Из воспоминаний очевидца загадочных явлений в слободе Липцах

Родом я из Черноморья, сын казачьего есаула, воспитывался в Харькове, в качестве войскового стипендиата. Черноморское войско (в 1860 году переименовано в Кубанское) в 40-х годах не имело своей гимназии и для дальнейшего образования детей казачьих офицеров, с успехом окончивших 4-классное войсковое в Екатеринодаре училище, определяло их за свой счет в пансион при I харьковской гимназии, а с окончанием курса – и в харьковский университет, где в то время оно имело по пяти вакансий. Окончив училище в июне 1848 г., я получил войсковую стипендию в Харькове и в сентябре того же года был принят в первый класс гимназии.

Месяцем раньше в тот же класс поступил своекоштным пансионером и Константин Жандак, которому тогда едва исполнилось 10 лет; мальчик слабый, золотушный и от природы робкий и застенчивый. Как «новичок» он постоянно подвергался всяким школьным испытаниям и под тяжестью их, по выражению товарищей остряков по адресу его, «никогда не высыхал от слез». Плохая подготовка также приносила ему свои огорчения. Сам я ранее, еще в училище, прошел школу преследований и всяких издевательств, которую обыкновенно в то время проходили «новички», особенно в закрытых заведениях, а главное как казак способный, по утвердившемуся мнению в пансионе, в видах самозащиты, на самые крайние средства я скоро успел обеспечить в этом смысле свое положение и самым решительным образом принимал на себя защиту гонимого Кости Жандака. В занятиях также постоянно приходилось оказывать ему товарищескую помощь.

Таким образом сближаясь постепенно и часто разговаривая «про домашнее», мы знакомились с нашей семейной обстановкой, в которой росли до поступления в пансион, и, находя в ней много общего, стали еще ближе друг к другу.

Отец Кости, Николай Прохорович Жандак, из дворян Черниговской губернии, начал службу свою в гусарском полку в западных губерниях вольноопределяющимся.

С выслугой срока Николай Прохорович был отчислен от полка, с производством в прапорщики и с зачислением в харьковский гарнизонный батальон. Здесь он также выдвинулся знанием строевой и хозяйственной частей и своею исполнительностью. С производством в поручики он назначен был начальником липецкой конноэтапной команды.

В год моего первого к ним приезда супруга Николая Прохоровича Дарья Ивановна выглядела женщиною средних лет, хотя ей было уже 43 года. Ниже среднего роста, со следами былой красоты, она как бы соперничала с мужем в обходительности, была приветлива, ласкова, предупредительна, по характеру спокойная и ровная в обращении. Плохо говорила по русски и часто конфузилась своих промахов и постоянною своею доброю как бы виноватою улыбкой старалась их заглаживать; поэтому может быть была молчалива и большая домоседка. Хозяйка она была хорошая, обед готовила сама, любила водить птицу, завести огородину, за мытьем белья присматривала неукоснительно. Николай Прохорович относился к жене с особым уважением, тепло и предупредительно. Дарья Ивановна отвечала ему тем же. Они были люди весьма набожные, здоровые и сохранившиеся не по летам.

Детей у них было двое, дочь и сын. Дочь они похоронили уже в Липцах и всегда вспоминали о ней с какой-то тихой грустью. Сына Костю они лелеяли, баловали и берегли как зеницу ока.

Спустя несколько дней после того, как проводили нас в гимназию после Крещения (в январе 1852 г.), случилось у них на новой квартире, именно в кухне, где обитали денщик Кораблев и Афимья, что-то весьма загадочное. Ночью, когда уже все спали в доме, послышался сильный стук кухонной двери, возглас Афимьи и плач ребенка. Дарья Ивановна первая проснулась с испугу и подняла на ноги Николая Прохоровича. Он зажигает свечу и через двери в сени спрашивает: «Что случилось?» Кораблев испуганным голосом докладывает: «У нас, Ваше благородие, в кухне неблагополучно» и впущенный в приемную добавляет: «В кухне бросает кто-то камни и поленья». Успокоив жену, Николай Прохорович пошел в кухню и из расспросов у денщика и Афимьи узнал, что первым проснулся Кораблев, услышав сквозь сон страшный стук брошенной вещи. Окликнув Афимью и не получив от нее ответа он вздул огнь, пошел разбудить ее и, насилу растолкав ее, убедился, что не она дурит. В то время, когда они за перегородкою разговаривали, раздался в кухне новый стук в двери. Когда они бросились на кухню, то увидели на лавке и подле на полу разбитую глиняную чашку, которая была вымыта после ужина и поставлена на печь для просушки, а у дверей в сени лежало полено, одно из тех, что были приготовлены для завтрашней топки господской печи и лежали в кухне, на полу у печи. Афимья испугалась и в плач, а он выбег доложить. Стали обыскивать за перегородкою, под кроватью и на печи, и в кухне – ничего; болты в окнах оказались заложенными. Оставив их обоих в кухне при себе и на глазах, Николай Прохорович и Дарья Ивановна, которая явилась в кухню вслед за мужем и вслушивалась в доклады денщика, стали наблюдать за комнатою, что за перегородкою, и за печью, в особенности же за прислугою, которая сразу же была взята ими под подозрение в деле так нежданно объявившихся ночных проделок.

