Глава четвертая 4 страница

– Я всегда был здесь. Каждый раз, когда ты возвращаешься, я здесь. Каждую твою жизнь я здесь, чтобы увидеть, готов ли ты вернуться домой, ко мне. Моя самая большая ошибка заключается в том, что я дал тебе вырасти. Мне следовало оставить тебя маленьким. Маленьким ты так меня любил! Тогда ты не думал о девках, ты хотел быть только со своим папой. Зачем я дал этому случиться?

– Так сны были настоящие? Я прожил все эти жизни?

Он захлопал в ладоши.

– Да! Да! Знаешь, как я счастлив услышать этот вопрос? Это твоя тридцать первая жизнь. И ни в одной из прошлых жизней ты не понимал, что происходит. Это первый раз! А значит, ты уже близко. Как меня зовут, Вальтер? Скажи папе его имя.

– Нет. Еще нет. Зачем мне пришлось прожить все эти жизни? Какова цель?

– Цель? Ты не помнишь? Не помнишь, как предавал своего отца? И теперь опять, с этой сучкой в больнице! Но теперь все будет иначе, если ты не переменишься, мой мальчик. О да, на этот раз у тебя не будет другого шанса. Даже отцы в конце концов теряют терпение. В каждой жизни ты все больше и больше напоминал свою мать. Вы оба обещали – и оба лгали. Может быть, это у тебя в крови. Может быть, я ошибался, думая, что, если научу тебя, если воспитаю правильно, ты будешь не таким и увидишь, насколько лучше быть похожим на меня. На твоего отца!

Холодно, как только мог, я проговорил:

– Мой отец в Атланте.

Его ответ прозвучал еще холоднее:

– Да ну? Посмотри телевизор. Посмотри на себя, Уокер.

Через мгновение я узнал это место. Я бывал там столько раз с тех пор, как мои родители рассказали мне, откуда я действительно взялся. Переулок позади ресторана «Конрой» в Атланте. Разница лишь в том, что теперь там стоял «шевроле» 1956 года выпуска и вокруг было гораздо чище, чем мне запомнилось. В дальнем конце переулка показался карлик, держа что-то в руках. Что-то большое, завернутое в белое одеяло. Он подошел прямиком к одному из мусорных бачков позади ресторана и, поцеловав что-то в одеяле, осторожно положил свою ношу внутрь.

Потом наклонился над бачком и прошептал:

– На этот раз. На этот раз возвращайся домой, Вальтер,

Звук приближающихся шагов заставил его отпрянуть. Бросив последний ласковый взгляд, маленький человечек поспешил прочь.

Из другого конца переулка, раскачиваясь, шел какой-то бродяга, заглядывая во все бачки. Дойдя до этого, он глянул раз, другой, и вдруг его лицо изменилось. Он осторожно вытащил из бачка сверток, и только тут я увидел, что к одеялу приколота булавкой записка. Бродяга тоже ее увидел, пялясь своими пьяными глазами.

– Вот так раз! Ребенок! Погоди, что тут сказано? «Его имя… Уокер^[40]. Пожалуйста, позаботьтесь о нем». Вот тебе и раз, Уокер. Похоже, кому-то ты не нужен. – Прижав ребенка к груди, он, пошатываясь, побрел прочь. По пути записка упала, он не заметил.

Стоило ему уйти, как по переулку протарахтел мотоцикл и наехал на записку. Каким-то образом она прилипла к колесу.

– А теперь скажи мне мое имя, сынок.

Я и пальцем не тронул монитор, он сам взлетел со стола Марис и взорвался в воздухе.

– Пошел на хрен, папа.

– Как ты?

– Хорошо.

– Выглядишь ты не очень хорошо. И даже очень нехорошо.

– Я беспокоюсь. От этого морщины.

– Иди сюда.

– Я не могу двигаться.

– Все равно иди.

Я встал и подошел к ее кровати. Она была бледна и в то же время сияла.

– У нас будет ребенок. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что люблю тебя, и я очень счастлив. Она нахмурилась.

