О воздержании языка

Празднословие и болтливость

«Всяко слово праздно... воздадят о нем слово в день судный» (Мф.12, 36); «от многословия не избежиши греха» (Притч.10, 19). Можно и не быть злоречивым, например, не оскорблять ближнего словами; но в то же время можно вести почти каждый раз речь праздную или же быть болтливым. Правильное ли это употребление человеческого слова? Без сомнения, нет. Слово наше есть своего рода творчество: не было слова, и мы производим его в мир. Господь Бог словом Своим сотворил мир: так и наше слово должно бы творить только одно полезное, если не великое. Иное слово столько может быть долговечным, что доживет до последнего суда и там-то будет свидетельствовать о человеке или на спасение его или на погибель. Между тем наши же ежедневные разговоры бывают у многих, например, в кругу знакомых, в гостях и при встречах, в семье и частью на самой службе, или в промежутки службы? Это разговоры о погоде, о ценах на вещи, о вкусах, а у любителей животных —о породе их, и даже до последних тонкостей вида или характера иного животного! не празднословие ли это? Скажут: «о чем же больше говорить? для чего же и дань человеку язык, если столько будем стеснять себя в разговоре»? Могут быть разговоры по нуждам семейным, о том, как лучше выполнять ремесло или должность; нет также ничего худого говорить об устройстве города, о ходе текущих дел в обществе, об исторических событиях и т. под. Но конечно, всего полезнее и важнее были бы разговоры о духовных предметах, и это уже была бы беседа духовная (о ней мы на этот раз не говорим). Однако ж (исключая предметов ученых и духовно-нравственных) и те все невинные разговоры, на которые мы сейчас указали—не должны быть продолжительными: иначе не избегнем мы многословия, а в многословии не избегаем грехa. Как многие имеют слабость многословить—заговариваться или непрестанно говорить (порок это и мужчин, а более женщин!) Рукам и ногам своим дают отдых, а языку—нет: сидите вы с этими людьми целый день, и—они неутомимо будут говорить к вам, и все одни говорить. Молчание для них было наказанием, некоторою пыткою.—Чем же вредит такая болтливость? Вот чем: человек болтливый едва ли когда будет с сильным умом; ему нет времени обдумывать свои мысли: прежде чем созреет у него мысль, он уже выпускает ее. Так сказать, он и думает вслух других: его язык как осел у неогороженного стойла: приходи и отвязывай осла, кто хочешь. Этот человек не удерживается от пересудов и других грехов языка. Он охлаждает в себе добрую теплоту сердца, подобно тому, как чем чаще отворяется в комнате дверь, тем более остуживается комната. Он чувствует позыв на сон, так что иные на разговорах перед сном и засыпают.—Он невольно увлекает к болтливости и других, потому вреден в кругу собеседников.
Но между тем как прекрасно умеренное молчание! Не потому нужно молчать, что мы не имеем в готовности ответа, но чтоб знать время и меру для своего разговора. (Впрочем и не противно разумному молчанию говорить иной раз с утра до вечера, — только о полезном). Разумное молчание девять предметов держит в душе, и разве одному дозволяет выйти чрез двери уст (Сир.25, 9). С таким молчанием везде можно найти себе больше покоя. Будем ли мы в каком-либо затруднительном положении, и — молчание большая помощь нам, даже может быть на этот раз нашею победою: Христос —Спаситель молчанием привел в стыд Пилата. Молчание, только бы им не смущался наш ближний, только бы оно не было в ущерб нашему самозащищению или предупреждению ближнего от зла, — такое уместное молчание наблюдатель за нашими сердечными помыслами, прибавлением нам ума, учебник к большему познанию самого себя, враг нашей дерзости, свеча для молитвы. Вот сколь дорого молчание, —впрочем не по природе, но по свободной сдержанности, между тем как иные признают это качество в человеке недостатком!
