Глава 13. — Праздник растянулся на целое лето

— Праздник растянулся на целое лето…

— Праздник? Ты сказал праздник?!

— Мир не знал безумия слаще! И как ты знаешь — «Безумству храбрых поём мы песню»! Мир вдруг расхрабрился и заслужил свою песню! Лето оказалось слишком коротким, чтобы усластить всех желающих. Это был всем праздникам праздник! Все эти фиесты и карнавалы, все эти… в подмётки не шли…

— Что праздновали-то? — спрашивает Лена.

— Как что — конец! Конец мира! Вдруг все разом осознали, что тот мир, в котором они прозябали все эти тыщи лет, скуксился, сдулся, просто сдох. Что пришла пора выбросить его на помойку. Да!.. Вдруг!.. Стало всем неуютно и мерзостно…

— «Всё мерзостно, что вижу я вокруг»? — говорит Лена.

— Именно!

— Шекспир произнес это пятьсот лет назад, — говорит Лена.

— Хо! Шекспир!.. Иисус сказал это ещё две тыщи лет тому назад. И вот только сегодня, — говорю я, — вдруг пришло не только понимание, но осознание… Проникновение… Если хочешь — Преображение… Вдруг Свет Неба пронизал каждого, каждого, пронзил не навылет, а рассветил каждую клеточку, каждую хромосомку… Каждого! С мала до велика! И Тина…

— Что Тина? Ты считаешь, что Тина…

— Лен… Они же с Жорой… Помнишь ту финтифлюшку? Так вот они с Жорой и с Гермесом…

— С каким ещё Гермесом?

— Трисмегистом! Так вот эта самая финтифлюшка и явилась…

Лена берет сигарету. Я подношу зажигалку, добываю огонёк.

— Рест, ты мне можешь в двух словах, — сделав затяжку, говорит Лена, — в двух словах сформулировать роль Тины во всех этих ваших поползновениях? Тины, Жоры, этого вашего Гермеса со всеми его финтифлюшками! Мне кажется, вы преу…

— В двух словах?..

Лена кивает.

— В двух?

Я думаю. Признаться, я никогда не умел ясно выразить мысль коротко. Как поэт. Как Тина! Для меня всегда было мукой выискивать правильные и точные слова, сопоставлять их, примерять, перетасовывать, лепить из них яркую мысль…

Отрекись от меня скорей

Пока льдом не стянуло слово …

— Тебе кажется, — говорю я.

— Да, мне кажется, что вы…

«Пока льдом не стянуло слово…»!

Я поднимаю ладонь, прошу Лену помолчать.

— Что? — спрашивает она.

— Пока льдом не стянуло слово! — говорю я.

Лена вслушиваясь, щурит глаза.

— Да, да, — говорит она, осознав величие и мелодию образа, — да, это бесспорно! Если хочешь — безукоризненно! Я даже больше скажу: Тина ваша — гений! Без преувеличения! Да!.. Но…

— Так вот, — говорю я, — если коротко… Ты и сама…

— Но…

— «Какое время на дворе, — говорю я, — таков мессия»!

— Ты хочешь сказать, что…

— А что, — говорю я, — да! Вот тебе и роль!

И не произношу эту роль словом. Всуе. Не облекаю эту великую, я считаю, роль в буковки, которые, как не крути, не в состоянии ведь выразить всю глубину её, Тининой души, духа её сущности, по сути — сути её! Словно оно, это слово-то, стянуто льдом. Краеугольное слово! И вот, если прибавить тепла, думаю я, призвать на помощь весну, её, Тинины слова и оттают и потекут звонкими весенними ручейками… Созидая и творя…

Думаю я…

— Спичку дай, — просит Лена. У неё погасла сигарета. Я снова подношу зажигалку: вжик!

Мессия!..

— Рест, так нельзя…

Я понимаю, я всё понимаю: так — нельзя! Но кто убедит меня в том, что это не так?!

Моя вина — не в том, что не одна.