– Судя по голосу, тебя это не очень взволновало.

– Марис, не знаю, как положено выглядеть, когда обнаруживаешь, что станешь отцом. Наверное, я потрясен.

– Это лучше. Пожалуй, я тоже потрясена, но это же хорошо, верно? Прошлой ночью я так перепугалась. Подумала, что вот оно. Что пришел мой час. С ума сойти, как через двадцать четыре часа радуешься всей этой крови.

– Что сказал доктор?

– Что мне лучше бы пару недель полежать на спине. Это мне не понравилось – значит, мы не сможем пожениться, пока я отсюда не выйду.

– С этим можно подождать. Никто из нас никуда не денется.

Она взяла меня за руку и крепко сжала.

– Как мы его назовем? Я думаю об этом с тех пор, как мне сказали. Надеюсь, ты не возражаешь, но я не хочу называть ребенка ни Уокером, ни Марис. Не люблю, когда люди называют детей в честь себя.

– Согласен. А как тебе понравится Вальтер?

– Вальтер? Откуда ты взял это имя?

– Ниоткуда. Это шутка.

– «Вальтер Истерлинг» – звучит как жирный банкир. – Она снова сжала мне руку. – В этой больнице у меня взяли всевозможные анализы. Врачи ведут себя очень мило, но все время ко мне приходит кто-нибудь новый и берет новый анализ.

– Марис, извини, если я не очень хороший собеседник. Я вроде как окаменел. Это ты прошла через все эти муки, но, похоже, от ночевки в холле у меня все идет кругом.

– Понятно. Когда мне сказали, что ты там ночевал, мне захотелось выбежать и поцеловать тебя. Это было не нужно, но я рада, что ты так сделал.

Хотя накануне Марис провела адскую ночь, известие о ребенке так подняло ей дух, что она без умолку болтала, пока не выбилась из сил. Сначала это проявилось в ее глазах – я буквально видел, как что-то уходит из них, пока они не закрылись на долгую секунду.

– Пожалуй, мне надо поспать, дорогой.

– Да, конечно. Но тебе лучше?

– Я чувствую себя ужасно, но не волнуйся. У нас будет ребенок, Уокер. Ты знаешь, как я хотела этого. Я тебе не говорила, но однажды, еще с Люком, у меня была задержка, и я подумала, что забеременела. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой истерзанной. Когда цикл восстановился, я так обрадовалась, что заплакала. И потом мне всегда было стыдно своей радости, но теперь я знаю, что была права. Теперь все правильно, и я чувствую, что самое лучшее у нас только начинается. Это правда.

– Знаешь, это величайший комплимент.

– У нас будет хороший ребенок. Ты заслужил комплимент.

Я позвонил из телефонной будки рядом с больницей.

– Алло?

– Миссис Бенедикт? Это Уокер Истерлинг. Миссис Бенедикт, не могли бы вы поговорить со мной несколько минут? Это действительно чрезвычайно важно.

– Нет. Не знаю. После того что прошлый раз случилось с Лиллисом, я не хочу, чтобы вы снова приходили. Вы понимаете.

– Понимаю, все понимаю. Но мы можем встретиться в кафе. Миссис Бенедикт…

– Зачем нам говорить? Я все рассказала.

– Я хотел поговорить о Каспаре Бенедикте. Я кое-что разузнал о нем и хочу сообщить вам.

– Что именно?

– Пожалуйста, давайте встретимся. Я в пяти минутах от вас. Мы можем зайти в кафе напротив.

– Хорошо, но только на несколько минут. Я попрошу герра Лахнера посидеть с Лиллисом.

Она пришла в кафе в оранжевом домашнем платье и розовых шлепанцах. Официантка знала ее и, не спрашивая, принесла бокал белого вина.

