Глава 14. — вот именно, — убеждаю я, — именно так всё и было

… — вот именно, — убеждаю я, — именно так всё и было! Прошуршал небольшой дождик… Ну, так… Курам на смех…

Теперь я пытаюсь восстановить в деталях весь ход событий: Жоре дали прикурить…

— …ты не поверишь! — восклицаю я.

Лена удивлена: с чего бы вдруг?

— Нет-нет, — отвечаю я, — было просто невтерпёж! И не только я — многие пытались! Юрка даже кому-то морду набил. А Васька Тамаров даже стрельнул из своего «ТТ». В воздух — предупреждающий выстрел. Ушков — укакался… В том смысле, что тотчас ретировался, и не стал перечить. Он ведь всегда старался довести дело до конца. Усердно старался. Но как только Васька… Да!.. И вот наш Великий Инквизитор, прозванный кем-то Чумным, бросил горевшую спичку… Все напряжённо ожидали его решения, а он только спичку бросил. Словно это и было его решение. Пустяк. Можно было предположить, что не всё с этим распятием впопыхах ему нравилось. Голову бы на плаху! Иии… ррраз… Топором! Тюк! Чтоб отлетела, как… капустный кочан!

«Мгновение! И голова падёт Как тот кочан у срубленной капусты».

Он долго стоял молча, как бы прикидывая, щуря глаза и мотая своим чёрным капюшоном из стороны в сторону, мол, нет-нет, так не пойдёт, нужен другой подход. А ничего другого в голову не шло. Жаль. Жаль! Ведь если бы не эта спичка, всё могло бы развиваться по иному сценарию. И какой другой подход? В конце концов, со спичками нет никаких проблем: чирк…Эта спичка высветила все тёмные углы мира. А с распятием? А что делать с распятием, милые мои? Э-ка куда его занесло — распять! В наш-то век! Когда вокруг только… Только хай-тек и хай-тек!.. Новые, милые мои, технологии! Разуйте, глАзы! Но он-то тут при чём? Это уже дело Пилатов с Каиафами. С Иудами и пр. и пр… Сегодняшними… Их же никто не отменял! Так, значит, тому и быть — чирк… Как-никак…

Платок долго тлел, порождая сизый дымок… Но как только Жора, сделав пару-тройку затяжек, выплюнул трубку, её жар, рассыпавшись золотыми искорками, маленький фейерверк!, придал спичке живительных сил — платок вспыхнул… Я уж и не упомню, чей это был платок, шёлковый, прозрачный такой, как паутинка. Женщин ведь было пруд пруди, плакали, сморкаясь, кто-то выл… Тайка уткнулась Стасу в плечо, а Светка, та просто рвала на себе волосы… Сидя с Переметчиком на каком-то бревне. Ната попросила воды. Чтобы плеснуть в этот огонь? Нет — сделать глоток-другой и, выплеснув остатки на газон, отдать кому-то стакан, даже не поблагодарив. Теперь все смотрели на этот пожарец у Жориных ног, все к нему вдруг потянулись взглядами и он ожил, ожил… Будто этот мерцающий огонёк только и живился этими взглядами. Чушь, конечно! Что толку-то от этих скорбных пугливых взглядов толпы? И эти её бесхитростные никчемные телодвижения — урвать бы хоть йоту, хоть йоточку. Тина права:

Охочая до зрелища толпа растащит на клочки мою рубаху …

Ещё как растащит! Окажись ты в роли жертвы. Это уже рефлекс! Инстинкт толпы — разодрать одежды приговорённого на мелкие лоскутки — и мне, и мне!.. Ну хоть ниточку, хоть волосок с её головы…

Вит молчал… Взгляд его желтых глаз упрекал нас: я же говорил, говорил…

«И не дай бог с её головы упадёт хоть один волос!» — придумал же кто-то эту бахвальную угрозу. Упадёт, упадёт… Просто рухнет! Ты только дай слабинку, дрогни, сожмись от испуга в комочек… И тот же час — упадёт.

Надо хорошо знать Чумного, чтобы… Надо видеть его глаза.

Бездонные глаза у палача. Они не знают ни любви, ни страха.