Но как же нам быть? Пользу умеренного молчания многие из нас сами сознают, а за болтливость часто раскаиваются. Какие же средства обуздать язык? Обуздание языка, действительно, трудная работа над собой. В слове Божием говорится, что кто обуздывает свой язык, способен обуздать и все тело (Иак.3, 2). Святые угодники долго и много трудились, чтоб защитить себя от собственного языка. Они принуждали себя к молчанию не только внутренними средствами, но иногда и механическими (так, например, Агафон Великий три года носил камешек во рту, доколе не приучил себя к строжайшей сдержанности языка (Достоп. сказания, 31, 15)). Так-то, и для нас первое средство против празднословия и болтливости — принудить себя молчать. Принужденное же молчание рождает от себя нечто такое, что располагает к самому молчанию: тогда человек видит, что и лучше ему молчать, тогда он начинает чувствовать особенное удовольствие от молчания. Надобно строже держать себя в те минуты, когда нам сильно хочется говорить. А эти минуты бывают или при особенной радости или в особенной печали. Так, когда мы бываем чем-либо особенно обрадованы, то спешим поделиться своими чувствами с другими. Естественное и невинное это чувство. Но легко и тут погрешить, например, тщеславием. Потому лучше иной раз пропустить первые порывы радости и не пойти к знакомым, чтоб тотчас же сообщить им про свою радость. В случае особенной своей радости нужно больше в благодарном сердце слагать слова к Богу - Благодетелю; чем рассказывать другим про свои успехи. Так, в скорби или во множестве сряду разных скорбей очень желательно нам поговорить с другими. Это также естественная и невинная потребность души. Но смотрите вы, печальные друзья! в своих вздохах, по-видимому и смиренных, не выражаете ли вы своей непокорности воли Божией? не больше ли людям вы жалуетесь на свои печали, чем открываете (Пс.141, 2) их сердцеведцу Богу, и таким образом не отдаляете ли от себя время Божественного утешения? Словом, мы должны быть внимательны, чтоб «не по страсти» говорить или молчать, но только Бога ради. Если видим, что можем говорить по Богу: то и ничего стесняться разговором, не должно быть даже особенной заботы нашей и о том, что сказать. А если сознаем, что лучше молчать, то промолчим Бога ради. Наконец, так как сам с собой человек не будет празднословить и многословить, a скорее он, оставаясь один, будет петь или читать, то для обуздания языка и чтоб не раскаиваться за свои слова и разговоры, для этого прекрасное средство больше сидеть дома. А если кто живет среди многолюдства, если для кого неизбежны по службе и по делам встречи и неожиданные столкновения, тому опять да поможете Бог принудить себя к молчанию. А чтоб не стали называть его угрюмым, чтоб не огорчались его неразговорчивостью, недостаток разговора хорошо он может пополнять приветливым взглядом, дружескою улыбкою. Святые угодники в настоящем случай также делали себе самопринуждение до механических мероприятий. Так например, иные из них привязывали себя к камню или связывали себя, чтоб не пойти к другим и не наговорить лишнего (Исаак Сирин). А некоторые отдавали себя в продолжение известных часов на голод, чтоб прошло желание видеть других и разговаривать с другими; потому что и действительно иной раз лишние речи происходят от многоядения, особенно у подвизающихся, между тем как минуты голода помогают укрощению чувств, а таким образом и к обузданию языка. Заключаем тебе, христианин, свои наставления относительно сдержанности языка такими словами одного пустынника: «убегайте, братия, убегайте»! Братия спросили его: «куда же еще нам бежать, когда мы без того далеко убежали»? «Убегайте этого», сказал святой, положив персть на свои уста (Макарий Великий).

Безвременный и чрезмерный (неподобный) смех

В одном месте на странницах Библии сказано: «есть время смеятися» (Еккл.3, 4). Значит позволяется и смех, как телесное выражение радости. Смех, равно как и обращение с людьми доброго и веселого характера, прекрасно действуют на здоровье. Из всех телесных движений, которые потрясают и тело и вместе с тем душу, смех есть самое здоровое: он помогает пищеварению, благоприятствует кровообращению, ободрять жизнь. Но, вместе с тем, в слове Божием сказано: «буй» (глупый) «в смехе возносит глас свой» (поднимает громкий смех): «разумный едва тихо осклабится» (тихо улыбнется) (Сир.21, 23). Об этом то безобразном смехе, а также о частовременном и безвременном, и говорим мы, как о нравственной вине христианина. Неподобный смех (хохот) уже и для здоровья вреден: от него надсажается грудь (некто в древности Филимон до того хохотал над ослом, который ел приготовленное на столе, что в припадке этого хохота и умер). Он неприятен для благородного слуха. А когда он бывает безвременным и непрерывным, как у молодых девиц и юношей (совсем не над чем смеяться, а смеются): то, подобно болтливости, составляет признак неразумия и обличает крайнюю рассеянность. Для духовного христианина излишний смех тем вреден, что те смешные предметы или слова, над которыми он много смеялся, возобновляются ему на молитве. Этот смех происходит тоже от пресыщения пищею, а также и от беса блуда.—И так ты, христианин, будь умерен в выражениях твоей веселости посредством смеха. Притом, и предметы твоих улыбок должны быть только невинные, а не на обиду ближнему.

