Зажившая рана и кровоточащее сердце

Сабельный удар заживает быстро; но еще не зажили раны более глубокие,

чем у Симурдэна. Мы говорим о расстрелянной женщине, которую на ферме

" Соломинка" подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.

Тельмарш и не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда серьезнее,

чем ему показалось вначале. Пуля пробила ей грудь и вышла через лопатку,

вторая пуля раздробила ключицу, а третья -- плечевую кость; но поскольку

легкое не было задето, оставалась надежда на выздоровление. Недаром

крестьяне называли Тельмарша " философом", подразумевая под этим словом:

немножко лекарь, немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в

свою нору, ухаживал за ней, уступил ей свое ложе из сухих водорослей,

пользовал ее таинственными средствами, именуемыми обычно " простонародными",

и благодаря ему она выжила.

Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и через несколько

недель Мишель стала выздоравливать.

Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из " пещерки" и присела

на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей гостье; при ранении

в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая, бывшая почти при

смерти, едва произносила несколько слов. А когда она пыталась заговорить с

хозяином " пещерки", он всякий раз приказывал ей замолчать; но от старика не

ускользнуло, что его гостья находится во власти каких-то неотвязных дум, и

подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.

В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов

без посторонней помощи; целитель -- это почти отец, и Тельмарш с радостью

глядел на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:

-- Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.

-- Только сердце не зажило, -- ответила Мишель.

И добавила:

-- Значит, вы совсем не знаете, где они?

-- Кто они? -- удивился Тельмарш.

-- Мои дети.

Это " значит" заключало в себе целый мир мыслей; оно выражало: " Раз вы

со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего изголовья столько дней и

даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне молчать, когда я пытаюсь

расспросить вас, раз вы боитесь, что я о них спрошу, значит вам нечего мне

ответить". Нередко в часы бреда, лихорадки, болезненного полузабытья она

звала своих детей, и она заметила, -- ибо в бреду человек по-своему

наблюдателен, -- что старик не отвечает на ее вопросы.

Но Тельмарш и в самом деле не мог ничего ей сказать. Не так-то легко

говорить с матерью о ее пропавших детях. Да и что он знал? Ничего. Знал

только, что какую-то женщину расстреляли, он сам нашел ее распростертою на

земле, подобрал почти бездыханной, знал также, что она мать троих детей и

что маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою детей. Этим

и исчерпывались все его сведения. Что сталось с детьми? Живы они или нет?

Узнал он из расспросов и то, что увели двух мальчиков и девочку, недавно

отнятую от груди. И ничего больше. Он сам ломал голову над судьбой

злосчастных малюток и терялся в догадках. В ответ на все его расспросы

крестьяне молча покачивали головой. Не такой был человек господин де

Лантенак, чтобы зря судачить о нем.

Да, в округе неохотно говорили о Лантенаке и так же неохотно говорили и

с Тельмаршем. Крестьяне -- народ подозрительный. Они не любили Тельмарша.

Тельмарш-Нищеброд внушал им какую-то тревогу. С чего это он вечно смотрит на

небо? Что он делает, о чем думает, когда полдня торчит в лесу, как пень, и

не шелохнется? Ясно -- все это неспроста. В здешнем краю, охваченном войной,

смутой и огнем пожарищ, где у каждого была одна забота -- уничтожать и одно

занятие -- резать, где все наперегонки старались поджечь дом, перебить

семью, заколоть вражеский караул, разграбить поселок, где каждый думал лишь

о том, как бы устроить другому засаду, завлечь в ловушку и убить недруга,

пока он тебя не убил, -- этот отшельник, этот созерцатель природы,

сливавшийся душой с необъятным покоем всего сущего, этот собиратель трав и

кореньев, этот друг цветка, птицы и звезды был, само собой разумеется,

человеком весьма опасным. Сразу видно, что он не в своем уме: не выслеживает

врага, притаившись за кустом, ни в кого не стреляет... Немудрено, что он

внушал крестьянам страх.

