Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Г. О. Гадд






 

{363}

 

НОЧЬ НА 20 ДЕКАБРЯ

 

Кроме случайной осведомленности о ходе боевых действий в этот знаменательный день сдачи Порта-Арту­ра, я знал также о состоянии здоровья гарнизона к это­му дню и его численности. Эти мои сведения не были случайными. Мало того, они были собраны мною лично и по собственной инициативе.

В виду важности их для оценки боевой мощи гар­низона к последнему дню обороны, я расскажу, как и почему они были собраны мною. Это поможет понять происшедшее около форта III и укрепления III 19-го де­кабря 1904 года.

С ноября месяца цынга приняла характер опасной эпидемии. На

1-м боевом участке сухопутного фронта крепости, начинавшемся от берега моря и Крестовых ба­тарей, и оканчивавшемся фортом I, в течение 6 меся­цев тесной осады находился один из перевязочных пунктов моего отряда.

Хотя почти никаких боевых действий на этом уча­стке, кроме бомбардировок не было, за медицинской по­мощью на пункт в ноябре месяце стали приходить из окрестных батарей и окопов более 100 человек ежеднев­но. К концу месяца число это дошло до 160 и более. На 90% это были больные цынгой, среди которых было очень много тяжелых случаев.

Обеспокоенный этим фактом, особенно по причи­не нашей беспомощности в борьбе с этой болезнью (точных причин которой тогда мы не знали), я решил выяснить ее размеры, хотя бы на своем участке и про­извести однодневную перепись всех больных, путем осмотра всего личного состава боевого участка.

При этом учитывались случаи с очевидными {364} объективными признаками: кровоподтеки на теле, опухоли на лице, разрастания и опухоли на деснах, затвердение и анкилозы (опухания суставов — твердые и безболезнен­ные на конечностях).

Перепись, произведенная 28 ноября, показала, что на участке состояло всего 1.200 человек, из коих боль­ных цынгою было 21%.

Ввиду явного и быстрого разрастания эпидемии, перепись была повторена 12 декабря. Из 1.100 человек цынготных среди них было уже 40%.

Среди больных одна треть состояла из калек, кото­рые по причине опухоли суставов совершенно не вла­дели рукой, ногой и т. д. и требовали еще постоянного ухода за собою

(Все эти данные в моем рапорте были мною доложены ге­нералу Стесселю через флагманского доктора эскадры А. А. Бунге и дошли до него своевременно. В этом же рапорте я рекомен­довал властям использовать полным рационом муку, которую недели за две до падения крепости доставил прорвавший япон­скую блокаду английский коммерческий пароход под мистическим именем «Кинг Артур».

Я наивно полагал, что достаточно бороть­ся с голодом, чтобы побороть цынгу. Из-за бомбардировок, кор­ректируемых с Высокой Горы, пароход не успели полностью разгрузить.

Эти данные о переписи были мною напечатаны в журнале «Морской врач», вошли в официальную историю войны комиссии генерала Гурко и помещены в томе, составленном полковником А. В. Шварцем, позднее генерал-лейтенантом, профессором и на­чальником Военно-инженерной Академии.).

Команда за эти две недели на этом участке не переменилась, поэтому статистика была точ­на. Если же учесть, что гарнизон участка, уменьшив­шийся на 100 человек (8% за счет ушедших в околодки и госпитали), то процент больных в строю на этом уча­стке был не 40%, а больше.

Питание на всех боевых участках крепости было одинаково. Поэтому можно думать, что во всей крепости к 12 декабря в строю на линии обороны находилось так­же 40% больных, не годных к бою или мало активных.

Если цынга за две недели удвоилась, то это была опасная эпидемия, и ко дню сдачи крепости, в ночь на 20 декабря, процент больных в строю, вероятно, равен был половине наличного состава. Цынга съела Артур!

Официально в последний день в строю на линии {365}обороны в 25 верст состояло около 25.000 человек (пе­хоты, артиллерии, сапер и моряков), а фактически бой­цов было лишь половина этого числа. Если же учесть эту грозную действительность, нам легче будет понять всё то, чему я был свидетелем у штаба генерала Горбатовского 19-го декабря и в ночь на 20-ое, и то что я видел в городе на утро.

Недостаточность боевого элемента стала очевидной уже в середине ноября, в критические дни штурма Высокой Горы. Недостаток резервов был так трагичен что генерал Стессель особым опубликованным приказом по­требовал спешного формирования особых рот из частей госпитальной прислуги. В эти дни сами госпиталя буди переполнены и ранеными и больными. Смертность в них была очень велика.

Эти госпитальные роты из нестроевых наполовину полегли на Высокой Горе в штыковом бою.

Одной из таких рот добровольно командовал воен­ный врач Прусс. Другой ротой моряков из десанта ко­мандовал в бою морской врач Рейнвальд.

