Клан Челентано

Оставив работу в ресторане Al Dollaro, чтобы не встречаться с Роберто, я устроился рабочим на завод «Инноченти», на конвейер «Мини Минор». (В 1957 году английский автозавод «Остин» открыл в Италии филиал по сборке компактных автомашин «Мини Минор» - П.П.). Параллельно я поступил на вечерние курсы бухгалтеров, а чтобы заработать еще, в выходные подрабатывал официантом недалеко от Варезе.

Тогда же я поменял место обитания: чтобы быть поближе к заводу «Инноченти», я переселился на улицу Ампера, в дом моего друга Лино Маджи. У меня остались самые светлые воспоминания об этой семье, которая приняла меня как родного сына. Я же, в свою очередь, старался как можно меньше напоминать хозяевам о своем присутствии: уходил ранним утром и возвращался поздним вечером. И тем не менее, я чувствовал себя защищенным, как если бы обрел здесь вторую семью.

Во время работы на заводе «Инноченти» я хватался за любую возможность, чтобы петь: участвовал во всех любительских фестивалях, о которых слышал. К примеру, пел на конкурсе в театре Каркано. А потом на улице Казоретто, на здании Театра Оратории, я увидел объявление, говорившее о том, что требуются молодые исполнители для конкурса новых голосов. В этом конкурсе я принял участие и занял третье место. Этот кубок и поныне занимает почетное место в моей студии.

Разумеется, за это мне не платили. Однако было очень интересно наблюдать, как реагируют зрители на мои песни. Реакция неизменно была положительной.

Потом я узнал, что Клан Челентано ищет новые таланты и решил попытать удачи.

Клан тогда находился в зените славы. Каждый из артистов, окружавших Челентано, сам был легендой. Не только из-за своего громкого имени, как Дон Баки, Рикки Джанко, группа «Рибелли», Ико Черрути, Пиладе или Джино Сантэрколе, но и потому, что каждому участнику своей группы Челентано дал свой стиль и свой дух. В газетах постоянно говорилось об их нерушимой дружбе, о царящих в коллективе единстве и гармонии и даже о мистической ауре, окружавшей Челентано и его последователей. Так, среди них был отец Уголино, монах-францисканец из Гросетто, выполнявший функции духовного наставника группы. В общем, Клан был как Камелот (замок короля Артура – П.П.). Участники группы были рыцарями Круглого Стола, а Челентано был их королем.

Вначале в Клане была еще некая таинственная девушка, первая и единственная женщина в коллективе, и никто не знал, кто она такая. Ее называли La ragazza del Clan (Девушка из Клана). Так же называлась одна из песен, исполненная «Рибелли», бит-группой из Клана. Тайна девушки долго оставалась неразгаданной, притягивая к коллективу неизменное внимание романтиков, но в конце концов раскрылась: незнакомку звали Милена Канту, и она оказалась девушкой Челентано. Потом, правда, Челентано оставил ее, чтобы жениться на Клаудии Мори, а Милена вышла замуж за Фаусто Леали.

Вступительное прослушивание прошло великолепно, и таким образом я получил свой первый контракт со звукозаписывающей студией, Fantasy. Эта торговая марка находилась в ведении Сандро, брата Адриано, а также Пино Массара, уже известного в те годы как автора песен Grazie, prego, scusi (Спасибо, пожалуйста, извините), Tintarella di luna (Лунный загар), Amorevole (Любовный), Ghiaccio bollente (Кипящий лед).

На прослушивании я спел песню, которую сочинил сам, - Io di notte (Я в ночи). Ее нашли прекрасной, всем понравился мой голос, и так было решено принять меня.

Я стал одним из Клана и чувствовал себя на седьмом небе!

Однако мне не дали возможности самому записать свою песню. Сандро Челентано и Массара решили, что ее должна спеть Роберта Мацони, молодая певица, но уже известная публике. Меня это обидело, но не сильно: главное, что я наконец-то свернул на правильный путь, войдя в состав самой известной в Италии группы артистов, а моя песня будет выпущена на диске. Лучшего и нельзя было желать.

Время, которое я провел в Клане, было восхитительным.

Начались гастроли вместе с группой Адриано. Мы пели в оперных залах, на больших площадях и в маленьких театрах Северной Италии. Я вел двойную жизнь: с завода «Инноченти» я увольняться не спешил, и поэтому по вечерам я пел, а с утра вставал на свое место к конвейеру. Своим коллегам-слесарям я рассказывал о своей работе в Клане, о том, как проходили выступления, как мне аплодировали зрители – но они не верили и иронизировали надо мной:

«Щас, как же! Был бы ты в Клане, не работал бы сейчас с нами».

