Глава 6. Я стараюсь передать слово в слово Своим языком

Я стараюсь передать слово в слово… Своим языком…

— Язык у тебя, — возмущается Лена, — знаешь… Ты не только сам мекаешь, у тебя все мекают…

— Как козлы?

Тина бы сказала: «Как бараны!».

— Но как, скажи мне, передать те ощущения…

— Ладно, — говорит Лена, — не оправдывайся. Бэкай, мекай… Лишь бы…

Сделать обиженный вид? Ещё чего?!

-…всё шло, — продолжаю я, — как по маслу… Приготовили три прекрасных белых креста…Пластиковых… Кажется, пластиковых… Юля сказала — белых, как подснежники… Прохладных, пояснила она, ведь стояла такая жара, такая адская жара… Хотя солнце только взошло, уже, правда, поднялось над гладью вод… Восход был малиновый, как пламя пожара, пылал просто, потому-то и казалось, что горела вода, а кресты были такими прохладными, что всех тянуло к ним, как к спасительной прохладе, но не всем можно было взойти на них, не всех они ждали и хотели ютить на себе, рассказывала Юля, три креста, свежевытесанных, крепко сбитых двух поперечин с острыми гранями, как три ложа…

— Ты сказал пластиковых. Три пластиковых белых креста… Пластиковых! А теперь говоришь деревянных…

— Или деревянных, — говорю я, — пребелых… холодных… так прямо и хотелось распластаться на них, раскинув руки, глядя в чистое небо… — ведь ни облачка! — наслаждаясь прохладой, кожей, всей своей чуткой кожей ощущая благотворную прохладу, бережно приготовленную тебе твоими… да-да — всей своей жаркой кожей… Кожей и всем телом пропитываясь этой прохладой крестов, наливаясь ею, как водой ключевой, напиваясь взахлёб в такую жару-то… от малинового солнца… рассказывала Юля… три креста, да…

— Рест, глаза-то открой, — говорит Лена, — я боюсь, что тебе…

— Не бойся, — говорю я, открыв глаза, — я просто вижу картинку, когда закрываю глаза.

— Вот я и…

— Не бойся, — говорю я, — я не…

— Точно?..

— Мне надо ещё раз пережить это…

Еще глоток и я снова погружаюсь в темноту… Я вижу:

— … три креста, — говорю я, — как три белых солнца… Так Юля их назвала — три солнца… белых и прохладных… Одно, главное — для Жоры, одно для неё (Юли), а третье — для меня… Это выяснилось потом, и поскольку ни меня, ни Юли поблизости не оказалось, два креста оттащили в сторону, кинули как ненужный хлам, крест на крест, взгромоздили и они тотчас потухли, как будто их и не было, и они никому были не нужны… О них просто забыли раз без надобности… Сиял теперь только один, белизной своей, Жорин… Жорин… белый весь и прохладный… казалось, весь просто в голубоватой измороси… Как из ледяной камеры огромного холодильника и, казалось, даже дымок поднимался над ним, ну… белый такой… туман… испарина изморосная… тонкой невесомой струйкой… Юля говорила…так казалось… Ледяной даже…

— И Жора…

— Его уложили…

— Слушай, — говорит Лена, — ты так рассказываешь… Всё у тебя здесь как по писанному, как по маслу.

— У меня? Но…

— Только публика чепчиков в воздух не бросает!..

— Не бросает?..

— Слащаво и чинно, — говорит Лена, — ну, хотя бы хоть кто-нибудь что-то там как-то между прочим, мол, якобы…

— Лен, я же не был там, ничего не видел, не слышал… Я пытаюсь передать своими словами… Чистую, так сказать, линию, голую картинку…

— Чинно и чопорно… Чересчур чинно… И всё на одной ноте… Заладил… Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы…

Я не слышу Лену.

— Юля рассказала… Я мог бы приврать, приукрасить, но ты же терпеть не можешь…

— Не могу. И не только…

— Юля пряталась, — продолжаю я, — за спиной какого-то верзилы, рассказывала она, и у неё не было сил даже шевельнуться, ноги просто отнялись, она повисла на плечах у этого верзилы, который сидел на камне… Это был то ли Тутанхамон, то ли Рамзес, кто-то их фараонов, наблюдавший за распятием… Для него это было ново и он…

Юля говорила навзрыд…

— Ни Тутанхамон, ни Рамзес, — говорит Лена, — не были верзилами.

