Глава 4. КОНФУЦИЙ

Конфуций жил в праздности. Когда Цзыгун вошел, чтобы ему прислуживать, вид у него был печальный. Цзыгун не посмел спросить почему, вышел и сообщил Янь Юаню. Янь Юань запел, аккомпанируя себе на цине. Услышав, Конфуций все же его позвал. Он вошел, и Конфуций его спросил:

— Чему радуешься в одиночестве?

— Чему учитель печалится в одиночестве? — спросил Янь Юань в ответ.

— Сначала поведай о своих мыслях, — сказал Конфуций.

— Прежде я слышал от учителя: «Кто радуется небу и знает его веление, не печалится». Поэтому я, Хой, и радуюсь.

Конфуций изменился в лице и через некоторое время заговорил:

— Это я сказал? Ты понял неверно. Эту мою прежнюю речь прошу исправить нынешней речью. Ты услышал лишь, что не печалится тот, кто радуется Небу и знает его веление; но еще не слышал, сколь велика печаль того, кто радуется Небу и знает его веление. Ныне же поведаю тебе все по правде. Совершенствоваться самому, не думая о том, прославишься или останешься в бедности, сознавая, что хотя ни прошедшее, ни будущее не зависят от тебя, но ничто не смутит твоих мыслей, — вот что ты называешь «не печалится тот, кто радуется Небу и знает его веление». Прежде я улучшал песни и предания, исправлял обряды и музыку, чтобы с их помощью навести порядок в Поднебесной и оставить его будущим поколениям. Стремился совершенствоваться не только сам, навести порядок не только в царстве Лу. Однако в Лу и государь и слуги с каждым днем все больше нарушали порядок; милосердие и справедливость все ослабевали; чувства и характеры ожесточались. Если это учение не годилось для своего времени, для одного царства, как же пригодится оно для будущего, для всей Поднебесной?! Я начал понимать, что песни, предания, обряды и музыка не спасут от смуты; но еще не нашел средства, как это исправить. Такова печаль того, кто радуется Небу и знает его веление. Хотя я это и обрел, но ведь подобные радость и знания не те радость и знания, о которых говорили древние. Не иметь радости, не иметь знаний — вот истинная радость, истинные знания! Поэтому нет ничего, чему бы не радовался, нет ничего, чего бы не знал, нет ничего, чему бы не печалился, нет ничего, чего бы не совершил. К чему отбрасывать песни и предания, обряды и музыку? К чему их исправлять?

Янь Юань обратился лицом к северу, поклонился и сказал:

— Я, Хой, также это постиг.

Вышел и поведал обо всем Цзыгуну. Цзыгун же пришел в смятение, словно растерялся. Вернулся домой и целых семь дней размышлял с такой страстью, что не мог ни спать, ни есть, остались от него лишь кожа да кости. Янь Юань не раз пытался его вразумить, пока наконец Цзыгун не вернулся к воротам учителя и до конца дней своих не прекращал петь песни, аккомпанируя себе на струнах, и рассказывать предания.

Чэньский полководец приехал послом в Лу и тайно встретился с Шусунем.

— В нашем царстве есть мудрец, — сказал Шусунь.

— Не Конфуций ли? — спросил гость.

— Да, он.

— Откуда известно о его мудрости?

— Я слышал от Янь Юаня о том, что Конфуций способен 1спользовать форму тело, отбросив сердце.

— Знаешь ли, что в нашем царстве также есть мудрец? — спросил полководец из Чэнь.

— Кого называешь мудрецом?

— Одного из учеников Лао-цзы — Кан Цанцзы. Он обрел учение Лао-цзы и способен видеть ушами, а слышать глазами.

Услышав об этом, луский царь очень удивился и послал Кан Цанцзы вельможу с щедрыми дарами. Кан Цанцзы принял приглашение и приехал. Царь Лу униженно попросил разрешения задать вопрос. Кан Цанцзы же ответил:

— Тот, кто передал обо мне, напутал. Я способен видеть и слышать без глаз и ушей, но не способен заменять зрение слухом, а слух зрением.

— Это еще более удивительно, — сказал царь Лу. — Каково же это учение? Я хочу наконец о нем услышать!

— Мое тело едино с моей мыслью, мысль едина с эфиром, эфир един с жизненной энергией, жизненная энергия едина с небытием. Меня раздражает даже мельчайшее бытие существо, даже самый тихий отклик. Пусть они далеки — за пределами восьми стран света, или близки — у моих бровей и ресниц, я о них обязательно буду знать. Не знаю, ощущение ли это, воспринятое мною через все семь отверстий и четыре конечности, или познание, воспринятое через сердце, желудок, все шесть внутренних органов. Это естественное знание, и только.

Царю Лу это очень понравилось, и на другой день он рассказал обо всем Конфуцию. Конфуций улыбнулся, но ничего не ответил.

Жрец из Шан, ведающий закланием жертвенного скота, (встретился с Конфуцием и воскликнул:

— Ах! Цю — мудрец!

— Как смею я, Цю, быть мудрецом! — ответил Конфуций. I— Я, Цю, лишь многое изучил и многое узнал.

— Три царя — вот мудрецы! — воскликнул жрец из Шан.

— Три царя прекрасно умели доверять знающим и мужественным. Но были ли они мудрецами, я, Цю, не знаю.

— Пять предков — вот мудрецы!

— Пять предков прекрасно умели доверять милосердным и справедливым. Но были ли они мудрецами, я, Цю, не знаю.

— Трое владык — вот мудрецы!

— Трое владык прекрасно умели доверять тем, кто соответствовал своему времени, но были ли они мудрецами, я, Цю, не знаю.

— Но кто же тогда мудрец? — в ужасе спросил жрец из Шан.

Конфуций изменился в лице и через некоторое время ответил:

— Есть мудрец среди людей Запада. Не управляет, а нет смуты, не говорит, а все сами собой ему доверяют, не творит, а все само собой делается. Необъятен настолько, что народ даже не может назвать его имя. Я, Цю, сомневаюсь, — мудрец ли он. Воистину ли мудрец? Воистину ли не мудрец? Не ведаю. Жрец из Шан помолчал, подумал и воскликнул:

— Конфуций меня обманул!

Учитель Ле-цзы, после того как обучился у Лесного с Чаши-горы и подружился с Темнеющим Оком, поселился в Южном Предместье. Приверженцы его поселились тут же. Их каждый день считать не успевали, и сам Ле-цзы не знал, сколько их, хотя каждое утро он вел с ними диспуты, и об этом стало повсюду известно. Учитель Ле-цзы двадцать лет прожил рядом с Учителем Южного Предместья, отделенный от него лишь оградой. Однако друг друга они не посещали и не приглашали, встречаясь же на улице, как будто друг друга не замечали. Ученики и слуги у ворот считали, что между учителем Ле-цзы и Учителем Южного Предместья существует вражда.

Некий чусец спросил учителя Ле-цзы:

— Почему вы, Преждерожденный, и учитель Южного Предместья чуждаетесь друг друга?

— Зачем к нему ходить? — ответил учитель Ле-цзы. — Лицо Учителя Южного Предместья отличается полнотой, а сердце — пустотой, уши у него не слышат, глаза не видят, уста молчат, сердце не знает, тело не движется. И все же попытаюсь вместе с тобой отправиться на него посмотреть.

