Часть третья 3 страница

– Так‑ таки ничего и не было?

– Не хочу больше об этом говорить.

Рашид повертел головой, пожевал губами.

– Люди про вас всякое шептали, я‑ то помню. На пустом месте, значит? Дым без огня?

Лейла заставила себя взглянуть на мужа.

На нее уставились немигающие глаза. Стараясь сохранить невозмутимость, Лейла так сжала бутылочку, что побелели костяшки пальцев.

Интересно, как бы он себя повел, если бы узнал, что жена его обкрадывает? После рождения Азизы каждую неделю Лейла заглядывала в кошелек Рашида, когда тот спал или выходил по нужде во двор, и вытаскивала одну бумажку. Когда наличности было немного, она ограничивалась пятью афгани или вообще ничего не брала, а когда кошелек был туго набит, позволяла себе взять десятку или двадцатку (иногда даже две двадцатки). Деньги она прятала в потайной карман в подкладке своего зимнего пальто. Следующей весной (и уж никак не позже лета) Лейла собиралась пуститься в бега. Вот накопит тысячу афгани (а пусть и побольше) – пятисот должно хватить на автобус до Пешавара. Еще, когда подойдет срок, можно продать обручальное кольцо и драгоценности, которые Рашид подарил, пока она была в его глазах «царицей».

– Ладно... – произнес Рашид, поглаживая себя по животу. – Обижаться тебе не на что. Я ведь тебе все‑ таки муж. А мужу многое интересно. Только... ему повезло, что он умер. Если бы он был сейчас где‑ то неподалеку, уж я бы с ним потолковал.

– Разве можно говорить дурно о мертвых?

– Не таких уж и мертвых, как я погляжу, – пробурчал в ответ Рашид.

Дня через два Лейла проснулась поутру и обнаружила на полу возле своей двери целую кипу детских вещей. Там были чепчики с вышитыми розовыми рыбками, голубое шерстяное платьице в цветочек с носочками и крошечными перчатками в тон, желтая пижама в оранжевый горошек, зеленые штанишки с кружавчиками и много чего еще.

– Ходят слухи, – сказал за ужином Рашид, не обратив ни малейшего внимания на Азизу в новом наряде, – что Достум вознамерился принять сторону Хекматьяра. Эта парочка задаст перцу Масуду. Да тут еще хазарейцы. – Рашид набил рот маринованными баклажанами, которых Мариам много заготовила в то лето. – Остается надеяться, что это только сплетня. А то теперешняя война по сравнению с тем, что будет, покажется нам увеселительной поездкой в Пагман[45].

Насытившись, Рашид, как был, взгромоздился на жену и запыхтел, только штаны спустил до колен. Сделав дело, он скатился на кровать и через минуту уже спал.

Лейла выскользнула из спальни. Мариам, сидя на корточках в кухне, чистила форель. Горшок с уже замоченным рисом стоял рядом. Пахло дымом, тмином, жареным луком и рыбой.

– Спасибо, – поблагодарила Лейла, присаживаясь в уголке и поджимая колени.

Мариам, будто и не заметив ее, порезала на кусочки первую рыбину и принялась за вторую. Зубчатым ножом она обрезала плавники, перевернула рыбу, быстрым ловким движением вскрыла ей брюшко от хвоста до жабер, затем засунула палец форели в рот и одним махом вырвала жабры вместе с внутренностями.

– Вещи такие миленькие.

– Они все равно валялись без проку, – пробормотала Мариам. – Не все ли равно, твоя дочь их износит или моль съест?

– Где это ты научилась так разделывать рыбу?

– В детстве я жила у горной речки и сама рыбачила.

– А я никогда в жизни не рыбачила.

– Это несложно. Главное, уметь ждать.

Лейла не отрывала глаз от ее ловких рук.

– Ты сама их шила?

Мариам кивнула.

– Когда?

Мариам переложила куски форели в миску с водой.

– Когда была беременна в первый раз. А может, во второй? Восемнадцать, не то девятнадцать лет назад. В общем, давным‑ давно. Только носить их так и так некому.