Пока Элизабет пила, я внимательно рассматривал ее лицо, стараясь разглядеть женщину из моего сна о событиях сорокалетней давности. Некоторые люди сохраняют свою внешность на всю жизнь. Толстеют они или худеют, лицо остается с ними, как отпечатки пальцев. Жена Морица относилась к другой категории. Во сне она была худая, осунувшаяся после войны. С тех пор ее лицо раздобрело от картошки и хлеба – и белого вина в одиннадцать часов утра.

– Ну, что еще?

– Вы говорили, что Каспар Бенедикт обладал особой силой. Что вы имели в виду?

Она пила и кивала. Ее бокал уже на три четверти опустел, и она махнула рукой официантке – повторить.

– Я вам сказала, что я из Греции и видывала людей, обладающих особой силой. Хотите верьте, хотите нет, но я видела призраков, и одна женщина точно предсказала мое будущее по костям ягненка.

– Да, я помню. Если поверите, миссис Бенедикт, я бы хотел вам рассказать один мой сон. Он может напугать вас, но необходимо, чтобы вы его выслушали.

– Этот карлик, потом война, потом Лиллис – уже мало что может меня напугать. Рассказывайте.

– Хорошо. Во сне я военным эшелоном приехал из Франции на вокзал Вестбанхоф. Буро-зеленые вагоны набиты солдатами, возвращающимися с войны. Я выглядываю в окно, но не могу разглядеть вас и папу.

При этих словах Элизабет поджала губы. Я ожидал, она что-то скажет, но она лишь закрыла глаза и покачала головой.

– Можно продолжать? – Да.

– Я пытаюсь придумать, что скажу вам, если вы там, но голова пуста. Сегодня или когда там удастся лечь с вами в постель, я хочу сказать вам это. Я хочу сказать, как я возбужден от вида и… прикосновений, так что просто нет слов.

– Что еще?

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да. Что дальше? Официантка принесла еще бокал, но Элизабет лишь обхватила его рукой.

– Я схожу с поезда с двумя большими вещевыми мешками. В одном две пары красных шелковых трусов, которые я приобрел для вас в Париже. Когда поезд с визгом останавливается, я вижу вас и папу, вы стоите метрах, наверное, в двадцати от меня на платформе. Вы машете рукой и хотите броситься ко мне, но папа вас удерживает.

Не открывая глаз, она выплюнула:

– Мерзкий недомерок. Я буду помнить это всю жизнь. Какая наглость! Он схватил меня за локоть и сказал громко, так что слышали все вокруг: «Я первый. Думаешь, он хочет увидеть тебя раньше, чем своего отца?» Мне и так-то было неловко стоять там с ним. Люди могли подумать, что между нами что-то есть.

– Конец сна: я обнимаю папу и через его плечо смотрю на вас. Мне было нужно видеть, где вы. Прежде всего я хотел видеть вас.

Она издала хриплый смешок, словно хрюкнула.

– Знаю. Ты сказал мне это в ту ночь. – Она открыла глаза, – Вам это приснилось?

– Вы не удивлены?

– Чему? Я верю в реинкарнацию. Да, когда вы захотели прийти поговорить со мной, мне это показалось несколько странным. Но, увидев ваше лицо, я убедилась, что внутри вас происходит что-то еще.

– Тогда мне нужно еще кое-что рассказать вам. Мы просидели там час. В какой-то момент она позвонила мужчине, присматривавшему за Лиллисом, и сказала, что задержится.

Я рассказал ей обо всем, за исключением компьютера и сказки. О снах, о пророческих видениях, о смерти моих друзей. В отличие от первой нашей встречи, она была неразговорчива, но когда говорила, то задавала интересные и проницательные вопросы. Я начал понимать, чем она так привлекала своего мужа. Под конец я описал встречу с велосипедистом и как он приветствовал мое возвращение в Вену, назвав меня Реднаскелой.

– Мне холодно.

– Не накинете мой пиджак? – Я стал снимать его.

– Это не поможет. Мне холодно внутри. С этим вы ничего не можете поделать. Мой друг герр Лахнер встретил свою сестру из их прошлого воплощения. Она живет в Перхтольдсдорфе. Теперь я встретила моего мужа. Глядя на вас, я не удивляюсь.

