Капитан I ранга

Б. И. Бок

(Муж дочери П. А. Столыпина.

См. ее воспоминания на нашей странице – LDN, ldn-knigi)

{29}

В 1904 ГОДУ

В связи с 50-летием в 1954 году начала первой русско-японской войны, длившейся почти полтора года, небезынтересно перелистать воспоминания государ­ственных деятелей эпохи этой войны. Приведем неко­торые из них. Вот, например, выдержка из записок германского морского министра того времени, адмира­ла Тирпица.

«...Когда я прибыл в Потсдамский дворец (дело бы­ло летом 1903 года. — А. Л.), там уже собрались: им­перский канцлер фон Гольштейн; статс-секретарь ино­странных дел барон фон Рихтхофен и генерал граф Шлиффен. Император был в отличном расположении ду­ха и дружески приветствовал нас:

— Я пригласил вас, господа, чтобы обсудить во­прос о военном союзе с Россией. Думаю, что такой союз вынудит Францию примкнуть к нам.

Граф Шлиффен одобрил мысль, заявив, что с точки зрения стратегии, такой союз только желателен, но я воз­разил, что не могу вполне присоединиться к графу из-за опасения, как бы этот союз не обострил и без того напряженные отношения между нами и Англией, что было бы весьма нежелательно, и с чем, вероятно, граф согласится.

— Как известно вашему величеству, — пояснил я, — Россия накануне войны с Японией, и всё ее внимание должно быть направлено на Восток, почему, в случае какого-либо конфликта на Западе, она не в состоянии будет выделить более 200 тысяч штыков, что, при {30} столкновении миллионных армий более чем недостаточ­но. Между тем, заключая с ней сейчас военный союз, мы рискуем быть втянутыми в дальневосточный кон­фликт. Всё, что мы можем сделать в настоящий момент, это постараться убедить Россию принять спешные меры к усилению своих вооруженных сил на Востоке, так как ее поражение там чревато для всей Европы и, в частно­сти, для нас грозными политическими последствиями...

Граф Шлиффен ничего не возразил и только оби­женно молчал. Фон Рихтхофен, напротив, одобрительно покачивал головой, а канцлер пытался поддержать им­ператора. Совещание длилось свыше двух часов. В кон­це концов было решено пока воздержаться от заключе­ния военного союза, но в случае возникновения русско-японской войны, сохранить по отношению к России дружественный нейтралитет.

По окончании заседания, император задержал меня и, отведя к окну, сказал, что вполне разделяет мои сооб­ражения и тоже считает поражение России опасным для наших позиций на Тихом океане. Тут он неожиданно добавил:

— Мне пришла в голову превосходная мысль по­просить вас отвезти царю мое письмо и попытаться лич­но воздействовать на него в высказанном духе».

«Уехал я, — вспоминает далее Тирпиц, — несколь­ко дней спустя. Миссия моя была крайне деликатна. Мне было известно, что настроение молодой императри­цы англофильское, и что она имеет большое влияние на царя. Императора же Николая, напротив, я хорош знал, как искренне расположенного к Германии... Однако, по моем приезде в Петербург мне ни разу не удалось, не­смотря на все попытки, остаться с ним наедине: им­ператрица неизменно присутствовала. Не смею сказать, обладала ли эта прекрасная женщина государственным умом, но, несомненно, она не сохранила симпатии к не­мецкому отечеству. Тем не менее, мне ничего не остава­лось делать, как вести переговоры при ней, что было довольно стеснительно: приходилось очень осторожно {31} касаться неблагоприятного стратегического положения России на Востоке. Но убедившись, что их величества слушают с видимым интересом, я позволил себе гово­рить откровенно, и между прочим, указал, что сосредо­точенная в Порт-Артуре эскадра имеет, на мой взгляд, скорее декоративное значение, нежели боевое. Я прямо заявил, что мы кровно заинтересованы в победе русского оружия, так как поражение России на Востоке может неблагоприятно отразиться на нашем положении там. Царица молчала, хотя ее лицо выражало благосклон­ность; император же слушал весьма милостиво. В за­ключение он сказал, что ненавидит японцев, не верит ни одному их слову, и отлично сознает всю серьезность положения. Царь заверил меня, что все необходимые ме­ры принимаются.

— Мы достаточно сильны, и парализуем всякое во­оруженное выступление Японии. — На этом аудиенция кончилась, и я, получив ответное письмо, вернулся в Берлин»...

Приблизительно месяц спустя, после отъезда Тирпица, осенью того же 1903 года, Куропаткин записывает в своем дневнике:

«24 августа, по окончании либавских торжеств, по случаю освящения порта и крепости императора Алек­сандра 3-го, я обедал на «Полярной звезде» у импера­трицы Марии Феодоровны. Кроме живущих на «Штан­дарте», приглашен был только я один. Сидел рядом с государыней Александрой Феодоровной. Говорили о на­шем военном положении. Я заметил, что оно далеко не блестяще, нет денег, всё поглощает Дальний Восток, в чем большая ошибка. Александра Феодоровна возражала с обычной горячностью. Ее величество сказала, что те­перь всё внимание и все средства надо обратить на Во­сток, что там главная опасность, может вспыхнуть вой­на, и мы должны быть сильны.

— Потом, года через четыре, можно будет снова перенести внимание на запад, но пока этого делать нельзя.

{32} На мое замечание, что именно здесь, на Западе, зре­ет главная опасность, Александра Феодоровна выразила уверенность, что до Европейской войны не допустят, но что сейчас страшна желтая раса.

Чувствуя, что тут поддержки не будет, я признал себя побежденным и шутливо заметил:

— Увы, ваше величество, моя вылазка окончилась неудачно.

Государыня рассмеялась.

После обеда все перешли на палубу пить кофе. Го­сударь, Фредерикс, Авелан и командир яхты размести­лись в креслах, а обе императрицы, вел. кн. Ольга Александровна и я — на скамейке; третью группу со­ставили Гессе, граф Бенкендорф, Мосолов, адмирал Гирш и четыре фрейлины. Беседовали и любовались ил­люминацией. Мария Федоровна, которой государыня пе­редала наш разговор, сочувственно посмотрела на ме­ня, как бы говоря: «Надейтесь».

«Буду бороться, — доканчивает Куропаткин эту свою запись — дабы увлечение Дальним Востоком не принесло России вреда»...

Той же осенью начальник военного отдела Штаба Квантунской армии полковник барон Таубе записывает:

«Япония усиленно готовится к войне: в присутствии микадо состоялись грандиозные маневры, носившие ха­рактер демонстрации (полк. Таубе был командирован на маневры в качестве представителя нашей армии. — А. Л.). Когда я прибыл в Токио и явился нашему по­сланнику Розену, он первым делом спросил: каким коли­чеством войск мы располагаем в Квантуне?

— Двадцатью тысячами, — ответил я.

Посланник не поверил:

— Но может быть, идут подкрепления?

— Никаких подкреплений не предвидится, — доло­жил я. — На все наши требования Главный Штаб отве­чает, что при исчислении сил нужно исходить из {33} отношения, что один русский солдат соответствует четырем японским...

Посланник всплеснул руками:

— Помилуйте, — воскликнул он, — войны с нами жаждет весь японский народ, пожертвования текут со всех сторон, принесено столько жертв, что война неиз­бежна.

После маневров состоялся парадный завтрак, пред­ложенный японским Генеральным Штабом иностранным военным миссиям. Когда встали из-за стола и перешли в гостиные, к Таубе подошел японский майор, прикоман­дированный к русской и французской миссиям и, чокнув­шись, сказал:

— Вот, барон, сейчас я пью ваше здоровье, но ско­ро и очень скоро уже не буду пить за него, а буду... ру­бить вас...

Глаза его сверкнули и он схватился за эфес...»

Куропаткин записывает:

«24-го января (то есть, за двое суток до внезапного нападения на артурскую эскадру. — А. Л.) я приехал во дворец с очередным всеподданнейшим докладом. Го­сударя застал в тревожном настроении:

— Надо же, наконец, выяснить: война или мир? — были первые слова императора, — если воевать, так вое­вать, если мир, так мир; неизвестность становится то­мительной...