– Ты хорошая портниха. Научи меня как‑ нибудь.

Старательно прополоскав рыбу, Мариам положила ее в чистую миску, стряхнула воду с рук, подняла голову и посмотрела на Лейлу. Впервые за все время.

– В ту ночь, когда он... За меня никогда никто не заступался.

Лейла во все глаза глядела на обвисшие щеки, на морщинки в уголках глаз, на глубокие складки вокруг рта, говорящие сейчас... нет, не о враждебности – но о невысказанных печалях, неразделенных тяготах, нелегких испытаниях. Если бы Лейла столько прожила здесь, она бы, наверное, тоже была такая.

– Я не могла допустить. Просто дикость. В доме, где я выросла, никто себе такого не позволял.

– Твой дом теперь здесь. Ничего, привыкнешь.

– К побоям? Никогда!

– Он и на тебя руку поднимет, дай срок. – Мариам вытерла тряпкой руки. – Ты ведь ему дочку родила. Значит, кругом виновата.

Лейла поднялась на ноги.

– На улице, правда, свежо. Но почему бы двум виноватым не попить чайку во дворе?

Вид у Мариам был донельзя удивленный.

– Не могу. Мне еще фасоль надо перебрать и промыть.

– Я тебе утром помогу.

– И прибраться.

– Мы вдвоем быстро справимся. По‑ моему, еще немного халвы осталось. С чаем ужасно вкусно.

Мариам положила тряпку на стол, накинула хиджаб, заправила выбившуюся прядь волос.

– Китайцы говорят, что лучше ничего не есть три дня, чем один день не пить чая.

– Хорошо сказано, – чуть заметно усмехнулась Мариам.

– Лучше некуда.

– Только времени у меня почти нет.

– Одну чашечку.

Они уселись во дворе и быстренько уплели халву, беря ее пальцами из одной миски. Потом настала очередь второй чашечки, да и третья оказалась совсем не лишняя. Когда в горах завязалась перестрелка, им светила из‑ за облаков луна и последние светляки выписывали полукружья в воздухе.

Заплакала проснувшаяся Азиза, Рашид свирепым голосом позвал жену, чтобы утихомирила плаксу.

Лейла и Мариам переглянулись. В их глазах больше не было вражды.

Мариам

С этого вечера всю работу по дому Мариам и Лейла делали вместе. Сидя в кухне, они раскатывали тесто, резали лук, давили чеснок. Азиза ползала рядом, колотила ложкой о ложку, играла с морковками. Когда они стирали белье во дворе, Азиза лежала в плетеной колыбельке, по зимнему времени закутанная по самые глаза, в толстом шарфе, и Лейла то и дело посматривала в ее сторону.

Мариам потихоньку отвыкала от одиночества. Каждый вечер они с Лейлой выпивали во дворе свои три чашки чая, будто так повелось с незапамятных времен. По утрам Мариам не могла дождаться, когда же Лейлины домашние туфли без каблуков простучат по лестнице, когда раздастся смех Азизы, когда девочка улыбнется ей, показывая все свои восемь зубиков. Если Лейла с дочкой спали дольше обычного, Мариам места себе не находила: мыла и без того чистые тарелки, перекладывала подушки в гостиной, вытирала пыль с чистых подоконников – в общем, старалась чем‑ то себя занять.

А у Азизы при виде Мариам глаза широко распахивались, девочка хныкала, вертелась у мамы на руках, тянулась к Мариам с выражением нетерпения и откровенной любви.

– Ну что ты устраиваешь, – говорила Лейла, опуская дочку на пол (Азиза сразу что есть духу ползла к своей любимице), – прямо представление! Успокойся. Хала Мариам никуда от тебя не денется. Вот она, твоя тетушка, вот. Убедилась? Так что прекрати лучше.

Азиза забиралась к Мариам на руки, цеплялась за большой палец и всем телом прижималась к ней, положив голову на плечо.