С ним пошли сорок учеников. Они увидели, что лицо Учителя Южного Предместья действительно похоже на маску чудовища, с ним нельзя общаться. Повернулись к учителю Ле-цзы и увидели, что жизненная энергия у него отделилась от тела и он вышел из толпы.

Вдруг Учитель Южного Предместья указал на ученика Ле-цзы в последнем ряду и заговорил с ним радостно, как будто перед ним совершеннейший и сильнейший. Ученики Ле-цзы удивились, и на обратном пути лица всех выражали сомнение.

— Зачем так удивляться? — сказал Ле-цзы. — Добившийся желаемого молчит. Речь с помощью молчания — также речь, знание с помощью незнания — также знание. Отсутствие слов и молчание, отсутствие знаний и незнание — это ведь также речь, это ведь также знания. Значит, нет ничего, о чем бы не говорил, нет ничего, о чем бы не знал; значит также, что не о чем говорить, нечего знать. Только и всего.

Учитель Ле-цзы стал учиться.

Прошло три года, и я изгнал из сердца думы об истинном и ложном, а устам запретил говорить о полезном и вредном. Лишь тогда удостоился я взгляда Старого Шана. Прошло Пять лет, и в сердце родились новые думы об истинном и ложном, устами по-новому заговорил о полезном и вредном. Лишь тогда я удостоился улыбки Старого Шана. Прошло семь лет, и, давая волю своему сердцу, я уже не думал ни об истинном, ни о ложном, давая волю своим устам, не говорил ни о полезном, ни о вредном. Лишь тогда учитель позвал меня и усадил рядом с собой на циновке. Прошло девять лет, и как бы ни принуждал я свое сердце думать, как бы ни принуждал свои уста говорить, уже не ведал, что для меня истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно; не ведал, что для других истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Перестал отличать внутреннее от внешнего. И тогда все чувства как бы слились в одно: зрение уподобилось слуху, слух — обонянию, обоняние — вкусу. Мысль сгустилась, а тело освободилось, кости и мускулы сплавились воедино. Я перестал ощущать, на что опирается тело, на что ступает нога, о чем думает сердце, что таится в речах. Только и всего. Тогда-то в законах природы для меня не осталось ничего скрытого.

Вначале Ле-цзы любил странствовать.

— Ты, Защита Разбойников, любишь странствия. Что же [в них хорошего? — спросил Учитель с Чаши-горы.

— Радость странствий в том, — ответил Ле-цзы, — что наслаждаешься отсутствием старого. Другие в странствиях наблюдают за тем, что видят. Я в странствиях наблюдаю за тем, что изменяется. Есть странствия и странствия! Еще никто не сумел определить различия в этих странствиях!

— Ты, Защита Разбойников, странствуешь, конечно, как и другие, а говоришь, что иначе, чем другие. Во всем, на что смотришь, всегда видишь изменения, наслаждаешься отсутствием старого в других вещах, а не ведаешь, что в тебе самом также отсутствует старое. Странствуя во внешнем мире, не ведаешь, как наблюдать за внутренним миром. Кто странствует во внешнем, ищет полноты в других вещах; кто наблюдает за внутренним, находит удовлетворение в самом себе. Находить удовлетворение в самом себе — вот истинное в странствиях, искать полноты в других вещах. — вот неистинное в странствиях.

И тогда Ле-цзы понял, что не постигает смысла странствий, и до конца жизни больше не уходил.

— Истинное в странствиях! — сказал учитель с Чаши-горы. — При истинных странствиях не ведают, куда направляются; при истинном наблюдении не ведают, на что смотрят. Все вещи странствуют, все твари наблюдают — вот то, что я называю странствием, вот то, что я называю наблюдением. Поэтому и говорю: истинное — в странствиях! Истинное — в странствиях!

Не имеющее начала, но постоянно рождающее — это Путь. Когда рожденный живым не гибнет преждевременно, хотя и смертен, — это постоянство; когда рожденный живым гибнет преждевременно — это несчастье. То, что обладающий началом неизменно умирает, — это закон пути. Когда смертный умирает по своей вине, хоть срок его жизни еще не закончился, — это постоянство; когда смертный живет — это счастье. Поэтому жизнь, не обладающая назначением, называется путем, и конец жизни, обретенный с помощью пути, называется постоянством; смерть, обладающая назначением, также называется путем, и смерть преждевременная, обретенная с помощью пути, также называется постоянством. Когда умер Цзы Лян, Ян Чжу пел, глядя на ворота его дома; когда умер Суй У, Ян Чжу рыдал, гладя его тело. Когда же родится раб, толпа поет, когда умирает раб, толпа плачет.

Перед тем, как ослепнуть, глаза разглядят даже кончик волоска.

Перед тем, как оглохнуть, уши расслышат даже полет москита.

Перед тем, как притупится ощущение вкуса, язык отличит воду из реки Цзы от воды из реки Минь.

Перед тем, как утратить обоняние, нос отличит запах обожженного дерева от запаха гниющего.

Перед тем, как телу окостенеть, человек бежит быстро.

Перед тем, как утратить рассудок, сердце легко отличает правду от лжи.

Причина в том, что, не достигнув предела, вещи не переходят в свою противоположность.

В полях и болотах Чжэн много мудрых, в Восточном же квартале много талантливых. Среди рабов на полях и болотах был и Бо Фынцзы. Проходя через Восточный квартал, он встретился с Дэн Си.

Дэн Си посмотрел на своих учеников, усмехнулся и сказал:

— Не высмеять ли тех, кто идет нам навстречу?

— Хотелось бы послушать, — ответили ученики. И Дэн Си сказал Бо Фынцзы:

— Постиг ли ты обязанности кормящего? Те, кого кормит человек, кто не способен прокормиться сам, относятся к роду собак и свиней. Кормить этих тварей и распоряжаться ими — в этом сила человека. А в том, что твои ученики едят и насыщаются, одеваются и отдыхают, заслуга держащих власть. Если же собрать старых и малых, словно стадо, возводить загоны, как для скота или живности, то чем же эти люди будут отличаться от собак и свиней?

Бо Фынцзы промолчал, но один из его учеников вышел вперед и ответил:

— Разве старший муж не слышал о том, как много умельцев в Ци и Лу? Есть мастера по глине и дереву, по металлу и коже; есть прекрасные создатели песен и музыкальных инструментов (вариант: певцы и музыканты), писцы и математики; есть прекрасные военачальники, воины и служители храма предков. Представлены все таланты, Но они не могут распоряжаться друг другом, давать друг другу поручения. Тот же, кто распоряжается ими, не обладает знаниями; T, кто дает им поручения, не имеет талантов. Он-то и выполняет поручения тех, кто знает и умеет. Нами-то и даются поручения держащим власть. Чем же тебе гордиться?

Дэн Си нечего было ответить. Он посмотрел на своих учеников и отступил.

Гунъи Бо прославился своей силой среди правителей. Танци Гун рассказал о нем чжоускому царю Сюаньвану. Царь приготовил дары, чтобы его пригласить, и Гунъи Бо явился.