В тот же день Ламсдорф подтвердил мне, что раз­рыв дипломатических отношений не означает еще войны...»

Вечером фельдъегерь доставил военному министру записку:

«Алексей Николаевич, 26-го, в 11 ч. 30 м. у меня со­берется совещание по вопросу, следует ли разрешать высадку японцев в Корее, или силой принудить к отказу. Прошу вас приехать к указанному часу. Николай».

Куропаткин решил предварительно свидеться с управляющим морским министерством. Авелан заверил его, что наших сил достаточно вполне, чтобы атаковать японский флот.

«Вы можете считать, что технически и по составу мы сильнее. Я только несколько сомневаюсь в Старке (командующий эскадрой. — А. Л.). Он исполнителен, знает свое дело, но лишен инициативы.

— Так почему же вы не замените его? — удивился военный министр. — Есть же у вас Макаров, Дубасов, Скрыдлов, Бирилев, Рождественский.

— Я предлагал Дубасову и Бирилеву, но оба отка­зались из-за характера наместника. Пусть он сам и ве­дет флот...»

Вошел начальник Главного Морского Штаба, адми­рал Рождественский. Он также подтвердил, что не мо­жет быть сомнений в силах нашего флота, и также не­одобрительно отозвался о Старке. Успокоенный до неко­торой степени Куропаткин вернулся к себе.

26-го в Зимнем дворце состоялось намеченное сове­щание. Присутствовали: генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович, граф Ламсдорф, Авелан, Куро­паткин и, в качестве делопроизводителя, свиты контр­адмирал Абаза.

Вот как сам военный министр описывает совещание:

«Открывая заседание, его величество сказал, что прежде всего желает знать наше мнение, какого образа действий следует держаться — воспрепятствовать ли си­лой высадке японцев в Корее, и если да, то в каком районе?»

Первым государь обратился ко мне. Я напомнил его величеству, что когда составлялся план стратегического развертывания в Южной Маньчжурии, то Алексеев при­нимал за аксиому, что наш флот не может потерпеть поражения, а потому я считаю высадку японцев невоз­можной на западном берегу Кореи.

После меня говорил Ламсдорф. Он указал, что если {35} есть хоть малейшая возможность избежать войны, надо этим воспользоваться («разумеется», — вставил госу­дарь). Далее он сказал, что японцы поступили опромет­чиво и что общественное мнение Европы и Америки про­тив них.

Генерал-адмирал высказался в том смысле, что раз­решать высадку севернее Чемульпо нельзя.

— А южнее? — спросил государь.

Великий князь ответил, что не думает, что японцы вообще рискнут на морскую операцию.

В эту минуту дежурный флигель-адъютант вручил военному министру телеграмму наместника. Вот ее со­держание:

«Непрекращающиеся приготовления Японии достиг­ли опасного предела. Полагаю необходимым немедленно объявить мобилизацию и не допускать высадки японцев в Корее. Приказал эскадре выйти на внешний рейд, дабы немедленно, по получении вашего ответа, атаковать не­приятеля».

В результате совещания, Алексееву послали следую­щее распоряжение:

«Если японцы начнут военные действия, не допу­скать высадки на западном берегу Кореи, севернее 38-й параллели. Высадку в южной Корее и в Чемульпо до­пускать. Продвижение японских войск в Северную Ко­рею не считать за начало войны...»

О мобилизации ни полслова.

В тот же день Куропаткин присутствовал на вечере у государственного контролера Лобко. Неожиданно при­ехал Витте, видимо, расстроенный, и, ни с кем не поздо­ровавшись, отвел военного министра в кабинет хозяи­на. Оба сейчас же уехали. По гостиным пополз тревож­ный слух.

Витте и Куропаткин отправились к Авелану. Тот ничего еще не знал. Витте показал ему частную телеграм­му своего коммерческого агента о неожиданном нападе­нии на эскадру. На утро телеграмма стала общим {36} достоянием. В 4 часа пополудни последовал указ о мобили­зации Сибирского военного округа и четырех уездов Казанского. Во дворце состоялось молебствие и высо­чайший выход.

Вечером звонок Скрыдлова к Куропаткину:

— Я только что от молодой императрицы. На коле­нях умолял о вашем назначении командующим.

Алек­сеев ничего не смыслит в этих делах.

Несколько минут спустя, звонок Сельского, звонок Витте, звонок князя Мещерского, — и звонки Куропат­кину со всех сторон; все с пожеланием о принятии им поста Главнокомандующего.

Капитан 2 ранга

А. П. Лукин

{37}

ТАИНСТВЕННЫЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

Старший лейтенант Р. П. Зотов рассказал мне о крайне загадочном предупреждении, которое было сде­лано русским властям одним таинственным англичани­ном о намерении японцев произвести минную атаку на нашу эскадру без предварительного объявления войны.

Ввиду важности факта, точных подробностей, со­общенных Р. П. Зотовым, упорства англичанина в своем намерении довести об этом до сведения русского коман­дования, я просил Рафаила Петровича продиктовать мне всё, что он помнит об этом загадочном факте.

Вот что рассказал Р. П. Зотов.

«В конце лета 1903 года крейсер 2 ранга «Забия­ка» был послан самим наместником на стоянку в китай­ский порт Чифу, находящийся в 70 милях от порта Артур.

Командиром «Забияки» в то время был кап. 2 р. Лебедев, впоследствии, во время осады, погибший смертью храбрых при контратаке на редуты первый и второй, во главе морского десанта. Старшим офицером был лейтенант Лепко, судовым врачом д-р Ильин, инже­нер-механиком фон Берне, старшим из мичманов — граф Кайзерлинг. Я (Зотов) был мичманом, остальных офице­ров не помню.

Цель стоянки крейсера в Чифу мне не была точно известна.

В конце декабря 1903 г. к крейсеру подплыл на ки­тайской шампуньке штатский человек и на английском языке попросил разрешения подняться на корабль.

Так как у нас на корабле по-английски свободно {38} объяснялся один мичман граф Кайзерлинг, то его вы­звали наверх для разговора.

Выяснилось, что приезжий англичанин желает лич­но и по секрету говорить с нашим командиром. Получив согласие кап. 2 р. Лебедева, граф Кайзерлинг вместе с приехавшим спустились в каюту командира, где остава­лись около часу. После этого англичанин и Кайзерлинг вышли на палубу вместе с командиром.

Заинтересованные продолжительным визитом у ко­мандира, мы, остальные офицеры «Забияки», вышли на шканцы и ждали конца совещания. Когда командир со своим гостем вышли на палубу, мы увидели, что кап. 2 р. Лебедев был сильно взволнован. Однако, он очень ласково и деликатно проводил приезжего до трапа, по­прощался с ним за руку и сказал:

— Ол райт!

Настроение командира всё же было какое-то неоп­ределенное. Видимо, он иронически относился к тому, что сообщил ему англичанин, ибо, обращаясь к нам, осталь­ным офицерам, из любопытства скопившимся вблизи трапа, он бросил улыбаясь: «Чорт его знает, шарлатан или серьезный человек?»

После такой реплики Лебедева, обращенной к нам, граф Кайзерлинг не счел нужным делать тайны из раз­говора бывшего в каюте командира. Когда спустились все в кают-компанию, Кайзерлинг рассказал нам сле­дующее.

Приезжий англичанин поведал командиру о зате­ваемых японцами планах нападения на Россию, в частно­сти на Порт-Артур, и в недалеком будущем. Нападение это будет неожиданным и — до официального объяв­ления войны.

При этом англичанин убеждал, что он истинный друг русских, что он не насмехается над нашим коман­диром, а говорит совершенную правду, в предупрежде­ние могущего быть зла от внезапности нападения.

Однако, доказать свои слова и указать источники он {39} категорически отказался и настаивал на бесконтрольном доверии (Всё изложенное выше записано со слов Р. П. Зотова мною 27 ноября 1946 года в присутствии генерал-майора судебного ве­домства Евгения Константиновича Томилина.

Дальнейший рассказ Р. П. Зотова записан Томилиным 2 де­кабря 1946 года.

