикого винограда, меж которыми просматривались покрытые зеленоватым мхом и серебристым лишайником стены.

Говорили, что в 1585 году Монтень пережидал в замке эпидемию чумы. Легенда не соответствовала истине, но отец Анаис всячески ее поддерживал. Наверное, тоже ощущал себя здесь вне досягаемости от любых эпидемий: слухов, суда и инквизиторского взгляда журналистов и политиков…

Она вышла из машины и прислушалась к знакомым звукам. В прозрачном воздухе звенели птичьи трели. На крыше скрипел старый флюгер. Вдалеке пыхтел трактор. Она остановилась, готовясь к встрече с собаками, которые действительно шумной сворой уже неслись к ней от дома по посыпанной гравием дорожке. Большинство ее узнали, остальные, те, что помоложе, поддались общему настроению и вместо того, чтобы ощерить клыки, приветственно замахали хвостами.

Она приласкала некоторых псов и направилась к застекленным дверям, протянувшимся по всему фасаду. Справа располагались винодельня, мастерские и склады. Слева раскинулся виноградник. Тысячи лоз, похожих на сложенные в мольбе руки. После того как Анаис узнала, кто таков ее отец, она часто думала, что здесь похоронены его жертвы, которые, как в фильме ужасов, тщатся выбраться из-под земли.

Ровно в 10.15 она позвонила в дверной звонок. Время она выбрала намеренно, подгадав его так, чтобы прибыть минута в минуту. Чуть раньше она переслала улики, собранные в каланке Сормью, координатору экспертно-криминалистической службы Абдулатифу Димуну, вернувшемуся в Тулузу. Улицу Франсуа-де-Сурди, где находился комиссариат полиции, она объехала за милю…

Воскресное расписание отца она знала наизусть. Вставал он рано. Молился. Делал зарядку и плавал в бассейне, расположенном в подвале. Затем шел в виноградник. Хозяйский обход владений.

Сейчас он завтракал в гобеленовом зале. В спальне на втором этаже его поджидали выстроенные в рядок пары обуви с каблуками разной высоты: сапоги для верховой езды, сапоги для гольфа, сапоги для прогулки, туфли для фехтования… Ее отец был самым спортивным из всех хромоногих.

Открылась двустворчатая центральная дверь. На пороге стоял Николя. Он тоже ничуть не изменился. Анаис следовало бы еще в детстве догадаться, что ее отец когда-то был связан с армией. Кто другой захотел бы держать в качестве горничной подобного типа? Николя был невысокий коренастый мужичок лет шестидесяти. Грудь колесом, лысая голова… Он походил на бульдога и, судя по всему, успел, подобно герою песенки Франсиса Кабреля, поучаствовать во всех войнах. У него была не просто дубленая, а прямо-таки бронированная шкура. Как-то раз, еще подростком, Анаис смотрела в киноклубе своей частной школы фильм Билли Уайлдера «Бульвар Сансет». Когда на пороге большого обветшалого дома Глории Свенсон возник Эрих фон Строхайм во фраке дворецкого, она аж подпрыгнула на стуле: «Блин! Вылитый Николя!»

– Мадемуазель Анаис… – растроганно произнес отцовский адъютант.

Она холодно чмокнула его в щеку. Он едва сдерживал слезы. Анаис почувствовала, как и у нее в груди поднимается сентиментальная волна, и решительно махнула рукой, не позволяя себе расчувствоваться:

– Предупреди его.

Николя резко развернулся кругом. Она на пару мгновений задержалась на пороге. У нее подгибались колени. Перед выходом она на всякий случай приняла две таблетки лексомила. Точнее говоря, она проглотила две таблетки, каждую из которых следовало перед приемом разламывать на четыре части, иными словами, увеличила обычную дозу в восемь раз. Неудивительно, что в голове стоял туман. За рулем она чуть не заснула.

Вернувшийся адъютант коротко мотнул головой. Он не произнес ни слова и не пошел ее провожать. Дорогу она знала, а что еще он мог бы ей сказать? Она миновала один зал, за ним второй. Ее шаги звучали гулко, как в церкви. На нее пахнуло нежилым духом, и по спине пробежал озноб. Отец не признавал центрального отопления, предпочитая живой огонь камина.

Она вошла в гобеленовый зал. Этим названием комната была обязана обюссонским гобеленам, таким старым и затертым, что изображенные на них сцены как будто утопали в тумане.

Еще несколько шагов, и вот она стоит перед отцом. Он сидел за столом, в луче солнечного света, и священнодействовал над завтраком. Выглядел он по-прежнему прекрасно. Шелковистые густые волосы ослепительной белизны. Гладкие черты лица, наводящие на мысли о речной гальке, на протяжении тысяч весен обкатываемой все новыми и новыми потоками талых вод. Светло-голубые глаза особенно ярко сияли на фоне матовой, всегда загорелой кожи. Жан-Клод Шатле воплощал собой тип плейбоя из Сен-Тропе.