При виде его немощной фигуры в сердце Сюаньвана закралось подозрение.

— Какова твоя сила? — спросил он с сомнением.

— Силы моей, вашего слуги, хватит лишь, чтобы сломать ногу весенней саранчи да перебить крыло осенней цикады.

— У моих богатырей хватит силы, чтобы разорвать шкуру носорога да утащить за хвосты девять буйволов! — в гневе воскликнул государь, — а я еще огорчен их слабостью. Как же ты мог прославиться силой на всю Поднебесную, если способен лишь сломить ногу весенней саранчи да перебить крыло S осенней цикады?

— Хорошо! — глубоко вздохнув, сказал Гунъи Бо и отошел от циновки. — На вопрос царя я, ваш слуга, осмелюсь ответить правду. Учил меня, вашего слугу, Наставник с Шан- горы. Равного ему по силе не найдется во всей Поднебесной. Но никто из шести родичей об этом не знал, ибо он никогда к силе не прибегал. Я, ваш слуга, услужил ему, рискуя жизнью, и: тогда он поведал мне, вашему слуге:

«Все хотят узреть невиданное –

Смотри на то, на что другие не глядят;

Все хотят овладеть недоступным –

Займись тем, чем никто не занимается».

Поэтому тот, кто учится видеть, начинает с повозки с. хворостом; кто учится слышать — с удара в колокол. Ведь то, что легко внутри тебя, не трудно и вне тебя. Если не встретятся внешние трудности, то и слава не выйдет за пределы твоей семьи.

Ныне слава обо мне, вашем слуге, дошла до правителей, значит, я, ваш слуга, нарушил завет учителя и проявил свои способности. Правда, слава моя, вашего слуги, не в том, чтобы своей силой злоупотреблять, а в том, как пользоваться своей силой. Разве это не лучше, чем злоупотреблять своей силой?

Царевич Моу из Срединных гор был талантливейшим из царских сыновей в Вэй. Он не заботился о государственных делах, любил странствовать вместе с талантливыми. Ему нравился Гунсунь Лун из Чжао, и за это над ним смеялись такие, как Ведающий музыкой Цзыюй.

— Почему ты смеешься над тем, что мне, Моу, нравится Гунсунь Лун? — спросил царский сын Моу.

— Да ведь что за человек Гунсунь Лун? — ответил ведающий музыкой. — В поступках не имеет наставника, в учении не имеет друга. Красноречив, но не остроумен; разбрасывается, но не принадлежит ни к одной школе; любит необычайное, говорит безрассудно, хочет ввести в заблуждение сердца, всех переспорить. Занимается этим вместе с Хань Танем и другими.

— Зачем ты рассуждаешь об ошибках Гуньсун Луна? Хотелось бы услышать доказательства этих ошибок! — изменившись в лице, сказал Моу.

— Я смеюсь над тем, как Лун обманул Кун Чуаня, — продолжал ведающий музыкой. — Он сказал, что у хорошего стрелка острие последующей стрелы попадает в оперение предыдущей, одна стрела другую настигает, одна стрела другую направляет. Первая стрела наметит цель, следующая уже лежит на тетиве, и они летят непрерывно, как одна линия. Кун Чуань удивился, а Лун добавил, что так бывает еще не у самого замечательного стрелка. Вот, например, ученик Невежды по имени Хун Чао, рассердившись на жену, стал её пугать. Натянул лук, зовущийся Вороньим, взял стрелу из циского бамбука с оперением из Вэй и выстрелил ей в глаз, прямо в зрачок, а она даже не моргнула. Стрела же, упав на землю, не подняла пыли. Разве такова речь умного человека?

— Речи умного глупому не понять, — ответил царевич Моу. — В чем ты сомневаешься? Если острие последующей попадает в оперение предшествующей, значит стрельба равномерная. Если стрела попала прямо в зрачок, а человек не моргнул, значит сила стрелы была исчерпана.

— Ты — ученик Луна, как же тебе не приукрашивать его недостатки? — возразил Ведающий музыкой. — Скажу еще о самом важном. Обманывая вэйского царя, Лун говорил: «Если есть желание, то нет мысли»; «свойства беспредельны»; «вещи неисчерпаемы»; «тень не движется»; «волос выдерживает нагрузку в тысячу цзиней»; «белый конь — не конь»; «у сироты теленка никогда не было матери». Нельзя и перечислить тех случаев, когда он извращает категории предметов и человеческих отношений.

— Не поняв истины этих слов, — ответил царевич Моу, — ты нашел их ошибочными. А ошибаешься ты. Ведь если «нет желания», то мысль ему тождественна; если «свойства беспредельны», то «без свойств все предельно»; «тот, кто исчерпал вещи, навсегда ими обладает»; «тень не движется» — значит, она изменяется; «волос выдерживает нагрузку в тысячу цзиней» — высшее равновесие; «белый конь — не конь» — ибо свойство здесь отделяется от формы тела; «у сироты теленка никогда не было матери» — отрицается возможность существования теленка-сироты.

— Все это песни Гуньсун Луна, — сказал Ведающий музыкой. — Ты последовал бы за ним, даже если бы он исторгал звук через другое отверстие.

Царевич Моу замолчал надолго, а затем объявил о своем уходе и сказал:

— Дозволь через несколько дней снова прийти и с тобой побеседовать.

Высочайший правил Поднебесной пятьдесят лет и не знал, порядок в ней или беспорядок, не ведал, желает ли народ его поддерживать или не желает. Посмотрел направо, налево и спросил приближенных, но приближенные не знали; спросил за воротами дворца, и за воротами не знали; спросил на полях, и на полях не знали.

Тогда Высочайший пошел переодетый бродить по дорогам и услышал песенку, которую пели мальчики:

«Создали нас, массу народа.

Не для того ли, чтобы каждый исчерпал свою природу?

Ничего не знаем, ничего не ведаем,

За обычаем предков следуем».

Кто научил вас такой песне? — спросил обрадованный Высочайший.

— Мы слышали её от старшего мужа, — сказали.мальчики. Высочайший спросил старшего мужа, а тот ответил:

«Это древняя песня».

Высочайший вернулся во дворец, призвал Ограждающего и уступил ему Поднебесную. Ограждающий, не отказываясь, её принял.

Страж Границы сказал:

— Тому, кто не замыкается в себе, вещи и их форма открываются сами. Движение такого человека подобно течению воды, его покой подобен зеркалу, его ответ подобен эху, поэтому его путь подобен пути других вещей. Сами вещи идут против пути, но путь не идет против вещей. Умеющий уподобиться пути уже не станет применять ни слуха, ни зрения, ни силы, ни разума. Нельзя уподобиться пути с помощью зрения, слуха, осязания, ума. Ищешь его впереди, а ой, путь, вдруг оказывается позади. Используешь его, и он наполняет все шесть пространств, отбрасываешь его и не ведаешь, где он. Он не удаляется, когда кто-то может его обрести сознательно, он и не приближается, когда кто-то может его обрести бессознательно. Обретает его лишь тот, кто хранит молчание; лишь тот, чьи свойства совершенны. Знание без страсти, способности без действия — вот истинное знание, вот истинные способности. Развивая незнание, разве будешь подвержен страстям? Развивая неспособность, разве будешь готов к деяниям? Собирание же драгоценных камней или пыли, пусть даже и без деяний, не есть естественный закон.

