Из истории отцовства

Несмотря на наличие транскультурных констант, история отцовства, будь то его идеология или повседневные практи­ки, так же как история детства, не укладывается в простые эволюционные схемы. В научной литературе 1970—80-х го­дов, находившейся под сильным влиянием идей Филиппа Арьеса и, в меньшей степени, психоистории Ллойда Демоза (см. о них: Кон, 2003в), отцы упоминаются редко и преиму­щественно в негативном ключе: подчеркивается их жесто­кость, властность, авторитарность и т. п. Исследования 1990-х годов показали, что это, как и отнесение «открытия детст­ва» к началу Нового времени, — сильное упрощение: не только отцовские практики, но и нормативные каноны отцов­ства в исторических обществах никогда не были вполне еди­нообразными, причем всюду с усложнением общества отцов­ская власть, как правило, ослабевает. Характерный пример — античность.

Древняя Греция и Рим — рабовладельческие и одинаково патриархатные общества. Первоначально отцовская власть над детьми в них фактически абсолютна, что порождает бес­численные противоречия и конфликты. Современные иссле­дователи не устают удивляться жестокости образов архаиче­ского отцовства в древнегреческих мифах. Тантал убивает своего сына Пелопса и подает его тело на банкете в честь бо­гов. Кронос кастрирует своего отца Урана, а затем пожирает собственных детей. Агамемнон приносит в жертву свою дочь Ифигению. Геракл убивает своих детей в припадке ярости. Агав убивает и расчленяет своего сына Пентея. Зевс сбрасы­вает своего сына Гефеста с Олимпа. Лай мучает, а затем из­гоняет своего сына Эдипа (бросает младенца в горах).

Вместе с тем Геродот (1. 136. 2) хвалит персидский обы­чай не приводить сыновей к отцу до достижения ими пяти лет, чтобы не расстраивать отца, если ребенок умрет во мла­денчестве. С одной стороны, это свидетельство естественно­го в условиях высокой детской смертности пренебрежения маленькими детьми, а с другой стороны, не лишенный комиз­ма призыв щадить нежные отцовские чувства — своеобраз-

ное признание наличия отцовской любви. Гомер красочно описывает отцовскую скорбь Приама по поводу гибели Гек­тора и т. п. Несмотря на строгие нормы сыновнего (о дочерях и говорить нечего!) послушания отцовской воле, древнегре­ческая литература много говорит о разнообразных межпоко-ленческих конфликтах, столкновениях сыновей и отцов (вспомним хотя бы Аристофана). Причем, как правило, ут­верждается, что «раньше» ничего подобного не было, дети были послушны и внимательны. Люди всегда проецировали золотой век в прошлое...

Предельный, крайний случай абсолютной отцовской вла­сти — древнеримский pater familias (Veyne, 1985), который обладал правом жизни и смерти над всеми своими чадами и домочадцами, даже над взрослыми и женатыми сыновьями. Даже когда право казнить своих детей было отменено, отец в любой момент мог лишить их наследства. Постоянная за­висимость порождала взаимную ненависть, а в периоды смут и гражданских войн — частые отцеубийства.

Средневековые монархии унаследовали римские нормы отцовского права, но они подверглись серьезным ограниче­ниям. Важную роль в ограничении отцовского деспотизма сыграло христианство. Некоторые высказывания Христа, взятые вне своего исторического контекста, выглядят откро­венно «антисемейными»:

«Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не досто­ин Меня; и кто любит сына или дочь более Меня, не достоин Меня» (Матфей 10: 37).

«Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца сво­его и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лука 14: 26).

«И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небе» (Матфей 23: 9).

Иудейским первосвященникам эти слова, вероятно, каза­лись экстремистскими, а христианство — опасной тоталитар­ной сектой, подрывающей семейные устои. Думаю, что и в се­годняшней России по жалобе родителей за такие слова любую секту немедленно запретили бы. Но в том историческом кон-

тексте это имело освободительный смысл. Иисус ставит сво­бодно, индивидуально выбранные духовные связи выше есте­ственных, природных, и отрицает принятый в римском праве принцип абсолютной отцовской власти. Кроме того, он гово­рил от лица Бога. Со временем это повлекло за собой, еще в рамках Римской империи, запрещение детоубийства, а за­тем, как показывает французский историк Дидье Летт (Lett, 2000, 2000а), изменилось и само понятие отцовства.

