Ф. Скотт Фицджеральд Удары судьбы

Сегодня ни у кого из тех, кого я знаю, не может возникнуть ни малейшего желания ударить Сэмюэля Мередита. Возможно, это объясняется тем, что для человека «за пятьдесят» удар враждебного кулака может иметь самые печальные последствия — но я все-таки склонен думать, что это из-за того, что все его заслуживающие удара качества исчезли. Определённо можно сказать, что в различные моменты его жизни эти качества проступали на его лице так же ясно, как и скрытое желание поцелуя на губах каждой юной девушки.

Я уверен, что каждый знает подобного человека. У многих есть такие знакомые, некоторые даже сумели с такими подружиться — зная, что это именно тот тип, который всегда вызывает бессознательую страстную неприязнь, которая у некоторых выражается в непроизвольном молчаливом сжатии кулаков, у других же в речи сразу начинают проскальзывать невесть откуда берущиеся выражения вроде «дать в ухо» или «залепить с правой». У Сэмюэля Мередита это качество проступало столь явственно, что это повлияло на всю его жизнь.

В чем же было дело? Не во внешности, это точно, потому что он смолоду выглядел довольно привлекательно: широкоплечий, с открытым и дружелюбным взглядом серых глаз. Но я сам слышал, как он рассказывал целой толпе репортёров, жаждавших услышать одну из сказок вроде «…проснулся богатым и знаменитым», что ему неудобно рассказывать им правду, что они ему просто не поверят, что это не одна история, а целых четыре и что публика вряд ли захочет прочесть о человеке, которого буквально кулаками вогнали в сонм «достойных».

***

Все началось в Андовере, в частной школе Филипса, когда ему исполнилось четырнадцать. Ему, вскормленному с ложечки исключительно белужьей икрой вперемешку с нежными ляжками юных посыльных, привыкшему к утонченности европейских столиц, просто повезло, что у его матери неожиданно произошел нервный кризис, повлекший за собой передачу его дальнейшего воспитания в менее нежные и любящие руки.

В Андовере ему достался сосед по комнате, звали его Джилли Худ. Джилли было тринадцать, он был ниже ростом, в школе его все любили. С того самого сентябрьского дня, когда камердинер мистера Мередита поместил одежду Сэмюэля в лучший шкаф в комнате и спросил напоследок: «Что-нибудь еще, господин Сэмюэль?», Джилли стал считать, что деканат сыграл с ним злую шутку. Он был разгневан, как лягушонок, в аквариум к которому подсадили золотую рыбку.

— Чёрт возьми, — жаловался он симпатизировавшим ему одноклассникам, — да он просто проклятый надутый английский сноб! Он спросил: «Надеюсь, здесь в классе только джентльмены?», а я ответил: «Да нет, здесь обычные ребята», а он сказал, что возраст не имеет значения, а я ответил: «А кто здесь что-нибудь говорил про возраст?». Пусть только попробует еще повыпендриваться, маменькин сынок!

В течении трех недель Джилли молча выдерживал комментарии Сэмюэля по поводу гардероба и привычек личных друзей Джилли, не замечал французских фраз в разговоре, старался не обращать внимания на почти женскую мелочность — предсказуемый результат влияния любой нервической мамаши на единственное чадо — а затем в аквариуме разразился шторм.

Сэмюэль отсутствовал. В комнате расположилось общество, выслушивавшее разъяренного Джилли, повествовавшего о последних прегрешениях своего соседа.

— Он сказал: «Я не могу спать с открытыми окнами», и еще добавил: «ну разве только чуть приоткрыть форточку», — жаловался Джилли.

— Не давай ему садиться себе на шею!

— Мне на шею? Да уж будьте спокойны! Естественно, я открываю все настежь, но проклятый болван не устает их закрывать каждый день под утро.

— Дай ему, Джилли, чего ты боишься?

— Да, кажется, уже пора, — Джилли яростно закивал головой. — Ничего я не боюсь. Пусть не думает, что я какой-то лакей!

— Да, точно!

В этот момент «проклятый болван» собственной персоной вошел в комнату и одарил собравшееся общество одной из своих язвительных улыбок. Кто-то сказал: «Привет, Мередит», остальные же удостоили его мимолетными недружелюбными взглядами и продолжили беседу с Джилли. Но Сэмюэлю этого показалось недостаточно.

— Не будете ли Вы так любезны и не встанете ли с моей постели, — вежливо обратился он к двум близким друзьям Джилли, усевшимся поудобнее.

— Что?

— Моя кровать. Вы плохо понимаете по-английски?

К ущемлению в правах добавилось оскорбление. Последовало несколько комментариев по поводу санитарного состояния постели и видимых свидетельств присутствия в данном углу комнаты неких общеизвестных форм животной жизни.

— Что там стряслось с твоей кроваткой? — агрессивно осведомился Джилли.

— С кроватью все в порядке, но…

Джилли прервал это объяснение, поднявшись и направившись к Сэмюэлю. Остановившись в нескольких дюймах, бросил на него яростный взгляд.

— Ты и твоя дурацкая кровать, — начал он. — Ты и твоя дурацкая…

— Переходи к делу, Джилли, — пробормотал кто-то из собравшихся.