Глава 5. ВОПРОСЫ ИСПЫТУЮЩЕГО

Инь Испытующий задал вопрос Кожаному Щиту из рода Великих:

— Были ли вещи в самом начале древности?

— Если бы в самом начале древности не было вещей, откуда бы ныне появились вещи? Не смогут ли потомки сказать, что ныне в наше время не было вещей? — спросил в ответ Кожаный Щит.

— Тогда у вещей нет прошлого и будущего?

— Конец и начало вещей издревле не имеют границ. Начало может стать концом, а конец может стать началом. Как узнать их круговорот? Однако было ли что-нибудь кроме вещей, было ли что-нибудь до событий, — я не знаю.

— В таком случае, есть ли конец всем восьми сторонам света, зениту и надиру?

— Не ведаю, — ответил Кожаный Щит, но Испытующий спросил настойчивее:

— Если нет конца, тогда они бесконечны; если есть конец, тогда конечны. Как мне это знать? Ведь кроме бесконечного существует и отсутствие бесконечного; внутри не неограниченного существует и отсутствие неограниченного. В бесконечном снова конечное, в неограниченном снова ограниченное. Так я познаю бесконечное, неограниченное, но не познаю конечного, ограниченного.

— Что находится за пределами четырех морей?

— То же, что и в Срединных царствах.

— Чем это докажешь?

— Я ходил на Восток до Ина, там народ такой же. Спросил и узнал, что на востоке от Ина все похоже на Ин. Ходил на Запад до Бинь, там народ такой же. Спросил и узнал, что на Западе от Бинь все похоже на Бинь. Так стало мне ведомо, что ни четыре моря, ни четыре пустыни, ни четыре полюса от них (других земель) не отличаются. В каждом большем содержится меньшее — без конца и предела. Как в небе и земле содержится тьма вещей, так же и небо с землей в чем-то содержатся. То, в чем содержится тьма вещей, несомненно, бесконечно; то, в чем содержится небо и земля, несомненно беспредельно. Как мне знать, нет ли за пределами неба и земли еще больших небес и земель? Это мне также неведомо. Однако небо и земля — те же вещи, у вещей же бывают недостатки. Поэтому в старину женщина из рода Нюйва отображала камни всех пяти цветов, чтобы заделать изъян в небе, отрубила лапы у гигантской черепахи, чтобы подпереть четыре края (полюса). Впоследствии же человек из рода Ведающих Разливами стал бороться с Вечно Недовольными за власть предков, в гневе ударился о гору Щербатую и сломал Небесный столп, порвал земную сеть. Поэтому небо наклонилось на северо-запад, за ним последовали и солнце с луной, планеты со звездами; у земли же не хватило куска на юго-востоке, поэтому туда полились воды сотен рек.

— Есть ли вещи огромные и малые, длинные и короткие, одинаковые и различные? — снова спросил Испытующий.

— К востоку от Бохан, в скольких миллиардах ли — неведомо, есть огромная пропасть, пучина, поистине бездонная. У нее не было дна и называлась она Гуйсюй. В нее стекали все воды — со всех восьми сторон света, девяти пустынь и Небесной реки, а она, пучина, все не увеличивалась и не уменьшалась. Там пять Гор. Первая называлась Колесница Преемства, вторая — Круглая Вершина, третья — Квадратная Чаша, четвертая — Обитель Красавиц, пятая — Приют Презревших Блага. Окружность каждой горы сверху донизу — тридцать тысяч ли, плато на вершине — девять тысяч ли, расстояние между горами — семьдесят тысяч ли, а горы считались соседями. Там все башни и террасы — из золота и нефрита, все птицы и звери — из белого шелка, деревья из жемчуга и белых кораллов растут кущами, у цветов и плодов чудесный аромат и вкус. Кто их отведывал — не старился, не умирал. Жили там все бессмертные, мудрые. Сколько их там за день и за ночь друг к другу летало, нельзя и сосчитать. Основание же пяти Гор ничем не укреплялось. Они двигались вверх и вниз, туда и сюда по волнам вместе с приливом, не останавливаясь даже на время, От этого бессмертные и мудрые заболели и стали жаловаться богу. Боясь, как бы острова не уплыли на крайний запад и не исчезла обитель мудрых, бог приказал Обезьяне-силачу отправить пятнадцать гигантских черепах, чтобы держали на головах горы; приготовить три смены, каждая по шестьдесят тысяч лет. Тогда только пять гор встали неколебимо. Но тут великан из царства Драконовых Дядей поднял ногу и полного шага не сделал, как очутился у пят Гор. На один крючок поймал сразу шесть черепах, взвалил всех вместе на спину и пошел. Унес в свою страну и обжег их панцири для гадания. И тогда две горы — Колесница Преемства и Круглая Вершина — уплыли на северный край (полюс) и погрузились в океан. Тьмы бессмертных и мудрых остались без пристанища. В большом гневе бог уменьшил царство Драконовых Дядей, чтоб страдали от тесноты; уменьшил и народ Драконовых Дядей, сделал людей короче. Во времена же Готовящего Жертвенное Мясо и Священного Земледельца жители этой страны еще были ростом в несколько десятков чжанов.

— В четырехстах тысячах ли на восток от Срединных царств находится страна Пигмеев. Люди там ростом в один чи и пять цуней. На северо-восточном крае (полюсе) живут люди, что зовутся Сутягами, ростом в девять цуней. На юге области Терновник растет дерево Душ Обители Мрака. Пятьсот лет для него длится весна, пятьсот лет — осень. В далекой древности было дерево Отец. Восемь тысяч лет для него длилась весна, восемь тысяч лет — осень. На перегное растет Чудесный гриб, утром рождается, вечером умирает. Весенними и летними лунами появляются москиты и комары, родятся от дождя, умирают завидев солнце. На севере Севера, где нет ни деревьев, ни трав, находится Пучина — океан. Это — Небесный водоем. В нем водится рыба в несколько тысяч ли ширины, соответственной и длины. Имя ей — Кит. Водится там птица, имя ей Феникс. Распростертые Крылья — точно нависшие тучи, соответственное им и туловище. Разве в мире знают об этих существах? Великий Молодой Дракон ходил туда и их увидел. Во И узнал и дал им имя. Ицзянь услышал и их описал.

На речных берегах родятся мелкие насекомые, имя им — мошки. Летают стаей, гнездятся на ресницах у комара, друг с другом не сталкиваясь. Прилетают на ночлег и улетают, а комар не чувствует. Видящий Паутину Издали и Цзыюй, протерев глаза и подняв брови, всматривались в них днем, но формы их не разглядели. Чи Юй и Наставник Куан, прочистив уши и наклонив голову, вслушивались ночью, но голоса их не расслышали. Только когда Желтый Предок и Юн Чэнцзы поселились на Пещере-горе и вместе соблюдали пост три луны, когда сердце у них застыло, а тело высохло, постепенно с помощью жизненной энергии (души, разума) разглядели их — огромные, подобные курганам Сосны-горы, постепенно с помощью жизненной энергии расслышали их голоса — грохочущие подобно грому.