Мариам невольно морщила губы в улыбке – наполовину благодарной, наполовину недоумевающей. За что крошка так ее полюбила, откуда такое искреннее, бескорыстное чувство? У Мариам слезы на глаза наворачивались.

– Ну что ты так привязалась ко мне, противной старой ведьме, – шептала Мариам малышке на ушко. – А? Ведь я темная деревенщина, разве ты не видишь? Что от меня пользы?

Но Азиза только радостно что‑ то лепетала и прижималась еще крепче.

Мариам млела, сердце у нее колотилось как сумасшедшее. После стольких лет, когда все привязанности забылись, когда все вокруг превратилось в фальшь и обман, крошечный человечек вдруг одарил ее подлинным чувством.

В самом начале 1994 года, в январе, Достум окончательно порвал с Масудом, перешел на сторону Гульбеддина Хекматьяра и занял позиции неподалеку от Бала‑ Гиссар, древней крепости, нависающей над городом со стороны хребта Ширдарваза. Силы, подчиненные Масуду и Раббани, занимающие здание Министерства обороны, Президентский дворец, подверглись ожесточенному артиллерийскому обстрелу. Раббани с Масудом не остались в долгу. Пальба поднялась по обоим берегам реки Кабул. На улицах, усеянных битым стеклом и осколками снарядов и ракет, валялись трупы. Убийства, изнасилования, мародерство расцвели пышным цветом – ведь и население надо запугать, и ополченцев вознаградить. До Мариам доходили слухи о женщинах, которые из страха перед насилием убивали себя, о мужчинах, предававших смерти своих опозоренных жен и дочерей, дабы сохранить честь семьи.

Когда бухали минометы, Азиза вскрикивала и принималась плакать. Чтобы отвлечь ее, Мариам из риса выкладывала на полу домики, петухов, звезды и давала крохе стереть рисунок. Еще она рисовала слоников, не отрывая карандаша от бумаги, как в детстве научил ее Джалиль.

Рашид говорил, что жертвы среди мирного населения исчисляются сотнями и тысячами. По госпиталям и складам медикаментов ведется прицельный огонь. Грузовики с продовольствием не пропускают в город, обстреливают, грабят.

«Интересно, а в Герате тоже такие бои? – думала Мариам. – И как там мулла Фатхулла, если он еще жив, как Биби‑ джо со всеми своими сыновьями, невестками и внуками? А Джалиль? Есть ему где укрыться или он забрал жен и детей и бежал из страны? Дай‑ то Господь».

Бои достигли такого накала, что даже Рашид целую неделю просидел дома, не смея носа на улицу высунуть. Он наглухо запер калитку, поставил во дворе капканы, замкнул входную дверь, придвинул к ней диван, чтобы было не открыть, и все чистил свой револьвер, расхаживая по дому и поглядывая в окна. Он даже дважды стрелял в направлении улицы: якобы кто‑ то пытался перелезть через забор.

– Моджахеды силой загоняют мальчишек в свои ряды, – говорил он. – Хватают прямо на улицах, автомат к голове – и вперед. А если враждебная группировка поймает такого новобранца, его мучают, истязают. Раздавливают яйца плоскогубцами, пытают электрическим током. Молодой парень показывает им, где живет, и они врываются к нему в дом, убивают отца, насилуют мать и сестер.

Рашид взмахнул револьвером:

– Пусть только попробуют вломиться в мой дом. Я им яйца‑ то отстрелю! Я им головы посшибаю. Вам повезло: вашему мужу сам шайтан не страшен.

Тут Рашид заметил подкравшуюся к нему Азизу.

– Убирайся! Пошла вон! Нечего ко мне приставать. Даже не проси, все равно на руки не возьму. Лучше проваливай, пока на тебя не наступили.

Азиза скуксилась и отползла к Мариам. Вид у девочки был обиженный и озадаченный. Оказавшись на руках у Мариам, она сунула большой палец в рот и хмуро посмотрела на Рашида.

Мариам хотелось ее утешить. Да нечем было.

