Про 13 северных колоний и про то, как важно не быть важной колонией

Присвоение земель в Латинской Америке всегда опережало их эффективное использование. Самые яркие черты отсталости в системе нашего современного землевладения вызваны вовсе не кризисами — они зарождались как раз в периоды наивысшего процветания. Периоды экономического спада, напротив, умеряли неуемный аппетит латифундистов к новым земельным приобретениям. В Бразилии, например, упадок сахарного производства и видимое истощение месторождений золота и изумрудов вызвали к жизни в 1820—1850 гг. законодательство о введении во владение землей каждого, кто ее займет и начнет обрабатывать. В 1850 г. возведение кофе на трон «Короля-Продукта» обусловило появление «Закона о землях», сотворенного в интересах политиков и военных олигархическим режимом и лишавшего собственности на землю тех, кто ее обрабатывает, вынуждавшего их идти на юг и на восток осваивать /184/ огромные внутренние территории страны. Этот закон «был введен в действие и в дальнейшем подкреплен многочисленными законодательными актами, которые определяли куплю в качестве единственно возможной формы приобретения земли и вводили систему нотариальной регистрации, что почти исключало получение земледельцем права пользования своей землей по фактическому признаку...» [126].

Североамериканское законодательство той же самой эпохи преследовало иные цели, способствуя внутренней колонизации Соединенных Штатов. Денно и нощно скрипели повозки первопроходцев, которые раздвигали границы страны, безжалостно истребляя индейцев и захватывая все новые девственные земли Запада. Закон Линкольна от 1862 г., согласно которому они получали земли, предоставлял каждой семье в собственность по 65 гектаров. Тот, кто получал в пользование землю, был обязан обработать свой надел за 5 лет [127]. И эти территории осваивались с поразительной быстротой, население увеличивалось и распространялось, подобно огромному масляному пятну на географической карте. Земли доступные, богатые и почти даровые притягивали европейских крестьян как неодолимый магнит. Они пересекали океан, затем — Аппалачи, устремляясь на открытые равнины. Те, кто занимал новые территории на западе и в центре, становились, таким образом, свободными фермерами. В то время как страна увеличивала свою площадь и население, создавались активные очаги сельскохозяйственного труда и одновременно формировался внутренний рынок, значительную емкость которого обеспечивали широкие массы фермеров-собственников, поддерживавший интенсивность промышленного развития.

Между тем сельские работники, которые веком раньше осваивали «новые рубежи» Бразилии, раздвигая ее внутренние границы, не были и не стали свободными крестьянами, искавшими кусок собственной земли, как замечает Рибейро, а остались законтрактованными батраками, служившими латифундистам, которые заранее сумели присвоить огромные пустые пространства. Внутренние целинные земли никогда не были доступны — ни в этом случае и ни в других — сельским труженикам. Ради чужих выгод /185/ работники, ударами мачете прорубая путь в сельве, осваивали страну. Колонизация превратилась просто в расширение латифундистских территорий. В период 1950—1960 гг. 65 бразильских латифундистов прибрали к рукам четвертую часть новых земель, включенных в сельскохозяйственное производство[128].

Противоположность принципов внутренней колонизации отражает одно из самых главных различий в моделях развития Соединенных Штатов и Латинской Америки. Почему север богат, а юг беден? Рио-Гранде — не просто географическая граница. Породила ли глубокие различия между северной и южной частью Западного полушария в наши дни, словно бы подтверждающие предсказание Гегеля о неизбежной войне между этой и той Америкой, империалистическая экспансия Соединенных Штатов или они имеют более глубокие корни? Совершенно очевидно, что на севере и на юге еще в колониальные времена возникли очень несхожие по структуре, образу жизни и целям общества[129]. Те, кто приплыл на «Мэйфлауэре», пересекли океан не для того, чтобы отыскивать сказочные сокровища или уничтожать индейские цивилизации, не существовавшие на севере Америки, а для того, чтобы обосноваться там со своими семьями и воспроизвести в Новом Свете ту систему жизни и труда, к какой они привыкли в Европе. Это были не джентльмены удачи, а первопроходцы, они приходили не завоевывать, а колонизовать; они создавали «колонии поселенцев». Известно, конечно, что в ходе дальнейшего освоения земель к югу от бухты Делавэр они создали и рабское плантационное хозяйство, сходное с тем, что появилось в Латинской Америке, но с той разницей, что в Соединенных Штатах центром тяжести с самого начала были фермы и мастерские Новой Англии, откуда потом вышли солдаты победоносных армий в Гражданской войне XIX в. между северными и южными штатами. Поселенцы Новой Англии, этого изначального ядра североамериканской цивилизации, никогда не выступали в роли колониальных агентов европейского капитализма, с самого начала они добивались своего собственного развития и развития своих новых земель. Тринадцать северных /186/ колоний служили прибежищем для масс европейских крестьян и ремесленников, которых развивающаяся метрополия выбрасывала с рынка труда. Свободные работники составили основу нового общества за океаном.

