Речь Сократа: цель Эрота – овладение благом 7 страница

Но подобная ситуация возникает тогда, когда беременность угрожает жизни матери. Следовательно, даже признавая плод личностью, основное большинство членов морального сообщества сочтет допустимым случай существенного ограничения его права на жизнь, и потребует от третьего лица (врача) вмешаться.

Мысленные эксперименты, осуществленные Уоррен и Тулеем, дают достаточно весомые опытные аргументы, проясняющие вопросы - что значит быть человеком и что значит обладать человеческой жизнью. Томсон достоверно показывает, что принцип - " Не убий" - не следует автоматически из признания кого-то личностью, и что всегда можно помыслить ситуацию, в которой подавляющее большинство людей откажутся ему следовать.

Оставим пока в стороне вопрос о том, правомерен ли аборт с моральной точки зрения. Переведём его в чисто методологическую плоскость. На сколько мы можем полагаться на сам метод изучения моральных принципов человека с помощью мысленных экспериментов? Открывается ли нам в этих экспериментальных процедурах некая достоверность морального сознания или моральной " природы" человека? Не становимся ли мы жертвой своеобразного биоэтического редукционизма?

В традициях эмотивизма, к которым в большей или меньшей степени относят себя авторы, ответы, получаемые в мысленных экспериментах, трактуются как своеобразные " эмоциональные реакции", предопределяющие моральный выбор человека. Отечественная традиция методологического анализа естественно-научных экспериментов в сочетании с опытом постмодернистского подхода создаёт качественно отличную первспективу осмысления поставленных проблем.

Для начала попытаемся ответить на вопрос, - в какой степени мысленные эксперименты в биоэтике отвечают нормам научного эксперимента как такового? Сразу же следует ответить, что в отличии от мысленных экспериментов в биологии или физике где исследование осуществляется как бы в материале инородном с материалом изучаемого предмета (биологическая и физическая реальность качественно отличаются от реальности мышления), мысленные эксперименты в биоэтике имеют дело с реальностью самого мышления. Биоэтический эксперимент принципиально аутентичен предмету своего исследования. По своей сути он ближе всего натурным экспериментам в естественных науках.

Применимы ли к биоэтическому эксперименту принципы контролируемости и воспроизводимости? На этот вопрос следует в принципе ответить положительно. В рамках общей европейской культуры достаточно простые и не требующие герменевтического истолковвания описания экспериментальных ситуаций (напр. с флейтистом или инопланетянином) можно воспроизвести в сознании (воображении) читателя, повторяющего мысленный эксперимент, без серьёзных " субъективных" искажений в любой " точке" морального сообщества (т.е. в менталитете практически любого его члена) и в любое время.

Вопрос об объективности метода мысленных экспериментов в биоэтике более сложен. Принцип объективности требует обеспечить максимально возможное очищение предмета исследования от субъективных привнесений. Однако материалом мысленного эксперимента служит материя самой человеческой субъективности. В каком смысле мы можем очистить её от неё самой? Основоположник естественно-научной методологии Френсис Бекон настаивал прежде всего на исключении из предмета исследования того, что он называл " идолами рода". К идолам рода относятся, например, представления о предмете исследования, некритически заимствованные в процессе воспитания от окружающих - так называемые предрассудки, с которыми так ожесточенно боролось потом Просвещение.

С этой точки зрения представляется возможным рассмотреть человеческий менталитет как бы в двух планах - как представленный самому себе в совокупности заимствованных или самостоятельно разработанных представлений о самом себе и как чистый источник всех этих актов представления, заимствования и т.п. Проведя феноменологическую редукцию, и заключив в скобки всё заимствованное содержание сознания о своих моральных принципах, мы можем теперь фиксировать ту реальность сознания, которая в мысленном эксперименте становится предметом объективного исследования. Именно акты сознания, взятые в экспериментальных моделях жизненного мира, максимально блокирующих любую опору на содержание предварительно заключенного в скобки, регистрируются нами как достаточно устойчивые ситуационные моральные реакции, выражающие некоторые инварианты моральной " природы" человека.