— Покажи этому проклятому болвану…

Сэмюэль бросил в ответ холодный взгляд.

— Это, действительно, моя кровать, — сказал он наконец.

Но больше ему не удалось сказать ничего, потому что Джилли подскочил поближе и изо всех сил ударил его в нос.

— Давай, Джилли!!!

— Покажи ему, как задаваться!

— Пусть только попробует тебя тронуть — мы ему покажем!

Собравшиеся сомкнулись вокруг них, и впервые в жизни Сэмюэль осознал все неудобства, проистекающие от враждебно настроенной группы людей. Он беспомощно оглядывался, но ни на чьем лице не заметил даже искры сочувствия. Он был выше своего противника на целую голову, и если бы он дал сдачи, то за ним немедленно закрепилась бы репутация громилы, обижающего младших, и в течении пяти минут он нажил бы себе сразу же дюжину непримиримых врагов; но тем не менее, если бы он не ударил в ответ, то стал бы трусом. Мгновение он оставался на месте, глядя на разъяренного Джилли, а затем, издав какой-то непонятный звук, проложил себе дорогу сквозь кольцо обидчиков и стремительно выбежал из комнаты.

Последовавший месяц представлял собой череду из тридцати самых скверных дней в его жизни. Бичи языков его одноклассников не оставляли его ни на минуту; его привычки и манеры стали излюбленными мишенями для острот, а чувствительность юности щедро подливала масла в огонь. Он стал думать, что быть парией — его удел, что непопулярность в школе будет преследовать его и дальше, во взрослой жизни. Когда он приехал домой на рождественские каникулы, то был настолько подавлен, что отец пригласил к нему психотерапевта. А когда пришла пора возвращаться в Андовер, то пришлось ехать последним возможным поездом — только ради того, чтобы доехать автобусом от станции до школы в одиночестве.

Конечно же, когда он научился сдерживать свой язык, всё быстро забылось. Следующей осенью, когда он осознал, что необходимость думать о других является вполне благоразумной позицией, он смог начать всё заново, воспользовавшись краткостью мальчишеской памяти. К началу выпускного семестра Сэмюэль Мередит был уже всеобщим любимцем — и никто не стоял за него горой так, как стоял его лучший друг и постоянный собеседник, Джилли Худ.

II

Сэмюэль относился к тому самому типу студентов колледжей, которые в начале девяностых годов организовывали забеги на тандемах, экипажах и дилижансах между Принстоном, Йелем и Нью-Йорком для демонстрации социальной важности спортивных состязаний. Он страстно верил в «хорошие манеры» — его выбор перчаток, стиль завязывания галстуков, манера держаться за руль скрупулезно копировались впечатлительными первокурсниками. Вне своего круга он считался снобом, но его общество было Обществом, и потому это его нисколько не беспокоило. Он играл в футбол осенью, пил хай-болы зимой и участвовал в регате по весне. Сэмюэль презирал всех, кто был спортсменом, но не был джентльменом, а также всех, кто был джентльменом, но не являлся спортсменом.

Он жил в Нью-Йорке и часто приглашал к себе домой на уик-энд своих друзей. То было время, когда общественным транспортом служила конка, и в случае нехватки свободных мест для любого из круга Сэмюэля было совершенно естественным встать и предложить с вежливым поклоном свое место стоящей рядом леди. Как-то вечером первокурсник Сэмюэль и пара его друзей заняли свои места в салоне. Осталось ровно три свободных места. Усевшись, Сэмюэль обратил внимание на сидевшего рядом с ним усталого и пропахшего чесноком рабочего, который слегка накренился в сторону Сэмюэля и, расслабившись, как это бывает после тяжелого дня, занял чересчур много места на общей скамье.

Экипаж миновал несколько кварталов, на остановке в вагон зашла группа из четырех девушек и, конечно, трое кавалеров сразу же вскочили со своих мест и с соблюдением всех необходимых формальностей предложили занять места дамам. К несчастью, скромный труженик, не знакомый с кодексом чести носящих галстуки владельцев собственных выездов, не поспешил последовать их примеру, и одной юной леди пришлось остаться стоять. Семь пар глаз укоризненно уставились на дикаря; семь пар губ презрительно искривилось. Но объект обструкции флегматично смотрел прямо перед собой, совершенно не осознавая всей возмутительности своего поведения. Сэмюэль был возмущен больше всех. Его унижало сознание того, что кто-то, называющий себя мужчиной, может вести себя подобным образом. И он заговорил.

— Перед вами стоит дама, — сурово заметил он.

Этого должно было быть вполне достаточно, но объект порицания бросил на него непонимающий взгляд. Стоящая девушка хихикнула и послала нервный взгляд своим подружкам. Но Сэмюэль был задет за живое.

— Перед вами стоит дама, — повторил он, на этот раз более резко. Человек, кажется, начал что-то понимать.

— Я, как и все, заплатил за билет, — тихо ответил он.

Сэмюэль покраснел, его руки сжались в кулаки — но друзья кивками предупредили его, что кондуктор смотрит как раз в их сторону — и он неохотно подавил свой порыв.