И как я мог им объяснить, что эти шестьдесят тысяч лир (96 долларов – П.П.) в месяц, которые я зарабатываю на заводе, есть надежный и стабильный источник дохода, а моя жизнь артиста – пока еще нет?

Вскоре наступил промышленный кризис, и всех сотрудников перевели на работу на полставки. Для отцов семейств это была настоящая трагедия, а для меня, наоборот, - манна небесная.

Теперь только три с половиной дня в неделю я был человеком в спецовке, а все остальное время принадлежал к «золотой касте» артистов – прямо как в сказке про добрую фею! Мне казалось невероятным: достаточно было сесть у завода на трамвай, проехать немного остановок, и в центре города, на проспекте Европы, 5, войти в офис Клана, воспеваемый миллионами фанатов. Меня уже начинало тяготить отмечание пропуска при входе на завод, да и собственно работу на конвейере я выполнял исключительно из чувства долга. А вот входя в офис Клана, я переступал порог моей мечты: я изучал здесь все, что можно, - лица, афиши, в общем, все, что находил. Самые теплые воспоминания остались у меня о секретарше, ее звали Грация Летиция Веронези, потом она стала женой Лучо Баттисти. Она всегда встречала меня приветливой улыбкой. Я входил в студию – и эта улыбка была первое, что я видел, и я чувствовал, как этот дом музыки становится и моим домом.

Тут будет уместно рассказать о двух типах, которые работали в Клане и в моей памяти остались неразделимыми. Два импресарио, которых все называли «лиса Алиса и кот Базилио» - Сандро Делла Бона и Уго Драгоне.

Я вспоминаю о них с живой симпатией, поскольку их шутки и диалоги, часто за гранью реальности, неизменно ассоциируются у меня с этим фантастическим периодом моей жизни – как саундтрек к известному фильму.

Оба были здоровыми, высокими и крепкими. Северянин Делла Бона всегда приходил в офис первым. Неаполитанец Драгоне, бывший полковник, никогда не появлялся раньше одиннадцати. И ритуал их ежедневной встречи – как поднимающийся занавес перед тем, как получить порцию хорошего настроения.

«Синьор Делла Бона, добрый день!» - начинал выступление Драгоне.

«Добрый день, синьор Драгоне», - отвечал тот.

«Все в порядке?»

«Все в порядке».

«Как вы думаете, есть еще время попить кофе?»

«Еще бы его не было, синьор Драгоне!»

И Драгоне более чем на час исчезал в баре. Тогда Делла Бона говорил: «Ну вот она, работа Драгоне: сказать добрый день и уйти пить кофе!»

Потом Драгоне возвращался, переворачивал несколько листочков на своем столе и предлагал: «А не настало ли время пойти перекусить?»

В тяжелые моменты Драгоне, который терпеть не мог своих земляков, всегда говорил: «К счастью, у Неаполя есть Везувий: когда-нибудь, да проснется!»

У Делла Бона были вечные проблемы с женой, которая звонила ему в офис шесть или семь раз на дню. Когда она звонила, было сразу понятно, кто это: Дела Бона отвечал дежурными односложными словами: «Алло… а… да… конечно… хорошо… вечером увидимся!»

И потом, положив трубку на рычаг, обескураженно ронял: «Из-за стакана молока я женился на корове!»

Потом он занимался предложениями гастролей для Адриано. Брал листок и театральным жестом разрывал его: «Миллион? В мусор!».

Потом брал следующий и делал с ним то же самое: «Полтора миллиона? В мусор!»

Дело в том, что Челентано в принципе не гастролировал, и Делла Бона был вынужден отказываться от любых предложений. Мне это казалось абсурдным.

Время бежало быстро. Я учился всему – жизнь бок о бок с известными исполнителями стала для меня хорошей школой. Однако мало-помалу я начинал закусывать удила: хотелось идти вперед, и своими ногами. Иными словами, я был готов к выпуску сольного диска: я был уверен, что заслужил это.

Я был знаком с одним промышленником, которого звали Франко Конц и у которого была родственница по имени Росселла, красивая рыжеволосая девушка. Росселла писала тексты для песен, и на этой почве мы быстро подружились: я писал мелодии, а Росселла – стихи. Потом эти песни мы принесли Пино Массара.

Массара остался с открытым ртом! Нет, не из-за песен, а потому, что он сразу и бесповоротно влюбился в Росселлу. Это было как удар молнии, от которой родилась любовь, существующая и поныне.

Не знаю точно, как там было на самом деле. Возможно, Массара испытывал в отношении меня чувство долга, ведь это я познакомил их. Факт тот, что он предложил мне для ознакомления две американские песни – одну Джене Питней, другую – блюз от «Темптейшн».

