Глава восьмая. Прошло несколько дней. Волчок сидел у себя в казарме и глядел, как первые лучи утреннего солнца освещают оставленный кем‑то горшок с фикусом

Прошло несколько дней. Волчок сидел у себя в казарме и глядел, как первые лучи утреннего солнца освещают оставленный кем‑ то горшок с фикусом. Прошлым вечером он выступал перед немногочисленным собранием местных любителей изящной словесности. Доклад на тему «Сладость и свет» проходил в мрачном и неуютном спортзале, где сквозило изо всех щелей. Волчок говорил спокойно, но со страстью. Он рассказал о том, как литература способствует духовному росту человека, а литературная критика устанавливает стандарты писательского мастерства. Аудитория вежливо отсидела всю его полуторачасовую лекцию. Что, если не искусство, несло утешение и свет в самые мрачные времена? Об этом следует помнить и сейчас, когда перед нами стоит великая задача – возрождение страны. В противном случае мы обречены на неизбежный провал и почин наш обернется лишь повторением ошибок прошлого. Волчок нервно перебирал разложенные на столе заметки, а знаменитые мастера дзюдо и карате невозмутимо взирали на него с развешенных по степам довоенных фотографий.

Волчок нерешительно отпил глоточек воды и откашлялся. «Сладость и свет» – эти слова принадлежат Джонатану Свифту, а вовсе не Мэтью Арнольду, как принято думать. И тем не менее их очень часто толковали неправильно и пытались использовать против Арнольда. А ведь когда тот говорил о сладости и свете, он подразумевал красоту и разум, натуру умеренную и избегающую крайностей, – Волчок сделал выразительную паузу – не склонную к насилию, а также высшую степень начитанности и знаний, ибо высокая поэзия и высокая нравственность неразделимы.

Покашливание и ерзанье в рядах слушателей заметно усилились, и Волчок понял, что ему пора закругляться. Он проскочил последние три страницы и поблагодарил за внимание.

И все же лекция получилась очень даже неплохая. Жаль, что старичок‑ викарий его не слышал. Волчку вспомнилось, как гот всегда встречал его на пороге: дым от сигареты поднимается в потолок, на лице блаженная улыбка человека, только что дочитавшего хорошую книгу. Как‑ то раз викарий сказал: «Удивительное дело, чем только писатели не делятся на страницах книг с совершенно незнакомыми людьми! Рассказывают вещи, о которых никогда бы не заикнулись не то что попутчику в поезде или трамвае, но даже и ближайшему другу. Впрочем, в конечном итоге все вокруг – одна‑ единственная история, а мы все – ее герои. Видишь ли, мой мальчик, все это уже происходило раньше. Такое вот у этой комнаты чудесное свойство, – добавил старик с улыбкой, – она заключает в себе все сущее».

Еще один солнечный луч пробился сквозь окно казармы прямо на забытый горшок с фикусом. Волчка ослепила неожиданная зелень растения. Ему вдруг вспомнилась другая зелень – весенняя трава на университетских крикетных полях. Устремленный за окно взгляд затерялся среди отрадного ландшафта юношеских воспоминаний. Но потом солнце спряталось за неожиданно собравшиеся тучи, зелень тут же поблекла, а Волчок подумал: наверное, то же самое чувствует миссионер, которого в тропической колонии вдруг охватывает тоска по летним сумеркам на далекой родине.

Есть такое особое время суток между самым концом рабочего дня и началом вечера. С некоторых пор Момоко стала связывать это время с комнатой Йоши. Отработав на радио положенные часы, она ехала к нему по разбитым улицам. Пасмурное небо нависало над полуотстроенными домами. Восстановительные работы явно спорились. Интересно, каким станет город по их завершении. Сейчас Момоко казалось, будто она все еще в силах вспомнить, каким он был до войны. Только теперь это будет совсем другой город, совершенно нормальный новый город, который естественным образом уничтожит город старый. Со временем Токио, который она знала, будет существовать лишь на фотографиях да в рассказах немногих очевидцев его исчезновения. Потом Момоко перестала думать о домах за окном трамвая. Она думала о Йоши. И с удивлением заметила, что чувства ее внезапно пробудились и всю ее охватило какое‑ то пьянящее волнение, как будто ей снова девятнадцать и она в первый раз едет к своему возлюбленному.