Вскоре пред глазами хозяев из растворенной двери перегородки и по направлению к ним быстро пронесся какой-то предмет в виде темного комка и в то же мгновение упал к их ногам со звоном жестяной посуды. Оказалось, что это жестяная кружка, которую Афимья ставила на ночь с водою у своей постели, на окне, где ее и видели при осмотре комнаты за полчаса пред этим. Зажгли фонарь в сенях, прибавили свету в кухне. Господа сидели на лавке у стола, к улице, Афимья по другую сторону стола, в углу перегородки, укладывала девочку на постель денщика, Кораблев стоял у дверей в сени. Через большой промежуток времени Николай Прохорович ясно увидел, что через просвет между перегородкою и печью, сверху вниз, мелькнуло темное пятно – и в то же мгновение Кораблев испуганно вскрикнул от удара в правое плечо. Удар нанесен был куском сухой глины, которая сберегалась Афимьей под кроватью для мазки печи. Затем все затихло. Господа и прислуга дежурили далеко за полночь и заснули только под утро.

На другой день с утра было тихо. Кораблев был отправлен в команду к лошадям вместо Водопьянова, а сему последнему было приказано заменить в доме денщика. Явился Водопьянов и получил инструкции. Афимья возилась у печи, Водопьянов был больше занят наблюдениями над нею, дверью за перегородку и просветом. В господской половине услыхали стук. Николай Прохорович – в кухню. Смущенный Водопьянов доложил, что «в него бросило» глиняным кувшином, который едва не врезался ему в голову, попал в стену к улице и разбился на мелкие куски в то время, как Афимья, пригнувшись к печи, приставляла варево к огню. Он явственно видел, что кувшин мелькнул от печи сверху через просвет. Покончив наскоро с обедом, во время приготовления которого в присутствии Николая Прохоровича и Водопьянова, Дарья Ивановна получила в правую руку сильный удар тарелкою, которая с чем-то стояла до этого на печи и полет которой был пропущен и Николаем Прохоровичем и Водопьяновым (она свалилась как бы сверху, совсем неожиданно для всех). Дарья Ивановна ушла испуганная на свою половину, где в это время Афимья мыла полы; она не была в кухне, когда Дарью Ивановну ушибло тарелкою. Затем затишье на весь день, вечером так же.

Около 10 часов, когда Водопьянов и Афимья ужинали, кусок булыжника, которого не было в доме и полет которого Водопьянов прозевал, ударился в стену к улице и свалился на лавку. Явился «ночной», с которым Водопьянов чередовался, держа наблюдательный пост.

Но в течение ночи все было тихо. Раннее утро третьего дня также. Встали поздно.

Дарья Ивановна по обыкновению оправила свою постель сама, это было ее правило приготовить и убрать свою постель, были приучены и мы с Костею. Воду для умывания и самовар подал Водопьянов. Печка обыкновенно затапливалась позже, и потому из кухни никто кроме Водопьянова не выходил. К концу чая старики обратили внимание на смрад, отдававший горелою шерстью или перьями. Самовар прикрыли наглухо, между тем смрад все усиливался, и как будто тянуло из спальни. Николай Прохорович идет туда, обыскивает: нигде ничего. Он закидывает одеяло, прикрывавшее постель, смрад сильнее, показался дымок. Срывает одеяло, простыню, подушки на пол, дым и смрад усиливаются… поднимает пуховик – и глазам своим не верит: на нижнем матрасе, набитом соломой, горсть горящего угля, нижний матрас прогорел, тлела подстилка деревянной кровати; в пуховике также обгоревшее место. Старик растерялся. Дарья Ивановна, несмотря на страшный испуг, нашлась, схватила с чайного стола кувшин с водой и затушила уголь. После оказалось, что это был каменный уголь, которого ни в доме, ни у кого другого в слободе и нигде, кроме кузницы, не было. Этим покушением на поджог закончились январские загадочные явления 1852 года в квартире капитана Жандака.

