I. Кисельные берега победившего социализма

Игорь Маркович Ефимов

Без буржуев

Игорь Маркович Ефимов родился 8 августа 1937 года в Москве, в семье военного, который в год рождения сына был репрессирован. В 1960 году окончил Ленинградский политехнический институт, по образованию — инженер-турбинщик. Позже окончил Литературный институт им. М. Горького. Работал в НИИ по исследованию газовых турбин, преподавал в институте.

Начал писать прозу в начале 1960-х годов и быстро приобрел известность. Вместе с Б. Вахтиным, В. Губиным, В. Марамзиным был участником неформальной литературной группы «Горожане». Дебютная книга Игоря Ефимова, «Смотрите, кто пришел!», вышла в Ленинграде в 1965 году, затем была опубликована повесть «Таврический сад». Написанный в 1967 году роман «Зрелища» не был опубликован и ходил в «самиздате». В 1970-х годах Игорь Ефимов выпустил сборник современной прозы «Лаборантка» и исторический роман об Английской революции «Свергнуть всякое иго». В 1978 году под псевдонимом Андрей Московит увидела свет работа Ефимова «Метаполитика (философия истории)», а после эмиграции писателя в США вышли книги «Без буржуев» (о советской экономике), «Практическая метафизика», «Бремя добра» (о русской литературе). В Америке Игорь Ефимов работал в Энн-Арборе (Мичиган) редактором в издательстве «Ардис» у Карла Проффера.

Игорь Ефимов известен не только как автор романов «Как одна ночь», «Архивы Страшного суда», «Седьмая жена», «Не мир, но меч» («Пелагий Британец»), сборников афоризмов «Светляки» и «Четыре горы», историко-документального исследования «Кеннеди, Освальд, Кастро, Хрущев» и философско-политической работы «Стыдная тайна неравенства», но и как издатель. Он создал в США русское издательство «Эрмитаж», в котором выходили «Дневники и письма» Троцкого, проза Сергея Довлатова, стихотворные сборники Льва Лосева, избранная проза Георгия Иванова, сборник «Поэтика Бродского», философские и публицистические книги, мемуары.

I. Кисельные берега победившего социализма

Призрак, бродивший в прошлом веке по Европе, обрел плоть.

Как спрут, покрыл он уже почти половину земного шара и продолжает продвигать свои щупальца то там, то тут. Если в одном месте щупальце отрубают, в другом вырастает два новых.

Возможно, говорим мы теперь себе, если бы честные, разумные и совестливые люди из тех, кто готовил его приход, могли бы увидеть, к чему привели их усилия, они в ужасе отшатнулись бы. Они не могли бы не признать, что путь, избранный ими для служения человечеству, оказался ведущим к тупику, что на заложенном ими фундаменте вырос не хрустальный дворец, а небывалая по прочности и размерам тюрьма. Наверно, они хотели не этого, наверно, они искренне искали способа помочь людям, страдающим от сословного и материального неравенства, от бедности, тесноты, войн, болезней. Ведь социальными утопиями, принявшими имя марксизма, были увлечены тысячи умов, в чьей честности и бескорыстности мы не имеем оснований сомневаться.

Недавно в России промелькнул анекдот и о самом Марксе, который якобы явился на советское телевиденье, долго добивался разрешения выступить с речью и, когда ему после многократных отказов разрешили сказать всего одну фразу, прокричал в эфир: «Пролетарии всех стран, простите меня!»

Хочется, очень хочется думать, что мыслящая часть человечества, сталкиваясь с реальностью, должна прозревать.

Однако, всмотревшись в бурление современных политических течений, вслушавшись в трескотню предвыборных речей, газетных интервью и телевизионных диспутов, мы увидим, что это не так. Мы должны будем признать, что для миллионов свободных людей призрак продолжает сохранять какое-то непостижимое очарование, что притягательная сила василиска не ослабевает и политическое умонастроение мира все гуще окрашивается красным цветом всевозможных оттенков.

Нет, нынешние проповедники «светлого будущего всего человечества» не одобряют тех зверств, которые были совершены и продолжают совершаться во имя него. Они готовы согласиться с тем, что расстреливать только за классовое происхождение нехорошо, что десятки миллионов людей, планомерно уничтоженных голодом и непосильной работой, погибли безвинно, что навязывать другим народам свой рай посредством танков и колючей проволоки — жестоко, а сажать за убеждения в сумасшедший дом — безнравственно. И тем не менее, говорят они, все это отклонения, перекосы, ошибки, недоразумения, несчастные случайности, а мы, умудренные, все сделаем по-другому, то есть абсолютно правильно, ибо теоретическая основа верна, социализм неизбежно следует за капитализмом и спорить с этим бессмысленно.