Пустые или суетные по содержанию басни и сказки

«Скверных и бабиих басней отрицайся» (1Тим.4, 7), вот как осудил апост. Павел басни в роде детских сказок. Чем же они вредны и почему же вменяются в вину? Они подавляют в душе чувство истины. Но так как они рассказываются больше детям, то здесь еще новая беда от них. Дети не способны отличить действительное от вымысла. Таким образом дети обманываются на счет тех лиц и предметов, о которых слышат в сказках, но которых на самом деле - нет. При этом дети меньше делаются восприимчивыми к рассказам из священной истории, между тем как священные рассказы представляют одну сущую и назидательную действительность.—И так, христианин, не смотри снисходительно и на сказки: в них несомненное злоупотребление даром слова.

Самохвальство вообще и случайными какими либо преимуществами, особенно пред новыми лицами

«Да хвалит тя искренний, а не твои уста, чуждий, а не твои устне» (Притч.27, 2). Самохвальство сходственно с «тщеславием и гордостью» (о которых, как о страстях, мы сказали выше, в своем месте (грехи против 2-й заповеди)). Но оно и отличается от этих страстей. Так, положим, тщеславный тоже ищет себе похвал, —только его искательство выражается в действиях или посредством вещей, а не на словах: самохвал же исключительно языком выражает похвалы себе. Тщеславный, как и славолюб, домогаются, чтоб другие о них говорили или писали (в газете, например): а самохвал не прибегает к посредствам и не ожидает посредств, но сам себя превозносит или на словах или так же в печати. Но если он иной раз не только не относит к себе похвал, напротив еще унижает себя, — говорит, что в нем нет тех или других качеств, т.е. нет именно тех-то, какие имеет: то здесь виден только вызов других на то, чтоб другие стали опровергать его, а опровергая, естественно, указали бы на добрые качества или заслуги его. Следовательно в этом случай он так же сам себя восхваляет, но только языком других. Положим и гордый гордится теми же преимуществами, например, властью, ученостью, произведениями ума, как величается и самохвал: но гордость гордого более «в духе», чем на словах; даже по самой-то гордости гордец не хочет прибегнуть к самохвальству. Самохвал же прямо величает себя пред другими. Утонченность его приемов разве тем выражается, что он при встречи с новыми лицами, которые совсем не знают его, —так и ведет свою речь чтоб эти люди тотчас поняли, с кем имеют встречу. Кратко сказать, самохвальство есть тщеславие на словах или горделивость на языке: вся причина здесь в речи, в словах. Признаемся искренно, —кто же из нас не готов похвалиться собой и своим? Но и на эту слабость мы должны обратить свое внимание. А в ком она сильно развита, тот хоть незаметно, но, несомненно, вредит самому себе. Чем же? Он отклоняете от себя любовь других; потому что каждый раз будто укалывает других, напоминая им о своих достоинствах, которых у его собеседников нет. Указывая на свои успехи иной раз намеренно, а иной раз только по излишней общительности характера и по детскому доверию, он наскучивает другим: ему думается, что его успехи в делах занимают всех, между тем как своим рассказом о них он только возбуждает в других зависть. Привычкою к самохвальству, как отсюда видно, страдают иногда и люди весьма достойные. Но есть такие, которые хвалятся добрыми качествами почти не имея их, например, честностью, или же выхваляют в себе ничтожные заслуги, о которых иной никогда не скажет. Такого рода хвастливые встречают со стороны ближних уже презрение или осмеяние. Вообще самохвал делается неприятен другим; потому что занят исключительно самим собой, говорит только про себя и склоняет других говорить только о нем, а к положению ближнего равнодушен. Таким образом и выходит на практике, что люди скорее хвалят того, кто сам себя не хвалит: но иной раз более достойного совсем обходят похвалами. Словом, это большая ошибка, истинный вред в отношении к самому себе, к своей чести, когда человек, то и дело, восхваляет себя пред другими: разве только семейные и домашние будут к нему сносливы. Но всему причиною эта привычка: «я» и «я», особенно развитая с молодых лет.—Самохвал прогневляет и Бога; потому что сказано: «хваляйся, о Гocnoде да хвалится» (1Кор.1, 31), Вместо того, чтоб хвалить Бога вообще и за особенные благодеяния в своей жизни, он более выхваляет самого себя (забывая простую пословицу: «не хвались, а лучше Богу помолись»). Вместо оглашения дел Божиих, милости и правды Божией, он более оглашает собственные дела. Он не проникается сознанием величия Божия: иначе не стал бы хвалить себя. Если б он больше помнил о величии Божием, если б имел в живейшем сознании бесконечные совершенства Божия: то и больше молчал бы о своих достоинствах и заслугах; тогда все хорошее он относил бы к Богу, а в себе самом находил бы одно худое. И так самохвальство нельзя назвать незначительною, безвредною слабостью.
