Семафор и речевое поведение. Указательное поле. Модусы указания. Вегенер и Бругман как предшественники Наглядный язык. Психологический анализ

Ручной и пальцевый жест человека, которому обязан своим названием указательный палец, далее копируется вытянутой «рукой» дорожного указателя и наряду с изображением стрелки представляет собой широко распространенный знак маршрута или направления. Современные ученые, такие, как Фрейер и Клагес, уделили этому жесту то внимание. которого он заслуживает, и охарактеризовали его как типично человеческий. Есть много разных способов жестового указания, но остановимся подробнее на дорожном указателе. На развилках или на бездорожье иногда установлена «рука» или «стрелка», видимая издалека — рука или стрелка с названием местности. Если все складывается должным образом. то она сослужит путнику хорошую службу; а для этого в первую очередь необходимо, чтобы она правильно стояла в своем указательном поле. Возьмем это тривиальное наблюдение и поставим вопрос: есть ли среди знаков звукового языка такие, которые функционируют как дорожные указатели? Ответ будет положительным: да, именно так функционируют слова типа здесь и там.

Однако конкретное речевое событие отличается от статичного присутствия деревянной руки на местности в одном существенном отношении, а именно оно есть событие. Более того: оно есть сложное человеческое действие. И, участвуя в этом действии, отправитель не только занимает определенное положение на местности (как дорожный указатель), но и играет, кроме того, некоторую роль, — роль отправителя, отличную от роли получателя. Ведь не только для женитьбы, но и для любого социального происшествия нужны двое, а конкретное речевое событие должно быть описано прежде всего на основе полной модели речевого общения. Если говорящий «хочет указать» на отправителя произносимого слова, то он говорит я, а если он хочет указать на получателя, то он говорит ты. Таким образом, ты и я — тоже указательные слова, причем это и является их первичным предназначением. Если перевести обычный для их обозначения термин personalia обратно на греческий язык как prosopon, букв. « облик, маска, роль», то наш тезис выглядит уже не столь удивительным. То, что каждый раз характеризует человека, к которому относится слово я, — это первично не что иное, как роль отправителя в текущем сигналообмене, а для слова ты — это первично не что иное, как роль получателя. Это поняли с полной ясностью первые греческие грамматисты — и отнесли личные местоимения к дейктическим языковым знакам.

Как древнейшие документы истории индоевропейских языков, так и сам предмет изучения требует от нас, чтобы, употребляя термин «дейктические языковые знаки», мы вспоминали в первую очередь о таких словах, которые настолько сопротивляются попыткам подвести их под те или иные классы изменяемых (например, склоняемых) слов, что языковеды не столько называют, сколько обзывают их «указательными частицами»; что не склоняется, то рассматривается как частица. Сематологический анализ никоим образом не сбрасывает со счетов функцию этих в конечном счете все-таки склоняемых единиц — стоять в символическом поле языка pro nominibus[100] и в связи с этим возводиться в ранг местоимений (Pronomina). Лингвист-теоретик предлагает провести distinctio rationis[101] и прежде всего принимать во внимание тот дейктический аспект, который сохраняется у них и в том случае, когда они склоняются. Такое решение находит себе неоспоримое подтверждение в том, что все дейктическое в языке взаимосвязано постольку, поскольку оно получает семантическое наполнение и семантическое уточнение — в каждом отдельном случае — не в символическом, а в указательном поле языка и только там и может получать его. То, к чему относятся «здесь» и «там», изменяется в зависимости от позиции говорящего точно так же, как с переменой ролей отправителя и получателя «я» и «ты» перемещаются от одного речевого партнера к другому и обратно. Понятие указательного поля предназначено для того, чтобы сделать этот столько же привычный, сколько и странный факт исходной точкой рассмотрения.

Сформулируем наше главное утверждение, которое в дальнейшем будет развито и обосновано: в языке есть лишь одно-единственное указательное поле, семантическое наполнение указательных слов привязано к воспринимаемым указательным средствам и не обходится без них или их эквивалентов. Способы указания разнообразны; я могу демонстрировать ad oculos[102] и употреблять те же самые указательные слова анафорически в речи, отвлекающейся от ситуации. Есть и третий способ, который мы охарактеризуем как дейксис к воображаемому (Deixis am Phantasma). Но с феноменологической точки зрения будет верным тезис о том, что указательный палец, естественное орудие наглядной демонстрации, все же заменяется другими вспомогательными средствами указания, и эта замена происходит уже в разговоре о присутствующих вещах. Ведь функция, выполняемая им и его эквивалентами, никогда не исчезает полностью и не вытесняется, даже в таком наиболее примечательном и типично языковом способе указания, каким является анафора. Этот вывод — главное звено нашего учения об указательном поле языка.