Напряженное состояние в течение трех дней, когда обнаружились и длились эти загадочные явления, а в особенности покушение на поджог при невероятной обстановке, подкосили живучесть и здоровье Дарьи Ивановны и были настоящею причиной ее болезни, от которой она едва оправилась к Святой. Желая избежать неприятностей и бесплодной волокиты, что было бы неизбежно, если бы в это дело вмешать полицию и властей, Николай Прохорович решил потушить это дело, тем более, что не было никаких данных подозревать кого бы то ни было, не исключая и прислуги; так все было сверхъестественно и непостижимо. А так как Николай Прохорович, со своей стороны, не давал официального повода к начатию «дознания» о происшествии, то дело о нем и не возникало. О нем судили, рядили в кругу близких людей, немало толковали и в народе, несмотря на угрозу «не делать молвы»; но все успокоилось, и происшествие мало-помалу стало забываться.

В январе 1853 года лежал глубокий снег; крещенские морозы доходили до 28 градусов. Оставалось два-три дня до нашего отъезда в гимназию. Хотя мы были в 5 классе и мне шел уже 16-й год, но выезжали мы из дому всегда неохотно и как малыши кисли. Спалось как-то тревожно. 5 января утром около 8 часов, когда мы еще спали, раздался звон разбитого стекла.

Я вздрогнул и разом проснулся. Засуетились, забегали; кухонная дверь то открывалась, то захлопывалась спешно; слышался сдержанный разговор в сенях. В то же время в спальне стариков Дарья Ивановна испуганно заговорила, видимо, втолковывая что-то сонному Николаю Прохоровичу. Наконец, наскоро одетая, она идет в кухню и через несколько минут возвращается.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Опять начинается! – упавшим голосом ответила она и скрылась в спальне.

Нетрудно было догадаться, что «начинается». Надо признаться, что под впечатлением народных толков мы не думали, чтобы явления подобного рода как январские 1852 г. одним разом окончились; каждый из нас молча, но с тревогою ожидал сперва полугодовщины, а после и годовщины явлений, которая вот-вот приближалась. Скоро Николай Прохорович и я были на ногах и совсем одетые. Костя также оделся и ушел в спальню к матери, рассчитывая своим присутствием отвлечь ее от тяжелых мыслей. А мы в сени и на кухню. Фонарь висел на своем месте, но с разбитыми стеклами, которые валялись под ним на полу; тут же, у стены, к двери на господскую половину, лежал булыжник величиной с гусиное яйцо (в доме, да и во дворе булыжника не было). Судя по тому, что из четырех стекол фонаря разбиты были два противоположные, из которых одно было обращено к кухне, а другое – к господской половине (третье стекло было надтреснуто) и что камень лежал у господских дверей, нужно было думать, что булыжник направлялся со стороны кухни. Появившийся со двора Кораблев объяснил, что отворив ставни на своей половине и возвращаясь в кухню, он закрыл двери во двор. Афимья молилась Богу, а он стал умываться. «Вдруг – «Брязг» в сенях! Бегу… отворяю снова дверь во двор; вышла и Афимья, видим – фонарь разбит». Едва мы вошли в кухню и Кораблев успел закрыть дверь за нами, как что-то явственно мелькнуло с просвета (между столбом перегородки и печью) и раздался стук о скамью под окнами на улицу. Повернувшись на стук, мы увидели на скамье глину и тут же на полу кусок кирпича, бывшего в деле, так как он имел на себе смазку из глины. Это была почти треть кирпича. Что кирпич показался из просвета и как бы отделился от потолка не подлежало сомнению: эта часть кухни была предметом наших наблюдений с минуты входа и была хорошо освещена от кона за перегородкою, через дверь и просвет, и двумя окнами с улицы (окно в кухне на север и окно на север за перегородкою по случаю холода были закрыты ставнями). В момент появления кирпича Афимья возилась над самоваром, продувая его и оставалась равнодушною ко всему, окружавшему ее. Кроме двух прислуг и нас двоих никого на кухне не было. Я был в возбужденном состоянии; видеть явление и не понимать причины его, не знать, от чего брошенный предмет получает движение! Нелепое, комичное положение! И в то же время небезопасное…