В царствах У и Чу растет огромное дерево, имя ему Помелон. Дерево лазоревое, родится зимой, плоды красные, На вкус кислые. Едят кожуру и сок и излечиваются от удушья. В Цичжоу оно понравилось, перевезли его на север от реки Хуай, но там оно превратилось в одичавший мандарин. Черный певчий дрозд не перелетает через реку Цзи. Барсук, перебравшись через реку Вэнь, умирает. Таково значение местности и эфира. Хотя сущность их одинакова, форма и эфир у них различны и друг друга они не заменяют. Жизнь у всех полная, хотя достаточная. Откуда мне знать, велики они или малы? Откуда мне знать, длинны они или коротки? Откуда мне знать, тождественны они или различны?

Две горы — Тайхан и Ванъу, окружностью до семисот ли, высотой до десяти тысяч жэнь поднимались к югу от Цзичжоу, к северу от Хэяна. У подножья этих гор жил девяностолетний Простак с Северной горы. Надоело ему обходить гору, преграждавшую путь, куда бы он ни направлялся, откуда бы ни возвращался. Собрал он свою семью на совет:

— Не сумеем ли мы с вами, поднатужившись, сравнять с землей эту преграду? Проложить дорогу от юга Юйчжоу до южного берега Хань?

Все согласились, только жена усомнилась:

— Тебе не по силам и малый холм срыть, что уж говорить о Тайхане и Ванъу! Да и куда денешь столько земли и камней?

— Будем сбрасывать их в залив Бохай, севернее мели, — ответили все.

— И вот Простак повел своих сыновей и внуков, трое понесли корзины на коромыслах. Стали они дробить камни, рыть землю и относить корзинами в Бохай.

Сын соседки, вдовы из рода Столичных, у которого едва выпали молочные зубы, вприпрыжку прибежал им помогать.

Зима сменилась летом, а отнесли они землю только один раз.

Умник с Излучины Реки стал смеяться над Простаком и его отговаривать:

— Вот глупец! Тебе, дряхлому старику, не уменьшить гору и на волосок. Как же справишься с такой массой земли и камней?

Простак с Северной Горы вздохнул и ответил:

— Тебе, твердолобому, ничего не понять! Разума у тебя меньше, чем у малого сынка вдовы. Что за печаль, если не справлюсь? Пусть я умру — останутся сыновья, потом внуки, у внуков — снова сыновья, у их сыновей — свои сыновья и (снова внуки. Сыновьям и внукам не будет конца. А горы-то не вырастут!

Умнику с Излучины Реки ничего было ответить.

Услышал Простака дух — Хозяин змей, испугался, что тот не отступится, и доложил обо всем Владыке. Растрогала Владыку добросовестность Простака, и приказал он двум сыновьям из рода Больших Муравьев перенести на спине обе горы, одну — на восток от Шо, другую — на юг от Юн. И с той поры от юга Цзичжоу до южного берега Хань не стало горных преград.

Отец Цветущего, не соразмерив сил, захотел догнать Г солнце. Догнал было на краю Угловой долины, захотел пить. i Отправился пить из Хуанхэ и Вэйхэ. Хуанхэ и Вэйхэ не утолили его жажду, он кинулся было на север пить из Большого болота, да, не дойдя, бросил свой посох и умер в дороге от жажды. Всюду, куда бы ни просачивалась его кровь - и проникала его плоть, вырастали деревья Дэнской рощи и

Дэнская роща разрослась на тысячи ли.

Великий Молодой Дракон сказал:

Все во вселенной, внутри четырех морей, освещается солнцем и луной, управляется планетами и звездами, приводится в порядок четырьмя временами года, а наиболее важное — двенадцатилетним циклом. Вещи, чудесно порожденные духами, различны по форме, одни рано умирают, другие долго живут. Только мудрец способен постичь их закон.

Кожаный Щит из рода Великих сказал:

— Но бывает, что и не порождаются чудесно духами формируются и без сил жара и холода, освещаются и без солнца и луны, умирают рано и без убийства или казни, живут долго и без тщательного ухода. Без всех пяти зерновых питаются, без шелка одеваются, без лодки и повозки передвигаются. Их закон — естественность, его не постичь и мудрецу.

Когда Молодой Дракон покорял воду и землю, он потерял дорогу, заблудился и по ошибке попал в некое царство на северном берегу Северного моря, а в скольких миллионах ли от Срединных царств — неведомо. Называют это царство Крайний Север, а где протянулись его границы — неведомо. Там не бывает ни ветра, ни дождя ни инея, ни росы, там не родятся птицы и звери, насекомые и рыбы, травы и деревья. Со всех четырех сторон — равнина, окруженная горами. В середине царства — гора, называют её Кувшин-гора, формой походит на сосуд для вина. На вершине отверстие, формой походит на кольцо и называют его Избыток влаги. Из отверстия ключом бьет вода и называют её Священный фонтан. Аромат воды прекраснее, чем орхидеи и душистого перца, вкус — слаще, чем у вина. Источник, разделяясь на четыре ручья, стекает к подножию горы и орошает всю страну. Там, куда он устремляется, земля и воздух смягчаются, прекращаются страшные болезни, люди становятся уступчивыми и согласными, никто не спорет и не борется, сердца у всех нежные, кости слабые, люди не заносчивые и не завистливые. Взрослые и дети живут вместе, без царей и слуг. Мужчины и женщины гуляют вместе, без сватов и свадебных подарков. Живут у воды, не пашут, не сеют. Земля и воздух там теплые и приятные, люди не ткут и не одеваются, живут до ста лет, у них нет ранних смертей, нет и болезней. У этого народа — большое потомство, не сосчитать. Радуются и веселятся, нет ни дряхлых ни старых, ни печали, ни горя. Любимый обычай — петь песни. Взявшись за руки, поют по очереди, целый день без перерыва. Когда проголодаются и устанут, пьют из Священного фонтана. Сила и воля приходят в равновесие. Выпьют слишком много — опьянеют и только через десять дней отрезвеют. Купаются в Священном фонтане, и кожа становится блестящей и свежей, аромат не выдыхается целых десять дней.

Странствуя на Север, чжоуский царь My побывал в этом царстве и на три года позабыл о возвращении. Когда же вернулся в дом Чжоу, все тосковали об этом царстве. Расстроенный, точно потерянный, не пил вина, не ел мяса, не призывал красавиц, и только через несколько лун пришел в себя.

Гуань Чжун уговаривал циского царя Хуаньгуна во время путешествия в Ляокоу посетить заодно и то царство. Он чуть не добился успеха, как подал совет Си Пэн:

— Как можно слушать Отца Чжуна? Ведь он выжил из ума! Оставить обширные пространства Ци, массу народа, красоты гор и рек, пышность растений, красоту обрядов и ритуалов, изящество одежды и головных уборов, сад, полный чаровниц и красавиц, двор, заполненный верными и честны-1и! Крикнет в гневе царь, и явятся миллионы воинов и рабов; поглядит, взмахнет рукой, и приказу повинуются правители всех царств. Чего же искать там? Отправиться в страну варваров, бросив алтарь Земли и Проса в царстве Ци?