Она говорила с подозрительным спокойствием. Я проник в ее душу?

– Миссис Бенедикт, допустим, это правда. Допустим, я ваш бывший муж, а Каспар Бенедикт тоже вернулся в виде человека на велосипеде.

– Потому-то мне и холодно. Думаю, это правда. Я хочу знать, какую гадость он устроит нам на этот раз. Вы видели Лиллиса. Что еще он может сделать?

– Вы знаете, почему он сделал такое с вашим сыном?

– Это был также сын Морица. Вы когда-нибудь видели человека без Spatzy?

– Spatzy? Что это такое?

– Пенис. Член.

– Нет.

– А я видела: Каспар Бенедикт. Карлик без члена. Можете придумать худшее сочетание? Я всегда гадала, как же он сделал Морица. Однажды я зашла перед обедом за Морицем в лавку. Старик не знал, что я рядом, и расхаживал по дому в одной рубашке. Ни штанов, ни трусов. Я не могла не увидеть, понимаете? Я видела его всего секунду или две, но там ничего не было – во всяком случае, не разглядеть невооруженным глазом. Там было только что-то красное и, не знаю, глянцевое, что ли. Как рубец после ожога.

– Румпельштильцхен.

– Что?

– Ничего. И что вы сделали, увидев это?

– У меня захватило дыхание. И я, наверно, издала какой-то звук, потому что тут он меня увидел.

Я подался вперед:

– И что он сделал?

– Свинья! Он быстро натянул штаны, но потом спросил, не хочу ли я лизнуть его в это место. Вот тогда мы действительно возненавидели друг друга. Я никому не позволяю разговаривать так со мной. Никому!

Едва слышно я прошептал:

– Он не человек.

– Кто бы он ни был, теперь или раньше, человеческого в нем немного. Вы не знаете, как он обращался со мной еще до появления Лиллиса. Говорю вам: он ненавидел меня, потому что знал, как любит меня его сын. Сначала он не обращал на меня внимания. Но когда узнал, какая между нами любовь, то стал в миллион раз хуже… Мне претит сама мысль, что он мог вернуться. Как я обрадовалась, услышав, что он повесился! Я провела самую страшную ночь в жизни, смеясь и плача, когда его нашли на Грабене с веревкой на шее… И знаете, что я сделала с его телом?

– Да. Но почему вы… не потрясены тем, что сидите напротив Морица?

– Потому что вы не Мориц. Вы похожи на него и помните кое-что обо мне, но я не испытываю к вам никаких чувств. Это как случайно встретить старого друга через сорок лет. Лицо может быть знакомым, и у вас могут быть приятные воспоминания, но это не тот человек, которому вы отдали свою душу. Единственное, от чего бы я запрыгала или упала в обморок, – это если бы увидела, как он входит в эту комнату. Я бы узнала, что это он, как знаю, что вы – это не он. Он бы подошел и сказал то, о чем знаем лишь мы двое.

– Я знаю кое-что из этого, миссис Бенедикт.

– Ну и что? Вы не знаете всего. И этим отличаетесь от Морица. Разрозненные мелкие частички не составляют человека. Человек получится, только если собрать вместе их все.

Через неделю я совершил огромную ошибку. В больнице Марис становилось все лучше, и врачи уже поговаривали о том, чтобы отпустить ее домой пораньше, если и дальше она будет так же поправляться.

А на другом конце города мне становилось все хуже. Однажды ночью мне приснилось, как на рубеже веков я занимался в Вене проституцией. Казалось бы, полная бессмыслица; но, проснувшись и вспомнив, что «папа» говорил про тридцать одну мою жизнь, я понял, что это была одна из них. Сон был неистовый, чувственный, полный оперных певцов-гомосексуалистов, баронов-трансвеститов и борделей прямиком из пьес Жана Жене.