«Если ты сможешь спеть эту песню «Темптейшн», а она очень сложная, то мы с тобой сделаем диск», - сказал Массара.

А я только этого и ждал.

Я почувствовал себя, как в ту минуту, когда отец приказал мне мотыжить большое поле, прежде чем идти на концерт Модуньо. С решительностью, граничащей со злостью, я принялся за работу.

Песни были на английском языке. Я не понимал ни слова, но не терял присутствия духа. Я написал буквами все звуки, которые слышал в тексте, и начал заучивать его по изобретенной мною системе.

Система включала старый проигрыватель и старый же магнитофон. На проигрыватель я ставил пластинку с песнями, которые я должен выучить, и одновременно пел их, записывая на магнитофон. Музыка пластинки использовалась как база, а мой голос, усиленный микрофоном, перекрывал голоса исполнителей. Таким образом я мог слушать результаты своей работы и сравнивать их с оригинальным исполнением, анализируя звук, дикцию, дыхание, переходы от пьяно к форте – иными словами, видеть недостатки и достоинства моего исполнения.

Отличная и эффективная система, хотя и немного устаревшая. Заучивал я песни часами практически без перерывов, и уже через несколько дней вернулся к Массаре. Он прослушал меня и был поражен.

«Ну что же, хорошо!» - сказал он, после чего выдал мне тексты этих же песен на итальянском. Кстати сказать, один из них, La strada (Дорога), написал Могол. «Через неделю идем в студию записывать», - добавил Массара.

Я снова начал учить тексты, уже итальянские, а музыку я и так хорошо знал.

Запись проходила на площади Кавур, 2, в так называемом Дворце печати, в том самом зале с мозаичным орнаментом работы Марио Сирони, где Муссолини проводил собрания миланских членов фашисткой партии перед походом на Рим.

Запись прошла успешно.

И это был мой первый диск.

Произошло сие событие в ноябре 1964 года.

Сколько-то дней спустя меня пригласили в офис Клана послушать, что получилось. Поднимаясь на лифте, я слышал, как на все здание раздавался мой голос – крутили мой диск. Мой голос! Незабываемое чувство, вызывающее дрожь во всем теле и открывающее источник слезотечения.

«Это ты Альбано?» - спросил меня ударник ансамбля Челентано Джанни Даллальо, когда я вышел из лифта. – «Ну и голосище у тебя!»

Он привел меня в комнату, где стоял рояль, и попросил сыграть и спеть вживую: ему хотелось послушать некоторые пассажи в песне «Темптейшн».

Я был на седьмом небе. Все хотели услышать эту песню. Я стал первым итальянцем, исполнившим блюз.

На обложке сорокапятки была помещена моя фотография и небольшой комментарий, говоривший о том, что я – «один из самых интересных молодых голосов последнего времени». Дух захватывало читать эти строки: когда читаешь что-то о себе, начинаешь понимать, что становишься частью истории.

А потом, диск этот был важен не только для меня, но и для моих домашних в Челлино. Я не думал даже о следующей пластинке: только о том, что там, дома, родители и друзья возьмут в руки диск с надписью «Альбано». Точнее – «Аль Бано», именно такое имя решили дать мне в Клане. Так делали со многими: скажем, Альдо Капоне стал Дон Баки, а Риккардо Сана превратился в Рикки Джанко. Я вот стал Аль Бано, и многие сразу начали выдвигать гипотезы по поводу таинственного «Аль»: что оно скрывает – может быть, Альфредо? Или Альберто?

Выпустили и мою первую афишу, и какой-то шутник немедленно вставил маркером букву G между A и N. Получилось - AL BA(G)NO («в ванной», а то и «в уборной» - П.П.)…

После выхода моей первой пластинки меня отправили выступать в миланском спорткомплексе «Вигорелли» - перед двадцатью тысячами зрителей.

На гастролях с командой Адриано я привык к тому, что зрителей собирается где-то восемь – десять тысяч. Но двадцать – это прямо цунами какое-то.

В микрофон объявили: «Новое открытие Клана Челентано – Аль Бано!» И все зрители начали кричать, хлопать, скандировать мое имя – вместе с именами других участников концерта. Я не выдержал такого напряжения и перед выходом на сцену выплеснул все содержимое своего желудка. А потом поднялся и стал петь, хотя сердце было готово выпрыгнуть из груди. Закончил петь, ушел со сцены, и меня вырвало еще раз.

В то время я переживал жестокую внутреннюю борьбу: с одной стороны, я был счастлив быть на сцене – ведь я же об этом и мечтал! С другой стороны, мне все время хотелось с этой сцены убежать. Тот вечер стал для меня своеобразной прививкой от страха перед большим количеством народа.