Но об опасности в то время меньше всего думалось; вся сила мышления напрягалась и направлена была на то, чтобы раскрыть, разгадать фокус… да фокус, думали многие… и в связи с этим припоминался рассказ об арестанте, который жестоко наказан был капитаном за пьянство в камере, и его слова: «Будешь ты долго помнить меня» – открыто погрозил он в присутствии конвойного, лежа в телеге и обращаясь в сторону дома, когда партия, направляясь на север, по обыкновению остановилась перед квартирой капитана, и когда он сам выходил на улицу для проверки партии и проглотил угрозу… Скорее фокус чем «домовой»! Не станет же «он» преследовать и изводить человека «молча», «вглухую!» В кухне только печка была кирпичная, поэтому я занялся осмотром печи, а Николай Прохорович тщательным осмотром комнаты Афимьи. Наружная сторона печи была без изъяна. Поднявшись на скамью, с которой влезали на площадку печи, ограниченную с двух сторон стенами под углом, а с третьей – коробом, отводящим дым (колун), я был изумлен зову Николая Прохоровича, и мы видим, что середина площадки печной вся глубоко, до самых сводов печи взрыта, кирпичи целые и битые выворочены, лежат в беспорядке и смешаны с кучками глиняной смазки; по краям этой впадины, со всех сторон, явственные следы крепких когтей… брошенный в нас кусок кирпича взят был отсюда. На вопрос Николая Прохоровича: «Кто разбуравил печь?» Афимья отвечала со вздохом: «Бог его знает!» А Кораблев объяснил, «что с вечера посуду на печь ставил он, но не видно было, чтобы печь была попорчена. Сегодня еще на печь не лазили: не было дела. А сквозь сон слышал, – прибавил он виновато, – точно дюже скребло, думал, кошка в двери просится. Сейчас припомнил, как увидел это дело… очень фонарем смутило», – вздохнул он.

Пошли на свою половину. Дарья Ивановна спокойно разговаривала с Костею, и сама начала сообщать ему о прошлогодней истории, как «он» буйствовал, причем обращаясь ко мне и Николаю Прохоровичу, выразила уверенность, что и теперь будет бунтовать несколько дней, пока не успокоится. Николай Прохорович видя, что жена интересуется подробностями открытия на печи, спокойно и покорно относится к новой «напасти» и сам повеселел. Подали самовар. С целью ослабить впечатление сегодняшнего утра и отвлечь мысли Дарьи Ивановны в сторону я сказал:

– Мамаша! А обещанные на сегодня пирожки с капустою и яйцами будут?

– Будут, если ты пойдешь со мною на кухню, – улыбаясь, ответила она. Конечно, пойдет… чего там, пусть себе, – заметил Костя и умолк.

Явилась Афимья и позвала барыню в кухню. Вскоре и мы с Костею отправились туда же. Молча осмотрел он печь и ушел к отцу.

У стола, спиной к выходной двери стояла Дарья Ивановна, приготовляя фарш; на той стороне стола, что к перегородке, Афимья делала тесто. Я поместился на лавке под окнами на улицу, возле Дарьи Ивановны, курил и балагурил, поглядывая за перегородку, в окно и на печь, и припоминая полет кирпича утром. Вдруг по этому направлению мелькнуло пятно направляясь прямо мне в голову; по инстинкту я отклоняюсь в сторону стола… шум мимо уха и удар в стену… быстро вскакиваю и чувствую, что я бледнею и дух у меня захватывает, нагибаюсь – булыжник с кулак величиной.

– Господи, помилуй! – шепчет Дарья Ивановна, обращаясь в мою сторону.

– Это мне угощение! – пробую я шутить и посылаю «ему» соответственное пожелание.

– Не брани, – внушает мне она, – уходи отсюда. – Не прошло и двадцати минут, как вскрикивает Дарья Ивановна.

– Посмотри, – обращается она ко мне, указывая на стол.

Вижу на раскатанном уже тесте слой золы, от которой еще не осела и стоит в воздухе легкая пыль. Никто из нас не заметил, откуда она была брошена, но можно было подумать, что сверху, так как она осела на руках и голове Дарьи Ивановны и Афимьи.

– Ничего, другое тесто сделаем, а пирогов не оттягаешь! – шумел я и отправился с докладом на свою половину. Здесь мы порешили о происшествии заявить становому приставу, которого к вечеру ожидали в становую квартиру. К полудню стало тише.

Вечером явился становой и несколько близких знакомых. Смущались, расспрашивали, осматривали печь и стали свидетелями влетания в кухню, из-за перегородки, ложки, куска дерева и т. п. Становой предложил в виде охраны и для наблюдения сделать наряд людей от волости, которые заняли бы пост в кухне; а в сенях и снаружи дома советовал капитану из своих нижних чинов установить наружный пост. В этом смысле и были посланы распоряжения.