Структура объективного отношения в этическом эксперименте отличается от субъект - объектного в естественно-научном экспериментировании. Из отношения " экспериментатор - прибор - объект " она преобразуется в отношение " автор" -" текст" - " читатель". Так же как и гносеологический субъект, автор дистанциирован от мира экспериментальной ситуации. Он как и экспериментатор задаёт рамочные условия развития экспериментальной ситуации (прежде всего начальные условия), предоставляя далее возможность событиям произойти в силу собственных " внутренних" тенденций. Для задания рамочных условий естественник использует определённую жестко фиксированную мектодикой совокупность приборных манипуляций (измерений, процедур, поддерживающих необходимые параметры состояния исследуемой системы и т.д.). Эту же роль в мысленном эксперименте служит текст с описанием некоторой нарративной (повествовательной) конструкции, неукоснительное вос-произведение которого обеспечивает контролируемость мира экспериментальной ситуации в менталитете потенцциального читателя. Методология мысленных биоэтических экспериментов легко может быть подвергнута критике по поводу достаточно явного редукционизма.

В своё время менделевско-моргановская генетика, а затем и молекулярная биология подвергались аналогичным нападкам. Заслуга поколения отечественных специалистов в области философии биологии, среди которых наиболее яркую позицию занимала Р.С.Карпинская, заключается в убедительной демонстрации того факта, что редукционизм и интегративизм являются не взаимоисключающими, а взаимодополняющими и обогощающими исследовательскими стратегиями, которые в реальной практике науки практически невозможно отсепарировать в чистом виде. Ответ природы в каждом эксперименте " частный" поскольку вопрос задаётся по поводу " частности", но ответчик (природа) - всегда предстаёт как тотальность естественной необходимости.

Биоэтический эксперимент создаёт чрезвычайно искусственную ситуацию для того, чтобы изолировать определённый феномен моральной " природы". Но ответ - моральная реакция про-исходит не из некоторой " части", а из духовной глубины данного целостного человека. Жесткое ограничение ситуации позволяет предьявить как бы в чистом виде существенные черты моральной конституции человека, которые обычно существуют подспудно в неартикулированной связи с другими ценностными ориентациями, интересами и т.п.

Ученый фактически работает как садовник " разбивающий" сад, предоставляющий возможность необходимости земли проявиться в своей суверенности. Если рациональный замысел садовника не учтёт чтойность именно данного участка почвы, то его ждёт неудача. Земля не будет плодоносить. Так же и ученый, сколько бы он ни планировал и заранее не рассчитывал, ему нужен особый такт, особое мастерство приноравливания универсальных знаний к уникальным ситуациям для того, чтобы проявилась истина. Но так же как и учёный-редукционист, садовник вынужден постоянно заниматься раскорчёвкой, вырубкой, прополкой всего того, что из дикости природы прёт, мешая саду быть настоящим или истинным садом. Та раскорчёвка и прополка языка как дома бытия, которой заняты некоторые философы даёт превосходные результаты. Одно непонятно - как им удаётся незамечать своей " субьективной" ангажированности в технологиях демаркации - чему жить и свидетельствовать об истине, а чему под топор и в печь или в кампостную кучу неподлинного.

Редукционизм плох не тогда, когда он отбирает, отсекает или изолирует, а тогда, когда он полагает, что " так и было", что все эти отсечения идут по " природе вещей" и ни какой ответственности за отсекающим не признаётся. Редукционистский подход в биоэтических экспериментах даёт хорошие и надёжные результаты. Заблуждение возникает лишь тогда, когда полученное свидетельство истины берётся как истина сама по себе вне условий (технологии) её научного про-из-ведения. Физик не может утверждать, что мир состоит из волн или частиц не указав на тип прибора, с помощью которого он собирается удостовериться в этой истине. Точно так же и биоэтик, занимаясь мысленными экспериментами, должен отрефлектировать свою технологию.