Они познакомились летом 1941‑ го, ее семья уж год как возвратилась в Токио. С самого начала они стали все делать вместе – вещи, которые обычные пары никогда не делали, ведь они‑ то не были обычной парой. Момоко держалась с редкой для японки европейской самоуверенностью, а Йоши обладал шармом и чувством юмора, которых так не хватало ее знакомым нудным юношам.

Родители Йоши жили в Киото. Однажды Момоко сопровождала отца во время поездки в Киотский университет. Тогда молодых людей и познакомили. В скором времени характер их отношений стал очевиден, но отец молчал, как и подобало просвещенному родителю, и только с грустью вспоминал, что еще пару лет назад ругал дочь, когда та задерживалась в кино или в школе.

А теперь она завела любовника. Ей сызмальства прививали самостоятельность, и сейчас родителям настало время отойти в сторону.

Они с Йоши облюбовали собственный квартал для развлечений. В последнюю осень перед войной они частенько гуляли по узким улочкам района Шимбаши. Тротуары были обсажены ивами, а окна забраны решетчатыми ставнями. Момоко с Йоши всегда ходили парой и даже держались за руки, привлекая взоры удивленных прохожих. Они и вправду выделялись из здешней толпы. Обычно тут расхаживали чванливые дельцы и нерешительно бродили отцы семейств, подумывающие, не уйти ли им сегодня в загул. Впрочем, порой на людных улочках ощущалось присутствие иной силы; невидимая, она грозно нависала над гостями веселого квартала, предупреждая, что недалек тот час, когда суровая и твердая рука положит конец их кутежам и разгулу. Эти мимолетные удовольствия изменчивого мира – удушливый аромат цветов на ночных улицах, река под дрожащими гирляндами белых фонариков, гуляки, приплывающие по ней за вином и чувственными наслаждениями, – все это явно противоречило новым порядкам. В толпе стали появляться облаченные в форму дружинники, они ходили по двое или по трое, и, казалось, ничто не могло ускользнуть от их внимательного и грозного взора.

Как‑ то вечером Момоко и Йоши обратили внимание на странную суматоху. Перед домиком в переулке толпился народ, туда‑ сюда сновали солдаты, выносившие ковры и обтянутые шелком ширмы. Владелец дома, старый художник, сидел на пороге и беспомощно глядел на гибель своих многолетних трудов. Вдруг начальствовавший над отрядом лейтенант вынул из кармана коробок спичек. Возмущенный Йоши растолкал толпу и бросился к офицеру. Тот смерил юношу оценивающим взглядом, сразу понял, что имеет дело не с простолюдином, и заговорил в соответствующем тоне, вежливо, но твердо: «Прошу вас, идите своей дорогой, Мы знаем, что делаем». Офицер сдержанно улыбнулся и повторил свою просьбу еще более решительным образом.

Йоши рванулся было вперед, но лейтенант не сводил с него спокойного и уверенного взгляда, позади виднелась пара вооруженных солдат, а Момоко изо всех сил вцепилась в рукав друга.

Старик поднял голову, только когда офицер наконец поджег кучу шелков, парчи и картин. Языки пламени охватили изящные фигурки знаменитых куртизанок, полулежащие пары, сценки из жизни великолепнейших кварталов города. Едкий дым распространился но всей улице и смешался с запахами рыбы, свинины и пряностей. Момоко и Йоши спустились к реке и стали ждать паром. Они продолжали ходить в Шимбаши, но их веселый квартал уже не был таким веселым.

Момоко была не из тех девушек, что с легкостью заводят друзей. В Англии одноклассницы всегда обходились с ней с безупречной любезностью, и все же она оставалась японкой, и напрасно она подражала их аристократическим манерам и произношению – частенько «переангличанивала» самих англичанок, – все равно она оставалась японкой.

А в Японии она была девушкой с английскими манерами, девушкой, которая одевалась в английские платья и вставляла в речь неожиданные англицизмы. Ей казалось, что женщины относились к ней с каким‑ то полуобожанием, ее особый стиль и владение языками внушали иным благоговейный страх. А мужчины в ее присутствии по большей части замолкали.

Знакомые никогда не приглашали ее в гости. Как будто она могла дурно повлиять на женщин, заразить их вольным обхождением, которое она вывезла из Англии вместе с нарядами и макияжем.

Куда бы Момоко ни пошла, она всегда помнила, она не такая, как все. А потом она познакомилась с Йоши, и он тоже был не такой, как все. У него тоже было мало друзей. В последние месяцы перед войной прохожие частенько оборачивались на необычную пару: Йоши в богемном одеянии и Момоко в английском туалете. Теперь они с Волчком гуляли по тем же улицам, и Момоко чувствовала на себе все те же полные молчаливого осуждения взгляды.

