ГЛАВА 28. Следующий день рождения Дов встретил там же, в лагере

Следующий день рождения Дов встретил там же, в лагере. Он молча лежал на койке, глядя в потолок. Он вообще ни с кем не разговаривал с того самого дня, когда его вытащили из трюма «Земли Обетованной». Длинные недели стояния на якоре перед Тулоном еще более ожесточили его.

В Караолосе с ним пытались разговаривать десятки людей: врачи, учителя, пальмахники, но Дов никому не доверял и никого не хотел видеть. Никому так и не удалось пробить стену его молчания.

Днем он лежал на койке. Ночью же гнал от себя сон, ибо со сном всегда приходили воспоминания. Вновь и вновь Дов видел, как открываются двери газовых камер Освенцима. Долгими часами он разглядывал номер, наколотый на руке: 359195.

В палатке напротив жила девушка. Красивая — таких он еще не видел: в местах, где ему приходилось жить, женщины не могли быть красивыми. Она возилась с малышами, улыбалась ему и не сердилась на его отчужденность, как все остальные. Это была Карен Хансен-Клемент.

Карен тоже обратила внимание на Дова и поинтересовалась, почему этот парень не учится в школе, ни с кем не знается. Ее предупредили: держись подальше от него, он не в себе и, пожалуй, даже опасен.

Предупреждение только раззадорило Карен. Она знала, что Дов был в Освенциме, и испытывала к нему сострадание.

Однажды Дов лежал, как обычно, на койке и глядел в потолок. Вдруг он почувствовал, что кто-то зашел в палатку, и молниеносно спрыгнул на пол. Перед ним стояла Карен. Мальчик напрягся.

— Не одолжишь мне ведро? Мое прохудилось, а водовоз вот-вот подъедет.

Дов молча смотрел на нее.

— Я говорю, ведро не одолжишь?

Дов что-то проворчал.

— Так как же? Да или нет? Ты что, немой?

Они стояли, как два петушка, приготовившиеся к драке. Карен уже жалела, что зашла в палатку. Она глубоко вздохнула:

— Я живу напротив.

Дов молчал, не сводя с нее глаз.

— Ну, дашь ведро?

— Чего тебе здесь надо? Зачем ты пришла сюда?

— Я пришла, чтобы попросить ведро. Много ты о себе воображаешь!

Дов отвернулся, сел на койку и стал грызть ногти. Прямота Карен обезоружила его. Он показал на ведро, стоявшее в углу, и посмотрел на девушку искоса. Карен взяла ведро.

— А тебя как зовут? Приду возвращать ведро, а как обратиться, не знаю.

Он не отвечал.

— Ну?

— Дов!

— А меня Карен. И здороваться со мной можешь. А там глядишь, и улыбаться научишься.

Он медленно обернулся, но девушка уже выскочила из палатки. Дов подошел к выходу, посмотрел ей вслед. Подъехала цистерна, и Карен подошла набрать воды. Удивительно красивая!

Карен совсем не походила на тех, кто пытался заговорить с ним до этого. Прямая, слегка капризная, но ласковая, она не надоедала, не говорила громких слов, в которые сама не верила, не жаловалась, как большинство в Караолосе. И голосок у нее был нежный, но решительный.

— Привет, Дов, — сказала Карен, вернувшись. — Возьми ведро. Спасибо!

Он что-то буркнул.

— Ax да, ты же не умеешь говорить по-человечески, только рычишь. У меня в садике есть такой. Он разыгрывает из себя льва.

— Привет! — заорал Дов что было мочи.

Вскоре Дов знал, когда она встает, когда стирает, когда идет к своим питомцам и возвращается от них. Однажды он украдкой забрался в палатку к Карен и осмотрел ее ведро. Оно не текло! Дов по-прежнему целыми днями лежал на койке, но теперь он с нетерпением ждал стука ее каблуков и украдкой смотрел ей вслед. Частенько и Карен смотрела в сторону его палатки, тогда их взгляды на мгновение встречались. Тут Дов обычно сердился и упрекал себя за слабость характера.

Дни шли за днями, и для Дова что-то неприметно изменилось. Он по-прежнему молчал и чуждался людей, но его мысли все чаще оказывались далеки от смерти и ненависти. Дов прислушивался, как дети играют рядом на площадке, и слышал, как Карен что-то им говорит. За время жизни в Караолосе он перестал различать детские голоса, и теперь испытывал странное чувство.

Однажды ночью Дов стоял у колючей проволоки и следил, как лучи прожекторов скользят над палатками. Он часто проводил так ночи, потому что боялся засыпать. Пальмахники устроили костер на детской площадке, там пели и плясали. Когда-то он тоже пел и плясал на собраниях «Искупителей». Тогда были живы и Мундек, и Руфь, и Ревекка…

— Привет, Дов!

Он резко обернулся и увидел изящный силуэт Карен. Ветер играл ее длинными волосами.

— Пойдем к костру!

Он повернулся к ней спиной.

— Ведь я же тебе нравлюсь, дурачок ты этакий! Можешь меня не стесняться. Почему ты живешь таким волком?

Он только мотнул головой.

— Дов… — шепотом сказала она.

Он в бешенстве обернулся к ней.