Так началась моя карьера певца. Однако я все время спрашивал себя: а надолго ли? Вдруг все лопнет, как мыльный пузырь? Такие мысли подгоняли меня вперед, и я с остервенением работал, в том числе и над собой, стараясь полностью подавить свою природную робость.

И все же с первых же дней эйфории по сегодня я могу сказать, что совершенно не изменился.

В том смысле, что неизменными остались привитые мне родителями жизненные принципы, мои идеалы, мои мечты. Изменился лишь образ мыслей и видения мира. Жизнь – она ведь затачивает, сглаживает углы своими двумя скальпелями, тонкий из которых называется радость, а толстый – горе.

Но несмотря на все это, я остался тем Альбано 1964 года, полным мечтаний и надежды. Я только постарел, приобрел опыт, что обострило мое зрение, но сущность моя осталась той же, что и была.

Я работал в Клане, а в Челлино обо мне снова начали распускать сплетни. По зависти или просто из желания сделать другим больно злые языки начали говорить, что в Милане я работаю посудомойкой.

«Альбано поет в Милане под аккомпанемент своей гитары, но денег ему за это не платят, - говорила одна моя родственница. – Скоро, чтобы прокормиться, он вызовет на Север свою мать, которая будет сопровождать его по улицам; в одной руке у нее будет клетка с говорящим попугаем, а другой она будет просить милостыню».

Ужасные слова. Абсурдные. Непостижимые, тем более, что исходят из уст родственницы. Впрочем, именно поэтому им верили. Дошло это и до моей матери и причинило ей новую боль. Она нашла в себе смелость рассказать об этом мне, и я думал, что умру со стыда – столько горечи было в ее голосе.

В те годы я продолжал, образно говоря, выковывать тот щит, который защищал меня от трудностей, с тем чтобы встречать их с открытым забралом. Но страдание моей матери превратило мою решимость в страшную злость: гнев пронизывал меня до самых костей.

Я работал в Клане Челентано два года, и за все это время ни разу не говорил с глазе на глаз с Адриано. Я пересекался с ним, когда пел на его концертах, мог столкнуться с ним на сцене, но от него я ни разу не слышал ни обращенного ко мне слова, ни даже просто взгляда в свою сторону не замечал. Думаю, он даже не знал о том, что я существую и вхожу в состав его группы. Должен сказать, что это и по моей вине – из-за робости, которая заставляла меня делать все возможное, чтобы не встречаться с Челентано напрямую. Я чувствовал себя ничтожно маленьким перед ним, практически посторонним, и меня парализовали любые мысли о том, что я могу причинить ему беспокойство.

Легендарный Челентано. Даже при том, что я никогда с ним не разговаривал, его я также считаю одним из моих учителей. А как можно было у него не учиться? Этот артист – гениален, и в то же время прост и непредсказуем: среди его концертов невозможно найти двух одинаковых. На сцене он чувствовал себя как дома; ему не нужны были сценарии, и каждый раз он изобретал все новое.

Наблюдая за тем, как он ведет концерты, я понял, что истинный сценарий любого спектакля – это люди, зрители. Артист на сцене должен быть настроен на ту же волну чувствительности, что и публика; он должен уметь понимать ее и давать ей все то, что она хочет, но при этом все должно быть неожиданно, непредсказуемо.

Несколькими годами позже, когда я уже стал известным, в прессе развернулась нешуточная полемика об Адриано, поскольку Клан разделился, а его руководители стали между собой судиться. Тогда директор одного из музыкальных журналов сказал мне: «Если ты расскажешь про Челентано что-нибудь нехорошее, мы дадим твое фото на обложке».

Я рассмеялся и ответил, что не знаком с Челентано. «Но даже если бы и был знаком, все равно не сказал бы о нем ничего плохого, потому что Челентано дал мне возможность петь в своем Клане, приобрести опыт и научиться тому, чему никто другой не смог бы меня научить», - добавил я.

К сожалению, в Клане так вели себя не все. С моих последних позиций я мог наблюдать за всеми, кто был впереди – то есть за всеми остальными. Приходил Челентано, и все были с ним почтительны:

«Привет, шеф!» - говорили ему.

«Ты велик, Адриано!»

«Ты единственный!»

Но как только он удалялся, начиналась критика и просто грязь.

«У него нет слуха!»

«Он долго не протянет!»

«Клан крадет авторские права!»

«Да и жена у него далеко не святая!»

Я был ошарашен. «Но как же это возможно?» - думал я. Эти люди с ним живут, едят с его рук, дышат этим воздухом и имеют смелость его критиковать.

Критика.

Тогда я еще не знал, сколько сам от нее натерплюсь.