Глава двадцать четвертая. Это оказалось и вправду очень просто

Это оказалось и вправду очень просто. Проще некуда, хотя ему и пришлось изрядно перелистать телефонную книгу. Он даже уронил ее от усердия, поднял и снова принялся шуршать страницами под настороженным взором девушки‑ портье. Волчок оторвался от своего занятия, смущенно улыбнулся. Может быть, она позволит взять книгу и пройти в холл, а то ему так быстро не справиться. Девушка кивнула. Этот джентльмен начинал ее забавлять.

В холле было пусто, и никто не мешал спокойно пролистывать справочник страница за страницей. Вот оно. Семь абонентов по фамилии Ямада. Трое К. Ямада, двое С. Ямада, один Т. Ямада и, наконец, М. Ямада. Палец снова и снова обводил имя. Одно‑ единственное. Чудесно, невероятно, но это так. А вот действительно ли эта М. Ямада из Кэмден‑ Тауна его Момоко – это уже совсем другой вопрос.

Первым побуждением Волчка было сорваться с места и броситься по указанному адресу. Но потом он все же внял голосу разума и остался сидеть, глядя в окно. На нем был тот же костюм, что обычно на работе. Волчок прикинул, что в Мельбурне сейчас как раз утро, время вставать и завтракать. Всю эту неделю какой‑ то неотступный голос у него в голове упорно твердил: «Тебе надо домой. Разве это дело – сидеть в гостинице на другом конце земли да глазеть в окно на выходящие из пабов толпы народа?»

С тех пор как Волчок уехал из Мельбурна, время как будто замедлило свой ход, дни тянулись, как недели, и, казалось, принадлежали какой‑ то совеем другой жизни. Волчок все так же сидел перед открытым телефонным справочником, глядел на проходящие мимо толпы и не мог свыкнуться с мыслью, что в толпе может быть и она, что до нее близко, рукой подать, просто проехать пару остановок на метро. Наверное, Волчок бы не удивился, если бы узнал, что за час до того Момоко находилась в пяти минутах ходьбы от его гостиницы – искала в магазинах Ковент‑ Гардена кофточку для Наоми, подарок дочке на двадцать шестой день рождения, а потом вернулась домой и вспоминала его, Волчка. Он поглядел на часы. Половина шестого. Интересно, что она в это время делает? Как раз уходит с работы. Или пропускает стаканчик с коллегами но окончании рабочего дня. А может, она и вовсе домохозяйка, готовит ужин или читает, уютно устроилась в кресле с книжкой и ждет своих домашних… то есть дочку. А может быть, ей некого ждать.

Волчок терялся в догадках. Потом он вспомнил, что в той, другой, жизни он в это время обычно поджидал ее в фойе токийского радиоцентра, считал секунды до ее появления. Потом она выходила и озаряла его радостной улыбкой. Момоко нравилась его пунктуальность. В этом было что‑ то трогательное и забавное. Волчок никогда не заставлял ее ждать. Слишком дорога была каждая минута вдвоем. Поэтому он был так благодарен за проведенные вместе дни, которых оказалось так мало из‑ за той непоправимой беды. Момоко и сейчас стояла перед его внутренним взором как живая. Волчок закрыл глаза. Невероятно. Давно утраченный образ виделся ему все так же ясно, со всеми его милыми подробностями. Волосы спадают на лоб, глаза лукаво прищурены, спешит к нему стремительным шагом, нарядная, в последнем, самом любимом английском платье, подставляет губы для поцелуя.

– С вами все в порядке, сэр?

Волчок вздрогнул от неожиданности. Девушка‑ портье была явно озабочена его состоянием. За стеклом бесконечным потоком шли пешеходы, по‑ рыбьи заглядывали в окно. Волчок собрался с силами, заставил себя поднять глаза и кое‑ как выдавил:

– Спасибо, все хороню.

– Вам помочь? Может быть, принести стакан воды или чашку чаю?

– Нет‑ нет, не стоит. Все прекрасно, – добавил несколько удивленный такой настойчивой заботой Волчок.

А потом провел рукой по глазам и понял, что удивляться тут нечему. Рука его была мокрой. Он сам не знал, как давно плакал. Волчок поспешно утер слезы, захлопнул справочник и с улыбкой протянул его девушке:

– Спасибо вам. Все хорошо.

Девушка взяла книгу и с таким же озабоченным видом направилась к своей стойке.

Волчок брел по улице и ворчал себе под нос. Надо же дойти до такого, разреветься прилюдно. Нелепый и жалкий старик. Нет ничего отвратительнее, чем проявление чувств у всех на виду. Волчку всегда это претило. В других – неловко и глупо, а в самом себе попросту недопустимо. Потому что нет ничего страшнее, чем выставить себя на смех.

А потом воздух наполнился колокольным звоном, жирные голуби захлопали крыльями и неуклюже поднялись в небо. Было уже шесть часов вечера. Последние тридцать минут напрочь стерлись из его памяти. Фалды летней куртки развевались на ветру, он запыхался от быстрой ходьбы, седые кудри стали влажными, а на лбу выступила испарина. Какой‑ то юноша показывал акробатические трюки посреди площади. Волчок приостановился. Молодой гимнаст кувыркался в воздухе и делал кульбиты, будто принадлежал к породе каких‑ то совсем других существ, способных летать и не подвластных законам земного тяготения. Если бы Волчок только мог быть честным с самим собой. Если бы только в сердце его была вера. Вера в то, что он возьмет и пойдет туда, куда должен, и сделает все, что в его силах. Но беда была в том, что в глубине души он был убежден: дорога эта заведет в тупик.

Все же Момоко была повсюду – и это ее невидимое присутствие окончательно лишало Волчка присутствия духа. Он чувствовал, что может наткнуться на нее на каждом углу. И действительно наткнулся бы, вернись он в гостиницу на час раньше. Его охватывал трепет при одной мысли заглянуть в эти неповторимые сине‑ зеленые глаза, снова услышать этот нежный, мелодичный голос. Еще неизвестно, выдержит ли он это, а вдруг все кончится, возьмет и умрет – умрет от невыносимого… чего? Счастья? А такое бывает? Чтобы сердце разорвалось от счастья? Блаженная смерть, подумалось ему, и, более того, смерть вполне возможная. Волчок пробирался сквозь толпу. Встречный ветер высушил мокрую от пота рубашку и холодил лоб. Надо походить и собраться с мыслями.

Настал вечер. Почти стемнело. Волчок сидел у окна и глядел на знакомые с юных лет лондонские улицы. Пабы, кафе и рестораны весело мигали множеством огней. Улицы были полны сиреневой дымкой и необъяснимой, пьянящей надеждой. И такой же пьянящий дурман бродил в его старой крови. Она там. В этот самый миг.