– Позавтракаешь со мной?

– Почему бы и нет?

Она уселась с подчеркнутой непринужденностью. Спасибо лексомилу.

– Чаю? – своим низким голосом предложил он.

Николя уже поставил перед ней чашку. Отец потянулся за чайником. Она смотрела, как льется в чашку медного цвета струя. Отец пил только чай сорта «кимун», доставляемый из провинции Аньхой, что на востоке Китая.

– Я ждал тебя.

– Почему?

– Из-за «Метиса». – Он поставил чайник на место. – Они мне звонили.

Значит, она на верном пути. Анаис взяла себе тост и на миг поймала свое отражение в серебре отцовского ножа. Спокойно, девочка. Она медленно намазала подсушенный до золотистого цвета – еще один папашин пунктик – кусочек хлеба маслом. Руки у нее не дрожали.

– Я тебя слушаю, – чуть слышно проговорила она.

– Истинный христианин, – велеречиво начал он, – не умирает в своей постели. Истинный христианин не боится запачкать руки. Ради спасения других.

Годы, проведенные в Чили, не избавили его от юго-западного французского говора.

– Такой, например, как ты?

– Такой, как я. Большинство слабаков и бездельников обожают судить других. Они убеждены, что солдаты тоталитарных режимов все как один садисты. Что им нравится мучить, пытать и убивать людей.

Он помолчал. Солнечный луч успел сместиться в сторону. Старик лишился его освещения и сидел теперь в тени. Но его светлые глаза не утратили блеска.

– Я встречал садистов и иных извращенцев только на нижних ступенях социальной лестницы. Но даже в этих случаях их сурово наказывали. Никто из нас не работал ради собственного удовольствия. Никто не работал ради власти или ради денег.

Он лгал. История войн и диктатур кишмя кишит примерами лихоимства и вымогательств. Так было во все времена и на всех широтах. Человек – животное. Достаточно чуть ослабить узду, как он забывает о грани, за которой начинается подлость.

Но она решила принять его игру и задала подсказанный им вопрос:

– Ради чего же вы старались?

– Ради родины. Все, что я делал, шло во благо Чили.

– Мы говорим о пытках, не так ли?

В полумраке комнаты сверкнули зубы Жан-Клода Шатле. Он смеялся беззвучно.

– Я защищал свою страну от наихудшего из ядов.

– От счастья? От справедливости? От равенства?

– От коммунизма.

Анаис вздохнула и откусила кусочек тоста.

– Я не затем пришла, чтобы выслушивать всякий бред. Расскажи мне о «Метисе».

– Я и рассказываю тебе о «Метисе».

– Не поняла.

– Они тоже работают во имя веры, долга и патриотизма.

– Например, продавая Ираку тысячи тонн газов нейротоксического действия?

– Тебе следует строже проверять свои источники. «Метис» никогда не занимался выпуском химического оружия. Предоставлял инженерные кадры в качестве консультантов при поставках продукции – не более того. В то время «Метис» уже понемногу начал расширять фармацевтическое производство. Это был гораздо более перспективный рынок по сравнению с рынком вооружений, успевших выйти из моды. Любая международная компания…

– Чем «Метис» занимается сегодня? – перебила его Анаис. – Они по-прежнему сотрудничают с армией? Почему они оказались замешаны в убийство рыбака из Страны Басков и его жены?

– Даже будь я в курсе, ничего бы тебе не рассказал, и ты об этом прекрасно знаешь.

Ее охватило горячее желание вызвать его в участок для допроса. Посадить в обезьянник. Подвергнуть обыску. И вытянуть из него правду. Но у нее не было против него ни одной конкретной улики. Да и полномочий больше не было. От дела ее отстранили. В кармане еще лежал полицейский жетон, а на поясе висел пистолет, но и то и другое находилось при ней незаконно.

– Мне казалось, ты все же собирался что-то мне сказать.

– Конечно. Забудь про «Метис».

– Это они просили меня предупредить?

– Это я тебя предупреждаю. Не приближайся к ним. Эти ребята шуток не понимают.

– А разве я шучу?

– Насчет тебя ничего не могу сказать. А вот они точно не шутят.

Ей было плевать на эти угрозы. Ее интересовали факты, какими бы мелкими они ни казались. По правде говоря, факт был всего один. И он заключался в возможной связи между убийцами, сидевшими за рулем внедорожника, принадлежащего агентству, которое, в свою очередь, входило в холдинг «Метис». Она попыталась изложить свои аргументы как можно более убедительно, однако отец и бровью не повел.