С утра следующего дня посты заняли свои места. В этот день я и Костя были побужены странным случаем. Прикосновение к голове и лицу чего-то холодного, падавшего сверху, разбудило нас. «Ты спишь, Костя?» – вскрикиваю я. – Что это холодное падает на голову? – так же громко переспрашивает он. Этот говор разбудил Дарью Ивановну, которая вошла к нам в приемную, вынула защепки из оконных болтов и вышла в кухню приказать Кораблеву, чтобы открывал наружные ставни, запиравшиеся болтами, проведенными внутрь дома. Таким способом обыкновенно будила нас мать по утрам. На этот раз ее упредил казус, о котором я упомянул. Когда ставни были открыты, мы оба были глубоко возмущены: в волосах, на подушке, на одеяле, у меня и у Кости был мокрый холодный песок. Пришлось раньше времени встать и чиститься. День прошел в приемах знакомых, в расспросах, объяснениях. Бросало кое-что из кухонной посуды и наводило страх и смущение на мужиков, державших в кухне наблюдательный пост, но бросало реже. Обед нам готовила Афимья с Кораблевым у соседей, откуда и подавали, унося потом за собой посуду и все остальное, ножи, вилки и т. п. Служил вместо них Водопьянов, который с мужиками-сторожами занимал кухню.

Последними в этот день приехали навестить нас одна из наших знакомых, барыня с сестрою, барышнею. Проводить их на место действия взялись я и Николай Прохорович. При уходе Дарья Ивановна шепнула мне взять со стола стеариновую свечку, так как в кухне недостаточно было светло. Пошли; я со свечою впереди, за мною гости, Николай Прохорович в арьергарде. В кухне были одни мужики. Осмотрели печь, осколки битой посуды, разбитые стекла в одном из окон. Барыни и мужики не робкого десятка – шутили, я не отставал.

– Дарья Ивановна, – обратился я к гостям, – советовала взять с собою страстную свечу, чтобы оградить вас во время осмотра; но оказывается, что и стеариновая действует, как видите, все тихо.

– Не дури! – с улыбкою, но укоризненно заметил мне Николай Прохорович. Барыни засмеялись и пошли из кухни, но уже в обратном порядке: я оставался в хвосте. Мужики стали усаживаться на лавках, у кадки с водой. Едва я занес ногу через порог и протянул левую руку к двери, чтобы взяться за край и притворить ее за собою, как почувствовал сильный удар в левую лопатку, вскрикнул от неожиданности и боли и пригнулся к порогу, которого не успел переступить. Николай Прохорович подхватил меня, шагнул в кухню, я за ним; барыни снова вернулись; снова осмотр без результатов. Мужики ничего не приметили; кроме них никого не было; порядочный кусок кирпича в глине лежал у порога, по-видимому взятого из печи… осмотрели, даже взвесили на руке и бросили в число прочих вещественных доказательств.

На 7 января приглашено было духовенство отслужить молебен с прочтением «заклинательных молитв». Но при этом произошло совсем уже что-то невероятное. Молебен служили в кухне. Кроме трех священников с причтом, в кухне поместилось несколько прихожан, принесших святыню, нас четверо (Дарья Ивановна с Костей у перегородки, Николай Прохорович против просвета, ближе к устью печки, я – рядом, но ближе к углу), у дверей в сени сторожа, за порогом прислуга и другие прихожане. В это утро печь топилась для тепла, причем кипятилась в ведерном котле вода про случай. Печь была истоплена, и устье ее было заставлено чугунной заслонкой. Хотя с утра и в момент прихода духовенства все было тихо, но все были в напряженном состоянии; опасливо переглядываясь, как бы выжидая событий.

События не заставили себя ждать; произошло три случая скоро, один вслед за другим. Еще в начале молебна священнодействующий заметно вздрогнул и быстро обернулся в нашу сторону, в то же время раздался звон медного котелка со святою иорданскою водою в руках причетника, стоявшего сзади близко к священнику. Причетник пугливо мотнул котелком в нашу сторону. Смотрим, опять булыжник. Очевидно, ударив священника в правое плечо и отразившись от него, он со звоном упал в котелок. Между священниками и причтом движение. Едва начали «заклинания», раздался двойной стук с треском в углу, где висел образ; все глаза направляются туда – и мы видим: часть доски, на которой написан образ был (около половины его), отделяется и падает на стол, вслед за кирпичом, которым расщепило доску.

