Философская сказка

Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и осо­бенно вынесенное еще с детства, из родитель­ского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть.

Ф. Достоевский.

«Братья Карамазовы»

Мы торопились под Новый год на Лаго-Наки. Шедший впереди меня Барба говорил не умолкая:

– Ты меня хоть слышишь? Я ведь ничего не вижу. И ничего подобного не видел. Хоть держись за руки. Куда ты меня привел? И вот это страна детства?

Барба много говорил не только потому, что он веселый чело­век, не только потому, что мы начинали приятное путешествие на Лаго-Наки. («Барба» придумал ему я, у него было другое, вполне при­личное имя. Но мое понравилось всему кругу друзей и вскоре закре­пилось за ним.) Барба был разговорчив и по другой, сугубо конкрет­ной причине. В самом начале подъема мы вошли в густой туман, плотно окутавший нас и все, что было вокруг. И Барба своим голо­сом давал мне возможность не потеряться.

Привел сюда Барбу я. Он давно хотел здесь побывать. От мно­гих слышал восторженные рассказы. Но более всех, мне казалось, на него повлияли мои.

В далеком детстве сюда, на плато, на обильные луга, пригоня­ли скот наши аульчане, и мои дяди нередко брали меня с собой. Я старательно перемешивал в своих воспоминаниях правду и вымы­сел, быль и фантазию и нередко замечал в глазах друга блеск со­блазна.

Сегодня, когда мы подъезжали сюда на машине, меня охвати­ло непонятное волнение. Казалось, я шел на встречу с близким, с кем расстался давным-давно. «Волнуешься, старик!» – отметил Барба мое состояние.

Меня удивляло, что я ничего здесь не узнаю. На этом склоне я бывал много раз. Неужели туман так неузнаваемо все меняет? Од­нако это место, кажется, мне знакомо. Я остановился. Нет. Не по­мню. Если там, слева, густой кустарник, то... Я пошел влево, но на­ткнулся на лощину. Надо оглядеться. Я стоял до тех пор, пока не вспомнил о Барбе, и сразу позвал его. Ответа не было. Я пробежал вперед и прокричал еще и еще раз его имя. Никакого ответа.

Не помню, сколько я исходил, прежде чем вышел на эту поля­ну. Здесь было меньше тумана. Прямо на глазах он расходился, и сквозь него открывался необычайный пейзаж. Я остановился, что­бы отдышаться. Картина производила впечатление особой, незем­ной красоты. Картину эту сотворил расходящийся, разорванный на клочья туман.

Я любовался, пока что-то тяжелое не ухнуло внизу. Я посмот­рел в ту сторону и обомлел. На поляне в клочьях тумана показался Великан.

Вслед за испугом у меня появилась надежда остаться незаме­ченным. Нас разделяла полоса тумана. Мне достаточно было при­сесть, чтобы спрятаться за нее. Однако Великан, хоть и был сосре­доточен, шел прямо на меня. Казалось, он углублен в свои мысли, знает свою цель и свободно идет к ней. Когда он пересек полосу тумана, у меня не осталось никакой надежды. И когда он подошел ко мне и, ничуть не удивившись, стал что-то говорить, меня охватил ужас. Он стал делать странные движения. Я заметил, что и я делал такие же странные движения. Потом стало ясно: он повторяет меня. Но он не передразнивал меня, а был как-то связан со мной – так, что мои движения передавались ему.

– Перестань суетиться, ты мне мешаешь, – сказал Великан.

– А что я тебе делаю? – вырвалось у меня детское оправда­ние. Великан усмехнулся.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Юрра, – протяжно ответил он, ударяя на последнем слоге. Я вспомнил, что где-то в Прибалтике так называют море.

– А куда ты идешь?

– На встречу. С тобой. С собой. – Он помолчал и как бы про себя грустно сказал: – Да... Ты меня не помнишь... Ты себя не помнишь.