Они достигли конечной точки своего маршрута и вышли из вагона. Вместе с ними вышел и рабочий, которому оказалось с ними по пути, и он пошел за ними, устало качая своей сумкой. Поняв, что ему предоставляется шанс, Сэмюэль решил более не сдерживать свой аристократический порыв. Он обернулся и со всем возможным презрением сделал громкое замечание о недопустимости самой возможности совместных поездок цивилизованных людей и низших животных.

В следующую секунду рабочий уже бросил свою сумку и набросился на Сэмюэля. Будучи не готов к такому повороту событий, Сэмюэль получил удар в челюсть и во весь рост растянулся в мощеной булыжником придорожной канаве.

— Не смейте надо мной смеяться! — воскликнул его противник. — Я работал целый день и устал как черт!

В этот момент весь его гнев испарился, а на лице снова воцарилась маска усталости. Он вернулся и поднял свою сумку. Друзья Сэмюэля развернулись и направились в его сторону.

— Постойте! — Сэмюэль медленно поднялся и махал им, чтобы они возвращались. Где-то, когда-то с ним уже произошло нечто подобное. Не сразу, но он вспомнил: Джилли Худ. В тишине, счищая с себя придорожную грязь, он вспомнил, как чувствовал себя в тот момент в Андовере — и интуиция ему подсказала, что он опять оказался не прав. Силы этого человека, которые ему было необходимо постоянно восстанавливать, служили единственной опорой его семьи. Для него поездка домой с работы в конке сидя значила гораздо больше, чем для любой юной девушки.

— Всё в порядке, — угрюмо сказал Сэмюэль. — Не трогайте его. Я вел себя, как болван.

Конечно же, для того, чтобы Сэмюэль смог пересмотреть свои представления о непреходящей важности «хороших манер», потребовался не час и даже не неделя. Поначалу он просто заключил, что именно неправота сделала его беспомощным — так же, как и тогда, с Джилли — но с течением времени его ошибка в случае с рабочим повлияла на всю его жизненную позицию. Ведь снобизм, в сущности, представляет собой всего лишь хорошее воспитание, поставленное во главу угла; так что кодекс Сэмюэля не претерпел никаких изменений, за исключением того, что требование его безусловного исполнения другими благополучно потерялось в одной придорожной канаве. В течение последующего года в колледже отвыкли считать его снобом.

III

Через несколько лет университет, в котором учился Сэмюэль, решил, что сияющий свет галстуков этого студента уже достаточно осветил темные коридоры альма-матер, в связи с чем была произнесена пафосная речь на латыни и взыскано десять долларов за бумагу, оповещавшую мир о появлении еще одного непоправимо образованного человека. Сэмюэль был отпущен в суматоху жизни с изрядным запасом самоуверенности, несколькими друзьями и соответствующим ассортиментом безобидных вредных привычек.

К этому времени его семье из-за неожиданного падения сахарного рынка пришлось снова учиться затягивать пояса потуже, вот почему Сэмюэль устроился на работу. В его голове гулял тот самый ветер, который иногда бывает единственным результатом университетского образования, но ему было не занимать энергии и инициативы, поэтому он и решил использовать весь свой имеющийся опыт полевого полузащитника для прохода сквозь толпы на Уолл-Стрит уже в качестве банковского инкассатора.

Его всепоглощающим увлечением стали женщины. Их было около полудюжины: две или три дебютантки, одна не очень известная актриса, одна «соломенная вдовушка» и одна сентиментальная маленькая замужняя брюнетка, проживавшая в небольшом домике в Джерси-Сити.

Впервые они повстречались на пароме. Сэмюэль ехал из Нью-Йорка по делу (к этому времени он работал вот уже несколько лет) и от скуки помог ей отыскать пакет, который выпал у нее из рук в давке.

— Вы часто ездите этим маршрутом? — вежливо осведомился он.

— Только за покупками, — смущенно призналась она.

На её лице выделялись большие карие глаза, маленький рот имел по-детски трогательные очертания.

— Три месяца назад я вышла замуж, и мы решили, что жить здесь гораздо дешевле.

— А он… А ваш муж не очень переживает, что вы ездите в одиночестве?

Он рассмеялась — кажется, ему удалось её развеселить.

— Господи, ну что вы говорите! Мы должны были встретиться в обеденный перерыв, но я забыла название кафе. Он будет жутко нервничать.

— Ну что ж, — осуждающе заметил Сэмюэль, — очень может быть. Если вы позволите, я провожу вас до дома.

Она с благодарностью приняла его предложение, и они вместе сели в вагончик фуникулёра. Когда они уже почти дошли до её маленького домика, в окнах показался свет: её муж их опередил.

— Он ужасно ревнив, — сказала она, улыбнувшись вместо извинения.

— Я понимаю, — несколько натянуто ответил Сэмюэль. — Пожалуй, я не буду провожать вас дальше.

Она поблагодарила его и он, помахав ей на прощание рукой, пошел обратно.

Этим бы всё, возможно, и кончилось, если бы только они случайно не встретились снова неделю спустя утром, на Пятой Авеню. Она вздрогнула, залилась румянцем и, кажется, была так рада его видеть, что они поздоровались, как старые друзья. Ей нужно было зайти к портному, затем она собиралась пообедать в одиночестве у Тэйна, после этого ей надо было пройтись по магазинам, а в пять они с мужем встречались у парома. Сэмюэль сказал ей, что завидует её мужу. Она опять покраснела и поспешила дальше.