Испания и Португалия, напротив, имели в избытке рабскую рабочую силу в Латинской Америке. К рабам-индейцам добавились массы рабов-африканцев. На протяжении столетий армии безработных крестьян были готовы к перемещению в центры производства: процветающие зоны всегда сосуществовали с зонами застоя — в зависимости от увеличения или уменьшения экспорта драгоценных металлов или сахара, — и застойные зоны отдавали рабочие руки районам, шедшим на подъем. Такая структура существует и в наши дни, и она и в настоящее время определяет низкий уровень заработков из-за избытка безработных на рынке труда и не позволяет расширяться внутреннему рынку потребления. К тому же в отличие от пуритан Севера господствующие классы колониального латиноамериканского общества никогда не ориентировались на внутреннее экономическое развитие. Их доходы устремлялись вовне, они были больше привязаны к иностранному рынку, чем к собственному дому. Земельные собственники, владельцы рудников, торговцы были рождены, чтобы делать одно дело: снабжать Европу золотом, серебром и продовольствием. Грузы двигались по дорогам в одном-единственном направлении: к портам, чтобы уплыть затем на заокеанские рынки. Это так же служит ключом к объяснению развития США, как и к пониманию причин раздробленности Латинской Америки, поскольку наши центры производства не соединялись друг с другом, а словно бы расположились на концах раскрытого веера, ручка которого находится далеко отсюда.

С полным правом можно сказать, что 13 северным колониям не было бы счастья, да несчастье помогло. Их исторический опыт показал, как много значит родиться незначительной колонией. Ибо в Северной Америке не было ни золота, ни серебра, ни индейских цивилизаций с плотно населенными центрами и готовой рабочей силой, ни тропических, сказочно плодородных почв в прибрежной полосе, — ничего этого не нашли там английские колонисты.

Природа не была к ним милостива, да и история тоже, драгоценные металлы там не валялись под ногами, не было и рук рабов, чтобы вырывать металлы из чрева земли. Такова судьба. В целом же от Мэриленда через /187/ Новую Англию и до Новой Шотландии северные колонии производили — в соответствии со своими почвенно-климатическими особенностями — абсолютно то же самое, что и британское сельское хозяйство, то есть не предлагали метрополии, как замечает Багу, дополняющей продукции[130]. Совсем иначе сложилась ситуация на Антилах и в иберийских колониях на нашем континенте. Из тропических земель широкими потоками шли сахар, табак, хлопок, индиго, скипидар; маленький остров в Карибском море значил для Англии больше — с точки зрения экономики, — чем все ее 13 колоний, образовавших затем Соединенные Штаты.

Эти условия объясняют подъем и консолидацию Соединенных Штатов как экономически автономной системы, из которых не утекали наружу богатства, копившиеся внутри нее. Для метрополии такая колония представляла собой мало интереса. Напротив, для получения прибыли на Барбадосе или на Ямайке достаточно было вкладывать капиталы лишь в закупку новых рабов по мере утраты прежних. Как мы видим, не расовые факторы определяли развитие одних колоний и слаборазвитость других, ибо на британских Антильских островах никогда не было ни испанцев, ни португальцев. Дело в том, что не имевшие экономического значения 13 северных колоний смогли рано диверсифицировать свой экспорт и способствовать бурному развитию мануфактурного хозяйства. Североамериканская индустриализация официально поощрялась и находилась под покровительством властей еще до эпохи независимости. Англия весьма терпимо к ней относилась, в то же самое время строжайше запрещая производство хотя бы одной-единственной иголки в своих Антильских владениях. /188/