— Бедный Дов! — передразнил он кого-то. — Несчастный сумасшедший! Ты ничуть не лучше остальных! Ты только красивее! — Дов вцепился ей в горло. — Оставь меня в покое… оставьте меня в покое!

Карен глянула ему прямо в глаза.

— Убери руки… Сию же минуту!

Он послушно отнял руки.

— Я только хотел нагнать на тебя страху, — сказал он. — Ничего плохого я бы тебе не сделал.

— Никакого страха ты на меня не нагнал и не нагонишь, — ответила она презрительно и пошла прочь.

Неделю Карен не разговаривала с ним, не смотрела в его сторону. Дов ощутил мучительное беспокойство. Он уже не проводил, как раньше, долгие часы на койке в молчании, а целыми днями холил по палатке из угла в угол. Зачем он связался с этой девушкой? Ему вполне хватало воспоминаний: с ними было по-своему спокойно.

Как-то вечером Карен играла с детьми на площадке. Один из малышей упал и стал плакать. Она обняла его и начала успокаивать, и, когда подняла голову, неожиданно увидела перед собой Дова.

— Привет! — сказал он быстро и пошел прочь.

Карен поняла, что все-таки нашла ключик к этой душе. Стало ясно, как хочется Дову выбраться из мрачного одиночества.

Несколько дней спустя Карен нашла у себя рисунок, на котором стоящая на коленях девушка обнимала ребенка на фоне колючей проволоки. Она тут же пошла к Дову в палатку. Увидев ее, Дов отвернулся.

— Ты хорошо рисуешь, — сказала гостья.

— Еще бы! — бросил он в ответ. — Рука набита. Джорджа Вашингтона и Линкольна я вообще рисую с закрытыми глазами.

Он присел на край койки и принялся кусать губы. Карен села рядом. Никогда еще он не сидел так близко к девушке. Она дотронулась пальцем до голубой наколки на его руке.

— Освенцим?

— На кой черт я тебе сдался?

— Может, ты мне нравишься.

— Нравлюсь?

— Ага. Когда не рычишь. И голос у тебя приятный, если не орешь.

У него задрожали губы.

— А я… а ты мне действительно нравишься. Ты не такая, как остальные. Кажется, понимаешь меня… У меня был брат Мундек, он тоже всегда понимал.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать. — Дов вскочил на ноги и резко повернулся к ней. — Боже, как я ненавижу этих англичан! Они ничуть не лучше немцев!

— Дов!

Он замолчал и тут же на глазах Карен вернул своему лицу прежнее, ставшее уже привычным мрачное выражение. Но начало было положено: Дов хоть немного сбросил маску.

Дов стал искать общества Карен, и девушка доверяла ему все больше. Карен рассказала ему самое сокровенное: она хочет попасть в Палестину, чтобы найти отца. Дов радовался, что Карен выбрала именно его, но и девушке эти беседы тоже были приятны. С тех пор как она оставила Хансенов, у нее не было возможности подружиться с кем-нибудь.

И вот однажды произошло важное событие: Дов Ландау улыбнулся.

Карен рассказывала о Хансенах, о датчанах, о детях, которых она так любила, о своей надежде найти отца, и ему тоже захотелось рассказать о чем-нибудь приятном. Но как Дов ни силился, ничего такого припомнить не мог. Родители, сестры, родной дом — это было так давно, что он все позабыл.

Карен избегала тем, которых избегал он сам, и никогда не расспрашивала Дова об Освенциме или гетто.

Спустя несколько недель она явилась к нему с просьбой.

— Дов, есть дело, сделай его для меня…

Он сразу сжался, прищурился.

— Людям из Моссада известно, что ты умеешь подделывать бумаги.

— Ну так что же?

— Здесь какой-то новый человек из Палестины… Хочет побеседовать с тобой. Его зовут Ари Бен Канаан. Ему нужны паспорта и всякие бумаги. Помоги ему.

— Ах, вот оно что! Ты подлизывалась ко мне, чтобы завербовать?!

— Ты сам не веришь тому, что несешь.

— Если я им так уж нужен, — пробормотал Дов, — то почему они не пришли и не попросили сами?

— Как же они могут попросить тебя, если ты ни с кем не разговариваешь?

— А с какой стати мне работать на них?

— С той стати, что они работают на тебя.

— Как бы не так! Они работают только на самих себя!

— Ладно, будь по-твоему. Но ведь они не хуже немцев, а если ты мог подделывать доллары для немцев, то ничего с тобой не случится, если будешь делать паспорта для Моссада.

— За словом в карман ты не лезешь.

— Дов, я тебя никогда ни о чем не просила. А теперь прошу. Что им сказать?

— Скажи, что я, может быть, соглашусь, но нужно сначала кое о чем договориться.

— Вот и договорись. Ари Бен Канаан ждет.

— Хорошо, пускай приходит.

Ари Бен Канаан понравился Дову, хотя он ни за что бы в этом не признался. Он говорил только по делу и без обиняков объявил Дову, что если тот не согласится работать, то его отправят с Кипра последним. Дову нравилась в нем хватка — ею Ари напомнил Мундека. Он согласился работать, но все, кроме Карен, продолжали считать его неисправимым. Он по-прежнему говорил только зло и сердито. Иногда на него находило бешенство, и Карен звали, чтобы его успокоить.