Чем же можем мы исправить себя от этого порока? Если помысл искушает нас, чтоб мы рассказали о себе что либо достойное похвалы, могущее даже удивить других: тотчас вспомним о тайных своих грехах пред Богом; тогда у нас будет сознание, что мы недостойны похвал. Если между прочим хотим мы похвалиться, что вот мы лично известны каким либо знатным особам, графам и князьям или что бывали во многих странах: вспомним, что эта наша известность и бывалость не спасут же нас в критических обстоятельствах жизни, по крайней мере для людей духовной жизни все это редко полезно, так что в иных случаях неизвестные никому и нигде не бывавшие больше успевают. При встрече с незнакомыми лицами, например, в дороги, когда язык наш так и порывается сказать, кто мы, какие имеем достоинства, — употребим у обуздать свой язык: пусть лучше узнают и помнят нас по нашему скромному и приветливому обращению, по нашим благородным поступкам, чем по внешним преимуществам.—Особенная осторожность требуется от нас, когда уже без нашего намека хвалят нас в глаза. Пусть тогда мы и не самохвалы. Но похвалы нам со стороны других все же сладки как мед. Между тем свойство меда, если он употребляется часто или в излишестве, —увеличивает желчь: подобно этому и похвалы, часто выслушиваемый нами с услаждением, увеличивают в нас самонадеянность, а затем охлаждают ревность к добру. И так без вреда выслушивать похвалы способны не многие. И так нужно нам по возможности уклоняться от похвал (принять же одобрение своих действий или утешение в своей скорби—иное дело). Лучше всего отвечать на похвалы молчанием. Молчание, часто принимаемое как знак согласия, здесь же служит совсем противным признаком. Здесь оно не означает согласия, но скорее дает понять тем, которые хвалят нас, что мы сознаем себя недостойными похвалы, что и не находим что сказать в ответ. Даже лучше и в тоне смирения не отвечать на похвалы, т. е, будто мы недостойны их.— Христианин! остерегайся самохвальства и хвастливости. Себе-то самому ты должен быть более известен, чем другим. И если глубоко всмотришься в себя, то и придешь в сознание, что не чем тебе хвалиться, и не будешь ты хвалиться.

Незаботливость о своем добром имени или же, напротив, излишняя забота о том

«Пецыся (заботься) о имени» (Сир.41, 15); «подобает и свидетельство добро имети от внешних» (1Тим.3, 7). «Доброе имя, общественное мнение, добрая о человеке молва», это понятия однозначные. Но здесь нет славолюбия (в смысле страсти): здесь речь не о славном или громком имени, но только о честном и добром: добивающееся громкого и великого имени, напротив часто теряют доброе имя, или общественную доверенность. А также забота о добром имени и не есть самохвальство или хвастовство: в настоящем случае человек старается завладеть себе похвалу и доверие от других не языком, но самыми делами, —не похвальбою своей честности, но самою честностью. И не так он скоро успевает на этот раз, как минутна бывает его сама восхваляющая речь, которой иногда и верят: но заслуживает доброе имя только годами, подобно росту долголетних деревьев, которые за то бывают и крепки. Впрочем, может кто либо употребит и слова, может и гласно высказать пред другими свои достоинства и заслуги, за которые должно принадлежать ему доброе имя и на основании которых должно составиться о нем мнение или целого общества или же только известных лиц в пользу его. Когда же так может каждый поступить? —Если не понимают его; если хотят променять его на других, и не только с явною обидою его личности, но и в ущерб делу; если уронили его доброе имя, в котором выражается вся личность каждого человека в общественной жизни и которое