Что ж, отцов не выбирают.

У Мариам камень с души свалился, когда бои стихли. Жить взаперти вместе с Рашидом было невыносимо. Его дурное настроение, казалось, заражало весь дом. Да еще трясет заряженным револьвером под носом у Азизы, тут и до беды недалеко.

Лейла вызвалась заплести Мариам косички.

Мариам сидела неподвижно и наблюдала в зеркале, как ловко движутся пальцы Лейлы, какое сосредоточенно‑ напряженное у нее лицо. Азиза свернулась клубочком на полу и мирно спала, прижав к себе куклу, которую ей сделала Мариам – набила фасолью, сшила платье из подкрашенной чаем тряпочки, смастерила ожерелье из пустых катушек.

Во сне Азиза пукнула. Лейла засмеялась, Мариам вслед за ней. Так они и смеялись отражениям друг друга, пока слезы не выступили на глазах. И до того стало хорошо и беззаботно на душе, что Мариам ни с того ни с сего принялась рассказывать про Джалиля, про Нану и про джинна. Руки Лейлы замерли, она глаз не сводила с лица Мариам в зеркале. А та захлебывалась словами. Перед Лейлой предстали Биби‑ джо, мулла Фатхулла, Джалиль и унижение, которое Мариам испытала у дверей его дома, Нана и ее самоубийство, краткая ника с Рашидом, отъезд в Кабул, беременности, надежда, чередующаяся с отчаянием, первые мужнины побои...

Потом Лейла села на пол у ног Мариам, убрала случайную ниточку из волос Азизы. Стало тихо.

– Мне надо тебе что‑ то сказать, – негромко произнесла Лейла.

В ту ночь Мариам не спалось – она сидела на кровати и смотрела на падающие снежинки.

Сменялись времена года, президентов в Кабуле приводили к присяге и убивали, рушились империи, заканчивались старые войны и разгорались новые. И все это катилось мимо Мариам, не оставляя за собой ничего, кроме пустоты. Душа ее была теперь словно высохшее бесплодное поле: ни желаний, ни мечтаний, ни надежд. И никакого будущего. Только горький опыт: любовь – опасное заблуждение, а ее сестра, надежда, – обманчивая химера. И стоит этим двум ядовитым цветкам чуть укорениться, как их надо немедля выполоть и выкинуть вон. Пока не распустились.

Но каким‑ то чудом за последние пару месяцев Лейла и Азиза – девочка, как выяснилось, была харами, как и сама Мариам, – стали будто частью ее самой, и прежняя жизнь, на которую Мариам никогда не жаловалась, сделалась вдруг невыносимой.

Этой весной мы уезжаем, я и Азиза. Едем с нами, Мариам.

Прожитые годы были к ней безжалостны. Только вдруг Господь смилостивится над ней и грядущее даст ей счастье, которого, по словам покойной Наны, харами вроде нее никогда не видать? Нежданно‑ негаданно два цветка проклюнулись в ее жизни, и, глядя, как падает снег, Мариам представила себе муллу Фатхуллу – он перебирал четки и, наклонившись к ней, говорил своим старческим, надтреснутым голосом: «Это Господь посадил эти цветы, Мариам‑ джо. И он послал их тебе. Такова его воля, девочка моя».

Лейла 1994 год. Весна

Раннее утро. Светает. Лейла пробуждается от короткого неспокойного сна в полной уверенности, что Рашид все знает. Вот сейчас он грубо разбудит ее и язвительно скажет, что он вовсе не такой осел, как ей представляется, и давно обо всем догадался...

Но отзвучал азан, выглянуло солнышко, запели петухи... и ничего чрезвычайного не произошло. Рашид побрился в ванной, напился чаю, позвякал ключами, вывел из сарая свой велосипед, оседлал его и покатил на работу. На хромированном руле сверкало солнце.

– Лейла?

В дверях появляется Мариам. По ней видно, что она тоже не спала ночь.

– Через полчаса отправляемся, – говорит Лейла.