Мне пока­залось, что передо мной стоит и заговаривается сумасшедший.

– Знаешь что, иди своей дорогой, а я пойду своей, – предложил я.

– Так было до сих пор. Но вряд ли ты от этого выиграл, – ответил он.

Я понял, что он меня так просто не отпустит.

– Тогда пойдем вместе.

– Если б это было возможно, – помечтал он и добавил: – Мы ведь уже были вместе.

При этих словах лицо Великана показалось мне очень знако­мым. Конечно, я его знаю! Это лицо... Настолько знакомо – и не могу вспомнить...

– Мы расстались в детстве, – он помогал мне вспомнить что-то очень знакомое. Смотрел на меня спокойно с высоты своего огромного роста.

Детство... Одним из увлечений были кони.

– А ты на конях много катался? – спросил я. Он кивнул, дав знать, что одобряет мою попытку. – У моего дяди было две лошади. Одна считалась моей. А твоя лошадь была та, что худая, резвая.

Лицо Великана еще более просветлело:

– Ты тайком подкармливал ее хлебом и яблоками, чтобы у нее было больше сил. Потом тебя отвезли к тетке. Ты долго не мог при­выкнуть. Прятался и плакал по маме, друзьям, лошадям...

Дальше можно было не продолжать. Меня осенила догадка. Однако я понял по его глазам, что было излишней откровенностью признаться, что в нем я узнал себя. Я вспомнил свои детские фото­графии и сказал:

– Ты почти не изменился.

– А ты изменился сильно. Ты почти другой, – не жалел он меня.

– Да, но столько лет прошло.

Пытаясь оправдаться, вспом­нил я греков: старому коню и бежать осталось меньше.

– Дело не только в этом, – он помолчал и, понизив голос, как будто сообщая секрет, сказал: – Ты заблудился.

– Это не беда. Туман... Я говорил товарищу, чтобы не отрывал­ся.

Но Великан меня не слушал.

– Я сейчас найду дорогу. Эти места мне знакомы...

– Сомневаюсь, – мрачно отрезал Великан. – Своей дороги ты уже не найдешь.

– А это почему?

– Ты ходишь не в том пространстве.

– А в каком пространстве мне ходить? Я живу на Земле. Я не марсианин. И не космонавт. Я простой человек.

– Это пространство и искалечило твой ум.

– Это как же?

– Ты забыл, что существует простор, в котором нет никакого центра. Простор... – Он мечтательно посмотрел вдаль и, вздохнув, продолжал: – Когда нет центра, тогда хорошо: свобода... добро... красота.

Мне показалось, что он заговаривается. Чтобы вернуть его вни­мание, я спросил:

– Что за центр? Вот у меня он есть?

– У вас центр один. – Со мной он объединял всех взрослых: – Это вы сами, по своим представлениям о себе. Каждый из вас старается творить его.

– Так, по-твоему, мне забыть себя?

Он не обратил внимания на мои слова.

– Ваш образ создает пространство вокруг себя. В своих взаи­моотношениях с людьми, с вещами, с идеями. Этот центр творит вокруг себя одиночество. И все потому, что знает только один путь удовлетворения себя – через желание и владение. А им сопутствует тревога.

Он усмехнулся и, покачав головой, закончил как-то коряво:

– Как смешна эта деятельность самозащиты!

Пока я старался осмыслить его слова, он повернул разговор в другую сторону.

– И со временем у тебя нелады, – заявил он.

– Да, времени у нас всегда не хватает, – старался я оправдаться.

– Вы рассчитываете на время, чтобы водворить порядок. А вре­мя только порождает беспорядок... Нельзя стремиться и к удоволь­ствию, и к миру одновременно.

– Всему свое время. Все должно совершаться в свое время, - умничал я в свою очередь.