По римскому праву, отцовство создается волей мужчины, который может признать своим ребенком практически кого угодно. Христианство намертво связывает институт отцов­ства с браком: любой ребенок, рожденный в законном (то есть церковном) браке, автоматически признается потомком соответствующей супружеской пары. Презумпция отцовст­ва лучше всего иллюстрируется примером Святого Семейст­ва: хотя Иисус появился на свет в результате непорочного за­чатия, муж Марии святой Иосиф автоматически стал его земным отцом.

Конфликт между духовным и земным отцовством в жи­тиях святых подчеркивается тем, что многие святые начина­ют свой сознательный жизненный путь с разрыва со своим биологическим отцом, предпочитая ему духовное родство с Богом. Параллельно возникает новое понятие — «духовный отец». Аббат (игумен) как глава монастыря становится ду­ховным отцом всех своих монахов, которые, в свою очередь, называют себя «братьями». Начиная с VIII—IX вв. каждый христианин при церемонии крещения получает также крест­ного отца, который обязан специально заботиться о духов­ном, религиозном воспитании своего крестника. То есть воз­никает нечто вроде множественного отцовства, где каждая ипостась выполняет свои особые функции.

Земной, биологический, отец также хочет воплотиться в ребенке и передать ему не только свою кровь и имущество, но и свою символическую сущность. Прежде всего, речь идет об имени. Пока семейных имен («фамилий») не существова­ло, знатные отцы включали в имя своего сына собственное имя: Хлодвиг называет сына Хлодомиром, а Теодеберт — Тео-дебальдом. Иногда одно и то же имя передается от отца к сы-

ну и далее, так что все наследники данного рода будут Робер­тами или Людовиками. Или же отцовское имя чередуется с именем деда. Все это имело важный символический смысл. Как писал около 1260 г. известный французский юрист, «через своих потомков, носящих его имя, отец более прочно увекове­чивает память о себе и о своих предках» (Lett, 2000. Р. 26).

Такой же смысл имеют и настойчивые поиски «фамильно­го сходства» внешности, черт лица и т. п. Производя на свет себе подобных, средневековый отец не только получал под­тверждение своего биологического отцовства, но и становил­ся соучастником продолжающегося цикла творения, подобно тому, как Адам «родил сына по подобию своему, по образу своему» (Бытие 5: 3) после того, как Бог сотворил его само­го «по образу Своему».

Быть отцом в средневековой Европе и в начале Нового времени было почетно и даже обязательно. Почти все муж­чины состояли в браке. Бесплодие — несмываемый позор и бесчестье для мужчины. Импотенция — не только сексу­альное, но и общее бессилие. Однако высокая детская смерт­ность (только половина детей доживали до 10 лет) и повыше­ние среднего возраста вступления мужчин в первый брак (в XVI—XVII вв. в Англии и Франции брачный возраст был около 27 лет) приводят к тому, что фактически детей в семье было не так много: «много отцов, мало детей».

Зато очень много незаконнорожденных. В среднем по Ев­ропе число внебрачных рождений в XVII—XVIII вв. составля­ло от 1 до 5%, но в некоторых странах и регионах оно доходило до 8, 4% (Adair, 1996). В знатных семьях бастарды даже ценят­ся. По достоверным данным, с 1400 до 1649 г. бастарды состав­ляли 24, 5% всех детей королей Франции и 10, 3% детей высших военачальников. Герцог Бургундский Филипп Добрый был от­цом двадцати шести бастардов, а Генрих IV Французский — по меньшей мере, одиннадцати (от шести разных женщин), шес­терых из них он узаконил. Бастарды не могли претендовать на трон, но их можно было выгодно женить или выдать замуж, что помогало расширению династических связей.