Смятение общее и полное. Чтение прерывается на мгновение; священнодействующий берет упавший осколок иконы, благоговейно прислоняет его к церковному образу и опускается на колени… все, как один человек, следуют его примеру… между прихожан слышатся возгласы: «Господи, спаси! Господи, помилуй». Чтение молитв возобновляется, но голосом, сдавленным спазмою, в котором слышатся слезы. Еще не улеглось впечатление от случившегося, как появляется из печи котел с кипятком, направляясь из печи по воздуху между мной и Николаем Прохоровичем, и, двигаясь стремительно, он ударяется в бедро Николая Прохоровича с такой силой, что того отталкивает вправо, а сам котел, отскакивая в сторону, падает между причтом и прихожанами, пролив воду и наполнив переднюю часть кухни паром… Прихожане оторопели… Служение кончается торопливо, подымаются святыни, и священники с кропилом и святою водою спешат из кухни, а затем вовсе из дому, где происходят такие необычные сверхестественные явления.

Два дня после этого было тихо. Передохнув, на третий день мы уехали в Харьков и явились в пансион с опозданием, вынужденные объяснить инспектору истинную причину опоздания. Рассказ о необыкновенном случае в Липцах переходил от одного к другому, придавая мне и Косте Жандаку особый интерес в глазах не только товарищей, но и учителей. Это обстоятельство удручало Костю до болезненности, так что наконец он замолчал и любопытные стали обращаться исключительно ко мне.

Недели через три Николай Прохорович уведомил нас о «финале событий». По отъезде нашем его убедили перейти на временную квартиру, оставив прежнюю под охраной и наблюдением сторожей и часовых, как было. Нуждаясь в отдыхе, он уступил. В народе в это время упорно держались два слуха: один «Це ему пороблено, наслано», «це ему той арештант, що похвалявся!» и другой: «То загублена душа, умерша без покаяния, покою не находит». Намек на давнишний уже слух о том, что выселившийся дворник, продавший обществу избу с планом для постройки этапному квартиры, зарезал двух монашек, зашедших к нему на ночлег, и скрыл их в подвале. Стали выжидать, что будет дальше. Было ли это личное преследование, касающееся капитана Жандака, или же явления эти были принадлежностью данного места? Необходимо было, в виду этих соображений, сделать опыт и наблюсти.

Прошло восемь дней. Все было тихо и на временной и на оставленной квартирах. Николай Прохорович ободряется, переходит обратно, снова служат молебен. Еще два дня тихо, только ночью ясно слышали скорбный человеческий стон на кухне, что было удостоверено и свидетельскими показаниями прислуги и сторожей во время следствия. Затем явления возобновились с большею силой, чем прежде: бросанье, битье стекол в окнах, которые поэтому пришлось и с улицы забить ставнями; опрокидывание посуды с зимними запасами в погребе и т. п. Наконец, несмотря на охрану и бдительность, 23 января загорелась крыша (с чердака) и сгорела вместе с потолком: отстояли одни стены.

Капитану Жандаку отвели другую квартиру и в том же порядке, крайний дом на околице, против опустевшей избы крестьянина Саламахи.

Святую и половину летней вакансии 1853 г. прожили мы благополучно, уверенные, что с переменою места окончилась жизнь, полная тревог, волнений и опасности.

Но не тут-то было. В середине вакансии, ровно через полгода со дня пожара, 23 июля, во флигеле и в кухне снова обнаружились прежние явления и того же характера. Во флигеле разбрасывались подушки, из которых был выпущен пух, разрывались учебники; в кухне учинялось то же разрушение печи со следами когтей, началось перелетание кухонной утвари и других предметов из комнаты Афимьи через дверь из-за перегородки в кухню, как и в прежней квартире.

Василия Кораблева с 11 июля 1853 года заменил новый денщик Мартын Кудерка. Не могу не отметить совпадения (может быть совершенно случайного) двух обстоятельств: явки 22 июля Василия Кораблева в Липцы к капитану Жандаку за своими вещами с возобновлением явлений в новой квартире 23 июля.

С первого же дня возобновления явлений, с 23 июля, становой пристав, извещенный о происшествии, установил, по соглашению с капитаном Жандаком, те же меры предосторожности: – в кухне сторожей от волости и снаружи дома – часовых от команды. В самый день своего прибытия сторожа были смущены опрокинувшеюся на глазах у них кадкою с водой, стоявшею в углу у дверей; брошенным в их сторону топором и другими случаями летающих предметов.