– И это все, что у тебя есть? Похоже, мои друзья стареют. Делают из мухи слона. А тебе мой совет: забудь об их существовании. Ты многим рискуешь. Работой, репутацией, будущим.

Она наклонилась над столом. Звякнули чашки и приборы.

– Не следует меня недооценивать. Я их прищучу.

– Каким образом?

– Докажу, что заявление об угоне машины – фальшивка. Что они намеренно ввели следствие в заблуждение. Что убийство – заказное, а наняли убийц именно они. Я сыщик, черт возьми!

– Ты меня не слушаешь. Никакого следствия нет и не будет.

– Это еще почему?

– Полиция и жандармерия призваны поддерживать общественный порядок. А порядок – это «Метис».

То же самое ей говорил и Коскас. Нельзя сказать, что червь проник в плод. Червь и плод суть одно и то же. Анаис отвернулась, упершись взором в большой гобелен. Картина изображала сцену охоты. С близкого расстояния особенно заметны были поврежденные участки и выцветшие фрагменты. Анаис даже почудилось, что собаки на заднем фоне рвут зубами человеческие тела.

Она перевела взгляд на отца:

– Почему они с тобой консультируются?

– Они со мной не консультируются. У меня есть пай в холдинге, вот и все. «Метис» владеет множеством процветающих предприятий в области Бордо. Когда они только начинали развивать фармацевтическое направление, я был в числе основных инвесторов. И давно знал основателей компании. – И он не без лукавства добавил: – «Метис» кормил нас – тебя и меня. Так что немного поздно плевать в колодец.

Анаис не поддалась на провокацию:

– Мне говорили, что они занимаются научными исследованиями. В том числе в области молекулярной химии. Разрабатывают разновидности сыворотки правды – в сотрудничестве с военными. Твой опыт в проведении пыток мог им пригодиться.

– Не знаю, где ты берешь информацию, но все это бредни. Комиксов ты начиталась, что ли?

– Значит, ты отрицаешь, что исследования химиков могут быть использованы военной разведкой?

Он чуть заметно улыбнулся этакой мудрой и одновременно циничной улыбочкой:

– Мы мечтаем о создании подобных препаратов. Даешь человеку таблеточку – и не нужны никакие пытки. Все происходит тихо и мирно, без всякого насилия и жестокости. Но не думаю, что кому-то удалось создать что-либо подобное.

– Хотя «Метис» этим занимается.

Он не ответил. Анаис не сдержалась.

– Как ты в твоем возрасте, – крикнула она, – позволяешь себе барахтаться в этом дерьме?!

Он потянулся, демонстрируя прекрасный джемпер от «Ральфа Лорена», и окатил ее взглядом своих пронзительно голубых, цвета Кюрасао, глаз:

– Подлинный христианин не умирает в своей постели.

– Понятно. И где же ты намерен умереть?

Он рассмеялся и с трудом поднялся из-за стола. Взял палку и, припадая на одну ногу, подошел к окну. В детстве Анаис всегда было больно смотреть на его прихрамывающую походку.

Он стоял и озирал раскинувшиеся внизу ряды лоз, освещенных холодным зимним солнцем.

– На своих виноградниках, – пробормотал он. – Я хотел бы умереть на своих виноградниках. От пули.

– И кто же выпустит в тебя эту пулю?

Он медленно повернулся и подмигнул ей:

– Откуда мне знать? Может быть, как раз ты.

* * *

Его сравнительный поиск ничего не дал. Только разболелись от напряжения глаза, свело кисть да в горле застрял тошнотный ком. В глубине левой глазницы снова пульсировала боль. В мозгу плясали имена. Он изучил все списки, но не нашел ни одного совпадения в фамилиях студентов-медиков и будущих художников. Полный провал.

Он скомкал последний лист и запульнул им в мусорную корзинку. На часах было почти полдень. Утро прошло впустую. Единственный позитивный момент – его никто не потревожил. Хотя из соседних комнат до него доносились типичные для психушки шумы: голоса, отчаянно кого-то в чем-то убеждавшие, плач, громкий шепот, смешки, шлепанье шагов, ведущих из ниоткуда в никуда…

За это утро он, по меньшей мере, успел осознать свое нынешнее положение. Он чудом избежал поимки, но вернулся к исходной точке. С одним немаловажным уточнением: из психиатра он превратился в пациента.

– А я тебя везде ищу.

В дверном проеме стоял Корто.

– Скоро обед. Идем посмотрим мастерские. Как раз управимся.

Он не задал ему ни единого вопроса насчет того, что он делал в компьютерном зале, и Нарцисс был ему за это благодарен. Из коридора они прошли через столовую – большую квадратную комнату, уставленную металлическими столами. Два санитара расставляли тарелки и раскладывали пластиковые приборы.