-- Умом повредился, -- говорили прохожие.

Тельмарш жил на положении человека не только одинокого среди людей, но

избегаемого людьми.

К нему не обращались с вопросами, и на его вопросы не отвечали. Так что

при всем желании он не мог бы много разузнать. Война ушла из их округи в

соседние, теперь люди бились где-то далеко, маркиз де Лантенак исчез с

горизонта, а такой человек, как Тельмарш, замечает войну лишь тогда, когда

она придавит его своей пятою.

Услышав слова " мои дети", Тельмарш перестал улыбаться, а мать

углубилась в свои думы. Что происходило в ее душе? Она словно пребывала на

дне пропасти. Вдруг она подняла на Тельмарша взор и снова воскликнула -- на

этот раз почти гневно:

-- Мои дети!

Тельмарш опустил голову, точно виноватый.

Он думал о маркизе де Лантенаке, который, конечно, не думал о нем и,

вероятно, даже забыл о его существовании. Тельмарш понимал это и твердил про

себя: " Когда господа в опасности, они вас отлично знают; когда опасность

миновала, они с вами и не знакомы".

Он спрашивал себя: " Зачем же в таком случае я спас маркиза? "

И отвечал себе: " Потому что он человек".

Он думал и думал, и снова перед ним возникал вопрос: " Да полно, человек

ли он? "

И вновь он повторял про себя горькие слова: " Если бы я только знал! "

Случившееся угнетало его, ибо все, что он совершил тогда, стало для

него самого неразрешимой загадкой. Он мучительно думал. Значит, добрый

поступок может оказаться дурным поступком. Кто спасает волка, -- убивает

ягнят. Кто выхаживает коршуна с подбитым крылом, тот сам оттачивает его

когти.

Он почувствовал себя и впрямь виноватым. Эта мать, в своем неразумном

гневе, права.

Однако он спас ей жизнь, и это в какой-то мере извиняло его в том, что

он спас жизнь маркиза.

А дети?

Мать тоже задумалась. И хотя оба молчали, мысли их текли в одном

направлении, и, быть может, им суждено было встретиться где-то там, в

глубине их общего тяжелого раздумья.

Но вот она снова подняла на Тельмарша темный, как ночь, взгляд.

-- Что же это такое делается? -- воскликнула она.

-- Тс! -- сказал Тельмарш, приложив палец к губам.

Но она продолжала:

-- Напрасно вы меня спасли, я на вас в обиде. Лучше бы мне умереть,

тогда бы я хоть оттуда видела их. Я знала бы, где они. Они бы меня не

видели, но я бы все время была с ними. Мертвая, я бы им стала заступницей.

Тельмарш взял ее за руку и пощупал пульс.

-- Успокойтесь, не то снова лихорадка начнется.

Она спросила его почти сурово:

-- Когда я могу уйти?

-- Уйти?

-- Ну да. Прочь уйти.

-- Никогда, если не будете вести себя благоразумно. А если будете

умницей -- завтра же.

-- А что значит быть умницей?

-- Во всем полагаться на бога.

-- На бога! А куда он дел моих детей?

Она была словно в бреду. И заговорила тихим голосом:

-- Поймите, не могу я оставаться здесь. У вас нет детей, а у меня были.

А это разница. Нельзя судить о том, чего сам не испытал. Ведь нет у вас

детей, нет?

-- Нет, -- ответил Тельмарш.

-- А у меня только и было что дети. Что я такое без детей? Да объясните

мне хоть кто-нибудь, почему нет моих детей? Чувствую, что-то случилось, а

понять не могу. Мужа моего убили, меня расстреляли, -- и все-таки я ничего

не пойму.

-- Ну вот, опять лихорадка началась, -- сказал Тельмарш. -- Вам вредно

так много говорить.

Она взглянула на него и замолчала.

С этого дня она вообще перестала говорить.