Ввиду чрезвычайного интереса, который возбудил в нас этот таинственный случай, я считаю долгом всё это отметить для бу­дущего историка этой войны, начавшей серию самоистребитель­ных актов белой расы.).

На следующий день этот человек вновь прибыл к нам на «Забияку», и на этот раз привез с собой кипу карт, свернутых в трубку. Он опять прошел с графом Кайзерлингом к командиру. На этот раз туда же был приглашен старший офицер Лепко. Совещание было бо­лее длительным, чем предыдущее. Все с этого совеща­ния вышли совершенно расстроенные. Оказывается, «доброжелатель» привез командиру карты с точным обо­значением японских замыслов блокады нашего побере­жья, указанием опорных пунктов, складов для военного материала, угля, временных мастерских и прочего. Ко­мандир, видимо сдвинутый с точки недоверия, в этот же день отдал распоряжение закончить дела с берегом. Мне же (Зотову), как офицеру, заведывающему фото­графией корабля, было предложено снять подробную фо­тографию с французского острова, на котором стоял маяк. Фотографии мною были произведены, частью со шлюпки, частью же с берега, для чего я выходил на этот остров. Все эти фотографии сохранились у меня и по сей день в Париже.

В последующие дни англичанин еще два раза был у нас. Командир же ежедневно собирал совещания в со­ставе старшего офицера, мичмана Кайзерлинга, судово­го врача Ильина и еще кое-кого из старших в кают-компании.

Прошло, я думаю, не более десяти дней после пер­вого посещения нас англичанином, как мы снялись с якоря и отправились обратно в Порт-Артур.

{40} По прибытии, командир в тот же день приказал мне собрать все мои фотографические произведения и вместе с ними отправиться во дворец к наместнику. Этим назначением я был чрезвычайно недоволен, ожидая только скандала и неприятности.

Наместник принял нас в своем кабинете без посто­ронних свидетелей. Командир чрезвычайно волновался и обрывающимся голосом начал свой довольно подробный доклад о происшедшем в Чифу. Я стоял сбоку команди­ра, держа в руках с десяток фотографий и усердно на­блюдал за выражением лица наместника, которое прини­мало всё более сумрачный вид. Всё же он дал командиру кончить доклад, осмотрел карту, фотографии, не гово­ря ни слова.

Вдруг наместник уставился на командира и как разорется:

— Что это вы панику разводите?! Пришли без раз­решения?!

И пошел, и пошел... Прокричав минут пять, наме­стник сказал:

— Убирайтесь вон!

Он пригрозил командиру каким-то взысканием, а мне арестом. Командир, бледный как полотно, выскочил из кабинета наместника, а я с грустью сознавал, что по воле злой судьбы влип в грязную историю, да еще и под арест попал.

Скоро командир совершенно успокоился, я — тоже, и жизнь на корабле совершенно не изменилась для меня. В кают-компании на вопросы, как прошел доклад у на­местника, я ответил, что командиру попало за свое­вольный приход в Порт-Артур. Об остальном умолчал. Командира же никто не смел спросить о результатах до­клада. Но на третий день, когда командир совершенно успокоился, он сам сказал старшему офицеру, лейтенан­ту Лепко, что ему здорово попало за то, что он самоволь­но прибыл в Порт-Артур. И только. Никаких других шагов для использования привезенных им из Чифу предо­стережений таинственного англичанина кап. 2 р. Лебе­дев, видимо, не делал.

{41} Приблизительно дней через 10-12 после нашего воз­вращения в Порт-Артур была ночная минная атака японцев, а на утро эскадренный бой на внешнем рейде, первая бомбардировка порта Артур и города... И... дей­ствительно, без предупреждения».

Через полвека трудно дать оценку этому случаю, до сих пор нигде не опубликованному. Но, так как я не­много знал Наместника, и особенно много слышал о нем, и более близко знал кап. 2 р. Лебедева, с которым имел служебный контакт во время осады крепости, полагаю, что недоверие наместника к докладу Лебедева надо при­писать личности самого Лебедева. Если бы Лебедев взял с собою графа Кайзерлинга, непосредственно говорив­шего с англичанином, возможно, что эффект доклада был бы иным.

Это была одна из тех тяжких неудач, которые во­обще сопровождали эту неудачную, ненужную и случай­ную для всех войну, по последствиям же своим, — одну из наиболее тяжких для судеб человечества.

Морской врач

Я. И. Кефели

{43}

КАК НАЧАЛАСЬ ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ

Американская пресса первых годов текущего столе­тия была особенно враждебна к России и ее правитель­ству. 9 февраля (нов. ст.) 1904 года на первых стра­ницах газет в Соединенных Штатах появились напеча­танные крупными буквами заголовки:

«Японцы взорвали три русских военных судна». Далее следовали телеграммы собственных корреспонден­тов или телеграфных агентств приблизительно следую­щего содержания:

«Вечером 8 февраля роскошно убранные залы во дворце адмирала, командующего русской эскадрой в Порт-Артуре сияли тысячами огней, отражавшихся на блестящих эполетах и золотом шитье мундиров офице­ров этой эскадры. Гремел бальный оркестр и нарядные пары кружились в упоительном вальсе. Это был бал, данный по случаю именин супруги адмирала миссис Старк. Вдруг раздались минные взрывы на рейде. Пере­полошившиеся танцоры бросили своих дам и в панике побежали на набережную. Но было уже поздно: повреж­денные корабли мертвой массой лежали на боку, зали­тые водой».

Сообщения эти нашли отзвук и в русской прессе. Пожалуй и сейчас кое-кто из россиян полагает, что мо­ряки «проморгали» японцев потому, что веселились на именинах супруги адмирала. Мадам Старк действитель­но звали Марией, и по календарю 8 февраля день преподобной Марии. Всё же остальное в приведенной те­леграмме, как и о нахождении офицеров на берегу в этот вечер, так и празднование именин представляло собою обычную газетную утку — ни на чем не основанный вы­мысел.

{44} Что же на самом деле происходило в Порт-Артуре в ночь с 8 на 9 февраля 1904 г.? Новый 1904 год был встречен во всей России ве­село и беззаботно. Так, по крайней мере, казалось нам, плававшим тогда на Тихоокеанской эскадре. В газетах трехнедельной давности, приходивших из далекой север­ной столицы в Порт-Артур, мы не находили признаков особой тревоги. По-видимому, мало кто знал тогда в России о важных переговорах с Японией, грозивших раз­рывом сношений и войной.

На нас, артурцев, это спокойствие и кажущаяся без­заботность нашей метрополии производила довольно странное впечатление. Хотя мы также не были вполне в курсе происходящих переговоров, но, по многим мелким, едва уловимым признакам, невольно угадывалось и чув­ствовалось, что не всё обстоит благополучно. Было какое-то затишье перед грозой.

За год или за два до этого, вследствие давления со стороны министра финансов, во флоте началась эко­номия. Корабли Тихоокеанской эскадры, плававшие до этого и практиковавшие свой личный состав в течение круглого года, начали простаивать значительное коли­чество месяцев в гавани, в так называемом «вооружен­ном резерве».

В это же самое время в Японии со вступлением в состав эскадры нескольких новых единиц, образовался флот, превышающий силы нашей эскадры как по коли­честву орудий, на борту и весу залпа, так и по бро­нированию. Было ясно, что страна готовится к войне с нами. Экономия, шедшая во вред боевой готовности нашей эскадры, приводила поэтому личный состав ее в состояние какого-то тягостного недоумения. В течение ряда лет наша эскадра жила мыслью о неизбежности надвигающегося конфликта с Японией. Всё, что на су­дах делалось, всё было для одной цели: подготовка к {45} будущей войне с островной державой. Поэтому война эта сама по себе не представлялась нам страшной.

Все наши сомнения отпали бы, если бы в эти дни чувствовали, что наша Родина, как один человек, горой стоит за нашей спиной, готовая на всякую жертву для борьбы с надвигающимся врагом, но, увы, этого не было! В декабре 1903 и в первые недели 1904 года в кают-компаниях наших судов приходилось иногда слы­шать шопотом и с опущенной головой произносимые страшные слова: «В России совсем нет патриотизма».

Чем же вызывалось подобное настроение? В силу каких причин не стало сильного волевого импульса в стране, столь необходимого при всякой надвигающейся на Родину беде?