Твоя вина не в том, что ты — один.

А в том, что неприкаянно летят

Все мотыльки

На яркий свет витрин.

Все… Все!

На яркий свет! На яркий Тинин свет!..

Какая уж тут вина?!! Это — призыв! Зов! Паломничество! Какая же это вина?..

— Так вот, — говорю я, — Жора и вывалился… Вывалявшись в…

— И ты считаешь, что Тина, — прерывает меня Лена, — что Тина…

— Да, они с Жорой…

— И Тина…

Вдруг меня осенило!

— Слушай, — говорю я, — а ты знаешь, как рождаются звёзды?!

— Конечно, — говорит Лена, — берётся пыль, космическая пыль и…

— Какая пыль?! Что такое пыль?! Пф! — и нет никакой пыли… Нет, — убеждаю я Лену, — сперва берётся… слово…

— Слово?

— Сначала. Да, с самого начала! С, — настаиваю я, — Начала. Слово берётся, — говорю я, — а не какая-то там пыль, Слово… Это же классика: в Начале было Слово…

— Рест, зачем ты так? Я же не совсем…

— Слово — как центр кристаллизации… Ну… как… дрожжи, понимаешь меня?

— Закваска, — говорит Лена.

— Именно! И вот это слово…

— Понимаю, — соглашается Лена, — теперь понимаю: Тина, её слова, её рифмы и ритмы…

— Ну да!.. Это же мессианские слова! Ты только послушай!

— Ты считаешь, что её тесто уже вызрело? — спрашивает Лена.

— Тело?

— Тесто! Тесто! Я имею ввиду…

— И тесто, и тело, — произношу я, — вызрело, вызрело… Ты же видела, как она…

Аннуначка!..

— Ничего я не… Я её в глаза не видела, вашу Тину! Как я могла видеть?

— Зреет она, вызревает на глазах. Не по дням, а по часам. Ты бы видела, как она…

— Рест, мог бы и…

Лена обижена? Я, конечно, перестарался. Я заметил за собой: как только речь заходит о Тине, я не в состоянии сдерживать себя от… Да, меня тотчас охватывает какой-то внутренний трепет, я теряю власть над собой, меня просто несёт, несёт… Так бывает, когда… Трясёт… Ну да это понятно… Тут ничего поделать нельзя. Разве что…

— Да-да, — произношу я, несмотря на Ленино «мог бы…».

Если бы мог, то и…

— …прям по минутам, — говорю я, — вызревает. Прям вся лопается, переполненная соками жизни. Знаешь, — как персик, как зрелый-презрелый персик… Не перезревший, но и вызревший! Слюнки прям так и капают! Ну ты знаешь, как это бывает… Текут…

— Знаю…

— И хотя ей только-только за двадцать, она уже… Вот! Ты только послушай!..

Лена ждёт: ну-ка, ну-ка? Даже сигарета слушает — затухает.

— Дождёмся, — говорю я, — тридцати трёх.

Лена не понимает.

— Хотя, — предполагаю я, — в наш век акселерации и «хайтек» вполне может быть…

— Что слушать-то? — спрашивает Лена.

— Вот, — говорю я, — пожалуйста!

Я беру первое, что приходит на ум:

«Не верь приметам. Снам. И ворожбе. Пророкам. Истинам. Провидицам, Мессиям. А верь Любви. Безудержной любви. Её глазам, ввергающим в стихию».

Какое глубокое и яркое знание веры! Разделение её на «Не верь» и «Верь»! Это не какие-то там притчи и проповеди, не какие-то призывы и лозунги. Это — тавр. Клеймо. Если хочешь — знак качества! Aut — aut (Или — или, — лат.)!

«Не верь мессиям»!

Это мессия говорит о мессианстве: не верь! В то время, когда весь мир ждёт нового мессию, жаждет его прихода, вслушиваясь в роковую предсмертную тишину — что проречёт мессия?

— Роковую? — спрашивает Лена. — Предсмертную?.. О каком роке ты говоришь?