Все оригинальное, что я могу предложить по этому поводу, следует рассматривать как завершение работы, начатой Вегенером и Бругманом. Еще до них, изучая разнообразнейший материал, современные языковеды столкнулись с тем фактом, что адекватный анализ конкретного речевого события одновременно требует глубокого понимания данных ситуативных характеристик. Но лишь Вегенер и Бругман достаточно точно описали функцию указательных слов с той высшей точки зрения, согласно которой они суть сигналы. Хотя эти авторы не употребляют термина «сигнал», но для них характерен именно такой подход к проблеме. В то же время для их новаторского описания, равно как и для всякого описания, требующего концептуального упорядочения, сохраняет силу следующее положение: лишь выяснение границ применимости метода может четко выявить его эффективность. Подобно тому как указательные слова требуют, чтобы их определяли как сигналы, так же и назывные слова требуют для себя иного определения, не подходящего для сигналов. а именно традиционного. Назывные слова функционируют как символы и получают специфичное для них семантическое наполнение и уточнение в синсемантическом внешнем поле. Для этого другого принципа организации, который никоим образом не должен смешиваться с ситуационными характеристиками, я предлагаю термин «символическое поле». Таким образом, концепция, излагаемая в настоящей книге, чисто формально определяется как теория двух полей.

То, что мы описываем как указательное поле, есть не что иное, как предпочтительная техника наглядного языка, самая его суть. Начну с психологического комментария к историко-лингвистическим данным индоевропейских языков, очерченным в программной работе Бругмана о демонстративах[103]. В ней не затрагиваются личные местоимения, так что второй нашей задачей будет дать их параллельную классификацию и выявить те незаменимые указательные средства, частью которых они становятся в конкретной речевой ситуации. Затем последует феноменологическое различение указательных и назывных слов; это различение носит основополагающий характер и должно быть надлежащим образом подчеркнуто. Задним числом я с воодушевлением обнаружил, что оно было в свое время проведено уже первыми греческими грамматистами именно так и именно там, где это мне казалось необходимым. Впоследствии это различение было несколько затемнено, возникла определенная путаница, вызванная преобладанием интереса к смешанному классу местоимений. Никто не станет оспаривать их существование, но то, что они представляют собой семантическую помесь, надо доказывать. Особенно много прояснится за пределами индоевропейских языков, если при сравнении с нашими местоимениями в других языковых семьях обнаружатся классы слов, которые было бы феноменологически корректно считать не местоимениями (pronomina), а продемонстративами (prodemonstrativa), так как они, если это коротко сформулировать, осуществляют не указательное называние, а назывательное указание. Этому посвящен последний раздел данной главы. Связать начало с заключением призвана психология. Я не поверил своим глазам, когда выводы, которые надо было сделать на основании лингвистических фактов, при ближайшем рассмотрении оказались тождественными давно известным мне данным, полученным теорией воображения. В опубликованном мною четвертом издании учебника Эббингхауза эти данные представлены примерно в таком виде, который нам нужен. Там не представлен лишь способ анафорического указания, который вряд ли можно обнаружить за пределами языка. Впрочем, ни я сам, ни авторы, на работы которых я тогда опирался, не подозревали, что описанные явления важны и даже основополагающи для языковой реализации коммуникативных потребностей. Явления, которые я имею в виду, следует назвать «дейксис к воображаемому». Как я опять же узнал позднее, до нас они были обнаружены Энгелем и Пидеритом и привлечены для истолкования фактов, занимающих центральное место в теории выражения (Энгелем — в пантомимике, а Пидеритом — в мимике)[104]. Правда, все это лишь наполовину объяснено и наполовину понято, так что можно не удивляться тому, что ни психологи, ни лингвисты не обратили ни малейшего внимания на их пионерские открытия.