Кроме того, призвано было и ополчение, которого, однако, за незначительностью русского населения в этом крае, в самом Артуре оказалось что-то только полтора­ста человек- Во главе их упражнялся в стрельбе пред­седатель местного русского Красного Креста Иван Петрович Балашов. Никакого значения ополчение не имело.

В качестве командиров рот в штыковую атаку на Высокую Гору посылали нестроевых инженер-механиков флота. Тогда инженер-механики не имели даже чинов, а носили звание «младшего» и «старшего» инженер-механика. Солдаты механикам чести не отдавали, а матросы — только своего корабля. В форму одежды их совсем не входила морская сабля (которую в то время носили даже морские врачи), а только кортик.

Одной из таких рот по назначению начальства ко­мандовал и ныне здраствующий в Париже, тогда «млад­ший инженер-механик», а теперь капитан I ранга В. П. Орлов-Диаборский.

С вечера получив приказ о назначении его команди­ром роты матросов, на утро Орлов повел ее на Высокую {366} Гору.

Там в штыковом бою из роты в 262 человека бы­ло убито 60 и ранено 140. В числе убитых был и его единственный субалтерн морской прапорщик Сероштан из коммерческих моряков.

Сам Орлов пошел в атаку с палкой в руках, и толь­ко во время боя взял винтовку, лежавшую возле убитого матроса, и сам штыком убил японца.

Всё это Высокой Горы не спасло. После более чем недельного штурма она пала.

Сколько там погибло народу за этот десяток дней? Вспоминаю только моих знакомых и соплавателей: мич­манов Соймонова и Алексеева, лейтенанта Лаврова...

С этого дня, кажется, это было 22 ноября 1904 го­да, Новый город стал обстреливаться с Высокой Горы прицельным ружейным огнем, а перекидная стрельба из осадных орудий по стоявшей на рейде эскадре стала корректироваться с этой же горы. Участь наших кораб­лей с этого дня была решена окончательно. Всё это про­изошло еще при жизни души обороны — генерала Р. И. Кондратенко.

Генерал Кондратенко оставался активным руково­дителем сухопутной обороны и после падения Высокой Горы. Он был убит 2-го декабря на форту II.

К этому печальному дню крепость Порт-Артур в своей боевой мощи сильно ослабела на обоих сухопут­ных фронтах, и на западном, и на восточном.

Если учесть к тому же очень быстрое развитие цынги в последний месяц, то станут понятными и события последнего дня обороны.

В ожидании ночных событий я решил прикурнуть и лег в носилки в одном из более спокойных магазинов, укрывшись шинелью.

Только я задремал, слышу: меня окликает прапор­щик Савицкий, сын командира 14-го стрелкового полка, мой знакомый, наш частый гость. Он был в пальто и фуражке и, стоя у открытой двери, с волнением сказал мне:

{367} — Доктор, доктор, сейчас послан парламентер с белым флагом! Я только приехал верхом из города. Там все говорят об этом! Послан прапорщик такой-то. Кре­пость сдается!

Я оторопел от этих слов, не понимая их смысла. Несмотря на всё описанное мною о последнем дне у шта­ба Горбатовского, могу сказать, что ни от кого, ни от самого генерала, ни от кого либо из его офицеров, вра­чей, матросов, солдат, санитаров или фельдшеров я не слышал ни одного слова о возможности сдачи крепости. И сам об этом не думал. Так не похоже было на это всё, что я видел в течение всей обороны Порт-Артура и в его самые критические часы. Все опасались взятия, разгрома, обхода, чего хотите, но не говорили о до­бровольной капитуляции.

После переполоха, открывшего нам глаза, мы по­чувствовали приближение конца и конца скорого. Мы ждали последней кровавой бани, но не этого. Генералы, солдаты, офицеры вели себя не так, как почему-то в последние часы повел себя генерал Стессель. Это трудно понять.

Конец и бесцельность обороны выяснились не 19 де­кабря, а после отступления Куропаткина от Ляояна. Дальнейшая оборона имела только моральное значение. Артур был обречен давно, но для чего надо было испач­кать эту легендарную защиту в последние часы перед собственной кончиной?

 

Ясно, как сейчас, помню, мне показалось в полу­мраке, что огромный железный занавес, как в театре, медленно опустился пред моими глазами и скрыл за со­бою этот странный и увлекательный год человеческого безумия. Я стал вспоминать далекий, далекий родной дом, свою любовь, близких и как-то в глубине моей ду­ши вспыхнули огоньки, угасшего, казалось, в этой кро­вавой каше моего прошлого и... будущего.

Когда я вышел на люди, все обсуждали это сенса­ционное известие. В штабе, видимо, не знали больше того, что привез из города Савицкий. Но хотя стрельба нисколько не изменилась в своей интенсивности, с Кур­ганной батареи телефонировали, что к японцам послан {368} парламентер; он прошел близко к ним по долине Лун-Хе, это был прапорщик такой-то и отправился он с белым флагом и горнистом.