Поистине, спорить с людьми, считающими, что все зло на свете происходит от эксплуатации, что человек есть продукт своей эпохи, что совесть — понятие классовое, что искусство должно выполнять социальный заказ, а религию необходимо искоренить, ибо она есть опиум для народа, — спорить с ними — дело безнадежное. Но есть еще миллионы людей, честно продолжающих искать ответа на острые социальные вопросы, не верящих во всю эту удобную галиматью и, тем не менее, по наивности и неискушенности склоняющихся к примитивным схемам, если в них есть главное — надежда на близкое избавление. Тяга к справедливости и всечеловеческому братству отливается для этих идеалистов в смутную картину царства, города, острова, государства, где все равны, все трудятся дружно и весело и все одинаково пользуются плодами своего труда.

Конечно, такие люди не отдают себе отчета в том, что их социальный идеализм — наилучшая почва для произрастания всех видов политического бандитизма. Они не верят, что из высокого чувства сострадания ближнему может произрасти что-нибудь плохое. И импульсивно состраждут всем подряд: политическому экстремисту, подстреленному в стычке с полицией (тоже ведь мученик, боролся за свободу), патологическому убийце, посаженному на электрический стул (бедная жертва прогнившего общества), террористу, играющему жизнями десятков заложников (наверно, его права были сильно ущемлены, раз он решился на такое отчаянное дело).

Ярче же всего гипертрофия сострадания расцветает в отношении к бедности.

Там, где взор социального идеалиста видит рядом богатого и бедного, он всегда с готовностью примет объяснение, говорящее ему, что богатый ограбил бедного и разбогател за его счет. Если же это объяснение будет облечено в научные термины, если мелькнут волшебные, все объясняющие слова «эксплуататор, эксплуатация», то безотчетный сострадательный импульс легко может переродиться в твердое жизненное убеждение: чтобы покончить с бедностью и всеми проистекающими из нее несчастьями, необходимо прежде всего покончить с эксплуатацией.

Но, спрашивается, знает ли что-нибудь наш идеалист о том, как обстоит дело с богатством и бедностью в государстве, где с эксплуататорами покончили уже 60 лет назад, где «буржуи выведены под корень»? Слыхал ли он, какие молочные реки текут там в кисельных берегах?

Да, что-то такое до него долетало.

Он слышал о хронической нехватке продуктов, о тесноте коммунальных квартир, о том, что гигантская хлебородная держава вынуждена закупать зерно за границей, а вывозить на международный рынок может только сырье, спортсменов и музыкантов. Но ведь, с другой стороны, там нет безработицы, там бесплатное медицинское обслуживание и образование, там спутники, метро и электростанции, а главное, не бывает забастовок, волнений и демонстраций, никакие толпы не выходят на улицы, не поджигают автобусы, не засыпают камнями полицию. Тишь да гладь. И то, что некоторые люди прыгают через колючую проволоку, идут через минное поле, плывут в ледяной воде, бегут под пулями, чтобы вырваться из этой благодати, — что ж, таких ведь единицы. Может быть, это просто маньяки, искатели опасных приключений или преступники, бегущие от наказания?

Социальный идеалист обитает не только в мягком климате демократических стран.

Я отношу к этой категории и миллионы людей, живущих в самой гуще «бесклассового общества», испытавших все его достоинства на собственной шкуре, но использующих все дарованные нам возможности неведенья для того, чтобы не видеть, не помнить, не знать, не понимать того, что творилось и творится вокруг них. Можно ли строго спрашивать со стороннего наблюдателя, когда участники и очевидцы событий с готовностью позволяют пропаганде вытеснять из их сознания болезненную и тревожащую правду? И не только зеленые юнцы — люди, прожившие долгую жизнь, имеющие возможность оценивать и сравнивать.

Оставим, однако, избравших неведенье. Обратимся к тем, кто искренне стремится знать, видеть и понимать, то есть к ученым, к историкам, экономистам, социологам, изучающим невиданный доселе феномен — народное хозяйство при социализме.

Трудно представить себе науку, находящуюся в более невыгодных условиях. Ведь все цифровые данные, все экономические показатели эти ученые могут получать из единственного источника — от официальных государственных учреждений, которые заинтересованы в чем угодно, только не в выдаче правдивой информации. Больше того — если бы каким-то чудом Центральное статистическое управление в один прекрасный день перешло в руки людей, для которых элементарная честность была бы важнее политико-пропагандных задач, они все равно ничего не могли бы поделать, ибо липовые цифры гигантским потоком текут к ним с фабрик и пашен, из шахт и НИИ, с рыболовных траулеров и строительных площадок.

