Противоречия и парадоксы маскулинности

Товарищ мужчина,

а все же заманчива доля твоя...

Булат Окуджава

Практически все народы убеждены, что мужчинами не рождаются, а становятся, маскулинность — не природная данность, а социальное и личное достижение. Чаще всего ма­скулинность ассоциируется с силой, воинской доблестью и высоким социальным статусом.

Даже близкие по уровню своего социально-экономиче­ского развития и образу жизни племена могут иметь разные каноны маскулинности, и рядом с воинственными и агрес­сивными мундугуморами живут спокойные и миролюбивые арапеши (Мид, 1988; 2004). По словам антрополога Дэвида Гилмора, «маскулинность — это символический текст, куль­турный конструкт, бесконечно вариабельный и не всегда не­обходимый» (Гилмор, 2005. С. 236).

Нормативно мужчина всегда ориентирован на достиже­ние чего-то. Это «что-то» не везде одинаково, но всегда вы­соко ценится.

Новая парадигма маскулинности, получившая распро­странение в последние 15—20 лет, тесно связана с общими тенденциями современного человековедения (Smiler, 2004). Ее главные теоретические истоки — феминистский анализ гендера как структуры общественных отношений и отноше­ний власти, постструктуралистский анализ дискурсивной природы социальных отношений, включая половые и сексу­альные идентичности, и социологические исследования суб­культур и процессов, связанных с маргинализацией и сопро­тивлением разного рода социальных меньшинств. Эти иссле­дования, каждое на своем собственном материале, выдвинули на интеллектуальную авансцену проблему пони­мания «Другого» и вообще «инаковости». Сначала проблема формулировалось преимущественно в философских терми­нах, но затем она получила специально-научное подтвержде­ние в психологии и психиатрии.

На ранних стадиях развития «мужских исследований» проблемной выглядела лишь недостаточная маскулинность (гипомаскулинность) — мальчики, которые не сумели усво­ить требования мужской роли и на всю жизнь остались не­удачниками, «лузерами».

С гипермаскулинностью до поры до времени все было в порядке, мужчина мачо выглядел воплощением успеха. Но постепенно выяснилось, что реализация этого идеала поро­ждает также и многочисленные отрицательные качества (аг­рессивность, эмоциональную скованность и т. п.).

Констатация трудностей индивидуального развития сти­мулировала в социологической литературе 1980—1990-х го­дов критический анализ самого канона и идеологического со­держания маскулинности. Оказалось, что мужские роли включают в себя противоречащие друг другу и даже явно дисфункциональные элементы (например, опору на агрес­сию). Понятия «полоролевое напряжение», «полоролевой стресс» и «гендерно-ролевой конфликт» дали возможность научно описать социально-психологические процессы, кото­рые не позволяют мужчине реализовать собственный челове­ческий потенциал. Выяснилось, что мужчины переживают стресс не только когда считают себя неспособными осущест­вить требования своей мужской роли (например, сделать ус­пешную карьеру), но и когда ситуация требует от них «не­мужского» поведения (например, необходимость ухаживать за маленьким ребенком).

Проблематичными оказались и механизмы эмоциональ­ного самоконтроля. Развитой аффективный самоконтроль всегда считался необходимым свойством «настоящего муж­чины». Теперь выяснилось, что если «недостаточно социали­зированный», недовоспитанный мужчина не может адекват­но контролировать свои агрессивные импульсы, то его «пе­ревоспитанный» антипод не способен адекватно выразить собственные эмоции и страдает пониженным самоуважени­ем (Levant, 1996; Levant, Fischer, 1998; Pleck, 1995). Более то­го, высокий уровень эмоционального самоконтроля стати­стически коррелирует с депрессивной симптоматикой. Поя­вившийся в 1967 г. психиатрический термин алекситимия

(alexithymia, от греческих слов лексис — слово и тюмос — эмоции, буквально — «без слов для эмоций», речь идет о лю­дях, испытывающих трудности с осознанием и выражением своих чувств и эмоций и отличающихся бедным воображе­нием) стал не только диагнозом заболевания, но и способом описания некоторых мужских проблем. Лицам с выраженной алекситимией свойственно в высшей степени конкретное мышление. Они могут казаться приспособленными к требо­ваниям реальности, но им недостает воображения, интуи­ции, эмпатии (способности к сопереживанию) и направлен­ной на удовлетворение влечений фантазии. Они ориентиру­ются прежде всего на вещественный мир, а к себе относятся как к роботам.

Если врачи и биологи ищут природные причины этих тру­дностей, то социологи выдвигают на первый план противоре­чия нормативной маскулинности. Одним из главных теорети­ческих понятий новой психологии мужчин стала сформули­рованная Джозефом Плеком парадигма гендерно-ролевого напряжения (Gender Role Strain Paradigm) (Pleck, 1981; 1995). В отличие от ранней эссенциалистской парадигмы тендерной роли/идентичности, исходившей из того, что муж­чины и женщины имеют врожденную психологическую по­требность вырабатывать специфические, часто противопо­ложные и потому дополняющие друг друга тендерные черты, парадигма гендерно-ролевого напряжения является констру­ктивистской. Усвоение тендерных ролей мыслится не как стандартный инвариантный процесс, ведущий к развитию типичных для данного пола и укорененных в сознании инди­вида личностных черт, а как сложный и изменчивый процесс, проходящий под сильным воздействием господствующих ген­дерных идеологий, которые видоизменяются в зависимости от социальной среды и культурного контекста. Господствую­щие идеологии направлены на поддержание существующих властных структур, которые большей частью, хотя и с вариа­циями, являются патриархатными и воспроизводят гендер­ное неравенство (Levant, 1996; Levant, Richmond, 2007).