Потом подобные сообщения получены были и из других пунктов. Надо заметить, что уже месяц назад был подобный случай выхода парла­ментера. Но тогда инициатива шла от японцев, с нашей же стороны был только ответный жест. Тогда дело шло об уборке раненых. Поэтому, вероятно, это многих не удивило. Стрельба продолжалась по-прежнему. Об истин­ной причине посылки мы узнали только благодаря пра­порщику Савицкому. Но вскоре в штабе уже не скры­вали о возможности сдачи крепости. Генерал Горбатовский сидел в пальто и фуражке, молчаливый и задум­чивый.

Часов около 10 вечера я был в комнате штаба. Кро­ме самого генерала и меня, других офицеров и солдат не было. Вдруг телефонный звонок. Генерал говорит мне: «Подойдите к телефону, доктор». Я подошел. Ко­мандир Курганной батареи сообщал в штаб, что пра­порщик такой-то отказался выполнить приказание. Он просит доложить об этом генералу.

Я передал его превосходительству.

— Вот видите, начинается развал, — мрачно устре­мив глаза в пустой угол комнаты, негромко сказал ге­нерал.

Между тем стрельба, обычная в это время, на всем участке продолжалась. Офицеры же на Курганной ви­дели парламентера, а может быть узнали о цели его миссии. Этого было достаточно, чтобы железный гарни­зон сразу стал сдавать, даже в офицерской среде про­славленной Курганной батареи.

Подобный развал был, очевидно, вполне естествен­ным явлением. Каждый из нас в течение тех восьми ча­сов, которые протекли от момента, когда мы узнали о посылке парламентера с белым флагом (это было около б час. вечера), до момента внезапного прекращения стрельбы с обеих сторон, в той или иной мере так же внутренне переродились. Не только всё прошлое в Арту­ре, но и всё еще текущее, связанное с войной и обороной, как-то поверхностно проходило уже мимо нашего {369} внимания и нашего интереса. Какие-то новые мысли и но­вые заботы охватывали нас всех. Я ясно помню это по себе. Но из коротких реплик и вопросов друг другу, ясно было, что все уже думами оторвались от боевых интересов и уносятся куда-то далеко, за десять тысяч верст на Родину.

Единственной тревогой в глубине души было толь­ко, какие условия предложат японцы, примут ли их на­ши? Или опять то же, и назад к крови, смерти, пушкам и злобе? Ах, не сорвалось бы!

Вскоре после полуночи в штабе стало известно, что соглашение состоялось. А ровно в 2 часа ночи стрельба вдруг с обеих стороны прекратилась.

Мы выходили на площадку перед штабом и не верили своим ушам. Сна­чала даже страшно становилось. За шесть месяцев тес­ной осады мы так привыкли к непрекращающейся ни на минуту пушечной стрельбе и ни на одну секунду — ру­жейной, что нас пугала эта только что наступившая мо­гильная тишина, которая несла нам жизнь.

Я вспоминаю, в средние месяцы осады мы иногда также удивлялись сравнительному боевому затишью и с офицерами Крестовых батарей, стоявших у самого моря на вершинах холмов, выходили проверить наши впечат­ления.

С батареи № 19 капитана Кичеева открывался вид почти на весь город, Старый и Новый порт, внутренний рейд, эскадру и на всю линию обороны с тыла. Мои сту­денты Лютинский и Подсосов, лейтенант Винк, капитаны Кириллов, Кичеев и я в ночной тишине старались пой­мать паузу, хотя бы в десять секунд. И не могли! Если было тихо невдалеке от нас, то на других отдаленных участках нашего фронта, либо в стороне Высокой Горы стрельба пушечная, пулеметная и залповая из ружей ни на минуту не прекращалась на линии обороны осажден­ного и блокированного Порт-Артура.

И теперь вдруг всё это замолкло.

Симфония смерти, горя и легендарной доблести кончилась.

Артур достоин своей Илиады.

 

{370} Вскоре стали известны в штабе в главных чертах условия сдачи. Я получил от флагманского доктора эскадры А. А. Бунге распоряжение по телефону не от­пускать свою команду матросов и фельдшеров на сбор­ный пункт для пленных и явиться за инструкциями к санитарному инспектору морского управления при на­местнике И. В. Ятребову утром, в 10 часов.

Обсудив со студентом Лютинским положение, реши­ли вместе с ним тотчас ехать на наш второй перевязоч­ный пункт, впереди Крестовой Горы, где оставалась вто­рая половина моего отряда и где хранилось наше казен­ное и личное имущество. Фельдшеру же Чаеву я поручил собрать все наши тележки для перевозки раненых, но­силки и прочее имущество, проверить команду и тотчас же в течение ночи привести их тоже под Крестовые ба­тареи

(По уходе гарнизона в плен, в госпиталях, околодках и про­сто в казармах японцами обнаружено было 18.000 больных и ра­неных.

Число убитых и умерших точно неизвестно.