— Эти были, — уверенно говорю я, — этих перекормили… И они ведь по сути не были фараонами, хотя, правда, и были…

— Юля…

— Да, Юля… Всё происходило на берегу, на белом песке, крест лежал… Не было никакой Голгофы, разве что у всех Она была в голове… Просто удивительно, зачем они приволокли сюда крест. Могли бы установить его где-нибудь на каком-то холме, на возвышенности, чтобы он, как маяк, мог виднеться, видеться издалека, со всех сторон…Как маяк. Привлекая внимание тонущих кораблей… Угрожая всем своей распростёртостью…

— Угрожая?

— Если присмотреться!..

Вот, мол, что ждёт всех, кто осмелится… Перевернуть мир… Кто, мол, попытается узаконить царство вашего гена… Вашу Хромосому Христа… Да!.. Это я так думаю, говорю я Лене.

— Я понимаю, что ты, — говорит Лена. — А что Юля?..

— Воздух был тяжёл и влажен, будто тебя… дышать трудно… Жора стоял… Пока ещё стоял… Солнце… На небе ни тучки, ни облачка, но всё было как в мягком тумане, в мареве… Вместо солнца — белый диск… Ни капли тепла, но все обливались потом… если провести ладонью по телу — стекали ручьи…

Жары никакой не было… Жора не жил в жаре, в ужасе от предстоящего, стоял себе…

Крест лежал на песке, как неприкаянный… Какой-то растерянный, никому не нужный… А Жора не жил ожиданием чего-то неожиданного, стоял себе, словно ждал автобус, смотрел в даль, в бескрайнюю океанскую даль… Не было никаких громов и молний, не раскалывалась земля… Ни ветерка… Чайки, чайки что-то там своё крякали, каркая, пролетая… даже ласкового шёпота волн не было слышно… Штиль… Тишина была такая, что слышно было…

— Ничего не было слышно, — говорит Лена, — ты же сказал.

— Ничего… Шевелились только головы людей… Юля сказала, что они были похожи на беспорядочно высыпанные в воду перезревшие белые арбузы… Скопом…

— Белые?

— Лысые…

— И Жора тоже…

— Жора в ёжике, в своём ёжике… Белом как… Будто выкрашенном белилами…

— А Иисус?

— Лысый! Лысый как… Как чёрт! Если не считать… Бог!..

Я пытался себе представить из Юлиных слов, как там все происходило, представлял и диву давался — проще простого: агнц, крест, толпа, Пилат… Приговор! («Воин, иди готовь крест!»). Как по писаному…

Всем, конечно, это событие казалось игрой, спектаклем, разыгрываемым нашими комедиантами. Мы ведь частенько закатывали такие спектакли — трагедии, трагикомедии, а то и комедии… Курам на смех! Особенно преуспел в этом Шекспир. Он как и его давний родственник на глазах у всего нашего честного народа такое выдавал — мы просто рыдали…

И теперь он был правой рукой Иисуса… Он и Иуда! Они теперь… Иуда радовался, что не надо было никого целовать: Жора ведь ни от кого не прятался, жил на виду. Его не надо было выискивать по ночам в каких-то садах… Для поцелуев…

— Ты хочешь сказать, — говорит Лена, — что весь этот спектакль напоминал известную всему миру…

— Нет! Всё дело ведь в том, что наш Иисус оказался жалкой поделкой. Подделкой! Ну представь себе…

— Как так подделкой? Иисус?!

— Ага… Так!.. Собственно, не в этом же даже дело…

— В чём же?

— Когда Жора узнал, что всё готово…

— Для чего готово?

— Для его распятия. И никаких проволочек уже не предвидится…

— Каких проволочек?

— Ну, знаешь… Всегда что-то может случиться… Что-то там не заладится…

— И что Жора? — спрашивает Лена.