Отмечаю здесь обстоятельно, как и отмечал в январских явлениях 1853 года, те лишь факты, которых я был очевидцем, касаясь остальных вскользь, поскольку они нужны для ясности моего рассказа. В этом отношении я сделал лишь одно отступление – для рассказа капитана Жандака о явлениях в январе 1852 года, но это потому, что рассказ его отличается обстоятельностью наблюдения и, ручаюсь, безусловно правдив. Я верил и верю ему, как если бы все это я видел своими глазами. Ввиду того, что капитан Жандак (не желая подвергать нас, гимназистов, порядкам «вызова и дачи свидетельских показаний»), в донесениях своих о происшествии по возможности обходил те случаи, которые пришлось бы впоследствии подтверждать мне или его сыну, то мои «воспоминания» являются как бы дополнением того материала, который был собран следователем по делу «о явлениях в слободе Липцах» в 1853 году.

Те четыре случая, о которых я хочу сказать, однородны со случаем второго периода январских явлений (когда мне был нанесен в лопатку удар кирпичом) и характеризуются одною общею чертою: связью их с мыслями человека, которая резко обнаруживается в них. Стоит поглумиться, высказать какое-либо опасение, хотя бы шутя, или только подумать о чем-либо, и вам ответ готов! Это была своего рода игра «в загадки» – опасная игра.

Первый случай. Стоя на коленях во время утренней молитвы перед божницею, когда Костя еще не просыпался, а старики в спальне одевались, я обратил внимание на лежащие на подоконнике раскрытые ножницы и подумал: «Ну как они да вонзятся мне в шею, как нож Кораблеву» (во второй период явлений, вечером, когда в присутствии станового пристава изыскивались меры предосторожности, случилось ранение денщика Кораблева). Мыли они с Афимьей посуду и ножи, складывая все это на стол, куда положен был вместе с вилками и ножами большой хлебный остроконечный нож. Когда они, склоняясь над лоханью, оканчивали мытье, Кораблев почувствовал в затылке острую боль и легкий укол в спину. Вскрикивает, разгибаются оба. Афимья видит на шее Кораблева кровь и начинает кричать. Сбежались с господской половины: у Кораблева оказалась легкая рана на шее, у правого уха. Кроме Кораблева и Афимьи в кухне никого не было и, прежде чем положить поклон, я невольно всякий раз перед этим взглядывал вправо, в сторону окна, где лежали ножницы.

Прошла минута-две, кладу поклон, другой, и ощущаю прикосновение к волосам, к темени чего-то холодного… что-то звякнуло… быстро вскидываю голову и оторопел: в половице торчат ножницы на острие своей половины. Зову Дарью Ивановну, не поднимаясь с коленей. Входят оба, Дарья Ивановна и Николай Прохорович, и оба побледнели, когда взглянули на меня по направлению моей руки, быстро сообразив, в чем дело. Он тяжело вздыхает, она начинает креститься и шепчет молитву.

Второй случай. Сидим за чаем и я рассказываю подробности происшедшего. Подсаживается и Костя, только что вымывший руки после поражения головы и поставивший флакон с макассарским маслом в мою шкатулку тут же на столике в углу.

– Замок испорчен? – спрашивает он… – не запирается… как бы масло не украли, – прибавил он.

– Да, испорчен, но чтобы обеспечить тебя насчет макассара, шкатулку мы спрячем подальше. Куда бы ее? – раздумываю я.

– Поставь в буфете, за нижнюю дверку; туда кроме меня никто не ходит, – заметила Дарья Ивановна.

Я встал и у всех на глазах перенес шкатулку в шкаф.

Летом мы пили чай и обедали в комнате стариков. Часа через два явился кто-то из любопытных. Едва обменялись приветствиями, открывается дверь и часовой докладывает:

– Ваше благородие, бросило пузырек в дверь, и дух пошел! Все мы трое переглянулись. Николай Прохорович выходит, а за ним и мы с гостем. В дверях на нашу половину торчит склянка от флакона, и от нее тянется полосою макассарское масло… К шкатулке – шкаф закрыт, шкатулка также на своем месте как поставлена.

Третий случай. За вечерним чаем пробовали свежее утром сваренное Дарьей Ивановной варенье. Переложив его в банку и подавая ее мне, она просит поставить банку в печку подальше, где холоднее.

– А чтобы оно не пошло вслед за макассаром, смотрите, я затворяю дверку и задвижку закладываю на крючок, – подмигиваю я в сторону Кости, который очень был огорчен утратою масла.