Другой, необходимой характеристикой научного эксперимента является его способность приводить в сопоставление " порядок идей" в " голове" экспериментатора с " порядком вещей" в объективной реальности. В физике, например, это осуществляется за счёт того, что в пространство экспериментальной ситуации равным образом можно спроецировать как теоретически предсказанные события, так и эмпирически регистрируемые результаты. Теоретически вычисленное сопоставляется с эмпирически измеренным. Согласование (или рассогласование) теоретически предсказанных результатов с данными эмпирических измерений свидетельствует о том, насколько порядок теоретических идей коррелирует с порядком природных вещей. В объекте экспериментатор как бы встречается с природой самой по себе, которая получает возможность судить насколько разум обладает истиной. Природа как бы даёт ответы на вопросы экспериментатора.

Биоэтический мысленный эксперимент предоставляет аналогичную возможность. Мы всегда можем представить - как должны развиваться события в мире экспериментальной ситуации, если руководствоваться определёнными этическими принципами (например, принципом - " Не убий! ") и сопоставить это теоретически ожидаемое развитие событий с тем порядком развития событий, которое достаточно устойчиво спонтанно возникает в сознании современного человека и мало зависит от содержания ранее наличествовавших в его сознании представлений о собственных ценностях. Встреча этической идеи с судящей её на адекватность моральной природой осуществляется в ментальном пространстве читателя (в том числе и самого автора текста, который постоянно занят чтением " себя").

Одна из центральных идей объективного метода заключается в том, что с помощью определённого рода исследовательских процедур сознвние учёного как бы " сталкивается" с суверенной плотностью бытия, которое приобретает возможность " возражать" на те или иные высказывания учёного о природе вещей, " фальсифицировать" их. " Возражать" - является одним из значений английского глагола " to object", которому этимологически родственно прилагательное " объективный", выражающее существеннейшую черту научного метода. По Людвигу Виттгенштейну, в словесном высказывании " происходит пробное составление мира. (Как когда в парижском зале суда автомобильная катастрофа изображается куклами и т.д.)" [4]. Нарративное описание биоэтического мысленного эксперимента осуществляет пробное задание мира морального сообщества, которое в процессе судебного (судящего) " слушания" в голове потенциального " читателя" или " слушателя" судится на достоверность.

В мысленном эксперименте исследователь мыслит не предикатами, дающими описание мира, а возможными мирами. Одной из навязчивых идей современных " понимающих" философем является противопоставление истины и метода. Предполагается, что мыслить бытие означает дарить истине бытия возможность самой сбыться в мысли, ничего при этом не навязывая " от себя" (т.е. без " отсебятины"). В отличии от научного метода якобы насильственно открывающего истину, необходимо дать возможность истине через по-слушание человека бытию высказаться самой. Гадамер эпиграфом своей книги взял стихотворение Рильке: - " Пока ты ловишь то, что сам бросил, всё сводится к умению поймать, и обладание обеспечено; но только тогда, когда ты вдруг станешь ловцом мяча, который бросила тебе вечная партнёрша в сердцевину твоего существа, с её безошибочной точностью, по дуге из тех, что применяет Бог в своём великом мостостроительстве, - только тогда умение поймать есть способность - не твоя, мира." [5]

Бьющееся сердце любого научного эксперимента заключается в напряженном " схватывании" парадокса мысли - бросать мяч должен каждый сам (в любом месте и в любое время), но мяч обратно он получает не от себя, а от природы по дуге, проложенной в силу естественной необходимостии.