А я ведь помню его ещё вполне здоровым и чистым… Чистым…

Затаив дыхание, все следили за этим едва мерцающим огоньком. Казалось, что толпа выдышала весь кислород, и ему тоже не хватает воздуха. Тем не менее, огонёк жил, трепетал… Как маленький флаг на флагштоке… Скороговоркой… Он только-только начинался… Его нужно было разговорить. Что же касается этих тусклых болезненных взглядов… Нет, они не способны были ничего оживить или воспламенить. Эти — нет. Вспомнилось, как Тинка… Лишь однажды она бросила на меня свой мимолётный уничтожающий взор… Пожар! Я как-то там в чём-то чуть-чуть замешкался, сдал, слил, одним словом промазал, что привело к невосполнимой потере, и вот Тинка тогда… Ох уж!.. Два её глаза — как жерла двустволки… Меня словно огнём обожгло! Это был выстрел в упор. Огнемёт! И волосы её помню в тот миг, её огненную гриву молодой кобылицы — змей, просто Змей Горыныч! Правда, — одноголовый… Но такой же огнедышащий… И настырный, настырный… Настигающий, обжигающий, испепеляющий взгляд… Тинкин! Из-под огненной гривы… Это не то, что какой-то там змей искуситель; от Тинкиного — спасения нет.

— Ещё один гимн своей Тине? — спрашивает Лена.

Гимны Тине! В огне!..

И ни слова о её ворожбе. Во удав-то! Удавище! Я — как кролик, как тот пресловутый дрожащий кролик… Приворожила! Пригвоздила! Неповиновение невозможно!

Но сейчас — гимны, гимны…

— Ну, — говорит Лена, — что же было дальше?

— Платок, — говорю я, — сгорел в миг, но поскольку нельзя было допустить, чтобы этот росток жизни тотчас угас, кто-то нерешительно подлил, так сказать, масла… В огонь… Бросил клочок газеты… Или что-то там… Да! Все вдруг встрепенулись, радуясь, что огоньку не дали умереть, что хоть эта новая вспышка стала надеждой…

На что?!

Никто не искал ответа на этот вопрос. Да и некогда было — ведь радовались, радовались… Огню!.. И благодарили, улыбаясь сквозь слёзы, мол, здорово, это здорово, что огонь не угас…

— Tibi et igni? (Тебе и огню, — лат.) — спрашивает Лена.

Гимны Тине!..

— Ага, тебе и огню! Огню и тебе… Это как если бы каждому из нас позволили подживить этот огонь… Чем угодно! Клочком газеты, рублём или ремешком от сандалий… Коллективное такое участие в деле. В общем деле!..

Теперь все глаза были устремлены на этот оживший огонь. Все были просто заворожены этим сизым вьюнком. И уж кто во что горазд — подпитывали его всем, что только было под рукой, что горело и не горело, только бы не дать ему умереть.

Чумной вдруг откинул свой чёрный капюшон, оглянулся и стал пристально вглядываться в глаза присутствующих: может быть, у кого-то есть другая идея?! Он не спрашивал, спрашивали его желтые глаза. Невозмутимо сверля. Других идей не было. Все, кому доставалось от его тяжёлого взгляда, отводили глаза в сторону, упирая свои взгляды кто в спину соседа, кто прикрываясь локтем, как от удара, а кто и топя их в урнах с мусором или в свежих дождевых лужицах… В чем попало…

Нет так и нет! Досадно!.. Да и какая другая идея?! Предать всё опостылевшее за тысячи лет огню — что может быть прекраснее!

Чистка! Может, даже чистилище…

Это — как Тунгусский метеорит: всё — подчистую… И вскоре — новая поросль…

Что может быть прекраснее!

У Чумы рожа вполне довольная! Никто не смог с ним сравниться. Даже Папа! Иуда? Этот жалкий заморыш? Этот скупердяй Караваджишко со своим «Поцелуем», со своим «Взятием Христа…»?

Чума, глядя на осклабившегося Иуду, даже руки потёр от удовольствия: ну что, Микельанджело, взял своего Христа под стражу?

Здесь не хватало нам только «Головы Голиафа» и «Усекновения головы Иоанна Крестителя». Не хватало только поэтики крика — кровавого fecit michela, fecit michela…

Абсолютный шедевр Караваджо!

Он (Чумной) — лучший и всемогущий, даже растоптал Жорину трубку. «Жжжах!» — его восклицание! Он снова поправляет съехавший на бок капюшон и чешет руки.

Итак…

На Жору уже не обращали внимания. Да он и сам был зачарован зрелищем.

Пожарец разгорался.

Вдруг мысль: что если… О, Господи милостивый! Что если все они в сговоре? И Чума со своей спичкой, и Жора на кресте со своей едва раскуренной трубкой? Что если они… Да ну! Нет!.. И Папа со своим Иудой… Что если они… И Тинка, и Тинка! Ведь все они просто жить не могут без огненных феерий, без того, чтобы… И Тина?!