— «А верь Любви!», — говорю я, — как булат! Правда?

— Правда!

— Надо только уметь распознать её, эту Любовь, притронуться к Ней, прилепиться, прорасти в Неё всем сердцем. Здесь — суть веры!

Тошно от евангельских бесед:

Мол, нельзя нам даже в ад без веры.

И в садах любви нам места нет —

Всё для суетливых браконьеров.

Лена думает.

— Здесь-здесь, — повторяю я, — здесь суть веры! В этом величественном слове — Любовь! Так что вот так: сперва берётся Слово… Вот точно так и рождаются звёзды… Так родилась и «Безымянная» звезда, и Вифлеемская… И Тинкина!..

— Её звезда уже взошла?

— Да! Вызвездилась!.. Уже сияет!.. И только слепой… Только кургузый жалкий подслеповатый тупица не в состоянии…

— Ты про что? — спрашивает Лена.

— Оно же не в состоянии даже…

— Что «Оно»-то?..

— Ответить в рифму?

Лена снова просит огня. Прикурив сигарету и сделав пару жадных затяжек, она тотчас сует её в пепельницу и жестоко раздавливает. Как поверженного врага! Она давно дала себе слово бросить курить. И вот это слово настигло её.

— Всё! — говорит Лена.

Я не понимаю, о чём это она. Киваю только, мол, согласен: всё! И продолжаю:

— И начало начал, — говорю я, — Na4alo, о котором гремит теперь весь мир и которое так своеобразно провозгласила Тина, было положено!

— Как?..

— Как?! Так! Так, что даже…Словом! Тининым Словом. Как всегда! Ведь в Начале всегда было Слово!

— Что же, получается, что ваша Тина своим таким своеобразным Na4alo, м и раскрутила новый виток…

— Закрутила, — уточняю я, — заварила кашу…

— Да уж!

— Если хочешь — кашу новой эры. И положила конец эре греха.

— Да уж… Тут хочешь — не хочешь…

— Как ты знаешь, — говорю я, — наступившая Эра Водолея как раз и зачата в наши дни. Кому-то надо было об этом заявить в полный голос. Кому? Ждали-ждали… Кому?! Ни Обама, ни Путин, ни Корея, ни Китай… Все как воды в рот набрали! Масоны молчат, мормоны тоже, ротарианцы и подавно. Кто?.. Бильдербергеры? Молчание… Кто возьмет на себя эту миссию?!

Тишина…

— А что Папа? — спрашивает Лена.

— Ватикан? Нем!..

Вот Тина и вызвалась. Мужество в том, чтобы возопить на весь мир, чеканя каждое слово: «Na4alo положено!». Не гласом вопиющего в пустыне, но ровным тонким точным Словом, не скованным льдами вечной человеческой мерзлоты: «А верь Любви!». И расписать эту Любовь по нотам, разложить по полочкам… Разжевать для каждого утлого ума и недоумка — вот Что Это значит! Про Это у неё — в каждой строчке! Ну не в каждой, конечно, но каждое её слово исполнено и дышит Любовью. С большой буквы! А то!..

Такая вот Тина…

На рубеже, где не дают чины,

я так мятежно зла и безмятежна,

И дремлет в ножнах, смотрит злые сны,

свирепая отточенная нежность.

Эта ее неземная философия свирепой отточенной нежности, думаю я, наверняка призвана расшатать земную ось. Эти аннунаки…

Я обнажаю, как клинок, оскал,

когда меня почти прижали к дверце.

Получит каждый то, что он искал —

единоверцы и инаковерцы.

Ну вот! Ясное дело — аннуначка! С небесным оскалом!

Я встала, как назло, не с той ноги:

все виноваты — даже самый правый.

И я корнаю гриву и стихи,

взрываю очаги и переправы.

У них, по всей видимости, тоже там наверху бывает, что «не с той ноги». Доходит до сумасшествия… И тогда у нас — разыгрывается стихия, природный катаклизм…

Но будет ночь распахнутой, как плащ,

как дверь наотмашь, как душа — раздетой.