По сведениям Главного военно-медицинского управления (за­ведомо неполным и неточным, так как они были составлены на основании письменных документов, дошедших из Артура до Пе­тербурга, — а что там творилось в последние дни?) в Порт-Ар­туре погибло (убито и умерло от ран и болезней) сухопутных чинов около 12.000 человек.

Морские команды потеряли: на суше при защите крепости 1.500 человек, в морских боях у Порт-Артура и на кораблях при бомбардировках 1.200 человек; число умерших от болезней — не­известно. Всех умерших в морских командах было свыше 3.000 че­ловек. Общие потери сухопутных и морских чинов в Артуре, по официальным данным, составили свыше 15.000. По другим же данным, число потерь в Артуре убитыми и умершими около 20.000. Первоначальная численность всего личного состава армии и фло­та около 50.000 чел. Следовательно, приблизительно каждый тре­тий из гарнизона положил жизнь свою в Артуре.).

Выяснилось, что по особому пункту капитуляции весь медицинский персонал остается в Порт-Артуре для ухода за нашими ранеными, переполнявшими госпиталя, полковые околодки и казармы. Все мы до их выздоров­ления или эвакуации японцами остаемся в распоряжении своего начальства, но под общим наблюдением япон­ского санитарного корпуса армии ген. Ноги. Всем офи­церам оставлено холодное оружие.

{371} Мы вызвали из нашего резерва пароконного извоз­чика для перевозки раненых, попрощались с военными врачами и офицерами штаба и сели с Лютинским в эки­паж, приказав нас везти.

Было тихо. Всё кругом подозрительно молчало. Подмораживало. Подходило к 3 часам ночи, ночи темной.

Где-то вдали иногда слышались отдельные выстре­лы из винтовок.

На батарее у капитана Кичеева уже были в сборе офицеры окрестных батарей, обычно посещавшие его гостеприимный «дом». Собрались штабс-капитан Кирил­лов с 20-го номера, кап. 2 р. Скорупо, который командо­вал здесь сектором морских батарей (зять адмирала Старка), мичман фон Бок (георгиевский кавалер и впо­следствии зять премьера Столыпина) и лейтенант Винк, командир китайской большой пушки.

Солдаты, любившие своего командира Кичеева, бы­ли очень ласковы с ним, сожалели, что расходятся на­всегда. За одно были очень предупредительны и со все­ми нами, особенно вестовые.

Всех удивил Скорупо. Фома Романович самым тща­тельным образом упаковывал в бетонном каземате свои чемоданы. На каждом наклеил на английском языке свой Петербургский адрес и записку японскому начальнику с просьбой переслать его личные вещи по его адресу. Мы смеялись и над его аккуратностью и над его надеждами.

— Ну, теперь опять начнете есть мясо, не боясь, что поднесут вам конину за говядину, или ослятину за телятину, — шутили мы все.

Со Скорупой во время обедов у Кичеева произошел следующий случай, всех нас долго смешивший, а его до крайности опечаливший.

Повар Кичеева всех нас три раза в неделю кормил маленькими кусочками конины, либо мулятины, а то и ослятины. Скорупе же (приказано было Кичеевым) ве­стовые говорили, что это говядина или телятина. Он верил этому и ел. Но как-то он зашел в кухню и увидел ногу лошади, да еще с подковой. Страшно был обижен и больше мяса не ел, хотя его вообще давали очень мало, даже конского.

{372} Ни печали, ни радости не было среди нас в эти ми­нуты, а какая-то нежная грусть. Невольно обращаясь к прошлому, быстро и отрывочно все мы вспоминали и особо грустное, и особо смешное, чему были свидетелями и участниками на Крестовой Горе и на ее четырех ба­тареях.

Из всех углов крепости, где мне пришлось бывать и работать за время осады, наиболее близким мне был этот уголок. Люди ли здесь были лучше и приятнее, или сама жизнь здесь была больше по сердцу, но о Крестовой Горе и моем пункте под нею я вспоминаю до сих пор, как о милом этого тяжкого 1904 года.

С нами здесь еще до середины ноября был скромный юноша, «брюнет могучий», мичман Алексеев. Когда дела на Высокой Горе пошли хуже, вдруг по телефону его вызвали в экипаж, а на утро мы узнали, что его уже нет в живых. Ночью его послали на Высокую с ротою мат­росов, и в ту же ночь он был убит в штыковом бою.

Высокая была далеко от Крестовой Горы, на проти­воположном конце крепости, но очень хорошо была вид­на нам в бинокль, даже простым глазом. Взирая отсюда в ее сторону, даже во тьме, в последний раз, могли ли мы не вспомнить наших приятелей, еще так недавно сидевших здесь с нами за общим столом!

 

Приближалось утро, нужно было спешить к своему отряду.