В 1894 году наша пресса уделяла очень мало внима­ния войне между Китаем и Японией. В обществе гово­рили: «Воюют эту желтолицые между собою, ну и пус­кай себе на здоровье делают, что хотят. Нам-то какое до них дело?» Но Япония в эти отдаленные времена стремилась получить то, чего она достигла лишь в 1932 году. Задачей ее было: захват в свои руки всей Маньчжурии и утверждение на правом берегу Амура.

Вместо слабого и «неподвижного» Китая, в соседи к нам лезла страна прекрасно вооруженная и обладаю­щая предприимчивостью. Беглого взгляда на карту до­статочно, чтобы понять, в каком положении оказывался при этом наш Владивосток и вся Приморская область. Весь этот край, при всяком военном конфликте с вла­деющей Маньчжурией державой, как бы повисал в воз­духе... Охранять нашу громадную границу вдоль побе­режья Амура созданием крепостей и формированием новых корпусов войск было предприятием совершенно непосильным для наших финансов.

Нужно было во что бы то ни стало не допустить японцев утвердиться в Маньчжурии. Поэтому тогдашнее правительство наше без всякой ненужной шумихи и огласки во время сосредоточило на Дальнем Востоке морские силы, превышающие японские. Была достигну­та дипломатическая поддержка со стороны Германии и {46} Франции и в надлежащий момент Японии был предъ­явлен известный ультиматум. Затаив злобу, японцы под­чинились и ушли из Маньчжурии.

Совершенно ясно было, что южное побережье Маньчжурии китайцы не смогут долго удерживать в своих руках. Японцы приступили к усилению своего фло­та, дабы при следующей их попытке утвердиться на материке им не были бы страшны наши ультиматумы. Чтобы парировать эту угрозу, наше правительство пред­приняло в 1898 году очень смелый, но вполне правиль­ный и своевременный шаг: оно заняло военной силой Квантунский полуостров, получив на это согласие Ки­тая. Оно ясно сознавало, что «путь к владению Влади­востоком лежит через Порт-Артур».

Оставалось только, по мере усиления Японией сво­ей военной мощи, соответственно увеличивать сухопут­ную и морскую оборону вновь занятой области. Самые крупные расходы, которые приходилось бы при этом нести, несомненно, являлись бы каплей в море, по срав­нению с тем, что стоило бы оборонять рядом крепостей грандиозной длины границу вдоль реки Амура. Нечего и говорить о том, что они представлялись бы прямо нич­тожными, если учесть тот моральный и материальный ущерб, какой понесла Россия в результате неудачной войны.

Но тут выступила на сцену так называемая «рус­ская общественность». Совершенно не разбираясь в стратегической обстановке на Дальнем Востоке, наши тогдашние газеты зашумели о «безумной авантюре». В обществе стали говорить: «Швыряют миллионами, что­бы великим князьям можно было наживаться на лесных

концессиях на Ялу».

Давление на правительство было произведено та­кое организованное и всестороннее, что, по настоянию Витте, средства на постройку Порт-Артурской крепо­сти были значительно урезаны. Потом, во время япон­ской осады, приходилось горько сожалеть о том, что в силу этой экономии в периметр крепости не вошли та­кие командные высоты, как знаменитая, обильно {47} политая кровью, Высокая гора. Началась экономия в по­стройке судов флота и содержании эскадры в Тихом океане. В самое, казалось бы, не подходящее для того время был введен для судов пресловутый «вооруженный резерв». Япония всё это учитывала.

Все эти меры, как нарочно, создавали наиболее под­ходящую обстановку для ее немедленного выступления против нас. Ей предоставлялась возможность, не откла­дывая, одним ударом покончить с русским владычеством в Квантуне, пока Россия не окрепла там и пока продол­жается столь несвоевременный и столь вредный для во­енной мощи режим экономии в военных расходах.

Военно-морской агент в Токио, капитан 2 ранга А. И. Русин, в ряде подробных донесений своевременно дал морскому министерству полную картину системати­ческого развертывания японских морских сил против нас. В одном из своих последних рапортов он вполне точно указал, что свой удар японцы приурочивают к послед­ним числам января. В предупреждениях, таким образом, недостатка не было. Осведомленность о том, что война надвигается, была полная.

Но одновременно с тем из Петербурга приходили такого рода вести: «Русская общественность против вой­ны». «Война не встретит сочувствия в широких кругах населения». «Войны в Петербурге не хотят, ее необхо­димо во что бы то ни стало избежать». «Не бряцайте оружием, не давайте Японии повода объявить нам войну».

Из такого рода слагаемых и создалась та атмосфера неопределенности, которая тяжелым камнем ложилась на личный состав нашей артурской эскадры и гарнизона крепости.

Шаги, которые в то время предпринимались петер­бургскими властями для парирования японского удара, делались, как будто исподтишка, чтобы не дразнить гусей нашей «общественности». Всё это были полумеры -— одна десятая того, что можно было сделать в эти драгоценные, последние перед войной, месяцы и недели.

Была выдвинута на Дальний Восток одна {48} единственная бригада из Европейской России. Были посланы из Балтики один броненосец и два крейсера, которым вой­на помешала дойти до Порт-Артура. Они вернулись с полдороги. Прилива свежих войск не было. Поэтому стрелковая бригада, годами стоявшая в Порт-Артуре и как свои пять пальцев знавшая местность в районе кре­пости, была послана на Ялу. Место ее заняли новые формирования. Получился своего рода «Тришкин каф­тан».

Осенью 1903 года наша эскадра сменила веселый нарядный белый цвет своих бортов, цвет мирного вре­мени, на мрачный серо-оливковый боевой.

За пять лет русского владения город Порт-Артур сильно изменился. Старый туземный городок, ютящийся около восточного бассейна, остался, конечно, со своими кривыми и узкими улицами, но в китайских одноэтажных домах, прежде так уныло смотревших на улицу своими сплошными глухими стенами, проделаны были окна и двери, появились крылечки русского образца, запестре­ли вывески магазинов, ресторанов. Даже пожарная каланча русского типа воздвигнута была на вершине господствующей над городом Перепелиной горы. Словом, старый город обрусел.

Новый город вдоль берега Западного бассейна стро­ился по американскому образцу. Проводились широкие прямые улицы с мостовыми и тротуарами чисто столич­ного типа, с площадями, парками и бульварами, с го­товой канализацией, водоснабжением и электрической проводкой. Домов, построенных до 1904 года, было сравнительно немного, но чувствовалось, что скоро го­родской центр переместится из Старого города в Новый, и тогда жизнь здесь забьет ключом.

Между Старым и Новым городами строился боль­шой каменный православный собор, типа кафедральных соборов губернских городов. Удержи Россия в своих ру­ках Порт-Артур, судьба Владивостока и Приморской области не вызывала бы опасений. Сибирская маги­страль, предприятие мирового значения, упиралась бы своим концом не в Японское море, плотно закупоренное {49} нашим соседом, а в порты теплого, никогда не замер­зающего Желтого моря, имеющего широкий свободный выход в океан.

В конце января 1904 года стояла сухая и бесснеж­ная зима. Японские лавочки в Старом городе стали од­на за другой закрываться. Владельцы их устраивали спешную распродажу товаров и затем исчезали из го­рода. Какой-то предприимчивый японец, объявляя о по­добной распродаже, вывесил большой плакат: «Я испу­гался».

В кают-компаниях со столов не сходили Справоч­ники об иностранных флотах. Подсчитывались силы на­ши и противника. Если бы на Дальний Восток пришли достраивавшиеся в Петербурге броненосцы типа «Су­воров», превосходство Японии в морских силах не так сильно чувствовалось бы.