И я прощу тебе, дрянной толмач,

твой перевод, похожий на наветы,

На оговор, на ложь, на приговор,

на крик совы. Молись. Я знаю-грешен.

Я обожаю правильных врагов.

И убиваю максимально нежно.

— И что, — спрашивает Лена, — до сих пор было неясно, что…

— Неясно. Мгла, тьма, Содом и Гоморра, полный Армагеддон… Ты же сама видишь, что… Крик совы…

— Что?

— Это был настоящий Хаос… До тех пор, пока…

— Да, да-да, вот и я об этом, — говорит Лена, — разобраться во всём этом нагромождении тел и дел…

— Нам, — киваю я, — так и не удалось. Вот даже ты…

— Да уж… Тут с вами и вашими клонами не то что чёрт ногу — бог голову… Повредит.

— Бог, — говорю я, — надеюсь, всё поставит на место. На то он и Бог! Это ведь его промысел. Ему, правда, понадобятся помощники, чьими руками Он сможет разложить всё по полочкам.

— И кто же теперь возьмёт на себя роль Его ангелов на земле?

— Он пока еще думает, — говорю я, — нас Он пока не приглашал.

— Вас? Снова вас? Это кого же — снова тебя, снова Жору, Юру, Аню, Юлю, Наталью? Снова Лёсика, Ушкова и Ваську Тамарова?.. С вашими планариями… Вы же себя целиком и полностью дискредитировали!

— Лен, — говорю я, — так категорично…

— А как?! Вы же…

— Мы…

— А что — ваши гильгамеши и навуходоносоры?! Ваши цезари и македонские?! ленины, сталины и волочковы?!.

Так разувериться!

… и вся эта ваша шушера… шапари, шматковы, швецы… шариковы и швондеры…

— Милая моя, — пытаюсь я её утихомирить, — это же… Мы и все наши клоны… Вообще вся наша Пирамида — это же просто очередной шаг прогресса… Это как если бы…

— Прогресса?! Да вы…

— Колесо истории невозможно остановить.

— Колесо?! Да ваша телега… Собственно, что ткое история? Она не подвластна простым смертным.

— Колея, в которой оно забуксовало…

— Рест, хватит мне пудрить мозги! Ведь нет оправдания вашей узкоумости. Вы взвалили на себя непосильную ношу, вот и расхлёбываете… Нужны новые взгляды, новые…

— Всё новое, — говорю я, — это хорошо забытое старое. Нам нельзя растерять то, что добыто с киркой в руках. Наши технологии социоинженерии и те новые знания, что позволили сделать шаг…

— Да ясно, ясно… Рест, всё это ясно… Вопрос в том, кто теперь сможет взять на себя труд продолжить ваше дело? Кто осмелится утихомирить эти цунами, погасить эти пожары…

— Ты права — omne exit in fumo (всё пошло дымом, — лат.), но у нас теперь есть…

Стоп, стоп! Рест, говорю я себе, помолчи! Ты это уже говорил сто тысяч раз на двухстах тысячах языках мира! Тебе не надоело? Халва же слаще не станет! Стоп! Передышка…

Я как никто другой знаю, Кто должен взять на себя эту роль обновления человечества, его возрождения — Тина! Я просто голову даю на отрез, что только она и способна… Что только ей предназначено… Что только с нею…

И если не она, то кто?

И если кто-то, почему не Она?!

Тина!..

Я знаю: она одна знает КАК это сделать! Что только они с Жорой…

— Ти, — говорю я, — понимаешь, в чём тут всё дело? Вот послушай…

— Я не Ти, — говорит Лена, взяв новую сигарету, — я — Лена. Огня дай…

— Огня, — говорю я, огня — это пожалуйста!

И выбрасываю зажигалку в окно.

— Рест? — Лена удивлена.