Хуаньгун раздумал ехать, а слова Си Пэна передал Гуань Чжуну.

— Этого, конечно, добился не Пэн. Ведь и я, ваш слуга, Боялся, что того царства не найти. Иначе разве стоило тосковать о богатствах Ци? Разве стоили бы внимания речи Си 1эна? — сказал Гуань Чжун.

Люди южных стран бреют головы, ходят обнаженными.. Люди северных стран носят на голове повязки и одеваются в меха. Люди Срединных царств носят шапки и халаты. Все, что производится на всех девяти видах почвы, в земледелии или торговле, охоте или рыболовстве, как меха для зимы и холст для лета, лодка для воды и повозка для суши, добыто без лишних слов, создано в соответствии со свойствами каждой вещи.

К востоку от царства Юэ лежит страна Дерева Чжэ (Кан). Родится там первенец, его съедают маленьким, называя это «жертвоприношением младшему брату». Умрет у них дед, отнесут на спине бабку и бросят, говоря: «С женой покойника нельзя жить вместе». К югу от царства Чу лежит страна людей Огня. Почтительным сыном у них считается тот, кто погребает лишь кости своих родных, когда мясо после смерти сгниет и его выбросят. К западу от царства Цинь лежит страна Ицюй. Почтительным сыном у них считается тот, кто после смерти своих родных собирает хворост и их сжигает. Дым от костра поднимается вверх, и это называют «подняться ввысь». Высшие у них считают это управлением, низшие — обычаем, и это не вызывает удивления.

Конфуций, странствуя на Востоке, заметил двух спорящих мальчиков и спросил, о чем они спорят:

— Я считаю, что солнце ближе к людям, когда только восходит, и дальше от них, когда достигает зенита, — сказал первый мальчик. — А он считает, что солнце дальше, когда только восходит, и ближе, когда достигает зенита. — И добавил:

— Когда солнце восходит, оно велико, словно балдахин над колесницей, а в зените мало, словно тарелка. Разве предмет не кажется маленьким издали и большим вблизи?!

— Когда солнце восходит, оно прохладное, а в зените —.жжет, словно кипяток, — сказал второй мальчик. — Разве предмет не кажется горячим вблизи и холодным издали?!

Конфуций не мог решить вопроса, и оба мальчика посмеялись над ним:

— Кто же считает тебя многознающим?!

Равновесие — высший закон Поднебесной — относится к вещам, обладающим формой. Когда к волосу подвешены вещи, равные по весу, и волос рвется, значит, равновесия нет. При равновесии и разрывающие силы не разорвут. Люди считают это неверным, но, конечно, есть и понимающие, что это верно.

Чжан Хэ, удивший рыбу с леской из одной шелковой нити кокона, с крючком из кости колоса, с удочкой из цзинского бамбука, с приманкой из разрезанного зерна, вытащил рыбу величиной с целую повозку. Даже в пучине сто жэнь глубиной, в стремительном потоке леска не рвалась, крючок не выпрямлялся, удочка не сгибалась.

Услышал об этом чуский царь, удивился, призвал его к себе и спросил, какая тому причина.

— Я, ваш слуга, слышал от Преждерожденного старшего мужа рассказ о том, как Пу Цзюйцзы стрелял привязной стрелой. Лук был слабый, привязная стрела — тонкая. Он пускал её при попутном ветре, сразу в пару черных журавлей на краю темной тучи. Предавался этому всем сердцем, равномерно действовал руками. Я, ваш слуга, подражая ему, учился удить рыбу. За пять лет постиг его искусство. Когда я, ваш слуга, с удочкой приближаюсь к реке, в сердце нет никаких забот, оно полно только одной мыслью — о рыбе. Закидываю леску, погружаю крючок, в руке же нет веса ни легкого, ни тяжелого, ничто не способно меня отвлечь. Рыба смотрит на приманку, как на затонувшую пылинку, на пену и глотает её без колебаний. Вот так я способен тяжелое одолеть легким, силу — слабостью. Если бы так же мог править царством великий государь, то Поднебесную поистине можно было бы привести в движение одной рукой. Разве это было бы трудным делом?

— Прекрасно! — сказал чуский царь.

Гун Ху из Лу и Ци Ин из Чжа-ю заболели и, придя вместе к Бянь Цяо, просили их исцелить. Бянь Цяо стал их лечить и, когда оба они выздоровели, сказал:

— Прежняя болезнь вторглась в ваши внутренности извне, поэтому от лекарств и уколов камней, прошла. Ныне же осталась болезнь, которая родилась вместе с вами и выросла вместе с вашим телом. Как вы думаете, не побороться ли с нею теперь?

— Хотели бы сначала услышать о её признаках, — сказали больные.

— Воля у тебя сильная, а жизненная энергия слабая, — сказал врач, обращаясь к Гун Ху. — Поэтому ты силен в замыслах, но слаб в их выполнении. У Ци Ина же, — продолжал Бянь Цяо, — воля слабая, а жизненная энергия сильная, поэтому он мало размышляет и вредит себе произволом. Если переставить ваши сердца, то — к счастью для обоих — установится равновесие.

Тут Бянь Цяо напоил обоих вином с отравой и одурманил, будто до смерти, на три дня. Разрезал у каждого грудь, вытащил сердца, переменил их местами и приложил чудесного i снадобья.

Придя в сознание, оба почувствовали себя здоровыми, как [прежде, попрощались и отправились по домам.

И вот Гун Ху пошел в дом к Ци Ину, жена которого отказалась его признать. Ци Ин же пошел в дом Гун Ху, жена которого также отказалась его признать. Семьи стали друг с другом судиться и попросили Бянь Цяо разобрать их тяжбу. Бянь Цяо объяснил как было дело, и тяжба была прекращена.

Ху Ба играл на цине, и птицы танцевали, а рыбы — прыгали. Услышав об этом, чжэнский наставник Вэнь бросил семью и пошел странствовать, следуя за наставником Сяном. Вэнь трогал, настраивая инструмент, но затри года не окончил ни одной песни.

— Ты можешь вернуться домой, — сказал ему наставник |Сян.

— Дайте еще немного времени и посмотрите, что будет. [Дело не в том, что я, Вэнь, неспособен настраивать инструмент,.неспособен сложить песню, — вздыхая, отложив цинь, сказал 'Вэнь. — То, о чем я, Вэнь, думаю — не струны, к чему стремлюсь — не звуки. Пока не обрету желаемого внутри себя, сердце, не откликнется вовне, в инструменте. Поэтому не смею шевельнуть рукой и тронуть струны.

Вскоре он снова увиделся с наставником Сяном.

— Как у тебя с цинем? - спросил наставник Сян.

— Постиг, ответил Вэнь, — прошу меня испытать. Была весна, а он ударил по осенней струне, вызвал полутон восьмой луны. И тут повеял прохладный ветерок, созрели злаки, плоды на деревьях. Когда наступила осень, он ударил по весенней струне, вызвал полутон второй луны. И тут возвратился теплый ветер, расцвели травы и деревья. Когда наступило лето, он ударил по зимней, пятой, струне, вызвал полутон одиннадцатой луны. И тут стал падать снег с инеем, замерзли реки и пруды. Когда наступила зима, он ударил по летней, четвертой, струне, вызвал полутон пятой луны. И тут запылали лучи солнца, растаял снег. Под конец же тронул первую вместе с четырьмя остальными. И тут поднялся счастливый ветер, поплыли радостные облака, выпала сладкая роса, забили источники изобилия.