– Ну-у! Еще чего-нибудь накаркаешь, – хихикая, отозвался Николай Прохорович. Вечером, за нашими спинами раздается стук и грохот по полу. Глянули – банка с вареньем, накренясь в сторону, быстро вращается кубарем. Выскакиваю из-за стола и схватываю банку руками, затем, подавая ее Дарье Ивановне, я в успокоение ее начинаю осенять банку крестным знамением…

– Не раз говорил тебе, не балагань! – укоризненно заметил мне Николай Прохорович. Взглянули на печку, дверка открыта, но все остальное на своем месте.

Четвертый случай. На другой день пошли мы с Дарьей Ивановной в погреб за провизией. Уходя оттуда она останавливается и пересчитывает кочаны свежей капусты, присланные ей кем-то из соседей в подарок, как редкость по тому времени. В присутствии кого-то из посторонних, – пришлось к слову, – я и пошутил, что Дарья Ивановна более опасается за свою свежую капусту, чем мы за макассарское масло, ибо держит ее за двумя замками. Спустя некоторое время стук в дверь, вслед за этим доклад часового: «Ваше благородие, капустою бросило!» Все мы обращаем глаза в сторону Дарьи Ивановны; она вспыхнула и потупилась…

– Это не нашa! – выручаю я ее – это нам в награду, что верно бережем свою! – Дарья Ивановна демонстративно полезла в карман за ключами и подает их Николаю Прохоровичу. Ждем, заинтересованные результатом проверки.

– Сколько было? – спрашивает он, входя к нам.

– Пять, – ответила Дарья Ивановна уверенно.

– Четыре, – серьезно отрезал Николай Прохорович и все мы растерянно глядим друг на друга.

На третий день, 25 июля, утром раздается голос часового: «Крыша загорелась снаружи!» Скоро сбежались свои и соседи и затушили. Но около пяти часов пополудни, когда ветер усилился и повернул на слободу, снова раздается тревога: «Пожар!»

Сразу загорелась на доме вся крыша, от нее примыкающий к дому сарай, отсюда бросило на противоположный, и в несколько минут все подворье было в пламени… и сгорело все дотла. Сгорело при этом и несколько соседних подворий и домов. В ночь прибыл исправник, и на другой же день начато следствие о пожаре и о «явлениях в квартире капитана Жандака».

Итак: 1. «Явления» в квартире капитана Жандака сразу признаются сверхестественными и обнаруживаются трижды: в январе 1852 г., потом почти через год – с 4 по 5 января 1853 г. и ровно через полгода – 23 июля 1853 г. и говоря вообще – при наличности в доме одних и тех же членов семьи и того же состава прислуги, кроме 1-го периода «явлений», когда я с Костей был в гимназии, и 3-го периода – когда новый денщик Кудерка (с 11 июля 1853 г.) заменил прежнего Василия Кораблева, который однако же приезжал в Липцы к полудню 22 июля и в тот же день являлся на квартиру капитана за своими вещами.

2. В «явлениях», с первого до последнего, резко обнаруживается враждебность и дух разрушения. Наносятся ушибы, даже поранения (в доме были ушиблены: кто в руку; кто в бедро, а кто в лопатку; только Константин Жандак и Афимья по счастливой случайности были забыты и не тронуты вовсе), бьется домашняя утварь и, наконец, двумя пожарами истребляются две квартиры и почти все имущество «опального» капитана Жандака.

3. «Явления» не могут быть приурочены к месту, так как, обнаружившись в одной квартире, с истреблением ее они возобновляются в другой, куда переходит капитан Жандак. Но ни в двух временных квартирах (в промежутке между пожарами), ни в его собственном доме, который отделяется от квартиры № 2 одним лишь пустопорожним планом, они не преследуют его.

Мало того, в самой квартире № 2, в которой первоначально обнаружились «явления», и которую потом отстроили и отвели под квартиру станового пристава 2 стана Харьковского уезда, спокойствие хозяев ни разу не было нарушено.

Остается разве предположить, что «явления» были ограничены известным периодом времени, так как ни в условиях жизни капитана Жандака, ни в составе его семьи и прислуги (за исключением замены денщика Кораблева Кудеркою) никаких изменений и перемен не произошло. Я по-прежнему проводил вакантное время в доме капитана Жандака до декабря 1859 года, когда за окончанием университета расстался с ними, да и затем по переписке, длившейся до 1865 года, я знаю, что у них в доме и у соседей было все тихо и благополучно.