Мы обнялись с Кичеевым, пожали руки остальным и пошли обратно к себе вниз. У нас все спали. Фельдшер Чаев с командой и обозом прибыл из-под Орлиного Гнез­да. Было получено распоряжение по телефону: всем во­инским командам оставить всё оружие на месте и воз­вратиться в город в свои казармы, кажется, с 8 час. утра.

Студент Подсосов был уже откомандирован обрат­но на госпитальное судно «Монголия». Я остался с од­ним помощником Лютинским. Оружия у нас, кроме моей сабли, не было, а казенное имущество нам могло еще пригодиться. Мы отправились в барак 7-й роты Квантунского флотского экипажа, который занимал теперь {373} мой отряд, чтобы проверить, не забыли ли чего-нибудь нужного.

Мы решили немного вздремнуть до утра и, направ­ляясь в свой блиндаж, вышли опять в нашу милую до­линку, на которой столько раз на нас охотились 25-пудовыми снарядами «джапы», а мы так ловко изворачи­вались, убегая от них за скалы, что уцелели и... еще бу­дем жить, а может быть... и не тужить.

 

В долинке была тишина, темнота могилы и безлюдье пустыни. Только за оврагом через мостик одиноко сто­ял, чуть заметный во мгле, давно уже пустовавший не­большой деревянный барак командира 7-й роты Квантунского флотского экипажа, поручика Тапсашара.

Мы направились к домику и остановились на мо­стике. Ни Тапсашара, ни его роты уже не было. Они погибли в ночь с 15 на 16-ое октября впереди фор­та № 3 во время вылазки, выбив японцев из трех рядов окопов, и тем спасли форт, на который 17 октября, сутки спустя, неприятель обрушился всей силой во время ге­нерального штурма крепости.

Не вышло у него! И форт уцелел! И штурм был отбит!

Свежая рота Тапсашара из морского резерва с такой силой ринулась на врага, что из 160 человек при первом же, поразившем даже генерала Ноги и самого микадо, натиске, был убит впереди роты ее командир и 60 мат­росов. Оставшаяся на руках унтер-офицеров рота в течение всего дня удерживала занятые окопы и ночью на 17-ое передала их смене.

За сутки рота потеряла убитыми и ранеными весь состав. Уцелели невредимыми только не бывшие в бою 2 матроса (артельщик и повар) и солдат — вестовой командира роты. За отсутствием состава и резервов для восстановления, 7-ая рота Квантунского флотского эки­пажа была приказом по экипажу расформирована.

Лично я помню о поручике Тапсашаре следующее. Познакомился я с ним случайно в апреле 1904 года. Я сидел в канцелярии нашего Квантунского флотского экипажа у казначея Клафтона и от скуки стал рассмат­ривать раздаточную ведомость на жалованье офицерам.

{374} Вижу странную фамилию — Тапсашар. Я никогда не слыхал такой фамилии у крымских караимов и не заме­тил бы ее, если бы сразу не обратил внимания на ее пе­ревод: «Тапсаашар, что по-тюркски значит: если най­дет, то съест», Есть даже у нас такая поговорка: тапса-ашар, тапса-басар. Мне сразу пришла мысль, не караим ли, и я спросил у Клафтона:

— Кто этот офицер?

— А к нам назначенный 5-го Восточно-Сибирского полка, инструктор для новобранцев.

— Передайте ему, что я хотел бы видеть его, — попросил я казначея. Узнав мою фамилию, хорошо из­вестную у крымских караимов, Тапсашар скоро со мною познакомился. Нам обоим казалось тогда, что мы един­ственные караимы в Порт-Артуре, и, как ни странно, оба оказались во флоте и в одной части. Позднее судьба нас сблизила.

Когда началась тесная осада, 1-й морской санитар­ный отряд, которым я командовал, состоя в дивизии ген. Кондратенко, после отступления с Зеленых гор, был назначен на 1-й боевой участок крепости впереди Кре­стовой батареи, у самого морского берега. Там же сто­яли бараки 7-й роты Квантунского экипажа, которой командовал поручик Тапсашар. Окопы на линии оборо­ны, которые он занимал, были на склоне небольшого холма, который разделял нас.

До октября японцы не штурмовали этого участка крепости, а ограничивались лишь бомбардировками из крупных орудий. Жизнь была тихая, я и мои помощ­ники, студенты 5-го курса Военно-медицинской Акаде­мии Лютинский и Подсосов, перезнакомились и подру­жились со всеми офицерами окрестных рот и батарей, особенно же с поручиком Тапсашаром, самым близким нашим соседом. В большой дружбе были с ним мои сту­денты: были партнерами в карты — любили этот спорт.

Лютинский, фотограф-любитель, много раз снимал 7-ую роту и ее командира и оставил видимые следы тех страдных дней нашей молодости. Фотографии эти напе­чатаны в «Правде о Порт-Артуре». Скромные лица этих юношей, матросов и солдат, облики их молодых {375} начальников, офицеров, когда-то наших друзей и приятелей, воскрешают в моей памяти далекое прошлое, теперь мною излагаемое.