Утверждается, что понимание представляет собой не столько захват бытия мыслью, сколько схваченность мысли бытием. В естественнонаучном и биоэтическом экспериментах мысль пульсирует как бы в двух тактах - она активно пытается ухватить истину мира, чтобы в этой схватке пережить захваченность и обусловленность этой истиной. Он не уклоняется, но берёт на себя всю тяжесть и неудобство интеллектуальной ситуации, четко фиксированной первой и третьей антиномиями И. Канта. Мир экспериментальной ситуации необходимо мыслить как имющий начало в пространстве и времени, как созданный этим экспериментатором и могущий быть созданным в любое время в любом месте любым другим экспериментатором.

Но как только мир экспериментальной ситуации уже создан и присутствует " эдесь и теперь" как " вот" бытие, происходящее в нём мысль вынуждена мыслить как естественно обусловленное природной причинной связью и не имющее никакого свер-естественного (субъективного) начала в пространстве и времени. Для учёного созданный им мир экспериментальной ситуации представляет собой то привилегированное место, в котором природе предоставляется возможность проявиться в чистом виде - так как она по сути есть до всякого возможного опыта в дикой и подспудной форме.

Мне представляется, что методом биоэтических мысленных экспериментов можно достаточно аутентично при-открывается своеобразная " моральную натуру" современого человечества, которая властно вторгается в осуществление человеческих поступков, уводя их в сторону от целей, выставляемых с позиции долга или например, принципа полезности. Зная эту натуру, которая наиболее властно прокладывает свой путь в толпе или массе, возможно предсказать, в каком направлении будет развиваться " общее мнение" по поводу основных биоэтических проблем (аборт, эвтаназия и т.д.).

Однако в какой степени знание подобного рода " моральной природы" человека решает вопрос о моральности аборта, эвтаназии или другой биоэтической проблемы? Я думаю, что не в большей степени, чем знание о природном свойстве человеческого тела притягиваться к земле решает вопрос о его принципиальной способности летать. В том то и дело, что человек в некотором смысле существо противо-естественное.

В мысленных экспериментах мы сталкиваемся с сопротивляющейся иннерционностью и неподатливой плотностью человеческой моральной " природы", познание которой не завершает, а лишь начинает разговор о морали и нравстсвенности.

Данного рода мысленные этические эксперименты представляют собой ещё один аргумент против иллюзии прозрачности сознания для самого себя, способности человеческого разума быть самовластным хозяином в собственном доме. Гумбольт доказал власть языка над сознаием, Маркс показал его (сознания) вписанность в способы материального производства, Фрейд разоблачил власть бессознательного.

Устанавливая себя в ситуацию нравственного выбора, стремясь с помощью этической аргументации сделать этот выбор общезначимым, представляется принципиально важным дать себе отчет в присутствии в мире собственного сознания некой суверенной " природы" - чего-то постоянно суверенно произрастающего помимо нашего " хочу" или " должен". Как отнести себя к дикости этой " моральной природы", её своеобычной необузданности? Как к врагу и источнику зла? И на этом основании поставить проблему его подчинения автономной воле индивида или моральным ценностям религиозной или светсткой общности. Не является ли кризис современного морального сознания своеобразной " экологической катастрофой" - платой за попытку определить моральную самость через категории само-властия, само-детерминации, само-контроля, само-принуждения? Собственно говоря, вся деонтологическая этика, исходящая из понятия " долга" как раз и пытается с помощью законодательства разума подчинить себе природную стихию.

С другой стороны, наблюдая многочисленные примеры вандализма неотягощенной моральными принципами толпы, вряд ли следует обольщаться руссоистским упованием на мудрость моральной " природы" человека, которая как бы демонстрируется в биоэтических экспериментах в виде устойчивых эмоциональных реакций-предпочтения или отрицания.

В любом случае, следует признать, что в мысленных биоэтических экспериментах мы сталкиваемся с суверенной плотностью собственного бытия (моральной природой), в отношении которого в равной степени неубедительна ни идея подчинения ему, ни идея его покорения. Нужен третий путь.