– А это ты.

Корто показал на групповую фотографию на стене. Нарцисс приблизился. Он узнал себя. На нем была блуза художника, похожая на те, что носили живописцы в конце XIX века. Выглядел он довольным и счастливым. Остальные тоже радостно улыбались, хотя проницательный взгляд без труда уловил бы в их улыбках нечто специфическое, характерное для душевнобольных.

– Мы сделали этот снимок в честь дня рождения Карла, восемнадцатого мая.

– Кто такой Карл?

Психиатр ткнул пальцем в веселого толстяка, сидевшего рядом с Нарциссом. На нем был кожаный фартук, а в высоко поднятой руке – кисть, измазанная в черной краске. Ни дать ни взять – средневековый кузнец.

– Пойдем. Я вас познакомлю.

Они прошли еще одним коридором, который вывел их к пожарному выходу. За ним начиналась лестница, спускавшаяся ко второму, ниже расположенному зданию. Светило солнце, и окружающая природа предстала перед ними во всем своем ледяном, безжалостном, беспощадном великолепии. Горные пики и шпили, красных оттенков валуны, наводившие на мысли о священных камнях, о тотемах, выступавших на равных с богами, которых воплощали. В глубине долины вставали черные леса, поражавшие своей дикой, надменной красой. Земля питала здесь лишь те виды, которые мирились с высотой, холодом и пустотой. А остальные пусть подыхают.

Внутри здания они не стали задерживаться на втором этаже, где располагались комнаты постояльцев, а сразу спустились на первый. Корто постучал в косяк первого же дверного проема – пустой, так как сама дверь отсутствовала, – и услышал в ответ:

– Hereinkommen! ^[26]

Нарцисс на миг замер на пороге. Стены, пол и даже потолок мастерской были выкрашены в черный цвет. На черных стенах висели картины – сплошные «черные квадраты». В центре комнаты стоял великан с фотографии. В натуральную величину он был под два метра ростом и весил не меньше ста пятидесяти килограммов. На нем был блестящий, словно натертый воском, кожаный фартук.

– Привет, Карл. Как дела?

Мужчина со смехом поклонился. Его лицо закрывала маска-респиратор. В комнате и в самом деле было нечем дышать из-за химических испарений.

Корто повернулся к Нарциссу:

– Карл – немец. Он так и не сумел выучить наш язык. Его держали в психушке в ГДР, возле Лейпцига. После падения Берлинской стены я объехал все психиатрические лечебницы Восточной Германии – искал художников. И познакомился с Карлом. Несмотря на жестокое обращение, регулярное применение электрошока и плохое питание, он упорно продолжал раскрашивать в черное все, что видел вокруг. В ту пору ему приходилось в основном пользоваться углем.

– А теперь?

– О, теперь Карл капризничает! – усмехнулся Корто. – Ему не угодишь! Для своих полотен он сам смешивает краски на основе анилина и индантренов. Дает мне длиннющие списки каких-то химических веществ с непроизносимыми названиями. Он ищет абсолютный не-цвет. Нечто такое, что обладало бы способностью полностью поглощать свет.

Здоровяк снова принялся за работу, склонившись над чаном, в котором смешивал какую-то густую горячую массу, похожую на гудрон.

– У Карла есть один секрет, – шепнул Нарциссу психиатр. – Он добавляет в краски собственную сперму. Считает, что благодаря этой субстанции его монохромные работы получают внутреннюю жизнь.

Нарцисс смотрел, как огромные руки великана взбивают смесь. И представлял себе, как художник с помощью тех же самых рук добывает свой секретный ингредиент. Вот, кстати, одно из преимуществ лечения искусством, применяемого Корто: у пациентов не подавляется либидо. У его накачанных психотропными препаратами пациентов в клинике Анри Эя конец всегда висел тряпкой.

Он приблизился к одной из черных картин:

– А что здесь изображено?

– Небытие. Как у многих тучных людей, у Карла во сне часто случаются остановки дыхания. На некоторое время он перестает дышать. И снов никаких не видит. То есть в каком-то смысле умирает. Вот он и пишет эти черные дыры.

Нарцисс еще ближе придвинулся к картине и различил на черном фоне какие-то мелкие рельефные надписи. Читать их следовало не зрением, а скорее осязанием, как шрифт Брайля.

– Это ведь не немецкий язык?

– Нет. И ни один другой из известных языков.

– Он сам его изобрел?

– Карл утверждает, что на этом языке с ним говорят голоса, которые он слышит, попадая на дно черной ямы. Это голоса из глубины смерти.

Карл продолжал посмеиваться под своей маской. Теперь он погрузил в чан обе руки и перемешивал его содержимое так энергично, что черная жижа перехлестывала через край, напоминая нефтяной фонтан.