Тоннаж нашей эскадры в данный момент был при­близительно 200 тысяч тонн. Противником ее являлся весь японский флот с тоннажем в 280 тысяч тонн. От­ношение получалось 1 к 1, 4, не в нашу пользу. Главным ядром японского флота были 6 эскадренных броненос­цев, вооруженных 12-дюймовыми орудиями. Из них че­тыре новых, недавно спущенных, вполне современных и два более старых. У нас было пять броненосцев с такой артиллерией. Из них новых и современных два. Более старых три. Преимуществом японских броненосцев и крейсеров над нашими была также их большая однотип­ность. Общее 'число броненосцев и броненосных крей­серов, могущих войти в боевую линию, было у японцев 14, у нас 10. Одиннадцатый крейсер «Рюрик», как не имеющий современной 8-дюймовой артиллерии и по устарелости годный лишь для вспомогательных целей, нельзя было принимать в расчет. Но главным преиму­ществом японцев над нами являлись семь вполне обо­рудованных военных портов-баз для их эскадры, снаб­женных сухими доками для починки броненосцев и бо­гато оборудованных всеми средствами для быстрого исправления их.

Отсутствие в нашей главной и в сущ­ности единственной базе Порт-Артуре сухого дока для {50} броненосцев было обстоятельством прямо трагическим. Во время войны повреждения подводных частей этих судов приходилось чинить кустарным способом, посред­ством кессонов. Корабли выходили из строя поэтому на месяцы, когда в доке та же работа могла бы быть вы­полнена в несколько дней. Сухой док в Артуре был на­чат постройкой, но японцы, объявив войну, не дали нам возможности его закончить.

Как бы то ни было, признавая, что японцы в дан­ный момент сильнее нас, мы рассчитывали, что должный отпор мы им дать всё-таки можем и сможем продер­жаться до прибытия подкреплений из Балтики. В се­редине января наша эскадра вышла из состояния во­оруженного резерва и начала кампанию. Были нелады с машинами на броненосце «Севастополь». Скорость его упала с 16 на 14 узлов, что понизило, в свою очередь, и скорость всей эскадры до этой цифры, к колоссальной нашей невыгоде.

За несколько дней до рокового дня 8 февраля (нов. ст.) наша эскадра, под командой адмирала Старка, вы­шла в море в полном составе. Цель этого похода, по-ви­димому, была чисто учебная. Мы провели день и ночь в Желтом море, делая различные построения и эволюции. Видели в дымке тумана южное китайское поребежье и Шаньдунский маяк. Затем стали на якорь, на своем обычном месте, на Артурском рейде. Никому из нас тогда и в голову не приходило, что этот поход наш окажется тем самым «Казус белли», которого только и ждала японская военная партия. Впоследствии стало известно, что выход в море был сочтен Японией за враж­дебную ей демонстрацию, почему и решено было немед­ленно объявить нам войну.

Насколько мы далеки были тогда от мысли делать враждебные выпады по адресу Японии, показывает тот факт, что, стоя на открытом для неприятельских мин­ных атак рейде, наши суда не получили приказаний опу­стить в воду предохранительные сети (т. н. «криноли­ны») против мин Уайтхеда. В те времена говорили, что это делается для того, чтобы не увеличивать {51} напряженности данного момента. «Стоят с опущенными сетями, значит: готовятся к каким-то военным действиям», мог­ли сказать японцы. По-видимому, в виду полученной ди­рективы: «Не бряцать оружием», начальство наше воз­держалось от опускания сетей.

Большой бедой для нашей эскадры было то, что ею командовали в эти роковые дни люди, быть может, в высшей степени добросовестные и усердные служаки, но совершенно не имевшие боевого опыта. В то же вре­мя такой прирожденный вождь-флотоводец, как герой войны 1877-78 года, адмирал С. О. Макаров, находясь в Кронштадте, был вдали от назревавших на Дальнем Востоке крупных событий.

Всё поэтому делалось в Артуре не по-макаровски. Там в полной силе была еще рутина мирного времени. Господствовало вредное убеждение, что эскадре для вы­хода в полном составе на Порт-Артурский рейд из внут­ренних бассейнов требуется более суток. Поэтому для того, чтобы она могла быть готовой по тревоге быстро сняться с якоря и выйти в море, ее в эти дни кризиса держали на якоре на открытом наружном рейде, под­вергая тем самым суда риску минных атак.

Когда впоследствии прибыл в Порт-Артур Макаров, он держал эскадру во внутренней гавани. А выход ее в море по тревоге требовал при нем всего 2¹/2-3 часа времени. Суда стояли на рейде готовыми к бою. Сигна­лом была объявлена 4-х часовая готовность к выходу в море.

Такая готовность всегда вызывает большое на­пряжение в судовой жизни. Приходится быть начеку, зная, что каждую минуту может быть сигнал адмирала:

«Приготовиться сняться с якоря», а через 4 часа после сигнала все корабли будут уже на ходу. Само собою разумеется, что при таких условиях люди с судов могли посылаться на берег только по самым неотложным служебным делам, а отнюдь не для прогулки.

8 февраля перед заходом солнца адмирал поднял сигнал: «Приготовиться к походу к 6 часам утра». Это­му походу не суждено было состояться. Сейчас, вспоми­ная задним числом всё случившееся, остается пожалеть, {52} что адмирал отложил выход в море до утра, а не снялся с якоря вечером. Тогда японские миноносцы никого не нашли бы на Артурском рейде, а утром японская эскад­ра могла неожиданно встретить в море нашу, вышедшую в полном составе всех броненосцев и крейсеров. Война началась бы совсем иначе. Весьма вероятно, что она иначе и окончилась бы.

Утром в этот день в Артур прибыл из Чифу тамош­ний японский консул, чтобы забрать последних, остав­шихся в городе японцев. Вскоре пароход, вся палуба которого была заполнена подданными страны Восходя­щего Солнца, прошел мимо нашей эскадры. Нет ника­кого сомнения, что на пароходе этом были японские морские офицеры, точно по пеленгам определившие якор­ное место каждого из наших судов, стоявших на рейде. Миноносцы, посланные ночью в атаку, могли иметь для руководства точную диспозицию нашей эскадры.

Можно сказать, что мы тогда, что называется, «лап­ти плели» в деле сохранения военных тайн. Казалось бы: как можно было выпускать из своего порта такой паро­ход накануне войны. Но не надо забывать, что тогдаш­нее наше начальство было еще под гипнозом указаний:

«Избегать осложнений с Японией», «Не бряцать ору­жием».

Около полудня пишущий эти строки был послан с каким-то поручением на берег. На набережной около дома командира порта стояло несколько офицеров с эскадры. Они выглядели чем-то озабоченными.

— Японцы отозвали своего посланника из Петер­бурга. Дипломатические сношения прерваны, — сообщили они мне.

— Но ведь это значит война!

— Дипломатическая часть штаба наместника разъ­ясняет, что разрыв сношений еще не есть объявление войны. Вот с Болгарией, например, они говорят, сноше­ния у нас были прерваны, а разве мы с ней воевали?..

— Так-то оно так, но всё-таки там была Болгария, а здесь — Япония. А это — разница. Но почему же они такое важное известие не объявили сейчас же {53} сигналом по эскадре? Довольно странно, что мы здесь та­кие вещи узнаем из частных разговоров.

— В штабе сказали — появится завтра утром в газете «Новый край». Ведь сегодня газета не выходит.

К нашей группе подходит запыхавшись знакомая дама, супруга старшего офицера одного из броненос­цев. По выражению ее лица и по походке видно, как тяжело переживаются эти часы неопределенности офи­церскими семьями в Артуре.

— Я не могу понять, что сейчас происходит, — говорит она, — на эскадре все говорят: война, война, а я живу на квартире воинского начальника и он сказал мне: «Поверьте, сударыня, если бы что-нибудь подобное было, война или мобилизация, я бы первый об этом узнал и вам сообщил».

На шлюпке с флагманского корабля прибыл офицер. Он был послан передать приказание всем, находящимся на берегу, немедленно возвращаться на свои суда. «Был поднят сигнал — прекратить сообщение с берегом в 3 часа. Вероятно, в море уходим», — сообщил он.

Все поспешили на шлюпки. Ночь наступила безлун­ная, но ясная. Ветра почти не было и слегка подмора­живало. С вечера сильно трещали китайцы на полу­острове Тигровый хвост, на побережье против стоянки эскадры. Они, вероятно, справляли там какой-нибудь праздник и отгоняли своими хлопушками, громкими, как револьверные выстрелы, злых духов от своих жилищ.