– Иди сюда, мальчик. Я купил твой вдох и выдох. Впервые в этих иных мирах, где я странствовал, я почувствовал: попался! – и был перепуган. Я никогда не ходил к проституткам, но если их мир похож на этот, всей душой им сочувствую. Здесь имели значение лишь оргазмы и прихоти. Но оргазмы случались слишком быстро (если вообще случались), а прихоти напоминали плохие декорации. Я даже не знал своего имени, потому что мужчины называли меня по-разному. Это не было унизительным: я чувствовал себя очень далеким от того, что со мной делали. Нет, страх исходил от ощущения, что я никогда не вырвусь из этого мира. Что здесь и закончится моя жизнь.

На следующее утро сразу, как только встал, я начал рыться в коробках Марис, разыскивая ее карты таро. Через час я припомнил, что она часто носила их в своей сумочке, так что, очень может быть, они у нее в больнице.

Когда я в приподнятом настроении приехал туда, она после минутного колебания согласилась мне погадать. Как мог я быть таким эгоистичным и легкомысленным? Почему не подумал, что ее проблемы могли быть вызваны моей или «папиной» магией, а не естественными причинами? И ведь столько всего еще пошло наперекосяк! Возможно, я не подумал об этом, так как хотел, чтобы врачи оказались правы: беременность, осложнения, чисто медицинская проблема, ничего сверхъестественного.

С первой же открытой карты я понял, что не следовало просить Марис погадать. Башня. Восьмерка мечей, девятка мечей, смерть. Все хорошие карты остались рубашкой кверху, все важные места заняли плохие, Я не разбираюсь в таро, но по лицу Марис понял достаточно. Когда она перевернула последнюю карту, ее рука дрожала.

– Забудем об этом. – Я стал убирать карты. Но Марис схватила меня за руку:

– Не надо! Не трогай их! Мне нужно повторить. Дай их мне, Уокер. Ну же!

– Забудем об этом.

– Дай сюда!

– Это неважно, Марис!

– Важно. Мне нужно сделать это и для себя. Как ты не понимаешь!

Я протянул ей колоду. Перетасовав карты несколько раз, она разложила их, и они легли точно так же.

– О боже! Уокер, позови врача. Кажется, у меня снова кровотечение.

Так оно и было, и на этот раз врачи спешили и торопливо переговаривались.

К счастью, дежурил доктор Шеер, и он объяснил мне, что к чему.

– Это нехорошо, мистер Истерлинг. До сих пор все шло нормально, но это кровотечение говорит о серьезных проблемах. Теперь нужно будет наблюдать внимательнее, особенно учитывая беременность. Доктор Лаурингер очень озабочен: если кровотечения будут продолжаться, она может потерять ребенка.

– Это может быть вызвано стрессом?

– Так же, как и чем-либо иным.

Я стоял на автомобильной стоянке у больницы и смотрел на небо.

– Помоги ей, ради бога. Используй все, чтобы помочь ей. Она твоя жизнь, Уокер. Она там, и она больна, а ты совсем ей не помогаешь. Думай в первую очередь о Марис. Думай о ребенке. Спаси их, и спасешься сам. Спаси их, и спасешься сам.

Дэйв Бак видом напоминал беженца из Вудстока – с длинной бородой, в американской армейской робе и солдатских сапогах. Однажды я заходил к нему домой, и единственной картинкой там был психоделический плакат «Моби Грейп».

Когда Бак не копался в чреве Национальной библиотеки, выискивая подноготную о своем анабаптисте, он разгуливал по городу. Он знал город лучше большинства венцев и часто брал меня осматривать необычные римские руины или малоизвестную барахолку близ Двадцать третьего округа, где продавались старые военные медали и армейская форма.

– Трудность с братьями Гримм в том, что о них слишком много написано. Сведения я для тебя добыл, но пришлось кучу времени просидеть в этой долбаной библиотеке, и теперь такое чувство, будто у меня вместо глаз старые фары. Прогуляемся по Рингу, и я расскажу, что откопал.