Литература

1. Warren M.A. On Moral and Leagal Status of Abortion // The Monist. Vol. 57, № 1, January 1973. Р. 47-78.

2. Tooley M. Abortion and Infanticide. Princeton: Princeton Univ. Press, 1983

3. Thomson J.J. A Defense of Abortion // Philosophy and Public Affairs. Vol. 1, 1971. P 47-66.

4. Витгенштейн Л. не помню откуда взял

5. Гадамер Х.Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. Москва. Прогресс, 1988. С. 37

1. АПРЕСЯН Р.Г. ЛЮБОВЬ - ПРОСТРАНСТВО ДУХОВНОГО ВОЗВЫШЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА. ИНТЕРВЬЮ. 2003

24-28 ноября 2003 года для студентов 4 курса философского факультета НовГУ известный российский этик, доктор философских наук, профессор, заведующий сектором этики Института философии РАН, Рубен Грантович Апресян прочитал спецкурс " Философия любви: История идей". В рамках " философской гостиной" проекта " Берестяная грамота" с ним встретились заместитель декана философского факультета по научной работе Некита Андрей Григорьевич и ученый секретарь диссертационного совета Д 212.168.06 Маленко Сергей Анатольевич. После очередной лекции профессор Р.Г.Апресян ответил на их вопросы.

Некита А.: - Рубен Грантович, и заявленная тема, и сама структура Вашего спецкурса разворачиваются в историко-философском ключе. С чем именно связаны подобные предпочтения?

Апресян Р.: - Такова тематика и, соответственно, направленность, спецкурса. Это курс выдержан в жанре истории идей, и его предмет - философия любви. Философия любви могла бы преподноситься и по-другому, конечно, например, как позитивная теория любви (как это делал, например, немецкий феноменолог Дитрих фон Гильдебранд) или как представление возможных дискурсов любви (как это делал, например, французский постструктуралист Ролан Барт).

И это было бы интересно. Но, как мне кажется, мой спецкурс выполняет также и важную образовательную функцию. Нигде, как в моем спецкурсе, студенты не узнают о том же Гильдебранде или о Дж.Бруно как авторе мистико-эротического трактата " О героическом энтузиазме". История идей излагается двояким образом. Во-первых, " по прецеденту", т.е. как они впервые высказывались. Так, представлены идеи любви как эроса, филии, агапэ как они обсуждались в древности (Платоном, Аристотелем, в раннем христианстве), а также в их дальнейшем развитии. Во-вторых, по " проблематизации", т.е. какие идеи высказывались при обсуждении тех или иных проблем. Этот подход более касается сюжетов заключительной части спецкурса.

Добавлю, что спецкурс сопровождается подробной программой, в которой дается полная библиография по каждой теме. Я предпочитаю давать студентам всю доступную литературу по проблеме. Поскольку тематика спецкурса нова и литературы немного, я счёл возможным дать все наличные источники для того, чтобы студенты могли обращаться к ним и в будущем, развивая, таким образом, свой познавательный и исследовательский интерес. Каждый студент, как это всегда бывает на моих курсах, получил по экземпляру программы. Хотел бы отметить, что в прошлом году я читал этот спецкурс в режиме сетевого мастер-класса на сайте Института " Открытое общество" (auditorium.ru). Там были выставлены программа, хрестоматия, поэтическая антология, а затем еженедельно вывешивались конспекты лекций, а студенты в режиме on-line отвечали на вопросы и выполняли контрольные задания. Новгородским студентам был заранее выслан электронный адрес этого сайта, и они имели возможность заблаговременно познакомиться с конспектами лекций по предлагаемому спецкурсу. Нет-нет, я не идеалист, я понимал, что никто не станет заглядывать туда, никто и не заглядывал, трудно представить, что кто-то из них станет пользоваться переданной им программой; - но такая возможность им предоставлена, и это немаловажно.