— Вот, точно такая же музыка началась вечером в Таку перед тем, как форты по нашим судам огонь открыли, — мрачно заметил, слушая китайскую трескот­ню, участник ночного боя на реке Пейхо. — Было это что-то в роде сигнализации. Знали, бестии, что стрель­ба будет.

Когда солнце скрылось за громадой мрачного Ляо-ти-шана, зажегся, как всегда, входный артурский маяк. Маячная часть действовала по правилам мирного вре­мени. Но на этот раз маяк был зажжен, как бы нарочно для того, чтобы атакующий неприятель мог легче ориен­тироваться ночью.

С наступлением темноты два дежурных крейсера {54} начали освещать горизонт прожекторами. С заходом солнца сигнальные рожки на всех судах проиграли сиг­нал: «Приготовиться отразить минную атаку». По этой тревоге все орудия были заряжены боевыми зарядами. Затем половинное число прислуги было оставлено у ору­дий. Другая половина должна была сменить первую среди ночи. Эта боевая вахта была готова открыть огонь во всякий момент. Два миноносца были посланы в море, в дозор на всю ночь. Их обязанность была: крейсиро­вать в нескольких милях от стоянки эскадры и давать тревожные сигналы в случае появления подозрительных судов.

Многое можно сказать сейчас относительно действи­тельности, или вернее — недействительности таких мер охраны эскадры от минной атаки. Всё организовано бы­ло по шаблону маневров мирного времени. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что два миноносца на об­ширном пространстве моря должны были являться чем-то в роде иголки, затерявшейся в стоге сена.

Но начальник эскадры и не располагал в этот ве­чер достаточным количеством мелких минных судов. Хо­тя это может показаться странным и невероятным, но значительная часть миноносцев, выполняя преподанную министром финансов программу экономии, оставалась еще в состоянии пресловутого «вооруженного резерва» и начала кампанию, присоединившись к эскадре, уже после начала войны.

За несколько минут до полуночи, среди тишины, вдруг гулко прокатился орудийный выстрел. Слышно бы­ло, как гудит в воздухе снаряд. Прошло несколько се­кунд. Затем другой, третий выстрел. Стреляли не часто, как будто не видя определенной цели. Кто стрелял и по кому — определить было невозможно. Но тут вдруг, точно что-то толкнулось в подводную часть нашего крейсера. Это не был звук орудийного выстрела. Тем, кто плавал на судах учебно-минного отряда этот звук был хорошо знаком. Как будто кто-то уронил грузный под­нос с посудой. Это был подводный минный взрыв.

Стрельба иногда замолкала секунд на 10, на 15, по­том опять начиналась. Чувствовалось, что цель по {55} временам не видна.

Так продолжалось с четверть часа. За­тем всё стихло. В это время флагманский броненосец «Петропавловск» вдруг поднял лучи своих прожекторов к небу, что при обыкновенных практических занятиях обозначало: «Перестать светить прожекторами». Точно на обычном учении, это было исполнено. Эскадра погру­зилась в темноту. Что же это значит? Неужели это было ученье? Но ведь орудия-то заряжены по-боевому. А как же понять те минные взрывы, которые мы слышали где-то по соседству.

Недоумение продолжалось недолго. Мимо нас про­мчался полным ходом паровой катер с «Петропавлов­ска» и офицер с него крикнул нам голосом, полным тре­воги и нервного возбуждения: «Посылайте все шлюпки на «Цесаревич» спасать людей. «Цесаревич» тонет».

В этот момент мы увидели «Цесаревич», шедший к берегу под своей машиной. Он лежал на боку. Казалось, еще момент и он опрокинется. Его зеленая подводная часть с правого борта, обычно скрытая, теперь высоко поднялась и ярко горела, освещаемая лучами прожекто­ров, шедшего за броненосцем вплотную крейсера «Аскольд».

Этот вид нашего лучшего корабля, тяжело раненого, наглядно показал всем, что случилось что-то ужасное, непоправимое. Сразу же мелькнула мысль: «Как же мы будем его чинить, когда сухой док для броненосцев толь­ко начат постройкой в Порт-Артуре?»

В этот момент с другой стороны нашего корабля появилась темная масса броненосца «Ретвизан». Его нос совсем зарылся в воду. Ни одного огонька на судне. Он медленно шел к мелководью. Вид этой тонущей громады производил жуткое, гнетущее впечатление. Оба броне­носца, только что пришедшие на Восток, наиболее со­временные единицы нашего флота, оказались выведен­ными из строя в первые же минуты войны. Крейсер «Паллада» был также подорван миной в эту ночь, но с нашего крейсера мы «Паллады» не видели.

— «Идти в дозор» — сделан был нам сигнал с «Пет­ропавловска». Плавно заработали наши машины. Около орудий стояли комендоры-наводчики и напряженно {56} всматривались в темноту. Эскадра наша осталась поза­ди, и позади остались только что пережитые нами тре­вожные моменты. Началась напряженная, но вносящая своей регулярностью спокойствие и уверенность в своих силах служба военного времени. Пришел конец всем со­мнениям и неопределенностям.

Нас охватил простор моря. На востоке небо стало слегка молочным перед восходом луны, и звезды по­тускнели. Темной ясной чертой выявился горизонт. Вид­но было далеко. Никаких признаков неприятеля, хотя чувствовалось, что он может быть где-нибудь неподале­ку. Но этот враг — миноносцы — для крейсера не стра­шен, когда он на ходу в море. Наоборот, крейсер являет­ся в такую ясную ночь грозой для миноносцев.

Около штурманской рубки собралось два-три офи­цера. Они обменивались мыслями о только что пере­житом.

— Эх, будь наша эскадра на ходу сегодня ночью! Ничего японцам не удалось бы взорвать, — говорит один.

— А как ты думаешь, сколько времени эта война будет продолжаться?

— Затяжная война будет. Месяцев на шесть, по­жалуй.

Никто из нас не предполагал в эту ночь, что война эта затянется на полтора года, что закончится она та­ким миром, как Портсмутский, и так называемой «пер­вой революцией», и что последствия этой войны будут чувствоваться русским народом в течение, быть может, столетий.

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{57}

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ

Часу в одиннадцатом ночи с 26 на 27 января я от­правился из своей квартиры в порт, чтобы на китайской шампуньке переправиться на «Стерегущий», стоявший у Тигрового хвоста. Прошел я мимо Морского собрания, где в тот день, как всегда, обедал в 7-8 часов вечера. Никакого оживления я там не заметил.

Клевета, с первых дней войны распространявшаяся по всей России о том, что в ночь начала войны офицеры флота были на балу, по случаю именин адмиральши Старк и потому-де прозевали минную атаку японцев, особенно махровым цветом зацвела вновь, почти через полвека, в советском романе «Порт-Артур». Автор это­го романа, г-н Степанов, утверждает даже, будто бы бал происходил в Морском собрании и сам Наместник открыл бал с адмиральшей Старк.

У адмирала Старка на дому были именины дочери и кое-кто из молодых офицеров там был в тот день. С вечера же сообщение с берегом эскадры, стоявшей на внешнем рейде, было прервано по сигналу флагмана. Все офицеры были на своих судах. Сам адмирал Старк находился на своем флагманском корабле «Петропав­ловск». Все мы это точно знали тогда и не сомневаемся в этом теперь, через полстолетия.

Капитан I ранга, а тогда мичман, С. Н. Власьев, в ту ночь, тотчас же после атаки японских миноносцев, был послан с минного транспорта «Енисей» на катере на внешний рейд. Он был на «Петропавловске», лично видел адм. Старка и лично получил от него приказание.

Во всяком случае, я сам видел, проходя мимо Мор­ского собрания в одиннадцатом часу ночи, что никако­го бала там не было. Да как бы я и без того мог этого {58} не знать, если по два раза в день бывал там — к завт­раку и обеду?

Кроме того, в Морском собрании, помещавшемся в одноэтажном доме, был всего один небольшой зал, где стояли три стола, за каждым из которых могли усесть­ся человек 8-10. Фантазия Степанова безгранична. Это тем более печально, что в его романе действительно имеется столько мелочей артурской жизни и такая осве­домленность о бесконечных сплетнях того времени, со­хранившихся в памяти артурцев до сего дня, что для него, как несомненного участника Порт-Артурской эпо­пеи, не было надобности выдумывать факты.