Сэмюэль, насвистывая, направился в офис, но уже около полудня ему везде, куда бы он ни посмотрел, стал мерещиться обаятельный трогательный ротик и большие карие глаза. Он беспокойно вертелся, глядя на часы; он думал о баре на первом этаже, где всегда обедал, и о серьезных мужских разговорах за обедом, но постепенно перед ним стала появляться другая картина: маленький столик у Тэйна, карие глаза и этот ротик прямо напротив. Около половины первого он натянул шляпу и бросился к станции фуникулера.

Она очень удивилась, увидев его снова.

— Привет, — сказала она. Сэмюэль мог поклясться, что она была приятно напугана.

— Я подумал: а почему бы нам не пообедать вместе? Мне так надоели разговоры о работе за обедом.

Она на мгновение задумалась.

— Ну что же, я думаю, что ничего страшного не случится. Это ведь совершенно нормально, правда?

Ей пришло в голову, что вообще-то обедать с ней должен её муж — но он всегда куда-то так торопился в середине дня! Он рассказала Сэмюэлю о нём: он был несколько ниже Сэмюэля и был просто «настоящим красавцем». По профессии он был бухгалтером, жалованье у него было небольшое, но они были очень счастливы и собирались разбогатеть в ближайшие три или четыре года.

«Соломенная вдовушка» Сэмюэля находилась в плохом настроении все последние три или четыре недели и из-за явного контраста он получил настоящее удовольствие от этой встречи. Она была такой свежей и искренней, и она совершенно не боялась. Её звали Марджори.

Они договорились о следующей встрече; так получилось, что на протяжении следующего месяца они обедали вместе по два или даже по три раза в неделю. В те дни, когда её муж собирался задержаться на работе, Сэмюэль провожал её на пароме до Нью-Джерси, прощаясь с ней на небольшом крыльце её маленького дома, дожидаясь, пока она не включит газовую лампу в комнате, чтобы «в случае чего» она не осталась одна перед лицом возможной опасности. Потихоньку у них выработался целый ритуал — и это ему совсем не нравилось. Как только из окна комнаты начинал струиться уютный свет домашнего очага, это означало для него, что теперь он может спокойно удалиться. Тем не менее, он никогда не пытался зайти в дом, а Марджори его никогда не приглашала.

Затем, когда отношения Сэмюэля и Марджори развились до такой степени, что они уже иногда позволяли своим рукам нежно соприкасаться — только для того, чтобы показать, что они являются по-настоящему близкими друзьями — между Марджори и её мужем произошла одна из тех чувствительных, сверхболезненных ссор, которые случаются только при условии, что оба члена пары действительно заботятся и думают друг о друге. Все началось со слегка запоздавшего ужина, или же маленькой утечки газа — и в результате Сэмюэль увидел её за столиком у Тэйна, с заплаканными глазами и страдальческим выражением губ.

К этому времени Сэмюэль уже думал, что любит Марджори, и поэтому постарался выжать из этой ссоры всё, что только было возможно. Он был её лучшим другом, он нежно взял её за руку, он наклонился и почувствовал запах её локонов, а она почти шепотом, перемежавшимся горестными всхлипами, пересказывала ему всё, что сказал её муж этим утром, — и он стал для нее уже немного больше, чем друг, когда помогал ей садиться на конку, на которой надо было ехать до остановки парома.

— Марджори, — нежно произнес он, прощаясь с ней, как и всегда, на крыльце, — если только тебе захочется позвать меня… Помни, что я всегда жду и буду ждать всегда!

Она кивнула в ответ и взяла его за руки.

— Я знаю, — сказала она. — Я знаю, что ты мой друг, мой лучший друг!

Затем она убежала в дом, а он стоял на крыльце до тех пор, пока в окне не зажегся свет.

Всю следующую неделю Сэмюэль не мог найти себе места. Рациональная часть его сознания настойчиво предупреждала его, что, если копнуть глубже, то обнаружится, что у него и Марджори слишком мало общего, но в таких случаях земля всегда настолько твёрдая, что копать невозможно. Он думал и грезил о том, что любит Марджори, что он хочет её, что она ему необходима.

Ссора продолжалась. Муж Марджори стал все чаще приходить домой позже обычного, несколько раз он позволил себе прийти домой «навеселе», всё чаще она стала чувствовать себя несчастной. Должно быть, гордость не позволяла им открыто обсуждать сложившуюся ситуацию — ведь, в конце концов, муж Марджори был достойным человеком — и поэтому одно недоразумение рождало за собой другое. Марджори все больше сближалась с Сэмюэлем: ведь когда женщине симпатизирует мужчина, для неё это значит гораздо больше, чем все утешения подруг. Но Марджори даже не осознавала, как сильно она начала привыкать полагаться на него, как незаметно стал он неотъемлемой частью её маленькой Вселенной.