— Ты просила огня, говорю я, — лови…

И делаю вид, что думаю, думаю…

— …потом подожгли, — говорю я, минуту повременив. Кому-то ведь пришло в голову… Всё началось с никудышней забавы. Жоре сунули в зубы его любимую трубку: покури перед тем, как… Чиркнули спичкой, раскурили, ф-па, ф-пааа… И сунули… В зубы!..

— Дай и мне, — просит Лена, — спичку дай… Пожалуйста.

Я подношу горящую спичку.

— Спасибо, — говорит она, задув огонёк.

— Только потом, — продолжаю я, — мы узнали, рассказывал Юра, что так и было задумано, продумано так, что, якобы… Да-да, — изысканные поповьи экзерциции…

— Что изысканное? — спрашивает Лена.

— Муштра такая, только не для вояк — для Жоры. И, естественно, для толпы… Этакий душераздирающий, доведенный до автоматизма садизм. Да-да, не иначе — всё продумано до мелочей, но подано как забава.

— Как?

— Чиркнули спичкой — дали прикурить… Вот с этого огонька-то и началось светопреставление.

Ах, какой это был костёр!

— Подожгли? Жору? Инквизиторы…

— Ага. Тут вот какая история… Инквизиторы… Ты же помнишь, я рассказывал, как мы клонировали самых, так сказать, выдающихся прыщей истории?

— Как же, как же…

— Нам удалось сработать и выпестовать классный клон и самого Великого Инквизитора.

— Это ж кто такой?

— Мы взяли его описание из «Карамазовых» и, что называется, тютелька в тютельку… Одним словом Жора носился с Фёдором Михалычем и с его Инквизитором, как с писаной торбой. Клон этого палача стал для Жоры… Собственно… Это уже не имеет значения.

— Но зачем он вам понадобился? — удивляется Лена.

— История была бы не полной без Яна Жижки и Яна Гуса, без Жанны д’Арк и Джордано Бруно, без… Да сколько их было — тысячи тысяч! Жгли напропалую! Эта история посыпана и их пеплом. И как же нам можно было обойтись без огня?! Вот Жора вместе с Фёдором и сотворили своего Змея Горыныча и Франкенштейна… В одном флаконе.

— Но зачем?

— А зачем нужны КГБ и… Зачистка…

— Невероятно, — восклицает Лена. — Мертвые души…

— Между прочим, — говорю я, — нам удалось, воспользовавшись услугами нашего Инквизитора, воскресить из пепла не только второй том «Мёртвых душ», но и «Теорию единого поля» Эйнштейна. Там…

— Да-да, и что же там?

— Там так и написано, чёрным по белому: этому миру нужно другое человечество.

— Чёрным по белому?

— Чёрным-пречёрным!

— И его сожгли? Жору-то?..

— Ага, Жору! Жжик… Иисус так решил. Чтобы не воскрес! Чтобы Жора твой не воскрес, не вознёсся на какие-то там небеса… Чтобы не явился снова народу через каких-то там девять или сорок дней, лишь для того, чтобы дать новую веру в Жорино воскресение… Чтобы колесо истории не провернулось ещё раз… Понимаешь?..

— Не совсем…

— Пепел… Только пепел от Твоего Жоры и остался — пф!.. и всё, и всё… Просто — пффф…

— Пепел… Пыль… Напылили вы тут… На земле… Спрашивается — зачем?

— Чтобы не взошли ростки новой религии…

— Какой ещё религии? — спрашивает Лена.

— Жорианства!

Лена улыбается.

— Смешные вы… Как дети… Насмешите мир со свои Жорианством…

С Жорианством — пожалуй. Но не с Тиной!..

Вот они-то с Жорой…

Я обожаю правильных врагов

И убиваю максимально нежно…

Точно аннуначка…

Свирепая отточенная нежность…

Молись. Я знаю — грешен!..

И я, дрянной толмач, падаю на колени…

Неужели и у нашей Тины, мелькает мысль, как у Нефертити, затылочная кость головы вытянута вверх безупречной дыней? Во смеху-то!..