Если брать вопрос о преподавании философских дисциплин или тем шире, то я сторонник именно проблемного, а не историко-философского подхода. Понятно, почему так случилось, что философия с определенного времени многими стала преподаваться как история философии. С конца 1980-х годов преподавание философии стало активно переосмысливаться. В условиях сохранения старых образовательных госстандартов именно расширение истории философии в преподавании философии было приемлемым способом ухода от идеологизации философии. Но постепенно стало ясно, что мы теряем философию как самостоятельную проблемную область. Но для появления новых курсов философии должно пройти время. И оно уже идет.

Некита А.: - При знакомстве с тематикой спецкурса, прослеживается Ваше предпочтение западноевропейской философской традиции. В то же время, явно выделяется фигура выдающегося русского философа Владимира Соловьева. Как Вы можете объяснить необходимость его присутствия в концепции спецкурса? В этой связи, насколько отличается славянское идейное освоение проблемы любви от западноевропейского?

Апресян Р.: - Задача моего спецкурса не состояла в анализе различных культур и этосов любви. Для этого необходим иной подход и иной теоретический инструментарий, базирующийся на антропологии, культурологии и этнографии. В.С.Соловьев появляется в моем спецкурсе именно потому, что он является автором трактата " Смысл любви". Это одно из немногих произведений в мировой философии непосредственно посвященных этой теме. Был Гильдебранд, Фромм и Соловьев. Конечно же, среди русских мыслителей много говорится о любви у Бердяева, Розанова, Вышеславцева, но в рамках спецкурса я очень ограничен во времени и всех аспектов проблемы любви затронуть просто не могу. Кроме вышеназванных персоналий, по той же причине, подробно не затрагиваются и многие западноевропейские авторитеты: Августин, Паскаль, Фейербах.

Что же касается специфики некоего " славянского" взгляда или " славянского" опыта, то я не думаю, что такая специфика есть. Я вообще не сторонник такого расового, или этнического подхода ни в философии, ни в чем-либо ином. Вот и Соловьев в своем трактате отнюдь не " славянин" и даже не " православный"; влияние платонизма в нем трактовке любви гораздо сильнее всех остальных влияний.

У нас в последнее десятилетие за отсутствием ясности в головах много появилось мифологий. " Славянство" - это один из таких мифов. И я не думаю, что его сторонники особенно сильно лукавят. Но очевидно, что и не все проговаривают. Вот проводятся " праздники славянской культуры". Праздники культуры это всегда хорошо. Но вы когда-нибудь слышали, чтобы на праздники славянской культуры приглашались представители таких славянских народов, как чехи или поляки. Но это и не православные праздники: на них не приглашают ни румын, ни грузин, ни абхазов. Так что за славянством ничего, кроме родства в языках нет. А то, что о любви говорится по-разному, например поляком и русским, хорошо показала польско-австралийский филолог и культуролог Анна Вежбицка. Думаю, что эта идеология была направлена на сохранение связей между ближайшими славянскими народами - белорусами, украинцами и русскими. Но это очень трудно сделать, пока политики не могут договориться по экономическим и политическим вопросам.

Некита А.: - Следующий вопрос вызван необходимостью прояснения специфики взаимосвязи понятий " Любовь" и " Власть", анализу которой посвящены работы французского структуралиста М.Фуко.