Расположившись на заднем сиденье такси, они не разговаривают. Азиза, прижав к себе куклу, сидит на руках у Мариам и широко раскрытыми глазами глядит в окно.

– Майам! – восклицает девочка, указывая на стайку девчонок, прыгающих через скакалку. – Ига!

А Лейле всюду мерещится Рашид. Вот он выходит из парикмахерской, вот появляется на пороге лавки, торгующей битой птицей, вот выныривает из‑ за старых автомобильных покрышек, прикрывающих разбитую витрину...

Лейла съеживается и пригибается.

Мариам бормочет молитвы. Обе они в бурках, лиц не видно. Правда, блеск глаз заметен даже за сеткой из конского волоса.

Впервые за много недель Лейла вышла из дома – не считая вчерашнего дня, когда она отнесла скупщику свое обручальное кольцо. В лавке, как и сейчас, ее не покидало ужасное чувство непоправимости происходящего. Обратной дороги нет.

Последствия недавних боев, грохот которых был так отчетливо слышен у них в доме, обступают их со всех сторон: кучи битого кирпича и щебня, изрытые осколками стены, обгоревшие остовы автомобилей, нередко взгроможденные друг на друга. К мечети направляются похоронные процессии, облаченные в черное женщины рвут на себе волосы. Такси проезжает мимо кладбища, успевшие выцвести флажки на могилах шахидов трепещут на ветру.

Лейла тянется к Азизе и гладит дочку по руке.

На автобусной станции «Лахорские Ворота» у мечети Пол‑ Махмуд‑ Хан в Восточном Кабуле автобусы стоят длинной вереницей. На крышах громоздятся чемоданы, мужчины в чалмах увязывают багаж веревками. В здании у окошка кассы длинная очередь – тоже из одних мужчин. Закутанные в бурки женщины стоят кучками, поклажа сложена у ног, дети рядом – им строго‑ настрого запрещено отходить далеко.

Всюду полно моджахедов при полном параде: паколь, пропыленный камуфляж, высокие армейские ботинки. И ясное дело, у каждого – автомат Калашникова.

Лейла настороженно осматривается, стараясь ни с кем не встречаться глазами, ей кажется, все вокруг глядят на них осуждающе.

– Видишь кого‑ нибудь? – спрашивает Лейла у Мариам.

У Мариам Азиза на руках.

– Смотрю.

Вот оно, первое скользкое место в их плане: найти мужчину, которого можно будет выдать за родственника. Ведь та свобода, что имелась у женщин прежде, давно в прошлом. Лейла помнила слова, сказанные Баби, когда у власти находились коммунисты: «Сейчас женщинам в Афганистане открыты все пути, Лейла». После того как власть в апреле 1992 года перешла к моджахедам, страна стала именоваться Исламское Государство Афганистан. Верховный суд, возглавляемый Раббани, заполнили консервативные неуступчивые муллы, которые вмиг отменили законы, введенные в отношении женщин коммунистами, и обратились к овеянному веками шариату: женщинам кутаться от посторонних глаз, отправляться в путь исключительно в сопровождении родственника‑ мужчины, за супружескую измену женщин следует побивать камнями. Правда, пока древние законы соблюдались не слишком строго. «Им просто не до нас, – сказала как‑ то Лейла, – если бы не война друг с другом, уж они бы за нас взялись».

Второе скользкое место было связано с тем, как им, собственно, попасть в Пакистан. Приняв уже почти два миллиона беженцев, Пакистан в январе этого года закрыл для афганцев свои границы. Как говорили, теперь туда пускали только по визам. Но границы не были закрыты наглухо (впрочем, они никогда не были на крепком замке), и тысячи афганцев продолжали просачиваться в Пакистан – по гуманитарным каналам, за взятки или наняв проводника.

«Нам главное попасть на место, а там способ найдется», – говорила Лейла.

– Как тебе этот? – спрашивает Мариам.

– Вид у него какой‑ то... не внушающий доверия.

– А вот он?

– Слишком стар. К тому же с ним еще двое мужчин.