В принципе ученые знают об этой опасности и стараются осторожно обращаться с официальными данными, публикуемыми социалистическими странами. Нет, они не верят, что Советский Союз тратит на оборону семь процентов годового дохода, как это объявлено в Государственном бюджете. В журнале «Ньюсуик» я встретил смелое допущение, что на самом деле цифра, очевидно, доходит до 14 или даже 18 процентов. Любой житель Советского Союза, исходя из того, что каждый четвертый его знакомый работает «в ящике», скажет, что не меньше 25. Некоторые диссиденты настаивают на 40–60 процентах. Но никто из них не обращает внимания на то, что понятие «бюджет правительства» имеет смысл лишь в обществах с сохранившейся частной собственностью. Только там можно говорить о доходе, получаемом центральной властью в результате налогообложения, о собственности государства, отличаемой от собственности частных граждан. В социалистическом же обществе весь ежегодный продукт принадлежит государству и то, какую долю ему заблагорассудится направить на военные нужды, зависит только от него. Можно было бы еще говорить о том, сколько человек из каждой сотни работоспособных трудится на армию и вооружение. Но и при этом способе оценки военных затрат будет очень трудно определить, сколько шахтеров добывало уголь для военных кораблей, сколько сталеваров варило сталь для танков, сколько нефтяников вырабатывало топливо для МИГов, сколько железнодорожников было занято на переброске военных грузов. Там, где нет реальной цены на производимые вещи, можно заявить, что заводы из любви к вооруженным силам отпускают им пушки по рублю штука, и затем включить получившиеся цифры в официальный отчет — никто и глазом не моргнет.

А знает ли кто-нибудь, сколько тратится на тайную полицию, на всеведущее КГБ?

Какой-то журналист в «Нью-Йорк геральд трибюн» (1976 год) опубликовал статью, утверждавшую, что штат сотрудников КГБ превосходит штат ЦРУ в 2, 5 раза: 40 тысяч против 16-ти. Хорошо, что эти смехотворные 40 тысяч не попались на глаза советскому читателю. Он-то знает, что если даже когда-нибудь откроются архивы и станет известно количество внутренних и зарубежных агентов, внесенных в платежные ведомости бессонного учреждения, это будет далеко не полное число. Ибо любое мало-мальски крупное предприятие в СССР имеет, кроме отдела кадров, так называемый 1-й отдел, работники которого, будучи по сути агентами КГБ, получают зарплату на надзираемом предприятии и числятся его сотрудниками.

Подобная двойная бухгалтерия пронизывает всю систему советской отчетности. Фальсификация применяется порой инстинктивно даже там, где в этом нет, как нам кажется, никакой нужды. (Рассказывают, что мэр Ленинграда Смирнов на вопрос важного иностранного гостя, «какова смертность в Ленинграде?», уверенно ответил — и переводчик успел перевести — «в Ленинграде нет смертности».) Что же касается экономических показателей, которые служат мощным инструментом политической пропаганды, можно быть уверенным, что ни одна реальная цифра не будет опубликована без разрешения самых высоких инстанций. Если же эта цифра будет найдена «дискредитирующей передовую социалистическую систему», к ней будет применен полный курс спецобработки — натяжек, подтасовок, передергиваний, — после которых она засверкает ослепительным блеском очередного достижения.

Иногда возникает вопрос — знают ли реальные цифры хотя бы сами высокие инстанции. Бытует легенда, будто однажды Политбюро запросило у Статистического управления настоящую сводку выполнения годового плана по стране, но документ этот произвел такое тяжелое впечатление, что его велели унести и никому больше не показывать.

Я смею думать, что это всего лишь легенда. Никакой «настоящей сводки» в условиях социализма существовать не может, потому что уничтожение рынка, а с ним и естественного механизма ценообразования, приводит неизбежно к исчезновению единого эталона для измерения экономических величин — денег. Те деньги, которые граждане получают два раза в месяц у кассиров своих предприятий и затем отдают кассирам магазинов, являются просто удобным способом распределять между ними необходимые для их жизни потребительские товары. Основную же продукцию индустриального общества — турбины, станки, самолеты, котлы, трактора, домны, — предприятия «покупают» друг у друга, и, как мы увидим ниже, им часто бывает выгодно, чтобы покупаемая вещь стоила как можно дороже. Если какому-нибудь строительному тресту удастся раздобыть для своих строек материалы, числящиеся дорогими, он «перевыполнит» план, а если материалы будут прочные, но дешевые, план окажется сорван, ибо измеряется он по истраченным деньгам. Заводам выгодно выпускать утяжеленные конструкции, ибо отпускная цена при этом окажется высокой, и план, измеряемый в рублях, легче будет выполнить. Что же в таких условиях может отразить «настоящая сводка»?