Поглаживая себя по груди и притопывая ногами, наставник Сян сказал:

— Как тонко ты играешь! Ничего не смогли бы добавить Ни наставник Куан своей чистой третьей весенней струной, ни Цзоу Янь своей игрой на свирели. Один взял бы свой цинь, другой — свою свирель, и оба последовали бы за тобой.

Се Тань учился петь у Цинь Цина, еще не перенял до конца мастерства Цина, как объявил, что его исчерпал, и распрощался, чтобы направиться домой. Цинь Цин его не удерживал, но на дороге в предместье устроил проводы. Здесь, отбивая такт, он запел с такой печалью, что затрепетали деревья, задержались плывущие облака.

Тут Се Тань стал просить прощения и разрешения остаться. Всю жизнь он больше не осмелился заговорить о своем уходе.

Обернувшись к своему другу, Цинь Цин сказал:

— Некогда Э из царства Хань шла на Восток, и в Ци у нее не хватило еды. Проходя через Ворота Согласия, она спела за угощение. Когда же ушла, звуки её голоса, не умолкая, кружились три дня в стропилах и балках. Все справа и слева думали, что она еще не ушла.

Когда она проходила мимо постоялого двора, постояльцы её оскорбили. Тут Хань Э протяжно и жалобно зарыдала, и на расстоянии в ли стар и млад, стоя друг против друга, загрустили, опечалились и горько заплакали. Три дня они не принимали пищи, а затем вдруг погнались за Хань Э. Возвращаясь, Э снова запела длинную песню, и на расстоянии ли стар и млад, забыв о прежней печали, принялись без удержу прыгать, хлопать в ладоши и танцевать. Потом же проводили её, щедро одарив. Вот почему у Ворот Согласия жители и по сей день прекрасно поют и плачут, — они подражают песням, оставленным Э.

Боя прекрасно играл на цине, а Чжун Цзыци был замечательным слушателем. Заиграл Боя, думая о восхождении на высокую гору, и Чжун Цзыци воскликнул:

— Как прекрасно! Возвышенно, словно гора Великая! Заиграл Боя, думая о течении вод, и Чжун Цзыци воскликнул:

— Как прекрасно! Безбрежно, словно речная гладь!

Так улавливал Чжун Цзыци любой замысел Боя.

Блуждая по северному склону горы Великой, они внезапно попали под проливной дождь и укрылись под нависшим утесом. Сердце Боя охватила печаль, он взялся за цинь и заиграл. Начав с песни о долгом ливне, затем сочинил мелодию горного обвала. Чжун Цзыци с первого же такта постигал его мысль. Отложив цинь, Боя со вздохом сказал:

— Прекрасно! Прекрасно! Ты слышишь мои мысли, словно мое сердце. Разве в моих песнях что-либо от тебя укроется?

Объездив запад во время зимней охоты, чжоуский царь My перевалил через гору Союз Старших Братьев и, не доезжая до горы Янь, повернул обратно. Не успел он въехать в Срединное царство, как на дороге ему встретился мудрый ремесленник по имени мастер Сутулый.

— К чему ты способен? — приняв его спросил царь.

— Прикажите только испытать меня, своего слугу, — ответил мастер. — Но хочу, чтобы государь сначала посмотрел на то, что ваш слуга уже сделал.

— Приноси с собой завтра, мы с тобой вместе посмотрим, — велел Муван.

На другой день мастер Сутулый явился к государю. Приняв его, Муван спросил:

— Кто это пришел вместе с тобой?

— Артист, созданный вашим слугой, — ответил мастер. С удивлением смотрел Муван на артиста: он шагал, поднимая и опуская голову, следуя за мастером. Искусник коснулся его щеки и артист запел согласно мотиву; взял за руку — и он стал танцевать согласно ритму; повинуясь любому желанию, превращался и изменялся на тысячу ладов. Государь же принял его за настоящего человека. Рядом с государем стояли и любовались на представление Шэнь Цзи и весь гарем. Под конец артист подмигнул окружавшим царя женщинам и поманил их к себе. В страшном гневе государь пожелал казнить мастера Сутулого на месте. Мастер же в ужасе разрезал, разорвал артиста, показал царю и объяснил, что сделан он из кожи, дерева, клея, лака и раскрашен белым, черным, красным и синим. Государь тщательно все осмотрел, и все оказалось искусственным: внутри — печень, желчь, сердце, легкие, селезенка, почки, кишки и желудок; снаружи — мускулы, кости, суставы, сочленения, кожа, зубы и волосы, — все было представлено полностью.

Когда мастер собрал все снова, как прежде, государь попробовал вынуть у куклы сердце — и уста замолкли; вынул печень — и глаза ослепли; вынул почки — и ноги стали неподвижными. Муван вздохнул, восхищенный, и воскликнул:

— Оказывается, человек своим искусством может добиться тех же успехов, что и природа! — Он приказал поместить куклу на вторую колесницу и вместе с нею вернулся.

Ведь Гуншу Бань свою осадную лестницу и Мо Ди своего летающего коршуна называли высшим пределом мастерства. Когда же их ученики Дунмын Цзя и Цинь Гули услышали об искусстве мастера Сутулого и сообщили о нем обоим философам, те до конца жизни не посмели больше заговаривать о Мастерстве и держались лишь циркуля и отвеса.

Гань Ин в старину был замечательным стрелком. Лишь натянет лук — и звери ложатся, а птицы падают. У Гань Ина обучался Стремительный Вэй и превзошел в мастерстве своего Наставника. К Стремительному Вэю и пришел учиться Цзи Чан.

— Сначала научись не моргать, — сказал ему Стремительный Вэй, — а затем поговорим и о стрельбе.

Цзи Чан вернулся домой, лег под ткацкий станок своей жены и стал глядеть, как снует челнок. Через два года он не моргал, даже если его кололи в уголок глаза кончиком шила. Цзи Чан доложил об этом Стремительному Вэю, тот сказал:

— Этого еще не достаточно. Теперь еще научись смотреть, а потом можно и стрелять. Научись видеть малое, точно большое, туманное, точно ясное, а затем доложишь.

Чан подвесил к окну вошь на конском волосе и стал на нее глядеть, обернувшись лицом к югу. Через десять дней вошь стала расти в его глазах, а через три года уподобилась тележному колесу, все же остальные предметы казались ему величиной с холм или гору. Взял он лук из яньского рога, стрелу из цзинского бамбука, выстрелил и пронзил сердце вши, не порвав волоса.

Доложил об этом Стремительному Вэю. Стремительный Вэй ударил себя в грудь, затопал ногами и воскликнул:

— Ты овладел искусством!

Тогда Цзи Чан понял, что во всей Поднебесной для него остался лишь один соперник, и задумал убить Стремительного Вэя.

Они встретились на пустыре и стали друг в друга стрелять. Стрелы их на полдороге сталкивались наконечниками и падали на землю, не поднимая пыли. Но вот у Стремительного Вэя иссякли стрелы, а у Цзи Чана осталась еще одна. Он спустил её, но Стремительный Вэй точно отразил стрелу колючкой кустарника.