— Жора… Жора не был бы Жорой, если бы не прорёк: «Imiles, expedi crucеm!» (Иди, воин, готовь крест! — лат.). Это он сказал Валерочке — воину! — который просто оцепенел. Его на виду у всех присутствующих обозвали воином, воином! Он вдруг поверил, что единственный способ избавиться от Жориного ига — собственноручное участие в Жорином распятии. Валерочка был откровенно счастлив, просто неистово счастлив: «Я распну, распну его!». Он не орал это на весь мир, орали его глаза: «Я распну!».

И он постарался: в тот же день Жорин крест был готов! Баснословно красивый и крепкий крест…

— Из ливанского кедра?

— Хо! Бери выше! Из той самой секвойи, гены которой…

— Из какой той самой?

— Прожившей десять тысяч лет и помнившей звуки арфы Орфея. Я же это уже рассказывал сто тысяч раз! Нам привезли её…

— Надо же!

— Да! Свежесрубленной! С золотистыми капельками живицы по бокам сруба… Запах — просто божественный!!! Валерочка сиял… Никаким пластиком и не пахло.

— Ты так рассказываешь, — говорит Лена, — словно сам принимал участие…

— Принимал… Запах — умопомрачение!..

Я шумно втягиваю воздух, закрываю глаза…

— Жору, рассказывала Юля, подвели к кресту… Нет! Когда Иисус, кивнул, мол, начинаем, мол, поехали, Жора сам подошёл к кресту… Его бросились сопровождать всем миром все, кто только мог… Головы вдруг зашевелились, руки замахали, как лопасти ветряков, и эта туча человеческих тел вдруг надвинулась на него… Как… Его окружили плотным кольцом… Обступили… Все хотели к нему прикоснуться, как бы принимая этим прикосновением участие в общем деле… Это как бросить свою прощальную горсть земли на крышку гроба. Юля тоже было рванулась к нему, но чьи-то крепкие руки удержали её за плечи. Она даже не оглянулась, чтобы узнать, кто посмел её удержать — всей душой рвалась к Жоре. Потом ей-таки удалось протиснуться к самому кресту. Жора к тому времени уже уселся на крест. Он был в жёлтых шортах и белой футболке, кеды, его любимые кеды… глаза синие-синие, взгляд светлый, обычный, ничего не выражающий… Не сияющий, не надменный (я не помню, чтобы Жора когда-нибудь смотрел на кого-нибудь надменным взглядом. Даже на Переметчика с Авловым и Ергинцом он смотрел с жалостью и всепрощением. Ни одного слова не было произнесено, действо вершилось помощью жестов и кивков. Только Иисус менялся в лице — то улыбался, то щурил глаза, то вдруг задумывался… Или громко смеялся… Дурацким смехом… О чём он мог думать? Юля…

— В самом деле, — спрашивает Лена, — что же всё это значило? Для Иисуса, для Жоры, для тебя, для Юли?.. Ты можешь коротко сформулировать объяснение всей этой шекспировской истории…

— Трагедии!

— Это была трагедия? Ты можешь пояснить… Фарс какой-то!..

— Пробую…

— Скажем, что послужило…

— Кто взвёл и спустил курок новой мировой истории?

— С чего-то ведь началась эта катавасия. Смех смехом, но сотворить такое вот чудо, это, знаешь, не каждому…

— Жора даже достал из кармана свои чётки…

— Он бы ещё трубку свою раскурил!

Наталья стояла молча.

— Лёсик предложил ему сигарету, Жора, кивнув, поблагодарил и спросил Лёсика — «скажешь?», на что Лёсик добыл носовой платок и высморкался. Ему нечего было сказать. И тотчас над головами зашелестели слова… Как листья… Тишина была разрушена вмешательством… Да, говорили, что…

— Кто говорил?