Цены на потребительские товары тоже имеют очень малое отношение к их реальной себестоимости. Я слышал, как московский профессор политэкономии с важным видом объяснял, что, например, магазинная цена на хлеб, картошку и мясо у нас несколько занижена, а на сахар завышена в три раза. Когда же его спросили, каким образом учитывается при подсчете себестоимости этих продуктов вся техника, используемая при их производстве, он что-то пробурчал и быстро свернул к международному положению. Не мог же он вслух признать, что деньги деньгам у нас рознь, что рубль в магазине человеку отдавать жалко, а перевести тысячу рублей со счета своей конторы на счет другой — ничуть, и что поэтому говорить о себестоимости трактора, комбайна, свинофермы или сахарного завода удается только перед аудиторией дремлющей и ни о чем не спрашивающей.

Социалистическая статистика в принципе могла бы подсчитывать простейшие натуральные величины — сколько выплавлено за год чугуна, выращено хлеба, добыто нефти и угля, изготовлено стального проката, выработано электроэнергии. Однако тысячи людей, принимающих участие в сборе и передаче этой информации в дом № 39 на улице Кирова в Москве, находятся перед простейшей дилеммой: если они сообщат данные, не дотягивающие до цифр плана, заданного их предприятию, им грозят весьма серьезные кары; если же они любой ценой — снижая качество продукции, определяя урожай по тому, что выросло, а не по тому, что убрано, закупая недопроизведенное масло в соседнем районе, где оно уже записано, как сданное, — если «дотянут» до нужных цифр, их в худшем случае пожурят, а то еще и поставят в пример на каком-нибудь закрытом совещании или инструктаже. Доверять информации, собранной в таких условиях, может только очень наивный или неразборчивый ученый.

Честный подход неизбежно приведет нас к обескураживающему выводу:

Ни одной цифре, сообщаемой социалистическим государством об объеме производства того или иного продукта в национальном масштабе, нельзя верить, потому что цифры эти всегда будут выработаны под сильным искажающим давлением сверху и снизу.

Ни одной цифре, описывающей снижение себестоимости, рост производительности, повышение эффективности фондоотдачи и т. п., нельзя верить просто потому, что в условиях произвольного, неконтролируемого рынком ценообразования, все эти понятия вообще лишены какого бы то ни было смысла.

В 1937 году Лион Фейхтвангер решился заявить на весь мир, что жертвы кровавого фарса московских процессов действительно были иностранными агентами и врагами народа. В 1940 году из-за войны с Финляндией в России были введены карточки, но Бернард Шоу утверждал, что россказни о продовольственных затруднениях на родине социализма — буржуазная пропаганда, ибо лично он, Шоу, получил прекрасный обед в «Национале». В эру президента Никсона социалистический Китай посетило несколько американских ученых, которых, как водится, возили на образцовые фабрики, в больницы, школы, сельские коммуны, и все они, не исключая Гэлбрайта, так или иначе заглатывали наживку, приготовленную мастерами пускания пыли в глаза, и писали затем книги об увиденном, где «анализировали полученную информацию».

Возможно, из приведенных примеров самоослепления последний — самый тяжелый.

Трудно себе представить, чтобы где-нибудь в суде присяжным сказали: преступник уничтожил все вещественные улики, всех свидетелей и всех сообщников, поэтому все, что у нас есть, это его собственные показания — будем довольствоваться ими. Но от некоторых неглупых историков я собственными ушами слышал, что исторический документ, кем бы он ни был составлен, важнее и достовернее всех наших домыслов. Вот, например, набожный Иван Грозный рассылал по монастырям списки казненных им, чтобы монахи молились за загубленные им души, и платил за это благочестивое дело награбленными, то есть конфискованными, деньгами. Списки эти сохранились, это исторический документ и на основании его можно легко подсчитать, что террор при Грозном не был таким уж свирепым — всего каких-нибудь пять тысяч убитых. Такой подход считается строго научным, а все обрывочные свидетельства о происходившем кошмаре или простые рассуждения о том, что могли натворить за семь лет в огромной стране тысячи головорезов-опричников, получивших полную безнаказанность и приказ непрерывно наполнять царскую казну любой ценой, — все это объявляется пустыми, недокументированными домыслами.