Как-то раз, вместо того, чтобы развернуться и уйти, в то время как Марджори входила в дом и зажигала свет, Сэмюэль тоже зашел в дом и они уселись на софу в маленькой гостиной. Он был счастлив. Он завидовал тому, что у них есть дом, и думал, что человек, который может отвергнуть такое достояние из одной только индюшачьей гордости, просто дурак и не достоин иметь жену. Но как только он впервые поцеловал Марджори, она тихо расплакалась и попросила его уйти. Он отплыл домой на парусах отчаянного возбуждения, совершенно уверенный в своём желании как можно сильнее раздуть эту романтическую искру, совершенно не задумываясь о том, каким будет пламя и кто в нем может сгореть. Тогда он был уверен, что все его мысли о ней не были продиктованы эгоизмом; только позже он понял, что для него она значила не более, чем экран для кинокартины: все, что для него имело ценность, было им же самим — ослепленным, алчущим Сэмюэлем.

На следующий день у Тэйна, во время обеда, Сэмюэль отбросил все притворство и открыто объяснился в любви. У него не было никаких планов, никаких иных намерений, за исключением одного: поцеловать эти губы еще раз, ощутить её, такую маленькую, трогательную и любимую, снова в своих объятьях… Он проводил её до дома, и на этот раз они целовались и целовались, до тех пор, пока их сердца не стали биться с бешеной скоростью, подчиняясь страстным словам и фразам, срывавшимся с его губ.

Неожиданно на крыльце послышались шаги, кто-то снаружи взялся за дверную ручку. Лицо Марджори покрыла смертельная бледность.

— Постой! — испуганным шепотом возразила она Сэмюэлю, но тот, раздосадованный нежеланным вторжением, уже подошел к входной двери и распахнул её настежь.

Каждому доводилось видеть такое на сцене — в пьесах такие ситуации встречаются так часто, что, когда с чем-то подобным люди сталкиваются в жизни, то ведут себя совсем как актеры. Сэмюэлю показалось, что он на сцене, и строчки роли вполне естественно стали срываться с его губ: он заявил, что каждый имеет право на личную жизнь и с угрозой посмотрел на мужа Марджори, как бы проверяя, не ставит ли тот под сомнение это утверждение. Муж Марджори заговорил о святости домашнего очага, сразу же забыв о том, что последнее время он не казался ему таким уж священным. Сэмюэль продолжил тему, затронув «право на счастье», муж Марджори упомянул о старине, огнестрельном оружии и разводе по суду. Затем он замолчал и критически осмотрел участников действия: трогательно сжавшуюся на софе Марджори и застывшего в позе оратора, опирающегося на комод Сэмюэля.

— Марджори, иди наверх, — спокойно сказал он.

— Останься здесь! — быстро возразил Сэмюэль.

Марджори встала, покачнулась, села обратно, затем снова встала и неуверенными шагами направилась к лестнице наверх.

— Давайте-ка выйдем на улицу, — сказал её муж Сэмюэлю. — Я хочу вам кое-что объяснить.

Сэмюэль бросил быстрый взгляд на Марджори, пытаясь прочесть по её глазам, что она думает; затем он сжал губы и вышел за дверь.

Светила яркая луна. Когда муж Марджори сошел со ступенек, Сэмюэль ясно увидел, что тот очень сильно переживает случившееся — но ему было его нисколько не жаль.

Они стояли и смотрели друг на друга, их разделяло всего несколько футов, и муж откашлялся, прежде чем начал говорить.

— Это моя жена, — тихо сказал он, но затем в нем поднялась волна праведного гнева. — Будь ты проклят! — крикнул он и изо всех сил нанес Сэмюэлю удар.

В ту же секунду, невдалеке от земли, Сэмюэля осенило, что его уже били подобным образом два раза в жизни, и весь инцидент внезапно превратился в окончившийся сон — он понял, что наконец-то проснулся. Совершенно автоматически он поднялся на ноги и выпрямился. Его противник находился в ярде от него, в ожидании, подняв кулаки, но Сэмюэль знал, что, несмотря на физическое превосходство в несколько дюймов и фунтов, он не станет с ним драться. Ситуация как по мановению волшебной палочки, мгновенно изменилась: миг назад Сэмюэль казался сам себе настоящим героем, а теперь он чувствовал себя скотиной, случайно забредшей на чужое пастбище, и силуэт мужа Марджори, ясно вырисовывавшийся на фоне освещенных окон, казался силуэтом настоящего героя, вышедшего на защиту собственного дома.

Молча Сэмюэль развернулся и в последний раз пошел вниз по тропинке.

IV

Конечно же, после третьего удара Сэмюэль на протяжении нескольких недель добросовестно занимался самоанализом. Удар, который он получил в Андовере, был направлен на его личные малопривлекательные качества; рабочий времен его учебы в колледже выбил из него остатки снобизма; муж Марджори смог избавить его от алчущего себялюбия. Примерно на год из круга его интересов исчезла погоня за юбками, а через год он встретил свою будущую жену. Единственным типом женщин, достойным его внимания, оказались те, которых можно было защищать так же, как муж Марджори защищал свою жену. Сэмюэль не мог представить свою «соломенную вдовушку», миссис Де Ферриак, единственной причиной какой-либо стычки.