Наконец Лейла находит нужного человека.

Он сидит на скамейке у входа в парк, рядом с ним женщина в бурке, на руках – маленький мальчик в тюбетейке, наверное, ровесник Азизы. На надежном мужчине рубашка с расстегнутым воротником и скромный серый плащ, нескольких пуговиц нет.

– Подожди меня здесь, – велит Лейла.

Мариам снова принимается за молитвы.

Лейла подходит к молодому человеку, тот чуть привстает, закрываясь рукой от солнца.

– Извини меня, брат, вы едете в Пешавар?

– Да, – щурит глаза тот.

– Не мог бы ты нам помочь? Окажи нам услугу.

Мужчина передает мальчика женщине и вместе с Лейлой отходит на пару шагов в сторону.

– Чем могу служить, хамшира?

У него доброе лицо и кроткие глаза.

Лейла рассказывает ему сочиненную заранее историю. Она – вдова. Никого из родственников у них с матерью и дочкой в Кабуле не осталось, и они решили перебраться к дяде в Пешавар.

– И ты хочешь ехать с моей семьей, – подхватывает молодой человек.

– Знаю, мы будем тебе в тягость. Но ты с виду такой отзывчивый, и я...

– Хамшира, не тревожься зря. Я понимаю. Я все сделаю. Позволь, я пойду и куплю тебе билеты.

– Спасибо, брат. Это доброе дело в глазах Господа, саваб.

Лейла достает из‑ под бурки конверт и протягивает своему спасителю. В конверте тысяча сто афгани – примерно половина всех имеющихся при ней денег. Сколько‑ то скопила, сколько‑ то получила за кольцо.

Мужчина прячет конверт в карман брюк.

– Подожди меня здесь.

На глазах у Лейлы молодой человек входит в здание. Возвращается через полчаса.

– Пусть лучше твои билеты побудут пока у меня. Автобус отъезжает через час, ровно в одиннадцать. Сядем в автобус все вместе. Меня зовут Вакиль. Если спросят – не должны, вообще‑ то, – я им скажу, что ты мне – двоюродная сестра.

– Я – Лейла. Мою мать зовут Мариам, дочку – Азиза.

– Я запомню. Не отходите от нас далеко.

Они располагаются на соседней скамейке. Утро солнечное и теплое, далеко над холмами два‑ три белых пушистых облачка. Мариам кормит Азизу печеньем, которое она предусмотрительно захватила с собой из дома, и предлагает Лейле.

– Да мне куска не проглотить, – смеется Лейла. – Меня всю трясет.

– И меня тоже.

– Спасибо тебе, Мариам.

– За что?

– За печенье. За то, что отправилась с нами. Мне бы одной ни за что не справиться.

– Это тебе‑ то?

– У нас все получится, ведь правда?

Мариам берет ее за руку.

– Коран говорит: «Аллаху принадлежит и восток и запад; и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха. Поистине, Аллах объемлющ, ведущий!»

– Би! – Азиза тычет пальцем в автобус. – Майам, би!

– Вижу, вижу, Азиза‑ джо. Би. Мы скоро все поедем на би. Ой, сколько нового ты увидишь!

Лейла улыбается. Плотник в мастерской напротив пилит доски, на землю летят опилки. Мимо проезжают машины с запыленными, закопченными стеклами, поодаль рычат моторами автобусы с намалеванными на боках павлинами, львами, солнцами и сверкающими мечами.

На утреннем солнышке у Лейлы кружится голова, восторг, упоение собственной храбростью пронизывает ее всю. Махая хвостом, подходит уличная собака, и Лейла гладит ее по спине.

Без нескольких минут одиннадцать человек с мегафоном объявляет посадку на Пешавар. Дверь автобуса с шипением открывается. К ней, расталкивая остальных, бросается толпа пассажиров.

Вакиль подхватывает на руки сына и делает Лейле знак.

– Мы идем, – говорит Лейла.

Вакиль шагает впереди. В автобусе уже полно народу, люди машут на прощанье руками, выкрикивают добрые пожелания.