В начале октября рота Тапсашара из спокойной по­зиции в окопах впереди Крестовых батарей была пере­ведена в резерв штаба генерала Горбатовского и рас­положилась за Владимирской Горкой, в ею же устроен­ных временных блиндажах, покрытых рельсами.

Половина моего отряда через несколько дней тоже была переведена к штабу генерала Горбатовского.

Тапсашар пригласил меня к себе в блиндаж на обед. Шел обстрел этого места шрапнелью, которая ба­рабанила часто по рельсовой крыше нашего блиндажика, настолько низкого, что в нем было свободно только сидеть. Ходить же можно было только согнувшись.

Денщик угостил нас из ротного котла, и мы стали пить турецкое кофе. Поручик Тапсашар подробно рас­сказывал мне, что сегодня на рассвете сам генерал Горбатовский водил его по укреплениям, чтобы показать, что он должен завтра, чуть начнет светать, сделать со своей ротой.

Японцы очень близко подвели к краю нашего форта свои окопы и крытые ходы. Нет сомнения, что в бли­жайший штурм, к которому они явно готовятся, их удар будет направлен на это важное место, которому грозит опасность. Нужно очистить ближайшие к форту окопы от неприятеля.

В течение двух предшествовавших ночей генерал уже посылал 9-ую и 8-ую роты Квантунского экипажа для той же цели, но, несмотря на значительные потери, они успеха не добились. Это были роты штабс-капитана по адмиралтейству Матусевича (9-ая) и поручика-стрелка Минята (8-ая). Тапсашар подробно объяснил мне, что надо сделать, чтобы добиться успеха, и в чем была ошибка его предшественников. В это время опять сильно забарабанила шрапнель по крыше нашего блиндажа.

Я подумал: если здесь так барабанит, то лучше злоупотребить гостеприимством и выпить еще кофе, чем вылезть наружу. Что же будет завтра на рассвете, ког­да 7-ая рота нашего экипажа (я также числился в {376} Квантунском экипаже) пойдет выполнять задание Горбатовского?

Барабанная дробь шрапнели прервала профессио­нальную ажитацию офицера-инструктора. Его оживле­ние как-то завяло, он задумался на минуту, потом рас­стегнул борт сюртука и стал шарить в боковом кармане.

— Вчера ночью я много проиграл в карты. Не вез­ло. У меня осталось только триста рублей. Если вы бла­гополучно вернетесь домой, передайте их моей матери... Они мне больше не нужны, — на минуту задумавшись прибавил Тапсашар и вручил мне три сотенные бумажки.

В эту ночь на перевязочном пункте, что в сарае у штаба Горбатовского, я был ночным дежурным врачом. Было относительно тихо, и около полуночи я задремал на нарах, конечно, не раздеваясь. Там никто не разде­вался неделями. Около 4 часов утра я был разбужен внезапной страшной стрельбой нашей артиллерии с бли­жайших фортов и залпами неприятеля.

— Ну, думаю, седьмая рота пошла в атаку. Через полчаса стали прибывать раненые. Было темно. Всё это были раненые окрестных частей и укреплений, втянутых в общий план наступленья.

Вскоре по одиночке стали появляться и матросы 7-й роты. Кто-то в толпе, скопившейся в темноте у две­рей сарая, крикнул:

— Ротного убило! Ротного убило!

У меня екнуло сердце, — не Тапсашара ли? В этот момент я перевязывал тяжело раненого татарина-стрел­ка, унтер-офицера 7-й роты, мне хорошо знакомого еще из-под Крестовых гор. Он был ранен осколком снаряда в череп. Ему снесло часть черепной кости, и твердая мозговая оболочка была обнажена совершенно и резко пульсировала, заливаясь кровью.

Этот большого роста молодец, сам на ногах при­шел на перевязочный пункт. Он шатался из стороны в сторону и мычал от боли, слегка покачивая залитой кро­вью головой.

Видя невозможность помочь несчастному, я стал накладывать ему готовую повязку, усадив на нары. Что­бы как-нибудь отвлечь его от ужасной боли и {377} непоправимого горя, заговорил с ним по-татарски. Реплики не по­следовало. Он побледнел и свалился на нары.

Раненые всё приходили, и их приносили десятками из окрестных частей и нашей 7-й роты. Подошли и дру­гие врачи, но мы едва успевали отправлять одних, как приносили новых.

На утро, когда взошло солнце, с окрестных бата­рей и укреплений увидели следующую картину. Далеко вниз под фортом № 3 лежал в серой шинели и черной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнаженную шашку, направленную острием в сторону неприятеля. Вокруг него венком лежало около 60 трупов матросов, юношей последнего призыва, ко­торых он инструктировал сам и сам же повел их в пер­вый и последний славный бой.

Картину эту с фортов наблюдали почти без изме­нений несколько дней и после отбития октябрьского штурма. Но потом, одной ночью, тело поручика Тапса­шара исчезло. Матросы же, павшие около него, остава­лись по-прежнему на месте брани.