Нечто похожее происходит и при попытках исследования экономики социализма. «Да, — признают многие ученые, — данные официальных источников не внушают полного доверия, но ведь ничего более надежного у нас нет, а это все-таки документ. Приходится довольствоваться им».

«Что же по-вашему, — говорят другие, — труды огромных научно-исследовательских институтов, нанимающихся этим предметом, тысячи опубликованных в СССР и за его пределами книг — все это вздор и бессмыслица?»

«Если бы мера фальсификации и лжи была так велика, система давно должна была бы развалиться», — утверждают третьи.

После открытия Америки о ней тоже в первые десятилетия были написаны сотни книг, и, хотя далеко не все они были вздором, хотя в них содержалось много дельного, одна важная ошибка присутствовала во всех неизменно — Америка объявлялась западным берегом Индии. Отдаленность нового континента, затрудненность путешествий и обследований приводили к тому, что даже три века спустя знаменитый Бюффон, описывая понаслышке американскую фауну, наделал множество ошибок, за которые его так горячо упрекал Джефферсон в своих «Заметках о Вирджинии». А экономика социализма — это такой же новый континент, и проникнуть в него так же трудно, а порой и опасно, как когда-то — углубиться в прерии дикого Запада. Неосновательным представляется мне и возражение, будто ложь и фальсификация должны были бы привести к полному развалу экономической системы. Уж где больше лжи, чем в любой противозаконной организации — обществе заговорщиков, шайке контрабандистов? Все ее члены внешне ведут жизнь обыкновенных людей, ходят на службу, имеют семьи, обмениваются между собой письмами и телеграммами, говорят по телефону, но при этом тщательно следят, чтобы ни в одном слове не прорвалась правда об их истинных взаимоотношениях и делах. До тех пор, пока внешний наблюдатель будет истолковывать их разговоры и писания буквально, пока не попытается расшифровать их жаргон, он ничего не поймет в механизме их взаимодействия. А между тем работа у них идет, организация функционирует, и порой весьма эффективно.

Точно так же и люди, управляющие социалистической экономикой, давно пользуются специальным жаргоном, который позволяет им более или менее сносно понимать друг друга и худо-бедно справляться с делом. Когда директор предприятия получает от министерства план, для выполнения которого ему то же министерство отпускает едва ли половину необходимых материалов, он уже не впадает в отчаяние, не подает заявление об уходе, ибо знает: для вида, для отчетности министерству нужна сегодня такая цифра плана, а в середине года оно ее без лишнего шума «скорректирует», и его предприятие, выполнив процентов 60 от намеченного, может попасть еще в передовые, так как после корректировки прежние 60 будут выглядеть, как 110. Рекордные уловы рыбы будут включены в сводки и газетные реляции, но здравомыслящий начальник отдела сбыта не кинется к телефону предлагать магазинам неожиданно свалившееся богатство, потому что знает, что рефрижераторы и консервные заводы едва справляются с обычными уловами, так что рекордный, возможно, будет выброшен обратно в море. Любой средний инженер умеет подсчитать заданный начальством «экономический эффект» от того или иного новшества, и начальство прекрасно знает, что получающиеся тысячи и миллионы рублей экономии есть чистый блеф, что они не позволят ему изыскать лишнюю десятку на зарплату уборщице, но все играют в эту игру, потому что так уж заведено, принято, повелось.

Это делается повсеместно.

Об этом знают все.

И тем не менее усилия, затрачиваемые на ложь, не пропадают зря. Бесконечная песнь о победах и достижениях оказывает свой убаюкивающе-успокаивающий эффект, в то время как сказанная вслух правда могла бы вызвать болезненную тревогу в умах советских граждан, которые состояние тревоги переносят очень плохо. Природа двоемыслия, его огромное значение для устойчивости политико-социальной системы социализма могут составить тему специального исследования. Занимаясь же социалистической экономикой, мы должны ни на минуту не забывать о нем и твердо усвоить одно: язык официальной хозяйственной отчетности есть не что иное, как «феня», специальный сленг, созданный руководящим слоем, чтобы скрыть истинную картину от собственных граждан, от иностранных наблюдателей, а порою и от самих себя.