К тридцати годам он уже прочно стоял на ногах. Он работал у самого Питера Кархарта-старшего, который в те дни считался чуть ли не национальным героем. Внешне Кархарт напоминал статую Геракла, и в мире бизнеса о нём тоже слагали легенды: он делал деньги просто потому, что ему нравилось делать деньги, никогда не участвуя в дешевых спекуляциях или скандальных афёрах. Он был близким другом отца Сэмюэля, но присматривался к сыну около шести лет прежде, чем пригласил его работать у себя. Одному Богу известно, сколько всего находилось у него под контролем к тому времени: шахты, железные дороги, банки, целые города. Сэмюэль был очень близок к нему, знал его привычки и настроения, его предпочтения, слабые и сильные места.

Однажды Кархарт вызвал Сэмюэля к себе в кабинет, плотно закрыл дверь, предложил ему стул и сигару.

— У тебя всё в порядке, Сэмюэль? — спросил он.

— Да, а что?

— Мне стало казаться, что ты несколько подустал.

— Устал? — Сэмюэль искренне удивился.

— Ведь ты не выезжал из города уже лет десять, правда?

— Но я ездил в отпуск, в Адирон…

Кархарт отмахнулся от такого ответа.

— Я имею в виду командировки. Чтобы самому видеть те вещи, которыми мы отсюда управляем.

— Да, — признался Сэмюэль, — я уже давно не покидал пределов конторы.

— Вот поэтому-то, — сказал он тоном, не терпящим возражений, — я и хочу отправить тебя по делам, примерно на месяц.

Сэмюэль не возражал. Идея ему даже понравилась, и он решил, что, как бы там ни было, а он сделает все так, как того захочет Кархарт. Безусловное подчинение было одним из «коньков» его работодателя, и окружавший его персонал был по-армейски вымуштрован и готов выполнять любые приказы, не рассуждая.

— Ты поедешь в Сан-Антонио и увидишься с Хэймилом, — продолжил Кархарт. — У него есть одно дельце, и ему нужен человек, который им займется.

Хэймил представлял интересы Кархарта на юго-западе страны и был человеком, который вырос в тени своего руководителя и с которым Сэмюэль был уже знаком заочно, по деловой переписке.

— Когда выезжать?

— Лучше всего завтра, — ответил Кархарт, взглянув на календарь. — Это будет первое мая. Я буду ждать твоего отчета к первому июня.

На следующее утро Сэмюэль отбыл в Чикаго, а два дня спустя уже сидел в кабинете Хэймила в офисе «Торгового треста Сан-Антонио». Для ознакомления с сущностью дела потребовалось совсем немного времени. Все вертелось вокруг нефти и касалось скупки семнадцати близлежащих к месторождению ранчо. Покупку было необходимо завершить в недельный срок, это было самое обыкновенное принуждение под давлением обстоятельств. В движение были приведены силы, поставившие семнадцать землевладельцев между молотом и наковальней, и роль Сэмюэля фактически сводилась к простому наблюдению за процессом из маленькой деревушки вблизи Пуэбло. При наличии такта и некоторой сноровки правильный человек смог бы всё провернуть без малейшего напряжения, потому что вся работа заключалась в надежном управлении идущего по накатанным рельсам поезда. Хэймил со столь ценимым его шефом коварством сумел всё так устроить, что прибыль ожидалась гораздо большей, чем от иной сделки на «большом» рынке. Сэмюэль пожал руку Хэймилу, обещал обернуться за пару недель и отбыл в Сан-Филип, штат Нью-Мехико.

Конечно же, ему сразу пришло в голову, что Кархарт решил его проверить. Отчет Хэймила о его работе мог послужить началом следующего этапа в его карьере, но даже и без этого обстоятельства он бы приложил все усилия для успешного завершения предприятия. Десять лет, проведенные в Нью-Йорке, не сделали его сентиментальным; кроме того, он привык доводить до конца всё, что начинал — и даже делать немного больше того, что от него требовалось.

Поначалу все шло хорошо. Конечно, прием был не особо радушным, но каждый из семнадцати владельцев ранчо знали, зачем приехал Сэмюэль, знали, что за этим стоит и знали, что у них было также мало шансов продержаться, как и у мух на оконном стекле. Некоторые безропотно покорились обстоятельствам, некоторые не желали сдаваться до конца, но, тщательно всё взвесив и проведя консультации с адвокатами, так и не нашли никакой возможной зацепки. Нефть была обнаружена на пяти участках, на остальных двенадцати она, возможно, тоже была — но в любом случае эти двенадцать участков были совершенно необходимы Хэймилу для реализации его планов.

Сэмюэль довольно быстро вычислил, что лидером в этой компании был один из старожилов, по имени Макинтайр, седовласый гладковыбритый мужчина лет пятидесяти, с бронзовым загаром, как и у любого, кто провел сорок лет подряд под солнцем Нью-Мехико, с ясным и спокойным лицом, привыкшим к ветрам Техаса и Нью-Мехико. На его ранчо нефть пока не была обнаружена, но его окружали нефтеносные земли, и ради того, чтобы не потерять свою землю, он был готов на всё. Поначалу все смотрели на него как на единственного способного отвратить эту напасть, и он самолично исследовал все возможные для этого законные пути, но потерпел неудачу, и он это знал. Он тщательно избегал встреч с Сэмюэлем, но Сэмюэль был уверен, что, когда настанет день подписания договора, он непременно появится.