лучше богатства, дороже золота и серебра; если он опасается потерять уважение и доверие не у тех только, которым сколько не угождай, никогда не угодишь даже и самою честностью и трудом, но у людей достопочтенных и уважаемых им; если тем более он имеет опасение лишиться должности или службы; если всего главнее—надеется достигнуть этим путем каких либо высоких целей на общую пользу. Ап. Павел в том же послании к Коринфянам, в котором самохвальство назвал качеством людей неразумных (2Кор.11, 16), сам хвалится, или перечисляет права на похвалу себя, как то: родопроисхождение от Авраама, принадлежимость свою к избранному народу, преимущественную пред другими апостолами проповедь; гораздо большие в сравнении с другими гонения за дело проповеди и чрезвычайные божественные видения (2Кор.12, 22-29). Но речь его о себе в этом тоне отнюдь не самохвальство, а только защита своего апостольского достоинства, которое иные недоброжелатели унижали, —только противопоставление себя людям, к которым Коринфяне имели пристрастие, и между тем как эти люди, под видом добрых учителей, подчиняли Коринфян своему влиянию и объедали последних (2Кор.11, 19, 20). Затем тут была его забота о дальнейших успехах проповеди слова Божия. Тут еще видим мы, как он прославляет Бога, Который чрез него, как чрез посредника или служителя верного, столько совершил полезных дел. Этот пример апостола показывает нам, почему и в каком смысле мы должны дорожить доброю народною молвою к себе. Как добрая совесть нужна нам для нас самих, так нуждаемся мы в добром имени в отношении к людям. Доброе имя поставляет нас в добрые отношения к другим. Давид говорил о себе, что по одному слуху знают его другие (Пс.17, 45). Так то и ныне одно имя или фамилия того человека, который правдою а не искательством, заслужил себе общее уважение и доверие, бывает вместо рекомендательного письма. Просит ли этот человек за кого либо принять на должность или в услужение? —ради доверия к нему принимаюсь. Является ли кто от его имени с письмом или с одним приветствием почтения (с поклоном)? - подателю письма или поклона оказывают прием или помощь или снисхождение, словом —что только будет нужно. Переходит ли от него служащий на другое место? —если переходит только по обстоятельствам, то легко соглашаются дать искателю место; а если по отказу, то также отказывают ради одного убеждения, что значит этот человек нехорош, коли не мог быть терпим и тем почтеннейшим лицом.—Добрая народная молва, доброе имя у людей, кто дорожит ими сдерживают от низких поступков. Сколько бы убавилось пороков и бесчестных дел у человека, если б он каждый раз задавал себе вопрос: «что же скажут о мне добрые люди, как узнают о моем поступке!» Но какого добра можно ожидать от тех, которые, допуская худые дела, еще рассуждают: «пусть говорят о нас другие, что хотят!» Это уже значит: «и человек не срамляяся» (Лк.18, 2); это есть соль, сама в себя испортившаяся. С добрым именем (с авторитетом) можно приносить гораздо большую пользу другим; мнение почтенного человека, принимается с уважением; мнением такого человека, когда оно известно, руководятся другие даже и в отсутствие его (Пс.17, 45). Наконец, оценка доброму имени в отвлеченном смысле (в идее) выражается нами и невольно, когда мы говорим другим при встрече или пишем в заглавии: «почтеннейший, достопочтенный, достоуважаемый», когда считаем это приветствие и выше слов: «милостивый государь». А в общественно-государственной жизни за особенную награду признаются титла: «почетный член», «почетный гражданин», «почетный судья». Доброе имя остается и после смерти человека: отсюда «вечная память» доброму человеку.