Конечно, мы не можем себе позволить из-за всех этих трудностей отложить изучение «бесклассовой экономики» до более удобных времен. Миллионы людей в обществах с рыночным регулированием хозяйства, устав от вечного противоборства и конкуренции, от постоянного напряжения сил, которое сопутствует труду в условиях свободного предпринимательства, тянутся всей душой к иллюзорному покою и безмятежности социализма — они должны знать, что ждет их за декорациями, изображающими всенародное процветание. Планово-социалистическая система хозяйства при всей своей неэффективности может любую долю народного труда направить на военные нужды и поэтому ухитряется производить в огромных количествах первоклассное оружие, исправно стреляющее и взрывающееся во всех концах мира, — это тоже немаловажный аргумент за то, чтобы спешить с ее изучением. Но так как система остается пока по многим причинам закрытой для аналитического исследования, представляется полезным составить для начала самое общее описание, наподобие тех, что оставляли путешественники, попадавшие в неведомые земли.

При жизни кремлевского горца даже такая относительно скромная задача была практически невыполнима. Однако за последние 20 лет в стране произошли значительные перемены, которые сделали доступным огромный объем важной информации, в том числе и хозяйственно-экономической. Парадокс при этом состоит в том, что интересующие нас сведения наиболее густо рассыпаны не в работах диссидентов, не в Самиздате, а в массовой официальной печати, на страницах центральных советских газет и журналов.

Следует немного задержаться на происхождении этого парадокса.

Любая система пропаганды для того, чтобы действовать успешно, должна иметь, кроме набора догматов и набора лозунгов, еще и набор готовых ответов на те естественные вопросы и недоумения, которые будут происходить в человеческом сознании от расхождения догматов с реальностью. Если человек живет в обществе, объявляющем себя передовым, и видит, что несмотря на весь тяжкий труд, ему постоянно не хватает еды, одежды, жилья, медикаментов, элементарных удобств, в голове его, естественно, зарождается вопрос, кто виноват в таком положении дел. И в течение первых сорока лет советской власти ему уверенно говорили: виноваты классовые враги — нэпманы, кулаки, вредители, диверсанты, империалисты.

Однако после смерти вождя народов к власти пришла группа партийных иерархов, на своем горьком опыте узнавших, что террор — плохо управляемая стихия, что осуществлять его только сверху вниз весьма нелегко, что, как огонь, он может переброситься на дома самих поджигателей. Устав от жизни в атмосфере невыносимого, ежеминутного страха, от ожидания ночного звонка или скрипа тормозов под окном, они, похоже, до конца дней своих отказались от массового террора как средства управления державой. Тем более, что аппарат надзора и подавления к тому времени был настолько отработан, что кровавый разгул прежних лет только мешал бы налаженной планомерной работе.

Перемена политической обстановки потребовала некоторых видоизменений и в пропагандистской схеме. Нельзя было по-прежнему все валить на врагов и вредителей и при этом не расстреливать их. Власть, дающая жить таким страшным людям, слишком низко пала бы в народном мнении. Поэтому на роль виновника хозяйственных неурядиц был взят другой персонаж — отдельный безответственный, неумелый или даже (бывают и такие!) нечестный работник, в худшем случае — отдельное предприятие, учреждение, ведомство. Газеты полны критических статей о нерадивых или неспособных руководителях, недостатки вскрываются и разоблачаются, но никто больше не пишет о вредительстве — и это безусловный прогресс, чем бы он ни был вызван. Авторам, пишущим «на острую тему», предоставляются весьма широкие полномочия и права: им открывают доступ к обычно скрываемой информации, к данным местной статистики, которые не принято оглашать на открытых собраниях, им разрешено делать нелестные замечания о людях, занимающих весьма высокие административные посты (вплоть до министра), им позволено проникать в суть промышленных, научных или организационных проблем, прослеживать и выявлять силы, стоящие за той или иной хозяйственной неудачей, и затем — после известной проверки и подчистки — публиковать результаты своих расследований.

Именно этот обширный, поучительный, но до сих пор необобщенный материал я и решил положить в основу предлагаемой читателю книги о социалистическом способе производства.

После того как очерчен круг свидетелей, следует оценить возможную степень достоверности их показаний. Для этого рассмотрим внимательно, какие обстоятельства давят на журналиста, пишущего критическую статью по заданию своей редакции.

С одной стороны, поручаемая ему работа — лакомый кусок, предмет зависти коллег, шанс составить себе имя. Лимиты на правду, отпускаемые официальной печати, так же скудны, как лимиты на красную икру или иностранную валюту, поэтому все знают, что критические или дискуссионные статьи будут пользоваться огромным спросом у читателей. Знаменитую «Баню» Аркадия Ваксберга (ЛГ 12.5. 76) люди рвали друг у друга из рук. Так что всякий газетчик, получивший привилегию на «дефицитный материал», изо всех сил старается не допустить мелких фактических ошибок, которые могли бы послужить начальству или сослуживцам поводом в следующий раз лишить его интересной работы.