Любой путеводитель расскажет вам, что для пеших прогулок Вена – один из самых подходящих городов в мире. Улицы здесь или широкие, в три ряда, или кривые и узкие, заполненные интересными или забавными лавочками. Автомобили являются частью города, но еще не завладели им.

Зима здесь означает холод и туман. Глубокий снег выпадает редко, но дни короткие и сырые. Бак без перчаток, засунув руки под мышки и нахлобучив зеленую камуфляжную вязаную шапочку, стоял у Шоттентора.

– Ты, можно подумать, на маневры собрался.

– Да брось ты. Пошли, кровь разгоним.

Мы миновали университет, потом Бургтеатр и ратушу.

– Мы так и будем просто гулять или поговорим?

– Поговорим. – На ходу он вытащил из одного из многочисленных карманов диктофон. – Я пользуюсь им, когда нужна цитата из книги, которую не дают на руки. Послушай.

Он включил протяжку и до предела усилил звук. Я взял диктофон и поднес к уху.

– «Вопреки распространенному мнению, братья Гримм не собирали свои сказки, заходя к крестьянам в деревнях и записывая их рассказы на слух. Их основным методом было – приглашать рассказчиков домой, чтобы те излагали сказки, которые Гримм записывали сразу или после нескольких прослушиваний. Большинство рассказчиков того периода были образованные молодые женщины из среднего класса или аристократии».

Он забрал у меня диктофон.

– Вот так. Я потом перепишу и зашлю тебе целую охапку цитат, но эта самая важная… И вот еще какой момент: прежде чем издать свои сказки, братья уйму всего изрядно переделали. Они свято верили в объединение Германии и в истинный германский дух, что бы это ни значило. То есть братья Гримм брали записанные ими рассказы и редактировали их. Выкидывали сексуальные эпизоды, меняли мораль… ну, и все такое. Они не хотели, чтобы славные немецкие дети читали про непристойности и бесстыдство: это плохо для воспитания. Настоящие фашисты от литературы. Я раньше не знал этого.

Мы остановились у светофора перед входом во дворец Габсбургов и смотрели, как подъезжают туристские автобусы с приклеившимися к окнам лицами и фотоаппаратами.

– Ты заметил, что нынче каждый второй турист в Вене – японец? Что это значит?

– Что у них вкус лучше, чем у американцев, которые едут в Париж, чтобы там поесть в «Макдональдсе».

– А как насчет «Румпельштильцхена»? Что ты разыскал?

– Запомни эти имена: Дортхен и Лизетта Вильд. Нет, можешь не записывать, я тебе их отпечатал. Эта сказка была рассказана в тысяча восемьсот двенадцатом году.

– Где это произошло?

– В городке Кассель, в Германии. Братья Гримм прожили там много лет и, полагаю, там и услышали большинство своих сказок. Фантазии всех этих милых бюргерских девиц. Сегодня мы бы назвали это сексуальной истерией.

– Продолжай.

– Я просмотрел для тебя пятнадцать книг, Уокер. Некоторые были старше твоей сказки. И лучшее, что мне удалось в них найти, это вот что: рассказанная сестрицами Вильд братцам Гримм в тысяча восемьсот двенадцатом году сказка «Румпельштильцхен» является, как гласит единственный имеющийся на этот счет комментарий, одной из сказок, «смешанной версии». Это означает одно из двух: или девицы сами навели косметику, рассказывая сказку, или же Гриммы, выслушав ее, выбрали из оригинала, что им понравилось, а остальное выбросили.

– Или и то и другое.

– Или и то и другое, но я полагаю, первое.

– Почему?