И этот день настал: уже с утра майское солнце светило вовсю, от выжженной земли, насколько хватало глаз, поднимались волны горячего воздуха, а Сэмюэль суетился в своем маленьком импровизированном кабинете, расставляя стулья, скамьи и деревянный стол. Он заранее радовался, что дело было практически завершено. Ему как можно скорее хотелось вернуться к себе на Восток, чтобы провести недельку на море вместе с женой и детьми.

Встреча была назначена на четыре часа и он был несколько удивлен, когда в половине четвертого раздался стук и в дверях показался Макинтайр. Сэмюэль заочно проникся уважением к этому человеку, и ему было его немного жаль. Макинтайр, казалось, был частью этих прерий, и Сэмюэль на миг почувствовал укол зависти, которую живущие в городах люди иногда испытывают к тем, кто живет в тесном единении с природой.

— Добрый вечер, — сказал Макинтайр, остановившись в дверях, широко расставив ноги и уперев руки в бока.

— Приветствую, мистер Макинтайр, — Сэмюэль встал со стула, но решил обойтись без формального рукопожатия. Он думал, что владелец ранчо имел все основания страстно его ненавидеть, и нисколько его за это не винил. Макинтайр вошел и неторопливо уселся на свободный стул.

— Ваша взяла, — неожиданно сказал он.

Это замечание не требовало никакого ответа.

— Как только я узнал, что за всем этим стоит Кархарт, — продолжил он, — я сдался.

— Мистер Кархарт… — начал было Сэмюэль, но Макинтайр устало отмахнулся.

— Не надо мне рассказывать об этом пройдохе!

— Мистер Макинтайр, — резко отозвался Сэмюэль, — если эти полчаса Вы решили провести за разговорами подобного рода…

— Остыньте, юноша, — перебил его Макинтайр, — слова не могут оскорбить человека, который занимается подобными вещами.

Сэмюэль ничего не ответил.

— Это же просто грязное мошенничество. А сам мошенник не по зубам людям вроде нас.

— Но вам предложили честную цену, — возразил Сэмюэль.

— Заткнись! — резко оборвал его Макинтайр. — Я хочу, чтобы ты меня выслушал.

Он подошел к двери и посмотрел на расстилавшуюся перед ним землю, на залитые солнцем пастбища, начинавшиеся прямо от крыльца и заканчивавшиеся подернутыми зеленой дымкой далекими горами на горизонте. Когда он снова обернулся, его губы дрожали.

— Вот вы любите Уолл-Стрит, — хрипло спросил он, — или где там еще вы вынашиваете ваши чертовы планы?

Он сделал паузу.

— Думаю, что любите. Ни одна живая тварь не опускается до такой степени, чтобы хоть немножко не любить то место, где проходит его жизнь, то место, где его потом полито поле, которое дает ему плоды.

Сэмюэль посмотрел на него и почувствовал себя неуверенно. Макинтайр отер вспотевший лоб большим синим платком и продолжил:

— Я понимаю, что проклятый старый черт захотел заграбастать еще один миллион. Я понимаю, что мы всего лишь горстка бедняков, которую он мимоходом сметает со своего пути для того, чтобы прикупить еще пару колясок или чего-то в этом роде. — Он рукой указал в сторону двери. — Когда мне было семнадцать, вот этими руками я выстроил здесь дом. Когда мне исполнилось двадцать один, я привел в него жену, пристроил еще два крыла, купил четырех паршивых волов и начал работать. Сорок лет подряд я смотрел, как солнце утром поднимается из-за этих гор, а вечером опускается вниз в кроваво-красном мареве, жара спадает, а затем на небе появляются звезды. В этом доме я был счастлив. В нем родился мой сын, в нем он и умер, весной — в такой же, как сегодня, жаркий вечер. А потом мы с женой стали жить одни, как и прежде, и пытались представить, что у нас есть настоящий дом, ну пусть почти настоящий — потому что нам всегда казалось, что наш сын где-то рядом, и часто по вечерам нам казалось, что вот он, бежит по этой тропинке, чтобы не опоздать на ужин.

Его голос задрожал, он не мог продолжать и снова отвернулся к двери; его серые глаза сузились.

— Это — моя земля, — произнес он, обведя пространство перед собой рукою, — моя земля, данная мне Господом. Это всё, что у меня есть в этом мире, и это все, что мне в нём нужно.

Он стремительно провел рукавом рубахи по лицу, и его тон изменился, когда он повернулся и посмотрел Сэмюэлю в глаза.

— Но, как я понимаю, если они захотят, то могут все это у меня отнять… Всё отнять…

Сэмюэль почувствовал необходимость что-либо сказать. Он почувствовал, что еще минута — и он совершенно потеряет голову. Поэтому как можно более спокойным тоном, приберегаемым им для улаживания наиболее неприятных дел, он начал:

— Это бизнес, мистер Макинтайр, — сказал он, — все в рамках закона. Возможно, что двоих или троих из вас мы не смогли бы купить ни за какие деньги, но основная часть владельцев согласилась на нашу цену. Иногда приходится жертвовать некоторыми вещами ради прогресса…

Никогда еще его собственные слова не казались ему настолько фальшивыми, но неожиданно в нескольких сотнях ярдах от дома послышался приближающийся цокот копыт, что, к его облегчению, избавило его от необходимости продолжать свою речь.