Я медленно повернул голову, заглянул настоящему замаскированному Жоре, с любопытством следящим за действиями Чумы, заглянул ему в глаза.

Он даже не удостоил меня взглядом.

Я дёрнул его за рукав легкой куртки.

— Что?

Он даже не повернул головы.

Внезапно в небе появился вертолёт. Затем ещё. И ещё… Они как какие-то огромные стрекозы из мезозоя летали кругами над нами, стрекоча и стрекоча. Теперь все задрали головы вверх. Яркие лучи прожекторов резали сумерки, выискивая Жору. Стало ясно, что это то ли полиция, то ли телевизионщики или киношники… Я никак не мог вспомнить, какое сегодня число.

— Жор, — сказал я и ещё раз дёрнул его за рукав.

— Ну?

Он лишь мельком взглянул на вертолёты и тотчас потерял к ним всякий интерес.

— Сегодня семнадцатое? — спросил я.

— Восемнадцатое, — сказал он.

Это был день его рождения. Дождя не было, только дальние зарницы. Жорины руки были пусты. Теперь, видимо, уже навеки. Тина верно тогда… Ей бы… Ну да бог с ней.

— Что? — спрашивает Лена, — договаривай. Эти твои полуфразы-полунамёки…

— Мне показалось, что Жора взволнован, но только показалось — его пальцы были спокойны. У меня не было никакого желания поздравлять его. Да и дата не совсем круглая, не юбилейная, даже квадратная… Если все цифры упорядочить соответствующим образом. Если вот как-то так — то как раз и получался квадрат. Ребус!

— Что, тридцать три? — спрашивает Лена.

— Что «тридцать три»? Какие «тридцать три»?! Где теперь эти его «тридцать три»?

Я мог бы, конечно, напомнить ему — вдруг он забыл! Но зачем? Это ничего бы не изменило. К тому же надо было дождаться развязки. Это распятие, этот пожарец…

— А Тина?

— Толкотня была адская! Столпотворение! Вавилонское! Воистину всевселенское преставление! Папарацци не давали проходу…

Кто-то поднёс к костру балончик и пшикнул на огонь, и тотчас яркая вспышка озарила лица. Все вдруг радостно разулыбались — понравилось.

Костёр разгорался…

Юля даже не пыталась его погасить: её бы просто… Ей бы не дали! Она только смотрела и смотрела на Жору, ела его пытливым взглядом, но он был увлечён огнём.

Tibi et igni!

Запах свежего дыма щекотал ноздри, дым слезил глаза…

— Вы что же, совсем там все очумели? — спрашивает Лена.

— Чучма в чёрном балахоне, как и положено инквизитору, с капюшоном…

— Чучма?

— Чучма — Инквизитор… Потом мы так его и называли — Чучма. Чума!

— Почему Чучма?

— … с капюшоном на большой лысой голове, Чучма стоял нерушимо. Как памятник. Чёрный человек, чёрный-чёрный… Охраняя огонь от всяких покушений. Почёсывая рука об руку.

Никаких покушений на его жизнь и не было.

— На жизнь Чумного?

— На жизнь огня.

Кто-то сзади отчаянно возопил. Все разом обернулись, как на выстрел, но тотчас вернули взгляды огню. С благодарностью — он искуплял их вину. Ведь вина жила в каждом, в каждом…

— Какая вина? — спрашивает Лена.

— Невыразимая. Это такой комплекс вины. Объяснить и понять — невозможно.

Tibi et igni!

Каждый мог так сказать, но не смог сформулировать. Мне вдруг пришло в голову: огонь — их стихия!.. Эт игни, эт игни!..

— Чья стихия?

— Чья. Они словно сговорились. Ясно чья… Тинка с её огненной гривой, её взгляд, её призывы и восклицания. О неё можно было зажигать не только спички.

«Ломая нимбы, крылья и стихи Устроим оглушительный аврал…».

Устроили!

Ломая нимбы святости! Выгибая их под себя, примеряя, притирая, перетирая…

А крылья — обесперили, обескровили… Стихи исковеркали, наломали дров из междометий и слов…

На крюк!

Распинаю тушею

То, что вчера ещё было телом.

Тут было сердце, смотри —

Вот под него место.

Тут оно билось, страдало

В этой юдоли тесной.

И никому до его спазмов

Просто не было дела.