– Братья брали сказки в основном из двух источников: от девиц среднего класса вроде Вильд или от рассказчиков из низов вроде жены соседского портного. Еще был старый солдат по фамилии Краузе, который рассказывал сказки в обмен на поношенную одежду! А еще в книгах говорится, что девицы узнали свои сказки от домашней прислуги. Даже если услышанное ими было сексуальным, не могу представить, чтобы в те пуританские времена у молодых девиц хватило куражу рассказать людям своего класса скабрезную историю. Особенно если слушатели противоположного пола! Этого просто не могло быть. Только посмотри, как одевались женщины тех времен, если хочешь понять их нравы. Это тебе не Эра Водолея… Нет, я полагаю, Дортхен и Лизетта услышали от горничной рассказ, который позже с некоторыми исправлениями стал «Румпельштильцхе-ном». Девушки вымарали части, не предназначенные для приличных ушей, и лишь после этого пришли к братьям Гримм.

Он остановился и схватил меня за локоть.

– Знаешь, почему еще я так думаю? Потому что Дортхен в конечном счете вышла за Вильгельма Гримма. Она не хотела произвести дурное впечатление, понимаешь?

– Это интересно. И что еще, Дейв?

– Лишь одно. Братья непрестанно переделывали свои сказки. Это напоминает «фолио» Шекспира. Первое «фолио», второе «фолио»… В 1920 году где-то в Эльзасе, в местечке Оленбергский Монастырь, кто-то нашел комплект сказок, написанных почерком братьев. Этот текст считается каноническим, но все ученые, кого я ни читал, утверждают, что братья годами переписывали свои труды. Даже читая их по-немецки, можешь представить различия между «Румпельштильцхеном», записанным в тысяча восемьсот двенадцатом году, и последней редакцией, изданной в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом.

– А от изначального рассказа сестер Вильд никакого следа не осталось?

– Никакого.

Если не считать переданных мне сведений, Бак был неразговорчив. Когда встречалась какая-нибудь достопримечательность или вообще что-то достойное внимания, он упоминал это, но в остальном мы молча боролись с холодом. Миновали Оперу, отели «Бристоль» и «Империал». У Шварценбергплац свернули направо и двинулись к советскому военному мемориалу.

– Куда мы идем?

– Я тут обнаружил югославский ресторанчик дальше у Зюдбанхофа^[41], там дают сарму. Не возражаешь?

– Веди.

Он продолжал молчать, но когда проходили Дворец Бельведер, неожиданно спросил:

– Почему ты так заинтересовался «Румпельштильцхеном»?

– Новый проект фильма.

– И что за сюжет?

– Интересная идея. Ты когда-нибудь читал «Грендель» Джона Гарднера?

– Читал. История Беовульфа глазами чудовища?

– И здесь примерно то же. История «Румпельштильцхена» его глазами.

– Ты теперь пишешь для Диснея?

– Нет, но примерно на ту же аудиторию. В моей истории коротышка прял для девушки золото, чтобы она его полюбила. И та обещала полюбить его, если он превратит для нее солому в золото. Но он не поверил ей и для пущей верности взял с нее обещание отдать ему своего первенца.

– И она согласилась, поскольку хотела стать королевой?

– Точно. И вот, когда она стала королевой, он приходит и требует сдержать слово. А она ему говорит: «Вали отсюда».

– «Вали отсюда»? Очень современно. Делаешь постмодернистскую версию?

– Представь эту королеву полной эгоисткой, самовлюбленной сукой, способной на все, чтобы заполучить то, чего хочет. Она запудривает парню мозги, чтобы он делал для нее золото, но совсем не собирается его любить… И кроме того, есть одна заковыка: поскольку он колдун, то асексуален.

– Без стручка? – заржал Бак.

– Выражаясь приличным языком, асексуален. Но к тому же романтик. Верит, что если они действительно любят друг друга, секс им не нужен.

– Вот простофиля. Ты уверен, что это не «Белоснежка»?

– До определенной степени он… да, простофиля-романтик. Но эта вера делает его уязвимым, более правдоподобным. Гораздо правдоподобнее, чем штампованный гном, который шмыгает носом и заставляет появиться горшок с золотом… Увидев, что она никогда его не полюбит, он раздавлен. Но тут в нем пробуждается вся горечь отвергнутого влюбленного. «Раз уж она мне не достанется, ударю ее в самое больное место».

– Отнять ребенка.