С другой стороны, прибывая на место действия, он все чаще в последние годы сталкивается с враждебно-подозрительным отношением к себе со стороны средних и мелких начальников. В каком-то смысле он для них опаснее, чем ревизор из ОБХСС, ибо действия его непредсказуемы — то ли похвалит, то ли ославит на весь мир. Угроза «а вот я в газету про вас напишу» все чаще раздается из уст обиженных людей. Посланному по тревожному сигналу журналисту одним фактом своего вмешательства иногда удается остановить какое-нибудь вопиющее безобразие. Правда, после его отъезда начальство будет мстить жалобщикам. Все чаще газеты сообщают, что рядовые работники, писавшие им о неполадках на своих предприятиях, были впоследствии подвергнуты публичному осуждению и под разными предлогами уволены. Расправиться непосредственно с журналистом гораздо труднее, но так или иначе мстительная озлобленность ославленных им мелких царьков может достать его самыми неисповедимыми путями. Например, очень неплохой фельетонист Ю. Борин вынужден был уйти из «Ленинградской правды», потому что какой-то описанный им хозяйственник от горя покончил с собой. Поднялась буря возмущения, сердобольные коллеги покойного требовали суда над безжалостным бумагомаракой, и если бы хоть один факт, приведенный в фельетоне, оказался ложным, могли бы, может быть, и добиться возбуждения судебного преследования.

Так что любой журналист быстро усваивает правило: пишешь об успехах — можешь и приврать, и приукрасить, и ошибиться, никто и внимания не обратит; но о недостатках пиши так, чтобы комар носа не подточил, иначе будет плохо.

Все это говорит за то, что автор «острой тематики» поставлен в ситуацию, где ложь невыгодна и опасна, и поэтому к его материалам можно относиться с известным доверием. Конечно, их нельзя принимать за некие оазисы правды в пустыне печатной лжи, ибо они так же, как и любой газетный материал, проходят через мясорубку цензуры, подвергаются искажающему давлению очередных пропагандистских установок. Они непременно должны цитировать директивы последнего партийного съезда или пленума, непременно должны предлагать пути исправления описанных недостатков. Объектом их ударов никогда не бывают партийные органы (изредка — местные райкомы), а только звенья административно-хозяйственного аппарата. И тем не менее крупица правдивой информации так же необходима в них, как наживка на конце лесы, ибо без нее улов душ на пропагандистское удилище резко пойдет на убыль.

В этом плане очень показателен эпизод, описанный уехавшим из Советского Союза журналистом В. Перельманом. В бытность свою сотрудником «Литературной газеты» он попал на закрытое заседание редакционной верхушки, на котором присутствовавший в качестве гостя консультант ЦК по экономическим вопросам упрекнул собравшихся за недавнюю статью о положении инженеров: зачем, мол, обсуждать уровень их зарплаты, зачем возбуждать умы понапрасну, когда никакого увеличения окладов этой категории служащих власть не планирует. «Видите ли, — отвечал на это главный редактор Чаковский, — ЦК партии не отвечает за намеки, делаемые «Литературной газетой», а между тем у инженеров создается обнадеживающая иллюзия, что трудности их положения известны наверху, что ведется обсуждение и готовятся перемены. Знаете, в Лондоне есть Гайд-парк, в котором каждый может говорить, что ему вздумается и выпускать пары. Мы видим свою задачу, свой партийный долг в том, чтобы превратить «Литературную газету» в этакий Гайд-парк при социализме».

Прожженный газетчик безусловно прав, ибо благодаря обилию критических и дискуссионных материалов его газета завоевала огромную популярность среди читающей публики и пропагандистский КПД ее очень возрос. Ведь опубликованные рядом с «Баней» очередные разоблачения израильской военщины или «продавшихся» диссидентов выглядят гораздо убедительней.

Таким образом мы видим, что расширение критико-аналитического сектора в общем объеме пропаганды устраивает партийное руководство с двух точек зрения. Во-первых, это удобный кнут, который можно постоянно держать над головой чиновников, управляющих промышленностью и сельским хозяйством, и время от времени подстегивать их рвение. Во-вторых, это та острая приправа, те соль и перец, которые делают более съедобной безвкусную пропагандистскую баланду. И ради этих существенных преимуществ власть пока соглашается терпеть диссонансные ноты, прорывающиеся через этот просвет в хвастливо фанфарный перечень побед и успехов, соглашается на частичное приоткрывание каких-то фрагментов истинного положения дел. Сколько будет держаться такое направление — неизвестно. Надо спешить воспользоваться им, пока оно еще не объявлено очередным уклоном, загибом, «критиканствующим экономизмом» или «очернительным ревизионизмом», и пока газеты и журналы наших дней не исчезли в подвалах спецхранов, как это уже случалось не раз.