Однозначного ответа на вопрос: «Как средневековые отцы обращались со своими детьми?» быть не может. Нормативные

предписания и, тем более, повседневные отцовские практики никогда не были единообразными. Энциклопедии XIII в. под­черкивают, что хотя базовая отцовская ответственность выте­кает из факта зачатия ребенка, отец продолжает формировать его и после рождения. Но главные заботы отца, в отличие от материнских, — поддержание дисциплины и преодоление гре­ховных влияний. Главным средством того и другого были те­лесные наказания, подкрепленные авторитетом Ветхого Заве­та: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына своего, а кто любит, с детства наказывает его» (Притчи Соломоновы 13: 24). «Не оставляй юноши без наказания» (Притчи 23: 13). «Розга и обличение дают мудрость» (Притчи 29: 15). Должен признаться, аналогичных высказываний Иисуса я не нашел.

На протяжении всех Средних веков педагоги, юристы и бо­гословы настойчиво напоминают мужчинам, что они должны не только физически заботиться о своих детях, но и духовно воспитывать их. Это не проходило даром. Вопреки представ­лению о постоянном физическом отсутствии отцов в семье, средневековые рисунки и миниатюры часто изображают отца присутствующим у постели больного ребенка (особенно если происходит чудо), маленьких детей нередко берут с собой в по­ход, на рынок или в путешествие. Даже когда детей отдавали на воспитание в чужие семьи, о чем говорилось выше, в этом про­являлось не столько равнодушие к ребенку, сколько забота о его собственном благе, как его тогда понимали.

Это касается и телесных наказаний. То, что средневеко­вое воспитание, особенно отцовское, было суровым и жесто­ким, не подлежит ни малейшему сомнению. Даже возросшее внимание к детям в XV—XVI вв. означало в первую очередь усиление требовательности. Теологи говорят исключительно об обязанностях детей по отношению к родителям, прежде всего — к отцу, и ни слова — о родительских обязанностях. Автор популярного во Франции первой половины XVII в. трактата о моральной теологии писал, что если отец и сын не­коего человека окажутся в одинаково бедственном положе­нии, человек должен в первую очередь помочь отцу, потому что он получил от своих родителей гораздо больше, чем от де­тей (см.: Flandrin, 1976. Р. 135).

После Тридентского собора трактовка четвертой заповеди стала более расширительной. Из одиннадцати «покаянных книг», изученных Жаном-Луи Фландреном, четыре, написан­ные между серединой XIV и серединой XVI в., ничего не го­ворят о долге родителей по отношению к детям; зато семь книг, опубликованных между 1574 и 1748 годами, затрагива­ют эту тему все более подробно. Из семи пенитенциариев, упоминающих родительский долг, и шести катехизисов, под­робно комментирующих четвертую заповедь, в двух трудах, опубликованных до 1580 г., свыше 80% текста посвящено обя­занностям детей и меньше 20% — родительским; в трех кни­гах, изданных между 1580 и 1638 гг., родительским обязанно­стям посвящено от 22 до 34% текста, а в восьми книгах, отно­сящихся к 1640—1794 гг., доля подобных наставлений колеблется от 40 до 60% (Flandrin, 1976. Р. 135-136).

Если средневековые тексты говорят исключительно о вла­стных функциях отца, которого домочадцы должны почи­тать и слушаться, а самому ему мало что предписывается, то начиная с эпохи Возрождения и Реформации, и особенно в XVII—XVIII вв., в Западной Европе появляется много по­учений и наставлений отцам, как им следует воспитывать де­тей. Этот сюжет занимает важное место в протестантской этике. Акцент все чаще делается на любви к детям. Это про­является, в частности, в культе доброго святого Иосифа, ко­торый растил маленького Иисуса, и призывах подражать ему.

Заметно индивидуализируется и сама мужская психоло­гия. Знатные и образованные отцы все чаще говорят, что они вынуждены наказывать своих детей против собственной во­ли. Меняется и смысл понятия семейной преемственности: наряду с извечным вопросом, станет ли сын достойным про­должателем отцовского дела, в чем бы оно ни заключалось, возникает новая забота: а каким мой сын меня запомнит?