В ноябре на линии обороны впереди штаба генера­ла Горбатовского состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых. Наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого-то. Пос­ле вопросов оказалось, что они ищут тело какого-то большого самурая. Поиски японцев были тщетны; тогда они объяснили, что тот, кого они ищут, руководил днев­ным штурмом Курганной батареи, предпринятым недав­но ими. Командир Курганной объяснил, что все трупы японцев, проникших на его батарею, были похоронены в общей могиле за батареей. Присутствовавший же на церемонии перемирия начальник этого боевого участка поручик Карамышев рассказал японцам, что снял с уби­того на батарее офицера особенную саблю и приказал принести ее.

Когда японские парламентеры увидели саблю, на которой были какие-то надписи, все стали низко, в пояс, ей кланяться, и, шипя, втягивать в себя воздух (знак особого почтения).

Тронутый этой сценой Карамышев великодушно {378} возвратил японцам снятую им с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, опознанное ими по этой сабле, как выяснилось из разговоров участников атаки, было зарыто в братскую могилу около Курганной, вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами.

Атака эта была особенной. Японцы внезапно, среди бела дня, ворвались бешенным натиском на Курганную. Русские в этот момент обедали. Обедавшие, «чуть не с ложками» (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи всех. Старший из японцев, полковник гене­рального штаба, на хорошем русском языке сказал ко­мандиру Курганной, подарившему японцам саблю са­мурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты.

Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович (георгиевский кавалер и бывший полицеймейстер императорского Александрийского театра) состоял (тог­да еще подпоручиком) в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был сви­детелем почестей, возданных японцами сабле самурая.

Когда перемирие окончилось, вновь началась стрель­ба с обоих сторон. Взаимокалечение и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без пере­рыва тянувшееся уже шесть месяцев, вошло опять в норму.

Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на во­сточном возможны были нежности, вроде уборки ра­неных.

На следующий день после перемирия в тот же час и в том же месте, как накануне, опять из японского окопа неожиданно показался белый флаг и заиграл гор­нист. Вскоре то же сделано было и с нашей стороны.

Когда стихла стрельба на участке и парламентеры встретились, японцы вручили русским в подарок несколь­ко корзин с яствами и напитками. После этого вдали из японского окопа вышло несколько японских солдат. Они подняли на плечи какой-то ящик и поднесли его к ме­сту встречи парламентеров. Японцы объяснили русским, {379} что это тело русского офицера, выбившего два баталь­она японцев из окопов под самым гласисом форта в средине октября. Об этом подвиге русского было доне­сено микадо. В воздаяние за саблю самурая, им возвра­щенную, они теперь возвращают тело этого храбреца.

 

 

...После запросов и переговоров, мы с Лютинским в темноте снесли труп Тапсашара в овраг, где стояла телега, уложили на доски, прикрыли рогожей. Возница дернул вожжи, вскоре выехали на шоссе. Лютинский вернулся на пункт, я же решил проводить покойника до поворотной скалы. Ни души кругом не было видно. Сто­яла темная ночь.

Не прекращающаяся ни на минуту стрельба из ору­дий и ружей с обеих сторон была последним ночным салютом в честь покойника-храбреца, нашего друга.

Минут через пять, в полной тьме я остановился и произнес традиционное у караимов: «Аллах, рахмет эт-сын!» Господь да помилует! — и повернул назад.

Через сутки я сменился и к 8 час. утра подъезжал к Морскому госпиталю на своем коне-иноходце. Дорога уже обстреливалась неприятелем шрапнелью. Вижу, мне навстречу со стороны Ляотешанского шоссе идет неболь­шая команда 12-й роты Квантунского экипажа, во гла­ве которой шел ее командир, старый уже, капитан-стрелок Змеицын с длинной седеющей бородой.

— А мы уже похоронили Марка Федотыча. Ввиду обстрела шоссе, мне приказано было сегодняшнюю пар­тию похоронить с 6 час. утра.

— Карандашом мы написали его имя на доске, ко­торую воткнули над его могилой.

Я повернул коня и поехал назад на форт № 3. Уже после падения крепости, при японцах, мне удалось по­ехать верхом на Ляотешанское кладбище; в течение трех часов я искал в пустынном поле, усеянном могилами, могилу Тапсашара и не нашел. Все надписи, сделанные химическим карандашом, были смыты. Ни одной живой души я вокруг нигде не видел. Приближался заход солн­ца, после которого русским офицерам и солдатам запре­щалось ходить и ездить по улицам. Я возвратился в город.

{380}...Возвратись уже в Петербург, я читал, что бывший командир одного из стрелковых полков в Артуре, фли­гель-адъютант полковник Семенов, будучи в плену, уз­нал от японцев о подвиге поручика Тапсашара и что шашка его, по повелению императора Японии, помещена в военный музей в Токио. Кроме того, микадо повелел, по окончании войны, уведомить русского императора о доблестном подвиге его офицера. Эти сведения флигель-адъютант Семенов сообщил в печати того времени.