— Юля! Юлины друзья! Она тотчас же вызвонила всех своих друзей… Все страны и континенты… У неё ведь весь мир был в кармане, да, все, кто её знал, тот же час набивались к ней в друзья, в лучшие друзья, просто липли к ней, ну, ты знаешь нашу Юлю, она ведь…

— Знаю, знаю…

— Как…

— Ага, как… ты рассказывал…

— Ей просто некуда было спрятаться от этого мира, все к ней тянулись, ринулись как…

— Знаю…

Наталья только молчала…

— И вдруг Юля как заорёт: «Света, света!.. Ещё света!..». Будто ей было мало света… Света этого белого беспощадного солнца и этого белого, как чаячий пух, смертельно-ослепляющего креста, и этого ослепительно синего, как вода северного фьёрда света Жориных глаз…

«Ещё светааааа!».

Как истерика!

Ей дали…

— Ведь весть о распятии, как только Жору схватили, разнеслась мигом…

— Да, ты говорил. Разве его схватили? Он же сам добровольно…

— Говорили, что все нобелевские лауреаты мира, кто на то время был жив, тот же час бросили все свои дела и устремились с благодарностью к нашему Иисусу, к Жоре… Всё, что они открыли и чему научили мир, считали они, явилось свидетельством Жориной гениальности… Отцы церкви всх конфессий наперебой предлагали причислить Жору ещё при жизни, при последних его часах жизни, к лику святых… Жители Гвинеи, узнав о распятии, съехались к хижине Гогена…

— Гаити, — говорит Лена.

— Что «Гаити»?

— Гоген жил, кажется, на Гаити…

— Ну, да бог с ним… На Азорских островах, где-то рядышком с Атлантидой…

— Рест, какой Атлантидой?

— Говорили, что её всё-таки разыскали… Чтобы назвать его именем.

— Ну знаешь! — Лена искренне возмущена.

— Атлантида имени Жоры Чуича! Есть же…

— Мавзолей имени Ленина?

— Мавзолей Ленина! — уточняю я. — Есть же…

— Атлантида Чуича! Прекрасно! Ну, да бог с ней…

— Так вот, если помнишь, — говорю я, — ту финтифлюшку, которую Жора приобрёл еще в Стокгольме…

— На блошином рынке? Конечно, помню! Ты о ней давно не рассказывал.

— Так вот эта самая финтифлюшка, по сути, осколок керамики с клинописным текстом, как раз и была предметом…

— С блошиного рынка Стокгольма?

— Лен, дослушай, пожалуйста. Жора пустил только слух, что купил её на рынке. На самом же деле…

— Интересно, интересно!..

— На самом же деле он заполучил её от людей Тины… Тина тогда сама не смогла…

— О, Боже! Какие страсти! Какой Тины, какие люди? В Стокгольме?! Рест, не плети ерунду!

— Я и сам долго не верил! Пока Жора однажды не проговорился. За неделю до всех этих головокрушительных событий…

— Головокружительных!

— Если угодно… Так вот ровно за семь дней до того, как… Я полагаю, что… Ладно…

— Что? Давай выкладывай!

— Да это уже и неважно. Слушай! Так вот эта самая финтифлюшка… Я до сих пор потрясён! Так вот…

Меня вдруг охватывает дрожь, меня просто бьёт, как в падучей! Лена пугается, не зная что предпринять, и мне приходится её успокаивать: всё в порядке, не суетись, такое и со мной уже случается… Лена наливает воды — пей…

— Ммм-да, — мямлю я, — прости, пожалуйста…

— Я испугалась… Не хочешь — не рассказывай.

Я беру паузу, встаю… Мы выходим на крылечко — господи, как прекрасна жизнь!..

К этой истории с финтифлюшкой я возвращаюсь только дней через десять. Спасибо Лене — это она меня вывела из ступора, спасла от умопомрачения. Ведь это она — умопомрачительная Жорина-Тинина финтифлюшка до сих пор сводит меня с ума!

— … оказалось, — рассказываю потом я, — что эта самая финтифлюшка…

— Ты можешь называть её по другому? — просит Лена.

— …специалистам из Британского музея и Восточного института Чикаго совместными усилиями удалось-таки расшифровать клинопись на финти… ну, на этой самой хреновине… Потом эти ходы, что под правой лапой Сфинкса… Помнишь, я рассказывал? И плюс эта лидийская Тинкина драхма… Ну, ты помнишь! Если коротко — все сошлись на том, что Атлантида…

— Какие ходы? — спрашивает Лена.