У входа молодой солдат‑ ополченец проверяет билеты.

– Би! – кричит Азиза.

Вакиль передает солдату билеты, тот рвет их пополам и возвращает. Вакиль пропускает вперед жену, переглядывается с контролером, вскакивает на первую ступеньку, наклоняется и шепчет что‑ то ополченцу на ухо. Тот кивает.

Душа у Лейлы уходит в пятки.

– Вы двое, с ребенком, отойдите‑ ка в сторону, – приказывает контролер.

Лейла делает вид, что не слышит, и становится на ступеньку. Контролер хватает ее за руку и выдергивает из очереди.

– Ты тоже, – поворачивается он к Мариам. – Живее! Очередь задерживаешь.

– В чем дело, брат? – трясущимися губами спрашивает Лейла. – У нас есть билеты. Разве наш родственник не передал их тебе?

Контролер прижимает палец к губам и что‑ то тихо говорит другому охраннику, круглолицему малому со шрамом через всю правую щеку.

– Следуй за мной, – приказывает круглолицый Лейле.

– Нам на этот автобус, – кричит Лейла дребезжащим голоском. – У нас есть билеты. Почему вы нас не пускаете?

– Никуда вы не поедете, зарубите на носу. Следуйте за мной. Или хотите, чтобы вас на глазах у девочки поволокли силой?

Их ведут к грузовику.

На полпути Лейла оглядывается и видит за стеклом автобуса ребенка Вакиля. Мальчик радостно машет им рукой.

В полицейском участке «Перекресток Торабаз‑ Хан» их сажают в разных концах длинного, набитого людьми коридора. Между ними оказывается стол. За ним сидит мужчина, курит и время от времени ударяет по клавишам пишущей машинки. Проходит три часа. Азиза топает туда‑ сюда, проведывает то Лейлу, то Мариам, вертит в руках скрепку, которую ей дал поиграть мужчина, доедает печенье и, наконец, засыпает у Мариам на руках.

Около трех Лейлу вызывают в комнату для допросов. Мариам остается ждать в коридоре.

Мужчине в штатском – черный костюм, галстук, туфли, – сидящему по ту сторону стола, за тридцать. У него аккуратно подстриженная борода, короткая прическа, сросшиеся брови. Он смотрит на Лейлу и постукивает карандашом по столу.

– Мы знаем, – говорит он, откашлявшись, – что ты, хамшира, сегодня уже раз солгала. Молодой человек на автостанции никакой тебе не родственник. Это он нам сам сказал. Вопрос в том, будешь ли ты еще лгать. Лично я не советую.

– Мы ехали к моему дяде, – говорит Лейла. – Это правда.

Полицейский кивает:

– Женщина в коридоре – твоя мать?

– Да.

– У нее гератский выговор. У тебя – нет.

– Она выросла в Герате. А я родилась в Кабуле.

– Ну разумеется. Ты вдова? Ты ведь сказала, что вдова. Мои соболезнования. А этот твой дядя, твой Кэка, он где живет?

– В Пешаваре.

– Это ты уже сказала. – Он вертикально ставит карандаш на чистый лист бумаги. – Где именно в Пешаваре? В каком районе? Название улицы, номер квартала?

Лейла изо всех сил старается подавить охвативший ее ужас.

– Улица Джамруд. – Это название звучало в разговоре на званом ужине, который дала мама в честь вступления моджахедов в Кабул.

– Ага. На этой же улице находится гостиница «Континенталь‑ Жемчужина». Дядя не упоминал про нее?

– А как же, упоминал, – хватается за соломинку Лейла.

– Ах да, «Континенталь» ведь на улице Хайбер.

Из коридора доносится плач Азизы.

– Моя дочь чего‑ то испугалась. Разреши мне взять ее, брат.

– Я при исполнении. Обращайся ко мне «господин полицейский». Скоро дочка будет с тобой. А номер телефона дяди у тебя есть?