На крюк!

За горло. Оно же пело…

Тинка…

Вот под него место!..

Ти…

— Налить? — спрашивает Лена.

— Телевизионщиков прибывало… Некуда было плюнуть! Разве что на Иуду! С ним, как ты понимаешь, — полный кавараджизм! Хотя, правда, без него, без Иуды… Сама понимаешь…

— Понимаю, — говорит Лена, — кара…

— Кара?

— Караваджизм, — говорит Лена, — а не кавараджизм. Не кавардак, а кара!

Я соглашаюсь: конечно, — кара!

Становилось тепло. Белый солнечный диск ещё виднелся сквозь дым, но свет солнца угасал, мерк по мере того, как разгорался костерец. Уже пошли в ход пояса и сумки, затем туфельки и ботинки…

Дым уже не просто ел глаза — выедал…

Жора что-то громко говорил, глазами указывая то на Папу, то на Иуду, то на Инквизитора… Разобрать слов было невозможно…

— Зрелищеце… — говорит Лена.

Юля кричала: «Светааа!..». Будто ночь была на дворе.

— Хлеба и зрелищ! — говорю я. — Просто хлебом не корми — поддай огня! Ночь же на дворе, ночь… ночь… тьма невысказуемая… несказанная…

Вскоре полетели в огонь кепки, косынки, носовые платки и галстуки, чулки… пиджаки и брюки, фраки, смокинги, наконец, платья, да-да платья и сарафаны… Представь картинку — коллективный обоеполый стриптиз…

— Рест, у тебя тяга к… Это уже было. Ты случайно не…

— К чему тяга-то?

— К голым телам.

— И ты заметила. Да, представь себе. Как у любого художника. Вспомни хотя бы своего любимого…

— Ты художник?

— Как и ты. Все мы в своём роде художники. В меру своего предсталения о... Ты, кстати, видела Тинины работы?

— Рест, ты случайно не…

— Не!.. Не-не!.. Ты бы видела!..

— Тинины?

— У меня и в мыслях не было…

— Но ты же их уже раздевал. Когда Жору распинали…

— Тинины. Видела?

— Где бы я могла их видеть?

— Посмотри, присмотрись… Там… Её тяга к… Посмотри… Надо видеть.

Лена только пожимает плечами.

— Подошли другие, новые и новые… Шли и шли… Раздеваясь и поддерживая огонь. Дровами-то не запаслись, а дать огню умереть — значит похоронить праздник. Так что…

Юля ушла. Она не бросила в костёр ни щепочки, ни соломинки. Только прощальный взгляд. Я видел, как она снизу вверх посмотрела на Жору, как что-то немо прошептали её губы… Я смог прочитать одно только слово. И это слово было «Люблю». И Жора тоже его прочитал: я видел, как он кивнул Юле, мол, взаимно…

И Юра, и Лёсик без всякого любопытства наблюдали за жертвой — Жорой, который ещё не корчился на огне, но только задыхался… Было видно, как он… Такой же как, как всегда… Висит в задумчивости… Вот только дышать нечем. Нечем!..

— Слушай, Рест, — говорит Лена, — ты так рассказываешь… Вы что там все сдурели совсем?! Как можно было…

— Совсем, — говорю я.

— Нет-нет, ты послушай! Вам нет оправдания! Как можно было там стоять истуканами и наблюдать за происходящим?! Своим невмешательством вы просто позволили водрузить новое средневековье! Инквизиция, экзекуции… Вы же… Да на вас просто…

— Что водрузили?

— Вы просто дикари, дикари… Какой век на дворе?! И эта ваша гнусная война!

— Лен…

— Да я даже слушать не хочу!

Лена демонстративно встаёт и идёт в кухню. Я тоже встаю, беру сигарету. Думаю. Я думаю, что единственное оправдание нашей немоте и покорности заключается в том, что…

Какой покорности?

Кому?

Разве мы были покорны? Покорены?

Я включаю свет, чтобы посмотреть на себя в зеркале — ну и рожа! Со стаканом в руке, сигарета в уголке губ… Глаза — пусты!.. А ведь глаза — зеркало души. Так что там в твоей душе, малыш? Признаться, я до сих пор не могу найти оправдания нашей мягкотелости. Хотя если посмотреть… Жора с Тиной тут, конечно, дали всем жару. С этим распятием, с этим костром у креста! И Папа… Неужто нельзя было придумать что-нибудь поспокойнее, посветлее, чем эти огненные кресты? Чем эти толпы голых тел… Смех и слёзы… Никто ведь не принуждал их донага раздеваться…

Но других идей, как сказано, просто не было.