Чем же можем заслуживать доброе людское мнение о себе? —Честностью дел, верностью своих слов, постоянством характера, ревностью о добре. Самая же лучшая рекомендация о нас была бы: «он христианин или христианка». Хорошая также рекомендация о человеке это «истинно-русский человек» по душе, или как «воистину израильтянам, в нем же льсти несть» (Ин.1, 47). В нынешнее время, когда даже и к малому просвещению так скоро прививается вольность мысли и направления, ныне быть истинно-русским составляет в своем роде честь. Но возразят: «и честные люди, которые кажется уже вполне заслуживают уважения и доверия, очень часто не пользуются доверием в обществе; например, при выборах, особенно тайными голосами, их обходят. Как же после этого понимать значение доброго имени в обществе? Да; многие, очень многие из самых почтенных людей век свой живут в неуважении и недоверии у своего общества, между тем как бесчестные и низкие по душе слывут добрыми, получают звание «почетных», пользуются преимуществом личного выбора. Но те, почтенные люди только терпят бесчестие, а не заслуживают его. Иной ведь раз и целые общества могут так же неверно понимать, как заблуждается один человек. Бывали примеры, что народные приговоры падали на самых честных тружеников (Да, не каждый раз верна бывает и эта пословица: «глас народа – глас Божий»). Пусть эти достопочтенные люди не в списке любимых и почитаемых миром: за то имена их «написана суть на небесех» (Лк.10, 20). Впрочем, может быть и к ним имеют внутреннее уважение, и даже большее в сравнении с другими; но уважение уважением, а выбор на какую либо общественную должность выбором; в последнем случае, обходя их, избиратели или хотят удружить выбором другому лицу или не хотят как либо досадить самим себе, т. е. своему самолюбию или своей слабости. А иногда в последующем уже времени и эти почтенные люди достигают полного уважения и доверия. И так усиливаться—заслужить доброе имя в обществ не следует, но только лишь нужно всегда быть честным и постоянным. «Как же поступить, если иные действительно сами виновны в потери доброго имени»? Они должны принести искреннее признание в своей вине пред теми, которых мнение и доверие особенно дороги для них и которые готовы уже и изменить свое отношение к ним. Затем, пусть они снова заслуживают, как у этих лиц так и у прочих, доброе имя добрыми качествами, и при этом не досадуют на медленность своей выслуги: апостолу Петру, после того как он допустила измену, потребовалось трижды уверить Иисуса Христа в том, что он искренно любить своего учителя и Господа. Но вместе с тем напрасно иные до того дорожат общественным о себе мнением, что постоянно справляются: «как же об них думают и отзываются другие? что сказал о них такой-то и такой-то»? Излишнее внимание людей к молве народной и увеличивает о них молву, но только не к чести их, а к бесчестию. Еще хуже: они начинают заботиться не о добросовестном служении Богу, а только о том, как бы угодить на вкус других. Эти люди сами себя сбивают с доброй дороги; потому что, гоняясь за тем, «да добре рекут» о них «вси человецы» (Лк.6, 26) они так и располагают своими действиями, чтоб сказали им все на похвалу, хоть пред Богом-то на горе.
И так ты, христианин, дорожи добрым мнением о себе, прежде всего в твоем обществе и в среде окружающих тебя. А затем не пренебрегай мнением и тех, которые далеко живут от тебя, с которыми ты ни разу в жизни больше не встретишься или же никогда не встречался раньше. Ближний, хотя бы находился за несколько тысяч верст от нас, все же ближний нам. Если он, например, по какой либо переписке или по какой либо связи с нами, имеет повод думать и отозваться о нас худо, —мы должны исправить это мнение, как только можем. Да; ошибка это многих, будто с кем не придется никогда встретиться, с теми и можем мы обходиться как хотим. Пред Господом Богом все люди, как одна семья.

Heтерпение обличающей правды

«Обличение нечестивому раны ему» (Притч.9, 7); «бысть нам во обличение» (Прем.2, 19)... Сам-то человек (исключая тех, которые ищут совершенства христианского) не видит всех своих ошибок, иногда не сознает и явных неправд или пороков, скрывает от своей личности самого себя, и таким образом находится в жалком самообольщении. Зная характеры многих людей, он не знает только самого себя. Всему этому причиною самолюбие. Но даже и при христианской настроенности, даже и при готовности сознать в себе ошибки и худые стороны, не вдруг иные приходят к сознанию: но только при особенной Божией помощи и в силу дружеских им напоминаний или, напротив, упреков от врага. Посему как естественно с одной стороны то, чтоб другие высказывали нам неправильные наши действия, так с другой желательно, чтоб все из нас выслушивали напоминания и обличения. Поэтому как естественно с одной стороны то, чтоб другие высказывали нам неправильные наши действия, так с другой желательно, чтоб все из нас выслушивали чужие напоминания и обличения. Умные-то люди так и смотрят на правду, которая высказывается пред ними относительно их самих или ближайших к ним лиц. Умный человек готов даже рассердить другого с тем, чтобы последний в гневе своем упрекнул его слабыми сторонами. А некоторые из святых даже давали деньги, чтоб укорил их кто и чтоб могли они приучить себя к терпению (по словам Великого