И тут оба мастера заплакали, отбросили луки, поклонились друг другу до земли и просили друг друга считаться отцом и сыном. Каждый надкусил себе руку и кровью поклялся никому более не передавать своего мастерства.

Учителя Отца Цзао звали Великим Бобом. Когда Отец Цзао пришел к нему учиться управлять колесницей, то по обычаю держался очень скромно. Великий Боб же ничего ему не объяснял целых три года. Отец Цзао относился к учителю все почтительнее, и тот, наконец, с ним заговорил:

— В старинной песне поется:

«Сын хорошего лучника

Сначала должен плести корзины.

Сын хорошего литейщика

Сначала должен шить шубы».

Ты сначала смотри, как я бегаю. Станешь бегать, как я, тогда сможешь взяться за шесть пар вожжей, управлять шестеркой коней.

— Буду лишь повиноваться приказу, — ответил Отец Цзао.

Тут великий Боб сделал дорогу: на расстоянии шага один от другого установил столбы, на которых умещалась лишь ступня. По ним он стал ходить, бегать туда и обратно, не скользя и не падая.

Отец Цзао стал этому учиться и за три дня овладел его искусством.

— Как ты понятлив! Как быстро все усвоил! — вздохнув, сказал Великий Боб. — Так поступает Колесничий. Когда ты ходил, то овладел умением ногами, а откликался на него сердцем (умом). Это и распространи на управление колесницей. Держи в порядке вожжи там, где они соединены с удилами, натягивай их или ослабляй в согласии с углами губ коней. Правильно соразмеряй мысль в своей груди, чувствуй ритм руками. Внутренне овладеешь волей, а внешне научишься угадывать желание коней. Тогда-то и сумеешь посылать коней вперед или отводить назад, словно по натянутому шнуру, делать повороты или кружиться, словно по угломеру и циркулю, и силы коней хватит с избытком на любой, самый дальний путь. Вот это истинное мастерство. Овладев мастерством управления удилами, приводи в соответствие поводья; овладев мастерством управления поводьями, приводи в соответствие и руки; когда руки овладеют мастерством, приводи в соответствие и мысли. И тогда можешь уже не следить глазами; и не подхлестывать кнутом. Будешь стоять прямо с легким сердцем, и шесть пар вожжей не перепутаются, и топот двадцати четырех копыт будет равномерным, движения же совершенно точными при езде вперед, назад, кругом и при поворотах. А затем уж твоя колесница проедет всюду, где только поместятся колеса, всюду, где только хватит места для конских копыт. И тогда езда в любой местности станет для тебя одинаковой, не заметишь ни отвесных гор, ни узких ущелий, ни топи, ни равнины. На этом кончается мое искусство, и ты им овладел!

Вэй Черное Яйцо из-за тайной ненависти убил Цю Ясного и сын Ясного — Верный, задумал ему отомстить. Духом Верный был очень силен, но телом слишком слаб: ел по зернышку, ходил лишь при попутном ветре. Даже в гневе не мог поднять оружие, чтобы отомстить. Но, стыдясь прибегнуть к чужой помощи, он поклялся расправиться с Черным Яйцом своей рукой.

Черное же Яйцо превосходил всех дерзостью и отвагой, силой противостоял сотне мужей, крепостью суставов и костей, мускулов и кожи даже не походил на человека: вытянутой шеей отражал удар меча, обнаженной грудью — стрелу. Лезвие и острие гнулись и ломались, а на теле у него не оставалось ни царапины, ни шрама. Зная свою силу, он смотрел на Верного, как на цыпленка.

— Что ты думаешь делать? — спросил у Верного его друг, Советчик Шэнь. — Ты так оскорблен, а он так пренебрегает тобой.

— Хочу, чтобы ты мне посоветовал, — проливая слезы, ответил Верный.

— Слышал я, что предок Великого Совершенного из царства Вэй добыл драгоценный меч иньского царя. С таким мечом один отрок способен отразить три армии. Не попросить ли у него этот меч? — сказал Советчик.

Верный отправился в Вэй и увиделся с Великим Совершенным. Поклонился ему, точно раб-возница, попросил принять в дар жену и детей, а затем обратился со своей просьбой.

— У меня три меча, выбирай любой, — ответил ему Великий Совершенный. — Но ни одним нельзя убить человека. Сначала расскажу тебе о них. Первый называется Таящий свет. Смотришь на него — и его не видишь, взмахнешь им — и не знаешь, коснулся он чего-либо или нет; прозрачен и не имеет граней, рассекает тело, а тело ничего не ощущает. Второй называется Принявший тень. Если всматриваться в него с северной стороны при смене предрассветного мрака утренней звезды или в сумерках — на грани дня и ночи, то что-то увидишь, но формы не разберешь. Когда он кого-то коснется, издает будто украдкой тихий звон, но тело не ощущает боли. Третий называется Закаленный ночью. При свете дня видна его тень, блеска не видно; ночью он блестит, но не видна форма. Коснувшись тела, рассекает его с треском, но рана сразу же заживает, остается лишь боль, к лезвию кровь не пристает. Эти три сокровища передавались в нашем роду уже тринадцать поколений, но в деле не бывали. Спрятаны в ларце, и даже печати с них не снимали.

— И все-таки я должен попросить у вас последний, — сказал Верный.

Тут Великий Совершенный вернул ему жену и детей, постился с ним вместе семь дней и на грани вечерней зари и ночной темноты, опустившись на колени, вручил ему меч Закаленный ночью. Верный принял его, дважды поклонился и возвратился домой.

И тогда Верный отправился с мечом к Черному Яйцу. Тот, как раз опьянев, лежал навзничь под окном. Верный трижды разрубил его от шеи до поясницы, но Черное Яйцо не проснулся. Думая, что он мертв, Верный поспешил уйти, но у ворот встретил сына Черного Яйца и трижды его рубанул, рассекая будто воздух. Сын Черного Яйца расхохотался и спросил:

— Что ты так глупо трижды меня поманил?

Тут Верный понял, что таким мечом не убить человека, и, тяжело вздыхая, пошел домой.

Проснувшись Черное Яйцо рассердился на свою жену.

— Оставила меня, пьяного, непокрытым. Вот у меня и заболело горло, заломило поясницу!

Сын же его сказал:

— Недавно приходил Верный, встретился со мной в воротах, трижды меня поманил, и у меня также заболело все тело, а конечности онемели. Он нас сокрушил!

My, царь Чжоу, пошел походом на Западных воинов. Западные воины поднесли ему кинжал из железа и холст, отмываемый в огне. Кинжал длиной в один чи и восемь цунь, лезвие красное, закаленной стали, режет нефрит, точно глину. Холст, отмываемый в огне, для стирки бросают в огонь. Холст принимает цвет огня, а грязь на нем — цвет холста. Вынув из огня, его встряхивают, и он становится белым, как снег.

Хуанцзы считал, что таких предметов нет, а рассказы о них — это вздор. Сяо Шу же сказал:

— Как самонадеян Хуанцзы! Как смел в ложных доводах!