Трамвай неторопливо полз к предместью, где жил Йоши. Теперь надо справиться с волнением и взбежать по лестнице на долгожданное свидание с прошлым. И так почти каждый день. С понедельника по пятницу.

Момоко стояла у окна и прислушивалась к шаркающим шагам. Это Йоши поднимался из общей кухни на первом этаже. Он нес армейского образца кастрюлю с кипятком, от нее валил пар, густой, как выхлоп от аэроплана. Йоши заметно оброс, надо будет его подстричь.

– Это, конечно, не настоящий чай. Но хоть попьем и согреемся.

Момоко присела на пол и взяла его за руку:

– Помнишь, мы ездили в Киото, чтобы рассказать про нас твоим родителям? Так вот, за день до этого мы пошли в кино, помнишь, да?

– Ну да, как сейчас помню.

– А что мы за фильм смотрели?

Йоши посмотрел на нее с улыбкой:

– А ты что, забыла?

Момоко кивнула:

– Я сегодня в трамвае все голову ломала. Помню, какой жаркий был вечер, какая духота была в кинотеатре. Помню, что ты смеха ради напялил полосатый галстук, совсем как мальчик из английской частной школы. А вот какой шел фильм – забыла. Что же это было?

Йоши ухмыльнулся, нарочно оттягивая ответ.

– «Смит идет на город», – объявил он наконец, назвав фильм по‑ японски.

– Что‑ что? – Момоко уставилась на него в недоумении.

– Что, не помнишь?

– Не‑ а.

Йоши опять ухмыльнулся и спросил по‑ английски:

– А как насчет «Мистер Дидс переезжает в город»? [11]

Они дружно захохотали. Уже по дороге домой, в трамвае, Момоко отметила про себя, что именно в этот день они снова засмеялись.

– И с чего это мы пошли его смотреть?

Он пожал плечами:

– Так, смеха ради.

Момоко опустила глаза:

– Да, тогда и посмеяться‑ то было негде.

– А мне понравилось. Забавный был фильм.

Да, это снова был прежний Йоши.

Они помолчали. Момоко разглядывала голые белые стены и вспоминала, как Йоши ее рисовал. В позе куртизанки, спиной к зрителям, чтобы никто не узнал. «Смело, однако, – подумалось ей теперь, – смелые мы были». Она полулежала на подушке, опершись на локоть, украшенная черным браслетом рука, как беломраморная колонна, поддерживала ее нагое тело.

Йоши оборвал воспоминания юности, протянув ей чашку с чаем из кастрюльки.

– И чем же ты целыми днями занимаешься, все вертишься?

– Бывает. Если узнаю, что есть работа. Пару раз в месяц езжу в Киото. Родители подкидывают мне денег. – Он прищелкнул языком. – Да, повезло нам с тобой.

– А рисовать когда начнешь?

Йоши забарабанил но недавно приобретенному столу:

– А я не собираюсь рисовать.

– Что‑ что?

– Я больше не рисую.

Момоко внимательно, как на чужого, посмотрела на него:

– Почему это?

Он смущенно заерзал под ее взглядом:

– Это мне больше не нужно.

– Но ты ведь не можешь просто так взять и бросить?

В этом вопросе было столько вызова и упрека, что с Йоши мигом сошла вся его невозмутимость. В его голосе зазвучала непривычная горечь и даже озлобление:

– Ты что, хочешь, чтобы я жил как прежде, как будто ничего не случилось?

– Конечно нет, – почти прошептала Момоко.

Йоши прикрыл глаза и затих. Потом заговорил с прежним спокойствием:

– Раньше в этом было все. А теперь нет. Бывает ведь сначала влюбишься, а потом разлюбишь.

Смешное сравнение.

– Когда это ты успел влюбиться и разлюбить?

Ему было не до смеха.

– Это так, для примера.

– Тебе захочется рисовать. Это ты сейчас так говоришь, а потом непременно захочется.

– Нет, не захочется. Раньше это было частью всего, чем я жил, а теперь – нет. Вроде баловства. Ты что, не понимаешь?

Момоко покачала головой:

– Но ты ведь все время рисовал, повсюду таскал с собой блокнот.

– Не я. Он. – Иоши провел рукой по волосам и уставился в пол, – Мы там такое творили… – И продолжил совсем тихо: – Мы на войне такое творили, что о рисовании просто смешно говорить.