Обильнее всего интересующий нас материал оказался представлен в ряде источников, которые в тексте я буду обозначать следующим образом:

ЦП — «Правда» (центральная).

ЛП — «Ленинградская правда».

Изв. — «Известия».

Тр. — «Труд».

ЛГ — «Литературная газета».

ЭГ — «Экономическая газета».

Кр. — «Крокодил».

ИР — «Изобретатель и рационализатор».

НЖ — «Наука и жизнь».

КП — «Комсомольская правда».

СИ — «Социалистическая индустрия».

За хронологические рамки взяты 1973-78 годы. Я не просматривал подшивки каждого издания полностью, ибо в этом не было нужды. Ботанику, чтобы составить исчерпывающий гербарий, не нужно продираться через весь лес — очень скоро он начинает замечать, что новые экспонаты почти перестают попадаться. Коллекция газетно-журнальных статей, собранная мною, могла бы составиться и из других вырезок — суть общей картины осталась бы той же самой.

Кроме официальных, я привлекал и весьма широкий круг других источников информации: мой личный опыт, рассказы друзей, знакомых, сослуживцев. В основном, эти свидетельские показания использовались для корректировки, уточнения, а порой и опровержения данных печати, а также для освещения тех сторон и закоулков хозяйственной жизни, куда пресса заглядывать брезгует или не решается. Так как любой рассказ даже о пустяковых неполадках в Советском Союзе может быть объявлен антисоветской агитацией, я буду обозначать моих свидетелей условными инициалами.

Итак, приступая к рассмотрению социалистического способа производства, мы вынуждены отказаться принимать всерьез термины, понятия, правила и догматы гигантской схоластической науки, около которой кормятся тысячи доцентов и профессоров, докторов и кандидатов марксистской экономики социализма. Цена, которая в любую минуту может быть изменена вверх и вниз Государственным комитетом цен, производительность, которая тем выше, чем изделие дороже и тяжелее, перевыполнение, зависящее сплошь и рядом от настроения чиновников министерства, «корректирующих» план, финансовый оборот, совершаемый банком на бумаге по полюбовной договоренности с предприятием (Изв. 18.11.76), — все это не реалии экономической жизни, а элементы сленга, выработанного теми, кто управляет государственным хозяйством, это правила игры, по которым они распределяют между собой отличия, посты, премии, ордена, льготы.

Единственная реальность, не поддающаяся фальсификации, — это 200 миллионов человек, встающих каждое утро в огромной стране, приступающих к работе и производящих своим трудом необходимые для их жизни вещи. Как складывается труд этих людей, какие вещи и в каком количестве удается им производить, — вот, что должно стать главным предметом нашего исследования. Первая часть его будет посвящена тем, что вкладывает в производство материальных благ свой физический труд, опыт и сноровку, — рабочим. Во второй речь пойдет о распорядителе, то есть человеке, чья деятельность состоит в сборе специальной технической информации всякого рода и принятии на ее основе решений — что, из чего, в каких количествах, как производить, и где, когда, за какую цену, кому продавать.

В самом общем виде предлагаемое читателю исследование могло бы иметь и такой подзаголовок:

Как работают люди в Советском Союзе.

При этом, конечно, основное внимание будет уделено болезненным явлениям. Тот факт, что социалистический хозяйственный организм при всех своих хворях остается жизнеспособным и даже может плодить себе подобных, слишком хорошо известен всему миру и не нуждается в специальных оговорках или истолкованиях. Отдельный человек тоже может жить очень долго даже если врачи находят у него диабет, цирроз печени, гипертонию, глухоту, язву, эпилепсию, туберкулез, артрит, псориаз, шизофрению, тромбоз, камни в почках, тонзиллит или любую другую не смертельную болезнь, а то и целый пучок их. Однако при этом жизнь его будет неизмеримо беднее, чем жизнь других людей, в тысяче вещей он должен будет ограничивать себя.

Сказанное в значительной мере справедливо и в отношении человеческих обществ.

Каждое из них должно знать, чем грозит ему тот или иной способ организации хозяйственной жизни в условиях индустриальной эры. А социально-политические науки должны видеть свою задачу в том, чтобы давать ясный ответ на вопрос: чем народам придется платить за тот или иной путь, в чем будет состоять расплата.