Но и того, что он сказал, оказалось достаточно, чтобы горечь в глазах Макинтайра сменилась яростью.

— Ты и твоя чертова шайка! — воскликнул он. — Ни один из вас не испытывает ни капли любви ни к чему на этой земле! Вы все — отродье свиньи-копилки!

Сэмюэль поднялся со стула, и Макинтайр сделал шаг по направлению к нему.

— Ну что ж, краснобай, ты получишь нашу землю. А вот это можешь передать лично Питеру Кархарту!

От неожиданного молниеносного удара Сэмюэль, подпрыгнув, осел на пол. В голове у него всё перемешалось, он смутно осознал, что кто-то вошел в комнату и схватил Макинтайра, но в этом уже не было необходимости. Владелец ранчо сам сел на стул и обхватил свою седую голову руками.

В голове Сэмюэля всё еще шумело. Он осознал, что получил четвертый удар, и его захлестнул поток эмоций, вызванный тем, что неумолимый механизм, управлявший его жизнью, был снова приведен в действие. Всё еще ничего не видя вокруг, он поднялся с пола и вышел из комнаты.

Последовавшие десять минут были, возможно, самыми тяжелыми за всю его жизнь. Многие на словах превозносят смелость в отстаивании собственной позиции, но в реальной жизни обязанности человека по отношению к своим близким вполне могут заставить его считать окоченелый труп чьей-то необходимости достаточным оправданием для того, чтобы забыть о своих убеждениях и скрыться под маской благоразумия. Сэмюэль всегда думал о своей семье — но не колебался ни секунды. Нокаут стал хорошим подспорьем для принятия решения.

Вернувшись в комнату, где его с беспокойством ожидали собравшиеся к назначенному часу землевладельцы, он не стал тратить время на объяснения.

— Джентльмены, — сказал он, — мистер Макинтайр любезно объяснил мне, что в этом деле правда находится на вашей стороне, а претензии Питера Кархарта являются абсолютно неоправданными. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы смогли владеть принадлежащей вам землей до конца ваших дней.

Оставив изумленное собрание, он вышел из комнаты и в течение следующего получаса отправил две телеграммы, содержание которых ошеломило телеграфиста настолько, что работа почтового отделения оказалась парализованной до следующего утра: одна была адресована Хэймилу в Сан-Антонио, вторая — Питеру Кархарту в Нью-Йорк.

Сэмюэль не смог уснуть в эту ночь. Он думал о том, что впервые за всю свою карьеру окончательно и бесповоротно провалил порученное ему дело. Какой-то подсознательный инстинкт — сильнее, чем воля, сильнее, чем опыт — заставил его сделать то, что, скорее всего, положит конец всем его планам и амбициям. Но дело было сделано, и ему даже не приходило в голову, что он мог поступить как-нибудь иначе.

Наутро ему принесли две телеграммы. Первая была от Хэймила. В ней было всего два слова:

«Проклятый идиот»

Вторая была из Нью-Йорка:

«Бросай все немедленно выезжай Нью-Йорк Кархарт»

Последовавшая неделя оказалась богатой на события. Хэймил яростно отстаивал свой план, был вызван в Нью-Йорк и провел незабываемые полчаса «на ковре» в кабинете Питера Кархарта. В июле он окончательно отказался работать в интересах Кархарта, а в августе тридцатипятилетний Сэмюэль Мередит был официально объявлен новым партнером Кархарта. Четвертый удар сделал свое дело.

***

Думаю, что в каждом характере есть хоть одна недостойная черта, накладывающая отпечаток на личность, образ мыслей и даже на внешний облик. Кто-то умеет держать это в секрете, и мы никогда не знаем об этом до тех пор, пока однажды не получим добрый удар в спину в темном закоулке. Эта черта характера Сэмюэля всегда проявлялась в действии, и её созерцание приводило окружающих в ярость. Можно считать, что ему повезло, ведь когда его бес вылезал из своего укрытия, то всегда встречал на своем пути достойный отпор, заставлявший его снова прятаться обратно и долго восстанавливать силы. Один и тот же бес, одна и та же причина заставили его и приказать друзьям Джилли покинуть его кровать, и зайти в дом к Марджори.

Если бы вам только представилась возможность провести ладонью по подбородку Сэмюэля Мередита, вы обязательно бы почувствовали припухлость от давно зажившего шрама. Он признается, что так до сих пор и не знает, какой из ударов послужил причиной его появления, но зато знает, что ни за что на свете он не хотел бы с ним расстатьтся. Он любит повторять, что «… кто старое помянет, тому глаз вон», и объясняет, что иногда, перед тем, как принять какое-нибудь решение, ему просто необходимо дотронуться до своего подбородка. Репортеры принимают это за обыкновенную маленькую причуду, но мы-то знаем, что это не так. Это позволяет ему вновь ощутить пронзительную чистоту и ясность сознания, как после каждого из тех четырех ударов.

Перевод на русский язык © Антон Руднев, 2004, 2009.