– Дело не в этом, – упрямо поправил он меня. – Откуда проис­ходит ваше представление о длительности? Вы испытывали какое-то наслаждение, вам хочется, чтобы оно продолжалось, а ваш ум, питая это воспоминание, дает ему новую жизнь, то есть возмож­ность длиться. У нас, когда мы были вместе, этого не было.

Я решил его поймать на большом противоречии: он против удовольствия, против наслаждения. А разве дети не к ним тянутся по­стоянно?

– Когда мы были вместе, мы не были аскетами. Все мое дет­ство – беготня за удовольствиями.

– Э-э, нет, – прервал он меня. Было видно, что я задел его за живое. – Та наша чистая бескорыстная радость – это одно. Тогда было неведомое. То была радость естественная, непосредствен­ная, здоровая. А теперь у тебя, благодаря твоей памяти, радость превратилась в потребность наслаждения. И возишься ты с ней, как собака с костью. Ах, если бы ты смог очистить свой ум от всего про­шлого, если бы ты мог вычистить весь этот сор!

– Что бы это мне дало? – спросил я.

– Ты бы снова увидел красоту. Не ту, которая возбуждает. Кра­сота, о которой я говорю, не содержит никакого стимула.

Мне всегда рассуждения о красоте казались туманными, и я решил вопросом вернуть его на путь логики:

– Что за сор ты мне советуешь выкинуть?

– Все, что заимствовано тобой. Все, что не произошло с тобой. Заимствованное знание – обман. Человек, обладающий заимство­ванными знаниями, теряет связь со своим сердцем. Истинно только то, что происходит с нами. Когда мы были вместе, истина была в нас без доказательств. Она цвела, – закончил он очередным упре­ком.

– Можно подумать, что мы тогда много знали! – воскликнул я. – Только и знали слушать все, что нам говорили взрослые, – и правду, и сказки.

– Тогда у нас была вера.

– А сейчас у нас – убежденность! – гордо заявил я.

– Сейчас у вас убежденность и сомнение, – поправил он. – Но это почти одно и то же.

Он снова говорил обо всех взрослых.

– Что же общего ты находишь между убежденностью и сомне­нием? – поинтересовался я.

– Убежденный ум – это как бы поставленный вверх ногами ум сомневающийся. Вы говорите все время о развитии. Так вот, разви­тие убежденного ума приводит к сомнению, а развитие сомневаю­щегося ума – к убежденности.

– Правильно, – прервал я его, – так и происходит познание и постигается истина.

– Нет, – возразил он, – истина случается. Она не постигается какими-то приемами.

– Особенно, когда веришь, – съязвил я.

Не обращая внимания на мой тон, он ответил:

– Жаль, что ты променял веру на убежденность и сомнение. Вера – доверие, глубокое доверие, рождающее любовь. Мы это хо­рошо знали, когда были вместе. А потому знали красоту.

Я решил действовать его методом и говорить о слабостях де­тей.

– Конечно, – сказал я, – у детей одно представление об истине. Но нельзя же взрослым навязывать его. У детей нет логики, точнее, своя логика. А взрослые доказывают истину, мыслят. «Маленький треугольник подобен большому, маленькая лошадь подобна боль­шой лошади; но маленький ум не подобен большому уму», – напом­нил я ему любимое изречение нашего дедушки.

– Конечно, не подобен, – подхватил он, – только эту разницу вы, взрослые, понимаете в свою пользу. – И продолжал: – Ваши мыс­ли словно облака. Облака движутся: приходят и уходят. Они быва­ют такими плотными, что за ними не увидишь неба. И эти облака, свои плывущие мысли, вы принимаете за истину. Но почему вы не замечаете беспредельной голубизны неба, что мельком показыва­ется за облаками? Как вы не поймете, что мысли приходят и уходят, как посетители. Вы приближаете хорошую мысль к себе и отталки­ваете плохую. Постепенно вы теряете дистанцию, отождествляете себя с хорошей мыслью. Ведь это бездомные бродяги. Во всех сказ­ках выигрывает Иванушка-дурачок. Почему? Да потому, что он не хватается за мысли и не гонится за ними. Когда мы были вместе, мы все это хорошо понимали.