 

(Дальше добавлено о караимах – ldn-knigi

Из книги: «Очерки по истории еврейского народа»

Под редакцией проф. С. Эттингера. Часть 4 – средние века:

«..Мессианские чаяния были также результатом социального брожения и критики господствовавшей на Востоке олигархической системы еврейского самоуправления. Борьба за перемену форм общественного руководства вылилась в сопротивление господству талмудических норм, установленных вавилонскими академиями. Эту борьбу возглавил Анан бен-Давид, из дома вавилонских экзилархов. Его выступления против учения талмудистов начались в 767г. Впоследствии его противники утверждали, что он откололся от «талмудического» еврейства, так как не был избран экзилархом. Несмотря на его борьбу с талмудизмом, уцелевшие отрывки его сочинений выявляют у него самого талмудический метод мышления.

{290} Его законодательство очень ригористично, а своих приверженцев он стремился собрать в обособленных селениях. Основанная им секта называлась караимами («бней микра» — сыны Писания, т. е. признающие только Библию, а не Устное учение).

После долгих перипетий и многочисленных расколов в IX и Х вв. оформилась караимская идеология и образовалась караимская секта. Караимы провозгласили себя «розами между шипов» еврейского большинства. Они обращались к каждому еврею в отдельности и — в диаметральную противоположность руководству талмудических академий — призывали его не полагаться на авторитет какого бы то ни было учреждения и не принимать на веру чье бы то ни было толкование Учения.

Только по своему собственному разумению и по велению совести должно толковать библейские законы, чтобы быть угодным Богу, и только личное понимание Писания является решающим. Полемизируя с «раббанитами», т. е. приверженцами Талмуда, некоторые караимские ученые, как, например, Даниэль Аль-Кумиси, резко критиковали и их библейские комментарии. Они глумились над «наследственным бременем» талмудической схоластики, добровольно взваленным на себя «раббанитами». По их словам, сам Анан провозгласил: «Старайтесь сами постигнуть учение и не полагайтесь на мое мнение». Некоторые из них считали идолопоклонством замену храма синагогой и воздавание почестей ритуальным символам. Только в Иерусалиме, на месте разрушенного храма, служением Богу, завещанным одной лишь Торой, без всяких суетных прикрас, навязанных «раббанитами», человек, по их мнению, удостоится благоволения «гневного» божества.

Полемика караимов с «раббанитами» обострилась во времена гаона Саадьи. Критикуя Устное учение, т. е. Мишну и Талмуд, караимы искали в них логические несуразицы и моральные погрешности, нападали на систему учения и образ жизни гаонов и экзилархов. В этот период усилилось религиозное брожение в странах мусульманского владычества.

Наряду с тремя монотеистическими религиями — иудаизмом, христианством и исламом — там {291} существовали различные секты и даже языческие группы, отрицавшие все, что было свято этим вероучениям, создавая атмосферу бурной религиозной полемики. На этом фоне борьба между караимами и «раббанитами» приобрела особо острый характер, и с обеих сторон предпринимались попытки приобрести поддержку властей. Но уже в десятом веке окончательно выяснилось, что огромное большинство народа не желает отказаться от талмудического наследия и от центрального руководства гаонов.

Крайний аскетизм караимов тоже оттолкнул многих. Разрыв между караимской сектой и остальным еврейством все углублялся....» см. ldn-knigi раздел Judaica.

Дальше о караимах из статьи «Крымские караимы и их вклад в многонациональную культуру России и Крыма» Сигаева Г.В.

«..Прославились караимы в освободительной войне на Балканах (1877-1878гг.), в обороне Севастополя (1854-1855гг.) за личное мужество были награждены С. Кефели и А. Фуки и др. Во время русско-японской войны прославились многие караимы и крымские татары, но об этом в советской исторической науке не принято было упоминать. В 1904году во всей России и за границей было известно имя караима поручика

М. Тапсашара (1872-1904гг.). Тапсашар геройски погиб в бою. Японцы, потрясенные его мужеством, унесли тело героя с поля боя и передали русским со всеми военными почестями. По приказу японского императора была сделана копия с сабли героя и помещена в военный музей в Токио, а подлинная возвращена русскому командованию /8, с.80-81/.

Последним слугой старой России называют генерала Якова Кефели (1876-1962гг.). Герой Порт-Артура, доктор медицины, генерал и последний представитель царской России в международной организации (Международный санитарный Совет для Ближнего Востока — распущен в 1923году) в период гражданской войны командовал военно-санитарной базой в Константинополе /17, с.151-153/. В Париже Я. Кефели возглавлял собрание офицеров флота, участвовал в жизни общины крымских караимов и издал ряд работ по истории Российского флота, медицине, октябрьском перевороте и др.....» ldn-knigi)

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.