В Париже, на одном из обедов уцелевших защитни­ков говорили, что Степанов в период осады был еще мальчиком, много наслышался, много видел, но всё пе­репутал (На днях в Париже появилась в продаже книга ген.-майора А. Сорокина «Оборона Порт-Артура», издание 1952 года, Москва. Она изобилует документальным материалом. Сорокин также ка­тегорически опровергает клевету о бале, недавно воскрешенную и раздутую г-ном Степановым в романе «Порт-Артур».).

На шлюпочной пристани, когда я садился в шам-пуньку, стоявший на набережной матрос с нашего ми­ноносца попросил меня взять и его на шампуньку. Стоя вдвоем на маленькой плоскодонной китайской шлюпке,, мы отвалили от портовой стенки и направились к Тигро­вому Хвосту, пересекая вход в гавань.

На китайских шампуньках и гребец, действующий одним веслом, опущенным с кормы в воду, и пассажиры передвигаются стоя, всё время перебирая ногами в такт с движениями юлящего в воде весла китайца-лодочника. На шампуньке стоя можно выходить в открытое море даже в свежую погоду.

Ночь была темная, морозная, но видимость ясная. Море спокойное.

Когда мы были уже на середине пути, в открывшем­ся нашему взору проходе из гавани на внешний рейд я услышал редкую стрельбу и увидел далеко в море вспыш­ки беспорядочных артиллерийских выстрелов. Я думал, что это ночная учебная стрельба.

{59} Ехавший со мной на шампуньке матрос, как оказа­лось, лучше меня знавший войну, сказал мне:

— Так и на войне бывает, ваше благородие!

— А ты это откуда знаешь? — спросил я его.

— Я был под Таку (боксерское восстание в Китае), когда мы его брали, — ответил матрос.

Минут через десять, в беседах о боях под Таку, мы подошли к Тигровому Хвосту, пройдя мимо десятка ми­ноносцев, стоявших бок о бок друг к другу. Было тихо, видимо команды спали.

Когда мы прибыли на наш миноносец, на нем соби­рали машину, готовясь к утру в поход с эскадрой. Ко­мандира и двух офицеров не было, инженер-механик Анастасов работал в машине; оставался на палубе один дежурный мичман Кудревич.

В маленькой кают-компании миноносца, служившей нам и общей столовой и общей гостиной и... общей спаль­ной, — было пусто. Кудревич что-то делал наверху, го­ворить было не с кем, я улегся на свою койку и тотчас задремал.

Вдруг слышу страшный крик:

— Кудревич, Кудревич, скорей посылай за коман­диром, японцы взорвали...

Я вскочил с койки. На трапе, ведущем в кают-ком­панию, флаг-офицер с «Петропавловска» с волнением рассказывал мичману Кудревичу, что японцы подорвали несколько наших судов, которые терпят бедствие на рейде.

Флаг-офицер привез от адмирала приказание всем миноносцам немедленно выйти на внешний рейд к эс­кадре.

Мы вышли на палубу миноносца, сошли по сходне на Тигровый Хвост, и с его плоского берега, обращен­ного к открытому морю, увидели массу движущихся огней справа и слева от входа в гавань. Многоголосые командные крики были ясно нам слышны. Это, осве­щенные всеми огнями наши лучшие броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич», медленно двигались к берегу под большим креном, чтобы приткнуться к нему и не зато­нуть.

{60} На соседних миноносцах, стоявших бок о бок с на­ми, началась суета, приготовление к выходу в море и спешная разводка паров. На «Стерегущем» же машина еще не была собрана, мы не могли выйти немедленно. Послали на берег за командиром. И всё время с кучкой собравшихся офицеров и матросов наблюдали за рей­дом. Постепенно стало выясняться, что оба броненосца уже уткнулись в береговую мель в самом проходе.

Вскоре начали подходить к нам рабочие с Невского завода, сборные мастерские которого находились на Ти­гровом Хвосте. Все обменивались короткими замечани­ями, видимо глубоко потрясенные происшедшим.

Кто-то принес известие, что подорван и крейсер I ранга «Паллада», но его нельзя различить в темноте, так как он придвинулся к берегу справа от Тигрового Хвоста и встал на отдаленную от берега отмель.

Итак, для главных сил Тихоокеанской эскадры рус­ско-японская война началась минной атакой на внешнем рейде Порт-Артура около 11 часов в ночь с 26-го на 27-ое января.

В два часа ночи, стоя на Тигровом Хвосте, мы увидели, что три ракеты взвились на Золотой Горе. Это официально началась русско-японская война и для кре­пости Порт-Артур.

Морской врач

Я. И. Кефели

{61}

НА «ДЖИГИТЕ»

С рассветом 26-го января 1904 года клипер «Джи­гит» подходил к Порт-Артуру. Мы были вызваны из Шанхая, вследствие натянутых отношений с Японией, готовых ежедневно порваться, и вместо интересного парусного плавания с учениками квартирмейстерами на Филиппинские острова, в Австралию и Новую Зеландию, мы шли с заряженными орудиями, полным ходом в Порт-Артур. Кажется, за всё свое существование старичок «Джигит» не развивал такого большого хода. Войдя на внешний рейд, мы стали на якорь. Вся наша эскадра, перекрашенная из белого в (темно-серый) шаровой цвет, стояла мористее нас; ближе к берегу броненосцы с «Це­саревичем» и «Ретвизаном» концевыми, мористее крей­сера. С подъемом флага командир отправился на «Пет­ропавловск», являться адмиралу Старку. Возвратясь, он пригласил офицеров в свое помещение и сообщил, что наши отношения с Японией настолько натянуты, что вся эскадра находится в полной боевой готовности и съезд на берег, как и сообщения между судами, запре­щены. К этому он прибавил, что накануне приходил японский пароход, забравший всех японцев.

Весь день прошел в томительном ожидании собы­тий и полной неизвестности из-за отсутствия сообщения с берегом. С заходом солнца несколько миноносцев вышли из порта и направились в открытое море.

В 9 час. вечера подошел к нам паровой катер с «Паллады» с предписанием мне от адмирала явиться к командиру крейсера «Паллада» капитану I ранга Коссовичу, брату моей матери. На этом крейсере я про­плавал два года и поэтому он был для меня родным. После такого тоскливого дня, было особенно приятно повидаться со своими соплавателями и узнать от них более подробно о последних событиях.

{62} На рейде было темно и мрачно. В ожидании учеб­ной минной атаки, корабли стояли с задраенными иллю­минаторами, без огней, и лишь прожектора, направлен­ные в открытое море, искали возможного врага. Когда я поднялся на «Палладу», командир сразу попросил меня к себе и сказал, что он вызвал меня для передачи мне распоряжений относительно принадлежавшего ему сов­местно с моей матерью имения, т. к. с рассветом крейсеру приказано идти под парламентерским флагом в Иокога­му за нашим посланником бароном Розеном. На это я спросил его: «Раз под парламентерским флагом, зна­чит, война уже началась, причем же тогда учебная мин­ная атака?»

Он пожал плечами, обнял меня перекрестил и я пошел в кают-компанию. Там меня ждали мои соплаватели. Все были в повышенном настроении, и ко­нечно, весь разговор велся об их будущем походе. По­немногу офицеры разошлись по каютам и со мною оста­вались лейтенанты Стевен, Стааль и мичман барон Фиттингоф. Пожелав в начале двенадцатого часа моим друзьям счастливого плавания, я отвалил на паровом ка­тере на «Джигит». Была темная ночь, всё небо было окутано облаками, стоял легкий мороз и только лучи прожекторов пронизывали туманную даль, нащупывая наши миноносцы. Не доходя до «Джигита», я услышал стрельбу. Казалось, учебная минная атака началась. Од­нако, свист снарядов и разрывы их кругом катера, за­ставили меня сразу изменить свое предположение.