Что можно было ответить ему на это? Я правда не знал. Я вспомнил, как Сократ в «Облаках» Аристофана хвалил облака: «Это дети небес, облака, а для нас, для мыслителей, – боги. Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу суждения, красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку». Но не стал я Вели­кану напоминать эти строки. Мало ли было нападок на человечес­кий рассудок. На всякий случай спросил:

– А что плохого в мыслях?

На это он с некоторым негодованием ответил:

– А то плохо, что вы можете ударить кого попало по голове мыслью, как предметом, можете убить человека мыслью, как кинжалом, можете отдать свою мысль, как заразу. Знаю я, чем вы, взрос­лые, занимаетесь! Они, мысли, мучают и своего носителя, когда они, как сцепившиеся змеи, проходят в его сознании. Как вы не понима­ете, что эти приходящие и уходящие мысли, как плывущие облака на небе, невысоки. Они проявление Малого ума. А Большой ум – за ними, в той глубине, что дальше, за облаками.

– Зачем же они, эти малые плывущие мысли, нам даны, если у нас еще есть и большой ум?

– Не знаю, – ответил он. – Может быть, для фона, может быть, для сравнения, чтобы видеть отличие Большого ума от Малого. Но я знаю, что, когда люди обладают Большим умом, у них нет двой­ственности. У них нет никакой идеи приобретения. Большой ум – то, что вы имеете, а не то, что нужно искать. Ничего не надо искать, кроме самих себя. Ваш центр с Малым умом постоянно затемняет истину. Ох, как они усердствуют вдвоем!

Была минута молчания. Потом он задумчиво сказал:

– Вы не там ищете выход. Он внутри, а не вовне. Выход внутри вас. Там же и ваше убежище. Есть одна философская задача, при­думанная еще греческими мудрецами: догонит ли атлет Ахилл чере­паху? Я слышал, что у вас эту задачу поняли как пространственную и до сих пор подбирают к ней формулы. Вот чудаки... Но один, ка­жется, уже догадался, что Ахилл – это ум, а черепаха – сердце.

Я окончательно свыкся со своим Великаном. Исчез страх. Как ни странно, этому способствовали его упреки. Я привык по роду своей профессии к дискуссиям – нравственным и логическим, а шрамы, полученные в многочисленных предыдущих турнирах, делали уда­ры Великана менее чувствительными. Мне даже стали надоедать его абстрактные рассуждения, и я решил покончить с ними. Лучший способ – вернуть его на землю. Я сказал:

– Эти все твои сравнения с облаками и небом, конечно, на­глядны. Но какова их практическая ценность? Вот наша логика, ко­торую ты ругаешь, учит мыслить. А твои рассуждения о Большом и Малом уме только декларация.

Он ничуть не смутился. Был по-прежнему спокоен и величав. Но это было не грозное величие, а какое-то миловидное, не взрос­лое.

– Ну что же, давай попробуем, – принял он вызов и посовето­вал: – Постарайся наблюдать свои мысли. Не торопи их, но и не задерживай. Просто наблюдай. Можешь и считать. Они станут главными, медленными и прозрачными. И за ними ты увидишь бескрай­нюю голубизну...

…Вначале я вспомнил, как мы шли с Барбой и заблудились. Но эта мысль показалась мне крайне неинтересной, и она быстро ушла. Потом вспомнилось, как мы готовились с ним к этому приходу. Это тоже показалось очень обыденным. Город... Работа...

Весьма быстро, совершив круг, мысли вернулись к нашему с Великаном диалогу. Мне нечего наблюдать, не было облаков. Обла­ка... Я посмотрел вверх и обомлел. Оказывается, туман развеялся и наверху сияло лучезарное небо. Я успел заметить, что такой же цвет глаз у Великана.