Тельмарш уже не рад был, что велел ей молчать. Целые часы она в

оцепенении сидела, скорчившись, у старого дуба. Она думала о чем-то и

молчала. Молчание -- прибежище простых душ, вступивших в зловещие недра

скорби. Казалось, она не желает ничего понимать. Дойдя до известной глубины

отчаянья, отчаявшийся уже не сознает этой глубины.

Тельмарш с волнением следил за ней. Перед лицом такого страдания душе

старика открылась душа матери. " Да, -- думал он, -- уста ее безмолвны, но

глаза говорят: я понимаю, какая мысль неотвязно мучит ее. Быть матерью и

перестать быть ею! Кормить младенца и перестать кормить! Нет, не может она

смириться. Она думает о малютке, которую еще так недавно отняла от груди. О

ней она думает, о ней, о ней. И в самом деле, как должно быть сладостно

чувствовать у своей груди крохотные розовые губки и с радостью отдавать

вместе с материнским молоком всю себя, отдавать свою жизнь, чтобы младенцу

жить и крепнуть".

И Тельмарш тоже молчал, он понял, как бессильны перед такой смертельной

тоской все людские слова. Одержимый страшен своей молчаливостью. И можно ли

заставить одержимую горем мать прислушаться к голосу рассудка? Материнство

замкнуто в самом себе; с ним нельзя спорить. Мать чем-то близка к животному,

и потому она так возвышенно прекрасна. Материнский инстинкт есть инстинкт в

самом божественном смысле этого слова. Мать уже не женщина, мать -- это

самка.

Дети -- это детеныши.

Потому-то в каждой матери есть нечто, что ниже рассудка и в то же время

выше его. Мать наделена особым чутьем. В ней живет могучая и неосознанная

воля к созиданию, и эта воля ведет ее. В слепоте матери есть что-то от

ясновиденья.

Теперь уже сам Тельмарш старался вызвать бедняжку на разговор; но все

его попытки были тщетны. Однажды он сказал:

-- К несчастью, я старик и не могу много ходить. Я устаю, когда и

уставать-то не от чего. Иной раз походишь с четверть часа, и ноги уже не

слушаются; хочешь не хочешь, приходится присесть отдохнуть, а то я бы

непременно пошел с вами. Впрочем, может быть, моя немощь и к лучшему. От

меня вам, пожалуй, будет больше вреда, чем пользы; здесь ко мне

притерпелись; но синие относятся ко мне с подозрением -- мужик, мол, а

крестьяне считают колдуном.

Он ждал ответа. Но она даже не взглянула в его сторону.

Навязчивая мысль приводит или к безумию, или к героизму. Но какой

героический поступок способна совершить крестьянка? Увы, никакой. Она может

быть лишь матерью, и только матерью. С каждым днем она все больше уходила в

себя. А Тельмарш наблюдал за ней.

Он пытался развлечь ее; он принес ей ниток, иголку, наперсток, и, желая

доставить удовольствие бедному старику, она взялась за шитье; она попрежнему

была погружена в свои мысли, но работала -- верный признак выздоровления;

силы мало-помалу возвращались к ней; она перештопала свое белье, зачинила

платье и башмаки, но глаза ее глядели стеклянным, невидящим взглядом. Иногда

за работой она потихоньку напевала какие-то песенки, бормотала какие-то

имена, должно быть имена своих детей, но Тельмарш ничего не мог разобрать.

Временами она бросала шить и прислушивалась к пению птиц, словно надеясь,

что они прощебечут ей долгожданную весть. Она смотрела на небо, не идут ли

тучи, не будет ли непогоды. Губы ее беззвучно шевелились. Она о чем-то

тихонько говорила сама с собой. Она сшила мешок и доверху набила его

каштанами. Однажды утром Тельмарш увидел, что она тронулась в путь, глядя

неподвижным взором в лесную чащу.

-- Куда вы? -- крикнул он.

-- Иду за ними, -- ответила она.

Он не пытался ее удержать.

VII