– И не только отнять, но обращаться с ним как с сыном, научить его всей своей магии. Назло мамаше, но и потому что он сам все больше любит мальчика. Это объяснимо. Поскольку сам он не может иметь детей, это самое близкое ему существо.

– И все? «Конец фильма»? Румпельштильцхен с сыном уходят вдаль на фоне заходящего солнца?

– Не совсем. Румпельштильцхен забирает ребенка, и каким-то образом они оба перемещаются в реальную жизнь. Как он это сделает, я еще не знаю, но работаю над этим… В реальной жизни они какое-то время живут счастливо, а потом папаша совершает величайшую ошибку: он позволяет мальчику вырасти. И выросши, тот неизбежно начинает поглядывать на женщин.

– Братьям Гримм это бы не понравилось, Уокер. Тут начинает попахивать сексом.

– Погоди. Мальчик растет и влюбляется в женщину. Папаша в совершенной ярости, потому что в первую очередь его бесит человеческая любовь. Господи Иисусе, да это ж так и есть!

Бак посмотрел на меня.

– Что так и есть?

– Погоди! Мальчик влюбляется в женщину. Старик понимает, что, если дело зайдет далеко, он потеряет сына. И потому угрожает ему: мол, если тот спутается с женщиной, он ему покажет. Но мальчишка есть мальчишка, и папашу не слушает. Продолжает свое, влюбляется, и папаша его убивает.

– Убивает? Мы все еще говорим про Диснея?

– Убивает, но потом возвращает к новой жизни. В надежде, что мальчишка каким-то образом усвоит полученный урок и вернется к любящему папочке. Но Вальтер не помнит прошлую жизнь. И, выросши, снова влюбляется… – Я замер и уставился на Бака. – Влюбляется снова, и старик снова его убивает. Снова и снова.

– Любопытная идея. А вот и ресторан.

Внутри было накурено и жарко. За столами пили вино и разговаривали крепкого сложения мужчины с густыми усами и громкими голосами. Телевизор в углу показывал футбольный матч, но никто не смотрел. Мы заказали сарму и пива и огляделись. Никто не проявлял к нам интереса.

– Ну, давай дальше. История заканчивается на том, что старик снова и снова убивает своего сына, до бесконечности? Никакого хеппи-энда?

– А ты бы как закончил?

– Мне нравятся печальные концы. Я бы так и оставил. Постмодернизм и экзистенциализм. Все кинофестивали оторвут с руками.

– Не надо модерна. Скажи, а как бы закончили братья Гримм?

– Что является ключевыми элементами сюжета? Главный – это любовь.

– В основном плохая любовь. Эгоистичная и собственническая.

– Ладно, тогда братья Гримм показали бы в конце, как плоха подобная любовь и как ее побеждает любовь хорошая.

– Например?

– Мне заплатят, если ты воспользуешься моим примером?

– Несомненно. Ты будешь соавтором сценария.

– Отлично. Может быть, тогда я смогу заплатить за отопление. Значит, так: у тебя плохая любовь, но хорошей мы пока не видели. А как с магией у пацана? Ты сказал, что старик научил его.

– Тут тоже проблема, поскольку в этом мире пацан не помнит, как это делается. Просто знает, что магия где-то у него есть. Мы видим его впервые в нашем времени, когда он только что начал понимать, что к чему. Кто он такой.

– Тогда пусть он полюбит девчонку, которая покажет ему настоящую любовь. Это душещипательно. В Голливуде обожают такое.

– Слишком просто. Она всего лишь нормальная красавица. Умеет гадать на таро, но не знает и не понимает настоящей магии.

– Тогда пусть старик начнет чем-то ей угрожать. Это возбудит в нашем герое воинственный дух.

Я начал было что-то говорить, но осекся.

– Что ты имеешь в виду – угрожать?

– Примется за нее. Ты сказал, что парень в конце концов понял, кто он такой? Тогда пусть старик скажет ему, что убьет девчонку, если тот не вернется к их прежней жизни.