— Нам удалось совместить биополе финтифлюшки с биополем правой лапы Сфинкса, под которой, как ты знаешь, до сих пор хранится библиотека атлантов…

— Библиотека?

— Не книжная, конечно! А в том смысле, что в этих камерах на каких-то полевых носителях хранится информиция о самых… невероятных и нам пока ещё недоступных технологиях атлантов… Как они телепатировали или телепортировались, как летали без керосина, как таскали многотонные блоки на вершину… И т. д. и т. п.

— Рест…

— Да, Лена, слушаю… Говори.

Лена только смотрит.

— Рест… — снова произносит она.

— Да я и сам-то сперва… Ты не поверишь, но отчаяние было жутким. Я Жору чуть не… Я готов был его убить, только бы он не продолжал меня насиловать своей финтифлюшкой.

— Он тебе всё это сам рассказал?

— Он знал, что я его рассказ запишу и запомню флешкой.

— Это же сенсация! — говорит Лена. — Если не абсолютная чушь! Если всё это правда… Представь себе какой прорыв совершит наша цивилизация…

— Если всё это правда, — говорю я, — а не сивой кобылы бред.

— Но как ты можешь…

— Ты недослушала, — говорю я.

— Ну, ну… валяй дальше.

— Так вот на Гаити, — продолжаю я, — все вдруг…

— Ты не кончил про финтифлюшку.

— Да, это сенсация, — говорю я.

И затем коротко рассказал основные моменты Жориных откровений: финтифлюшка и Сфинкс, якобы, помогли раскрыть тайну не только египетских пирамид, но и Атлантиды! Их биополя каким-то там чудесным образом совпали и это совмещённое поле удалось, так сказать, прочитать и перевести в доступной для нашего понимания форме… Конечно же, это была сенсация! Это был конец эры… И начало, начало… Да, и На4ало На4ал!..

— Что такое четвёрка? — спрашивает Лена.

— Тут сложная арифметика, — говорю я, — вот смотри…

И рисую фигуры пирамиды.

— Вот четыре грани, видишь?

— Ты опять со своей Пирамидой.

— Да! Это и есть На4ало На4ал! Тина так и написала — «Na4alo-na4al-о»! В Тибете, если ты помнишь, есть пирамида, на вершине которой… Кайлас!

— А ноль, что значит ноль? — спрашивает Лена. И рисует указательным пальцем ноль на столе.

— То и значит: ноль он и есть ноль, — говорю я, — точка отсчёта, начало координат нового мира, если хочешь — ab ovo, с яйца! Тут мне недавно фотку прислали — белое яйцо в зубастой пасти серого крокодила. Так я так и подумал: пора начинать!

— Ясно, — говорит Лена, — с яйца, так с яйца! Зачем же это распятие? И вся эта ваша история с Пирамидой, с Иисусом?.. И ты совсем забыл Тину! Вы ведь её тоже клонировали? Где она, что она?.. Потом объявилась Тина живая, совсем настоящая! Со своим Ковчегом! Рест, тебе не кажется, что жизнь ваша заблудилась, заплутала в такой темноте, что…

— Спички дай… Пожалуйста.

— Ты хочешь просветить свой путь?

— Прикурить…

Я закуриваю. Да уж, думаю я, жизнь зажала…

— Ну так вот, — говорю я, пыхнув дымом в сторону раскрытого окна, — значит так… на Гаити…

— На Таити, — говорит Лена, — на Таити!

— Что на Таити?

— Гоген, — говорит Лена, — Гоген точно жил на Таити. Если ты о Гогене.

— Ты же сама сказала, что на Гаити…

— Я перепутала. Прости, пожалуйста.

— Да какая разница?! Стелла рассказывала, что и на Гаити, и на Таити, и даже на Галлапагосах… А на острове Пасхи вновь зашагали вдруг эти каменные уродцы! Кто шаг, кто сделал два шага, а некоторые даже по пять. И только трое сделали по шагу назад.

— Рестик, — Лена останавливает меня, — ты можешь как-то всё это увязать? Ты послушай самого себя. Мне кажется…

— Горнакова, — говорю я, — крестись!