Тина с Жорой…

Что они задумали?

Черти!

Или всё-таки боги?

Ха! Боги…

— На, — примирительно говорит Лена, войдя, — кофеёк, хочешь? С малиновой… Как ты любишь…

Я целую её в щечку: сенк…

— Ты уж прости меня, — говорю я, — плз… Макс, не лижись!..

Макс только смотрит.

— Тебя-то за что?

— Можно было видеть, — продолжаю я, — как Папа что-то время от времени шептал, его губы и руки, пальцы, его пальцы, словно ощупывали слова, которые вышёптывали его сухие холодные губы… Словно пальцы давали волю этим словам. Молитве?.. Я не умею читать по губам, но мне казалось, что они произносили одно и то же — «Ne quid nimis!.. Ne guid nimis!..» (Ничего сверх меры, — лат.). О какой мере были его мысли? Он время от времени шушукался. То с Инквизитором, то с губернатором, то с Иудой…

А Юля ушла…

— Я бы тоже сбежала, — признаётся Лена, — такое накуролесить могли только…

— Аня прибежала, запыхавшись. Как ей удалось найти нас и протиснуться к нам — загадка. Она вся была — нетерпение:

— Ну что, что?! Получается?.. Получилось?..

Она была настолько взволнована, что не могла сформулировать свой вопрос.

Что получается?

Я указал на висящего на кресте Жору, мол, смотри — видишь?.. Порядок!..

Аня только кивнула и улыбнулась, коротко махнув Жоре рукой. Я ничего не понимал, и даже не старался понять — пусть уж будет что будет.

— Тебе нравится? — спросила Аня, всё еще глядя на Жору.

— Да вы там все были чокнутые, что ли? — спрашивает Лена.

— Нет, — отвечаю я, — не все.

— А Тина?

— Юля ушла, — повторяю я. — Как только она…

— Ты говорил. А Тина?..

— Тина занималась Ковчегом. Потом я узнал, что ей удалось… Но это — потом, много позже. Она, как Ной начала строить… И как Колумб открыла нам вскоре… Как Муссолини…

— Как кто?! Муссолини?.. При чём тут этот…

— Он как Ной, спасающий нас от Потопа, выстроил свой Ковчег для возрождения Римской империи. Ну, ты знаешь эту историю со строительством огромного судна на озере…

— Знаю.

— Как Америго Веспуччи со своей Америкой…

— Так что Тина-то?

— Вот и Тинка со своим Ковчегом… Она, знаешь ли… Ах, как она была права! Ей бы… Но об этом чуть позже, потом…

— Ты и в самом деле считаешь, что Тина…

— Ха! А то! А то кто же?! Царица!

— Брось, — говорит Лена, — ты как всегда перебарщиваешь…

— Не всегда! Никогда, даже никогда! Что касается Тины — никогда!

Теперь Лена молчит. Я продолжаю:

— Я присмотрелся к Папе, его губы шептали: «Nihil admirari» (Ничему не удивляться, — лат.). Вот уж верный призыв! Но почему шёпотом, даже немо, беззвучно? Я на какое-то время покинул Жору и мне удалось расслышать — «Nec vixit male, qui natus moriensqui fefellit» (Не худо прожил жизнь тот, кто безвестным родился и умер, — лат).

Далеко не худо, подумал я, думая о Тине. Почему о Тине? Она ведь ещё совсем не жила. Ох, уж мне эти аннунаки!

«…а время роняло сухой горох секунд… трик-трак».

Есть люди, ускоряющие обычный ход вещей и даже историю цивилизации.

Трик-трак…

Есть же люди!.. Или всё-таки боги? Обжигающие горшки…

И о ком я могу думать в первую очередь?!

Жора разгорался… «…то, что вчера ещё было телом».

Не вчера — только что! Что ещё есть ещё…

Пламя уже лизало его розовые пятки… Он тоже, было видно, задыхался…

Трик-трак…

Дождик снова прошуршал своё: «На крюк».

И тотчас стих…

«Распинаю тушею то…».

Он только, прошипев, придал силы костру… Как будто этот самый костерчик был свежим зелёным ростком в знойной пустыне, пробившимся, наконец, сквозь толщу пустынного песка тысячелетий и увидевшим, наконец, свет солнца, свет Неба…

Белого Неба Пустыни…

Спасительный дождик огня.

— Макс, место!..