Варсануфия). Они выслушивали самые колкие укоризны с лицом светлым и ласковым. Так и апостол Петр благодушно выслушал обличение Павла (Галл.2, 11). Здесь мы не говорим о незаслуженных ничем укоризнах или обличениях: принимать такие обличения, значит, приготовлять себе вечную награду на небе (Мф.5, 11). Но если человек с терпением выслушивает и те замечания, на которые сам вызвал своими винами или к которым только подал поводы и в таком случае он, хоть бы выслушивал их неизбежно, оказывает своего рода подвиг. Почему же? потому что это показывает, что он уважает и любит истину, что ревнует больше об истине, чем о самом себе, позволяя другим обличать себя за оскорбление истины, что не отвергает своего спасения, преодолевает свое себялюбие. (Замечательно, что и люди духовные по жизни скорее перенесут обличение от самих себя, от своей совести, чем от других: один подвижник столько унижал себя за свои грехи, что считал себя и недостойным жить на свете; а когда его обличил другой, что вот он напрасно переходит с места на место, —тогда он тотчас огорчился (Алф. Патерик о преп. Серапионе). И почему бы это нам не любить выслушивать от других справедливые, а пожалуй иной раз и преувеличенные обличения? Если лесть подобна меду, при своей сладости увеличивающему желчь: то и обличения подобны полыни, которая горька на вкус, зато очищает внутреннюю нечистоту. Что убудет у нас, если кто выскажет нам несколько обличений? Если мы не заслужили этих обличений, то и слава Богу. А если заслужили, то лучше ли нам не знать своих недостатков и пороков? больше ли будет уважать нас тот человек, который хоть знает про нас худое и готов бы вразумить нас, но молчит? Однако ж люди не любят, очень не любят выслушивать обличающую их правду. Не терпят обличений не только от низших и равных, но даже и от тех, которые имеют право и долг обличить их, как начальники, родители, наконец и духовные отцы, обличающие на духу. Еще не беда, если иной примет обличение с вспыльчивостью; но затем тотчас же и сознает себя виновными. Гораздо хуже, если кто и не убежит от обличителя, не захлопнет пред вами дверей, выслушает вас, а потом досадует на вас и злопамятствует. И еще хуже: когда иной не видит и не слышит лично обличающего, когда обличитель даже и не касается его личности прямо, например, когда он только встретит книгу, в которой без пощады осуждается его грех, как особенно против VII заповеди (Не прелюбодействуй); и—вот начинает сердиться на сочинителя этой книги, которого раньше может быть любил же и уважал. Преудивительное это дело, как люди оскорбляются за обличения! Иной, например, погибает от пьянства: здоровье его день ото дня разрушается; все знают его, как нетрезвого человека. Но начните ему говорить, что он губит своею нетрезвостью и душу и тело свое, он назовет ваши слова ложными и разгневается на вас. Кто-либо из прислуги скажет матери по чистому доброжелательству о пороке ее сына. Мать встревожится, потому что порок сына пугает ее и во всяком случае нежелателен ей в любимом сыне. Но потом она начинает сомневаться: верно ли сказано; не принимает во внимание самой честности, серьезности того человека, который сказал; начинает по своему толковать слова этого человека. И чем же оканчивается дело? Ропотом на справедливого человека, даже обвинением его в том, что он только возмутитель семьи и клеветник. Значит, для подобных людей ничего, если и погибают они сами или кровное лицо их: только бы им не знать и не слышать об этой погибели. Пусть знает про все Господь Бог, но лишь бы им оставаться в приятном незнании. Как же это они не рассуждают, что к их же пользе высказывается правда, как это они отвергают очевидный свой порок! Не притворство ли это? Как обвинят в своем пороке не себя, а того, кто заметил этот порок? Не противно ли это сердечному убеждению? Если желаете быть виноватым известным человеком или только неприятным ему: скажите ему всю правду относительно его личности, и—ваше желание исполнится. Ирод все «со сладостью» слушал Иоанна (Мрк.6, 20), значит любил же частью истину, желал же себе пользы. Но лишь только Иоанн коснулся его больного места, его беззаконной и соблазнительной для всех связи с Иродиадою, и тотчас он восстал против обличителя. Так бывает и всегда. Иные люди охотно слушают вообще правду. Но лишь только кто войдет в противоречие с их ложным убеждением, лишь только обличит господствующую в них страсть, потребует от них своим прямодушным суждением или советом расстаться с любимою их привычкою или только изменить положение к которому они привыкли: тотчас с их стороны возникают недовольство, нелюбовь и гнев. Какие же отсюда происходят последствия? В отношении тех, которых обличают, вред уже очевидный: они остаются в прежнем заблуждении или в прежнем пороке, более и более коснеют в том или другом. А в отношении других или вообще в жизни человеческой от нетерпения обличений усиливается тонкая уклончивость людей, чтоб не сказать правды, обессиливается правда, падает взаимная доверенность.—Ты, возлюбленный мой собрат! никогда не отвращай своего слуха, если будет к тебе обличительное слово. И если раздражает тебя это слово, —будь уверен, что в тебе есть какое-нибудь, заблуждение, а еще скорее какая-нибудь страсть, с которыми тебе не хочется расстаться, но которые, очевидно, тебе же самому вредят.