Апресян Р.: - Эта тема очень интересна. К тому же, она непосредственно представлена в структуре спецкурса, завершая его. Действительно и Фуко, и упоминавшийся Барт, и другие французские писатели недавних времен много внимание уделяли властной составляющей человеческих отношений, в том числе интимных, в том числе любви. Эта проблематика была актуализирована в психоанализе, особенно Э.Фроммом, в исследованиях феноменов садизма и мазохизма. Но здесь власть понимается в широком смысле - как отношения господства и подчинения, преобладания и зависимости вообще. Появление же этой темы в спецкурсе в большей степени было спровоцировано таким феноменом культуры ХХ века, как антиутопия, классически представленная произведениями Е.Замятина, О.Хаксли и Дж.Оруэлла и развитая в многочисленных сюжетах научной и ненаучной фантастики. Через сюжеты всех антиутопий проходит тема тоталитарного овладения интимной сферой человеческих отношений. Власть понимает, для того, чтобы стать по-настоящему тоталитарной, она должна захватить пространство Любви. Тоталитарные режимы не могут быть тоталитарными до конца: они разрушаются потому, что маленький человек рождается в Любви, в атмосфере нетоталитарности. Разумеется, и в семье могут присутствовать тоталитарность и репрессивность, однако именно в отношениях Мать - Дитя ребенок впервые переживает тот опыт, что называется любовью. Любовь реально противостоит власти - как политическому феномену. Но, повторяю, есть и другое, более широкое и свободное, понимание власти. Человеческие отношения, в том числе и любовные, не только легко интерпретируются в терминах " господство - подчинение", но и реально строятся по схеме господства и подчинения. Так что в этой теме надо различать несколько ракурсов: политический, психологический, коммуникативный и сексологический.

Некита А.: - В средствах массовой информации, особенно западных, очень часто прослеживается тенденция к интерпретации любви как всего лишь одной из социальных, коммуникативных технологий. Как Вы к этому относитесь и насколько российская ментальность может соответствовать подобным интерпретациям?

Апресян Р.: - Вокруг этой темы существует немало мифов. У нас многие склонны по традиции противопоставлять себя Западу. Но как нет " славянства" как чего-то единого, так нет и единого " Запада". Если отвлечься от " блокового" мышления, " блоковых" стереотипов (при том, что в сфере политики эти стереотипы, конечно, и реальны, и сильны) и если говорить о культуре и этосе, то следует признать наличие различных западных традиций - атлантической, средиземноморской, романской, германской. Видимо, для нас Запад слишком значим, во всяком случае настолько, что он предстает для нас как некая мифическая целостность. В то же время, для нас, в общем, не существует Востока, единого и пугающего. И для нас совершенно не существует латиноамериканской культуры или африканской культуры. Между тем, думаю, латины нам очень близки. Они так же, как и мы, анархичны. Так же, как и мы, они имеют длительный опыт тоталитарных и авторитарных режимов. Правовая культура развита там лучше, чем у нас, но и здесь мы можем найти кое-что общего с нами: вольность обращения с законами, высокий уровень коррупции, значительная роль оргпреступности в жизни общества и государства. И, конечно же, латины любвеобильны. Однако научных исследований по сопоставлению национальных и региональных типов любви не существует. И вообще, представляется, что исследования, посвященные выяснению специфики опытов любви, технически очень сложны. Есть сравнительные исследования, организованные в рамках Евросоюза, и причины, побудившие их к этому вполне понятны.

Некита А.: - Можно ли всё-таки любовь интерпретировать как технологичное отношение между людьми?

Апресян Р.: - Одно дело, можно ли рассматривать любовь как тип межличностных отношений, которые так или иначе поддаются инструментализации. Пока нельзя, потому что любовь и человеческие отношения в подобном контексте еще не исследованы. Разумеется, существуют различные коммуникативные практики, в том числе куртуазные, включающие умение ухаживать, вызывать доверие, флиртовать, которым можно научится с тем, чтобы использовать. Но предложенная Вами постановка вопроса - о любви как социальной технологии - слишком широка. Я могу предположить, что речь идет о своего рода манипуляции, когда власть эксплуатирует патриотические чувства граждан, заодно их постоянно стимулируя. Необходимо прояснить, что имеется в виду.

Некита А.: - Речь идет о том, что власть активно использует любовь, проинтерпретированную ею как социальную технологию. Здесь можно говорить о любви " возведенной до уровня социальной технологии" или " низведённой до уровня социальной технологии", в зависимости от характера оценок. В любом случае, она используется как инструмент властного манипулирования.