Неожиданно нас окутало облако огненного цвета. На миг мне показалось, что это пожар, внезапно вспыхнувший вокруг. Но в сле­дующее мгновение я уже знал, что этот пурпурно-яркий, чистый свет разгорался во мне самом.

Меня охватило чувство восторга и радости. Тотчас последова­ло невероятное просветление. Не было Великана. Он слился со мной. И мне открылся высокий порядок вещей. Все, что раньше было неясно и непонятно, прояснилось до предела. Вместе с осознанием жизни и порядка всей Вселенной пришло чувство морального воз­вышения. Я понял, что достиг именно того, к чему стремился всю жизнь.

– За-блу-дил-ся! – вдруг эхом пронеслось в горах. Мне показа­лось, что источник этого эха катастрофически быстро несся ко мне и, достигнув нашей поляны, взмыл вверх и оттуда направился ко мне. Я напрягся и в следующий миг услышал обыкновенный чело­веческий голос сверху:

– Заблудился – и вот так ты обращаешься с детством! – Там, выше меня на склоне, стоял Барба.

И все вернулось на круги своя.

Я заметил Великана на краю пропасти, в которой еще дымил­ся туман. В следующий миг он шагнул в нее и исчез. Мне показа­лось, что он перед этим оглянулся и лицо его было сердито.

– Я вижу, ты сильно растерялся, – говорил Барба, направ­ляясь ко мне. – Я шел в правильном направлении, – продолжал он, – а ты чуть отклонился. Поэтому разминулись. Но вот и встретились. А что проблуждал – с кем не бывает. С одним китайским философом было еще хуже, чем с тобой, – снова стал балагурить мой Барба, вдохновленный нашей встре­чей и солнечным ярким небом. – Он заблудился хуже, чем ты. При­снилось ему однажды, будто он бабочкой порхал в цветущем саду. Ему очень понравился этот сон, и он стал усилием желания вызы­вать его часто, потом еще чаще... и научился в конце концов, засы­пая, сразу во сне порхать бабочкой в саду. В результате он запутал­ся и не мог понять, кто он на самом деле: китайский философ, кото­рому снится, что он бабочкой порхает в саду, или бабочка, порхаю­щая в саду, которой кажется, что она китайский философ.

– При чем тут бабочка и китайский философ? – огрызнулся я, все еще находясь под влиянием сурового обаяния моего Великана.

– А при том, что ты, по-моему, тоже не прочь порхать. Я пони­маю, тебя горы вдохновляют к полету. Но именно в горах надо твер­до стоять на земле, не забывать, что высоко стоят только горы, а человек лишь стоит на горах.

Эти нравоучения сразу вернули меня к действительности, но совершенно опустошенным и озлобленным. Мне неудержимо хоте­лось отыграться на Барбе.

– Тебе, любителю философии, не мешает знать помимо всего, что ты знаешь о китайских философах, еще одну восточную мудрость.

– Какую? – с изумлением и страхом почувствовал Барба напор злости во мне.

– А ту, согласно которой лучше с умным человеком яму копать, чем с дураком плов есть.

И лучше с Великаном в тумане порхать, чем с тобой стоять на горе.

Так подумал я...

***

В детстве мы слышали много хороших сказок. Потом сказки сопровождают нас всю жизнь. Каждый хороший сон – сказка.

Описанное здесь мне приснилось, дорогой читатель. Общаясь наяву с другом, я рассказал ему этот сон. На это Барба сказал, что у каждого человека есть свой Великан и что каждый хоть раз с ним встречался. Но люди стыдятся этих встреч и не любят о них гово­рить. А я считаю, что стыдиться тут нечего и что наконец настала пора разобраться с нашими Великанами. Ведь они наши.

Мне кажется, сейчас, как никогда, они ждут встреч с нами.

Если не дождутся, могут уйти навсегда.