Момоко заметила, что Йоши стал разговаривать с каким‑ то нарочитым спокойствием. До войны за ним иного не водилось. Как будто он из последних сил сделал вид, что их прежний мир остался цел и невредим, а прежняя жизнь не была разбита вдребезги. Как будто боялся раньше времени призвать все происшедшее. Но теперь Йоши впервые произнес слово «война», они впервые заговорили откровенно. Наконец она его обо всем спросит. Но нет, Йоши снова ушел в себя, так что Момоко оставалось одно: задавать все вопросы мысленно, про себя. Йоши много чего повидал и пережил. И она готова терпеливо ждать, пока он ей всего не расскажет.

Они долго молчали. Казалось, Йоши знает что‑ то страшное и тайна эта неподъемным бременем лежит на его сгорбившихся плечах. Надо было хоть как‑ то заполнить мучительную тишину. Неожиданно для себя Момоко заговорила о Волчке.

Йоши встрепенулся и настороженно посмотрел на нее. Сгустившиеся сумерки не могли скрыть тревоги в его глазах.

– Мне с ним весело. Он почти невинен.

– Почти невинен? – переспросил Йоши с резким смешком.

– Да, – отвечала Момоко, глядя, как с его лица исчезает мимолетная тень улыбки. – Разве в наше время можно быть по‑ настоящему невинным? Порой мне кажется, что невинность исчезла насовсем… А с ним, – она горько усмехнулась, – я начинаю думать, что не насовсем, – Потом добавила серьезно: – Я, кроме тебя, ни одной живой душе не рассказывала. Ты ведь знаешь, каковы люди.

– Наплевать на таких людей.

– Конечно наплевать, но ты понимаешь, о чем я.

Он кивнул, отпустил ее руку и проговорил отрешенно:

– Обещай мне кое‑ что.

– Что?

Йоши опустил веки, перевел дыхание и снова открыл глаза:

– Не рассказывай ему обо мне. Даже не упоминай мое имя.

– Почему?

Он скользнул по ней невидящим взглядом и уставился куда‑ то в окно.

– Это очень важно.

– Война кончилась, Йоши. Ты был солдатом, воевал, а теперь ты вернулся домой. Разве ты в чем‑ то виноват? Все воевали. С обеих сторон. – В ее голосе слышалась мольба.

Он терпеливо дал ей договорить.

– Момоко…

– Момо, – поправила она, схватила Йоши за руку и порывисто поцеловала копчики его пальцев.

Он ощутил прикосновение ее губ и быстро отнял руку.

– Момо… это не моя форма.

– Что? – Она испуганно подняла глаза, – А чья же, Йоши?

– Не важно.

– Чья это форма?

Ответом было молчание. Скрытый смысл прозвучавших слов навис над ними в гнетущей тишине.

– Я ее украл. У мертвеца.

– Как это случилось?

Он снова закрыл глаза:

– Долго рассказывать. Не могу сейчас. Сперва надо подумать.

Момоко поглядела на его согбенную фигуру, потом украдкой на часы. Вороватый взгляд не ускользнул от Йоши.

– Если тебе неудобно ходить ко мне, если у тебя нет времени…

Она рукой закрыла ему рот:

– У меня есть время и всегда будет.

Йоши кивнул:

– Но обещай никогда обо мне не рассказывать.

– Хорошо, обещаю, не буду. – Момоко собралась было встать, но Йоши удержал ее.

– Это очень важно, – не унимался он.

– Знаю. Не скажу я ничего. Честное слово.

– Хорошо, спасибо большое, – вздохнул Йоши и поглядел на нее с робостью, будто извиняясь за свою непростую просьбу.

Момоко положила голову ему на плечо:

– Ох, Йоши, почему ты такой, будто мы чужие? Не надо!

Она ушла, а на площадке осталась косая тень стоявшего в дверях Йоши. Игра тьмы и света до неузнаваемости преобразила его лицо. На одно страшное мгновение показалось, что там стоит какой‑ то чужой, случайный человек.

В трамвае, со всех сторон зажатая толпой, Момоко то и дело поглядывала на часы. Было поздно. Волчок наверняка заждался. А может быть, и не ждет уже. За окном виднелись темные руины разрушенного города. Казалось, это руины ее прошлого. Наступит день – и на смену ему придет еще неведомое будущее. Кто знает, придется ли ей по вкусу происшедшая перемена. Если она ее вообще заметит.