– Есть. То есть был. – Даже через бурку Лейла чувствует его испытующий взгляд. – Ой, кажется, я его забыла. Я такая рассеянная последнее время.

Он вздыхает. Спрашивает, как зовут дядю. А его жену? А сколько у них детей? Их как зовут? Где дядя работает? Сколько ему лет? Простые вопросы ставят Лейлу в тупик.

Полицейский откладывает карандаш, сплетает пальцы и наклоняется к Лейле, словно родитель, отчитывающий шалунью.

– Сама понимаешь, хамшира, если женщина пустилась в бега, это преступление. Их перед нами много проходит. Едут куда‑ нибудь одни и говорят, что муж умер. Иногда правду говорят, но по большей части лгут. За побег тебя могут посадить в тюрьму. Да ты и без меня это знаешь.

– Отпустите нас, господин... – к лацкану пришпилен значок с именем полицейского, – господин Рахман. Ведь ваше имя означает «честь». Смилуйтесь над нами. Ну что вам стоит отпустить двух несчастных женщин? Какой от нас вред? Мы же не закоренелые преступницы.

– Не могу.

– Умоляю вас.

– Я исполняю закон, хамшира, – значительно произносит Рахман. – Мой долг поддерживать порядок.

Лейлу разбирает смех, хоть она и в отчаянии. О каком порядке речь, когда моджахеды такое творят, когда вокруг сплошь грабежи, убийства, изнасилования, пытки, казни, обстрелы, тысячи невинных жертв? Порядок. Постыдился бы.

Но вслух Лейла говорит другое:

– Если вы отправите нас домой, он с нами такое сделает... словами не опишешь.

Полицейский старается не отводить глаз.

– Каждый – хозяин у себя в доме.

– А как же тогда закон, господин Рахман? – Из глаз у Лейлы текут слезы ярости. – И где будете вы со своим порядком?

– Полиция не вмешивается в семейные дела, хамшира.

– Еще бы вы вмешивались. Когда речь идет о мужчине, вы целиком на его стороне.

Полицейский поднимается на ноги.

– Допрос окончен. Должен сказать, ты сама виновата во всех своих бедах. А теперь подожди в коридоре и пригласи эту... вторую, кем бы она тебе ни приходилась.

Лейла возражает. Потом кричит. Появляются еще двое полицейских, которые выволакивают ее из кабинета.

Допрос Мариам продолжается не больше пяти минут. К Лейле она выходит с трясущимися руками.

– Он задал столько вопросов. Прости, Лейла‑ джо. Я не такая смышленая, как ты. Я не знала, что ответить. Прости.

– Ты тут ни при чем, – обессиленно произносит Лейла. – Это я во всем виновата. Только я.

В седьмом часу вечера полицейская машина останавливается у их калитки. Лейле и Мариам велят оставаться в машине под охраной солдата‑ моджахеда. Шофер хлопает дверцей, стучит в калитку, разговаривает с Рашидом. Показывает женщинам, чтоб выходили.

– Вот вы и дома. Добро пожаловать, – ухмыляется охранник, закуривая.

– Ты, – говорит Рашид Мариам. Голос у него хриплый, срывающийся. – Ты подожди тут.

Мариам молча садится на диван.

– А ты с плаксой марш наверх.

Он хватает Лейлу за локоть и толкает к лестнице. На ногах у него ботинки, а не домашние шлепанцы, на руке часы, пальто валяется на полу. Наверное, и часа не прошло, как пришел с работы. Бегал небось по всему дому, хлопал дверями, не в силах поверить собственным глазам, ругался.

Наверху Лейла поворачивается к Рашиду:

– Она не хотела. Это я ее заставила.

Самого удара Лейла не видит. Мгновение – и она уже на четвереньках. Вдохнуть не получается. Лицо наливается кровью, глаза вылезают из орбит. Такое впечатление, что ее на полной скорости сбила машина. Лейла слышит крик Азизы и с трудом понимает, что уронила девочку. Дыхание никак не восстанавливается. Рот сводит судорога.