Открытие тайны своей или чужой прежде времени или когда не требуется это

Чтоб хранить тайны, нет выше на это примера, как молчание Пресвятой Богородицы и обручника ее Иосифа. Здесь мы видим глубокое хранение и своей и чужой тайны. Пресвятая Дева хранила собственную тайну, а Иосиф молчал пред другими о ее тайне, не зная еще смысла этой тайны. Могла бы Божия Матерь открыть Свою тайну о чревоношении и по доверенности человеческой, потому что Иосифу была открыта ее чистая жизнь, как в свою очередь и благочестие Иосифа было ей известно. Тем более должна бы она, судя по человечески, с большим обнаружением день ото дня своей тайны сказать о себе обручнику из страха, если не большей какой беды, то по крайней мере обличения со стороны Иосифа, который, повторяем, ничего не знал об Архангеле благовестителе. Но Она умолчала о Своей тайне и предоставляла за Себя говорить пред Иосифом ангелу же от имени Божия. Иосиф также молчал об Ее тайне, и только придумывал средство, как бы предотвратить затруднение или вред по поводу этой тайны. Высок пример, но зато он разом обнимает наш долг относительно хранения тайн. Начнем с тайн духовных же, или по духовной жизни. Если и можем мы сообщать о тайной своей добродетели, то или только глубокому христианину или лучше в третьем лице (2Кор.12, 2-6). Иначе потерпим вред. Так, откроем ли мы неосторожно тайну только что предпринимаемого своего дела? Можем повредить успеху этого дела с двух сторон: и со стороны врага—дьявола, который постарается поставить нам препятствия в полезном и святом деле, и со стороны людей, которые будут завидовать нам и по зависти также препятствовать. А если нам завещана чужая духовная тайна, например, до смерти известного лица, подобно тому, как Христос—Спаситель не велел говорить о Своем преображении прежде Своего воскресения (Мф.17, 9), то преждевременным раскрытием ее можем мы и подстрекнуть к духовной гордости того, кого она касается, и повредить собственному спокойствию духа. Из тайн житейских (мы имеем здесь ввиду только добрые тайны) свою тайну хранить нужно также для собственной, пользы. Но как много мы вредим себе, насказывая на свою голову! Расскажем откровенно о свидании или о переписке с кем-либо из высших лиц, и тем навлекаем на себя неожиданную неприятность. Ведь не было бы преступной и хитрой скрытности нашей, если б мы и смолчали о том, о чем нас не спрашивают и что знать другим нет пользы; была бы тогда одна сдержанность языка. Но если и со стороны кто-либо, например, человек сильный в каком-либо отношении, шутя стал бы выведывать от нас тайну, чтоб затем воспользоваться нашею откровенностью по каким-либо своим видам: то и в таком случае мы должны быть осторожны в своем слове (Сир.13, 14). Как неблагоразумно хвалится надевающий на себя оружие, чтоб воевать, наравне с теми, которые уже снимают с себя оружие после войны (Цар.20, 11), так и не умно говорить вперед о задуманном своем деле, которое не требуется знать другим и которое очень важно. Но еще чаще мы не сохраняем чужой тайны, которая и доверена нам под условием сохранить ее. В таком случае к нам относится постыдное имя перенощиков (Притч.20.19); тогда мы отталкиваем от себя доверенных друзей или знакомых; а в делах политических, как, например, весть о войне или о престолонаследии царского дома, такая весть, известная нам только по частному письму или разговору и неосторожно нами разглашаемая, и без вины делает нас виноватыми. Почему бы нам не удержаться от сообщения всякой чужой тайны? ужели тайна, так сказать, разорвала бы нас (Сир.19, 10), если б мы погребли ее в себе? Скажут: «трудно быть между двух сторон: одна просить сохранить тайну, а другая заклинает открыть ее; первая будет опечалена открытием тайны, а последняя — оскорблена сокрытием». Но кто произносит клятву, на том и будет грех: вверенную же тайну следует сохранить. Читатель! особенно в хранении-то тайн покажи обуздание твоего языка. Тогда ты недалек будешь от того, чтоб и обуздать все тело твое».