По­дойдя к «Джигиту», я взбежал на мостик и увидел удручающую картину: стреляли все суда по всем на­правлениям, «Цесаревич» весь освещенный, стоял сильно накренившись. В это время я разобрал с «Петропавлов­ска» сигнал: «Джигиту» подойти к «Палладе» для ока­зания помощи». Тяжело было сознавать, что надо идти спасать тех, с которыми я минут пять до этого так мирно разговаривал. В это время осветилась «Паллада» и, накренившись, медленно пошла к берегу. За ней шел «Ретвизан» и вскоре двинулся «Цесаревич». Сердце сжималось, когда эти три искалеченных корабля прохо­дили малым ходом мимо «Джигита».

Беспорядочная стрельба вскоре прекратилась и всё {63} реже раздавались отдельные выстрелы нервничавших комендоров. Вся ночь прошла в ожидании новых атак, но таковых больше не было.

В восемь часов утра 27 января я вступил на вахту и через десять минут сигнальщик мне доложил о появив­шихся на горизонте дымках, вскоре превратившихся в силуэты судов японской эскадры. Через полчаса морской бой начался.

Капитан I ранга

Б. И. Бок

{65}

ОПОЗДАВШАЯ ТЕЛЕГРАММА

Великие события часто имеют ничтожные причины.

На склоне жизни я хочу рассказать о важнейшем факте большого политического значения, вряд ли изве­стном теперь кому-нибудь, кроме меня. Дело идет о не­посредственной причине возникновения русско-японской войны 1904-1905 годов.

С осени 1903 года я плавал на эскадренных мино­носцах Тихоокеанской эскадры. На берегу у меня была казенная квартира — отдельный китайский домик с ма­леньким двором, как раз против «Этажерки», между дворцом наместника и Морским собранием.

Как на самого младшего из врачей квантунского флотского экипажа, на меня была возложена обязан­ность осматривать еженедельно дворцовую команду на­местника, состоявшую из 40 человек матросов, солдат и казаков. Наместник был старый холостяк, и женской прислуги у него не было, а домочадцами и завсегдатая­ми его дома были старые соплаватели: санитарный ин­спектор морского управления д-р Ястребов, подполковник корпуса флотских штурманов Престин, адъютант капи­тан 2 р. Ульянов и некоторые другие.

Я знал хорошо всех домочадцев и прислугу дворца, и Наместник знал меня.

В середине 1903 года в Порт-Артур приехал из Петербурга только что окончивший восточный факуль­тет Петербургского университета молодой дипломат Николай Сергеевич Мулюкин на должность при дипло­матической канцелярии наместника.

С Н. С. Мулюкиным я был знаком еще с Петербур­га: в бытность нашу студентами мы вместе танцевали на вечерах в семье вице-директора департамента мини­стерства народного просвещения Талантова.

{66} Свободных квартир в Порт-Артуре не было, а осо­бенно поблизости от дворца наместника, и город был переполнен приезжими. Я предложил Мулюкину посе­литься у меня и быть моим гостем. Мулюкин оказался человеком очень хозяйственным, он взял в оборот моих слуг: маньчжура Hay-Ли и вестового Семенова. Я с удо­вольствием приходил ежедневно пить послеобеденный чай за прекрасно убранным столом с фруктами и пе­ченьем. Мы подружились с Мулюкиным.

Вся дипломатическая канцелярия наместника завт­ракала и обедала в Морском собрании. Там же столо­вался и я. Завтракающих было не много. Офицеры фло­та столовались на своих кораблях. За завтраком группа человек в десять садилась, обычно, за один большой стол, ведя общий разговор. Посторонних почти не бы­вало.

Дипломатические и военные тайны в то время не очень соблюдались. В результате этих встреч почти все мы были в курсе важнейших перипетий военно-диплома­тического характера. В более подробные детали дипло­матической переписки был посвящен я один, благодаря Мулюкину.

Насколько сохранилось в моей памяти, в последние две недели перед войной, в области дипломатии вопрос с Японией стоял так:

1. Япония соглашалась на уступки России Северной Кореи, а Россия соглашалась на уступку Японии южной ее части.

2. Неразрешенным был только спор с средней ча­сти Кореи со столицей Сеулом. Не помню существа предложений той и другой стороны о спорной зоне Кореи.

3. Во всяком случае было ясно, что и мы и японцы усиленно готовимся к предстоящему столкновению.

В последнюю неделю перед войной позакрывались почти все японские лавочки и парикмахерские, а в по­следние дни стали эвакуироваться японские публичные дома. Японские девицы, «мусме», построенные парами, как институтки, длинными вереницами шли днем через весь город грузиться на пароходы, обращая на себя все­общее внимание.

{67} Война началась ночной минной атакой на рейд Порт-Артура в ночь с 26 на 27 января старого стиля, а в начале двадцатых чисел января, т. е. за два-три дня до этого, Мулюкин с радостью сообщил мне, что только что полу­чена телеграмма из Петербурга: наместнику предлагается возобновить, во что бы то ни стало, переговоры с Япо­нией и согласиться на ее предложения.

Он только что расшифровал эту телеграмму и за­шифровал распоряжение наместника посланнику в То­кио немедленно возобновить переговоры, фактически прерванные, так как русские на последнее предложение японцев долго не отвечали.

В своих воспоминаниях граф Витте указывает, что на одном из придворных балов, за несколько дней до войны, к нему подошел японский посол и, указав на крайне опасное положение, создавшееся пренебрежи­тельным отношением нашего правительства к примирительным шагам со стороны его родины, просил С. Ю. Витте, во имя взаимной между ними дружбы, в интересах мира, сделать возможное для полюбовного со­глашения.

В тот же день, т. е. около 24-25 января, когда я услышал о вышеупомянутой телеграмме, вечером я вновь увидел Мулюкина. Он с грустью и тревогой сообщил мне, что телеграмма нашему посланнику в Токио не могла быть послана. Порт-артурская станция международного кабеля с Японией не могла отправить депеши, потому что Нагасаки не отвечает. Повидимому, телеграфное сооб­щение с Японией прервано (Мне казалось, что, кроме меня, уже никого не осталось в живых, кто мог бы знать об опоздавшей телеграмме. Но вот я могу привести выписку, подтверждающую косвенно это печальное событие; Письмо контр-адмирала Д. В. Никитина к инженер-меха­нику кап. 1 р. кн. В. П. Орлову-Диаборскому от 3 мая 1949 года:

«В те дни недоумевали, почему мы старались изо всех сил пока­зать перед самым 26 января, что войны совершенно не ожидаем, хотя было известно..., что Алексеев получил... инструкцию продол­жать переговоры с японцами».).

На мой вопрос, — что же вы думаете делать? — он ответил, что наместник рас­порядился тотчас же известить об этом Петербург.

Не знаю, был ли учтен наместником и морскими {68} властями этот грозный признак решимости Японии; но, как известно, эскадра оставалась полностью на внешнем рейде и без сетевых заграждений.

Правда, с рассветом вся Тихоокеанская эскадра должна была выйти в море в неизвестном направлении. Но этот шаг, если он был тактическим ходом, опоздал.

С эскадрой должен был выйти в море и отряд ми­ноносцев, на котором я плавал. Хотя час выхода эскад­ры, вероятно, почитался секретом, офицеры обычно узна­вали об этом от команды, привозившей провизию с берега. Базар по различным косвенным признакам точно определял время выхода эскадры. Я был предупрежден о выходе эскадры официально своим начальством.

Вечером ко мне на квартиру зашел мой товарищ по курсу в академии, врач одного из стрелковых полков, стоявших в Артуре, и сообщил, что на утро их полк, видимо и вся их дивизия, уходят на Ялу.

Помню, Мулюкина не было дома. Он, кажется, был во дворце наместника, где помещалась их дипломатиче­ская канцелярия. Мы вдвоем пили чай и болтали, буду­чи уверены, что атмосфера сгущается и возможна война. Всё же, по молодости ли или по неопытности в этого рода делах, как-то не вникали в серьезность происходя­щего и легкомысленно и поверхностно говорили об этом. Наше поколение в то время еще не знало войны. Ни Рос­сия времен царствования императора Александра III и первых десяти годов царствования его сына, Николая II, не воевала. Ни в Европе того времени на нашей памяти войн не было. Их не было тогда и во всем мире. О вой­не мы знал