Роберт Брэннон сформулировал четыре принципа или нормы традиционной маскулинности (Brannon 1976):

1. «Без бабства» («no sissy stuff») — мужчина должен из­бегать всего женского.

2. «Большой босс» («the big wheel») — мужчина должен добиваться успеха и опережать других мужчин.

3. «Крепкий дуб» («the sturdy oak») — мужчина должен быть сильным и не проявлять слабость.

4. «Задай им жару» («give 'em hell») — мужчина должен быть крутым и не бояться насилия.

На основе этих принципов была создана шкала — The Brannon Masculinity Scale (1984) — из 110 нормативных су­ждений, рассчитанных на измерение традиционной маску­линности. Однако некоторые ее субшкалы пересекались друг с другом. Кроме того, Доналд Левант с соавторами сочли не­обходимым дополнить ее такими параметрами, как гомофо-бия (страх и ненависть к гомосексуалам) и принятие депер­сонализированной, не связанной с отношениями, сексуаль­ности (non-relational sexual attitudes). Маскулинная идеология, по Леванту, означает усвоенную индивидом куль­турную систему убеждений и установок относительно маску­линности и мужских ролей, которая побуждает действовать в соответствии с этими требованиями и избегать того, что ими запрещено (например, походить на женщин) (Levant, 1996; Thompson, Pleck, 1995). Такое определение маскулин­ности разделяют большинство мужчин, но его нормы зачас­тую поощряют нездоровое поведение (пьянство, неоправ­данный риск), в результате чего у мужчин возникает «дис­функциональное напряжение». В то же время те мужчины, которые отклоняются от норм маскулинной идеологии, часто подвергаются остракизму и испытывают чувство стыда или «травматическое напряжение». Хотя большинство мужчин гендерно-ролевые ожидания так или иначе нарушают, им приходится расплачиваться за это чувством своего несоот­ветствия, самозванства.

Предназначенный для измерения маскулинной идеологии инструмент — «Перечень мужских ролевых норм» (The Male Role Norms Inventory — MRNI) (Levant, Fischer, 1998) со­стоит из 57 пунктов, объединенных в восемь подшкал. Пер­вые семь представляют собой разные параметры традицион-

ной маскулинной идеологии: «Избегание женственности», «Гомофобия», «Опора на собственные силы», «Агрессия», «Достижение/статус», «Принятие безличной сексуально­сти» и «Эмоциональная скованность» (алекситимия). Все вместе они образуют Тотальную традиционную шкалу. До­полнительная, восьмая субшкала из 12 пунктов измеряет не­традиционные установки относительно маскулинности. Особая форма MRNI разработана для подростков.

За последние 15 лет Роналд Левант, его сотрудники и многочисленные аспиранты провели множество исследова­ний, в том числе сравнительных (включая Китай и Россию), и получили интересные результаты (Levant, Richmond, 2007). Прежде всего, они подтвердили выводы предыдущих исследований относительно связи традиционной маскулин­ности с полом/гендером, расой, этничностью и социальным классом. Мужчины поддерживают эту идеологию больше, чем женщины, причем пол — фактор более важный, чем эт-ничность, афроамериканцы разделяют ее чаще белых амери­канцев, а испаноязычные (латиносы) занимают позицию по­середине. Представители низших классов поддерживают эту идеологию чаще, чем более состоятельные и образованные, и т. д.

Сравнение семи разных культурных групп американских мужчин азиатского происхождения показало, что они более или менее одинаково принимают традиционную идеологию маскулинности. При сравнении китайских (КНР) студентов с американскими выяснилось, что китайские мужчины и женщины принимают традиционную маскулинную идео­логию больше, чем их американские сверстники. То же самое обнаружилось при сравнении американских и русских сту­дентов, хотя русские студентки обнаружили менее традици­онные установки, чем мужчины (я вернусь к этим данным позже). В целом, китайцы, русские, пакистанцы и японцы принимают традиционную маскулинную идеологию полнее американцев. Весьма интересны также возрастные и когорт-ные различия: в одном исследовании сыновья оказались меньшими традиционалистами, чем отцы. Принятие тради­ционной модели маскулинности статистически связано так-

же с наличием ряда личных проблем, таких как боязнь ин­тимности, меньшая удовлетворенность партнерскими отно­шениями, более отрицательные мнения о роли отца, отрица­тельное отношение к расовому многообразию и женскому равноправию, установки, ведущие к сексуальному насилию, алекситимия, нежелание обращаться за психологической по­мощью и т. д. Хотя в этих сравнительных исследованиях пре­обладают студенческие выборки, они заслуживают серьезно­го внимания.

Главный вывод социально-психологических исследований маскулинности состоит в том, что мужские проблемы коре­нятся не столько в мужской психофизиологии и особенно­стях индивидуального развития мужчин, сколько в противо­речивости нормативного канона маскулинности, ориентиро­ванного на оправдание и поддержание мужской гегемонии.

Это мнение разделяют ведущие современные социологи. По словам Пьера Бурдье, хотя в свете «фаллонарциссического видения» и «андроцентрической космологии» мужское господство представляется совершенно естественным явле­нием, на самом деле оно, как и сами понятия маскулинности и фемининности, весьма искусственно и само себя воспроиз­водит. Представление, будто женщина всегда ранима и слаба, порождает встречные нормативные представления о муж­ской силе и непроницаемости, которые мужчина вынужден оправдывать, в том числе — с помощью насилия. Маскулин­ность — это перформанс, с помощью которого мужчины по­стоянно обманывают не столько женщин, сколько самих се­бя и друг друга. Мужчина все время должен доказывать дру­гим мужчинам, что он «настоящий», что он «соответствует» и принадлежит к группе «настоящих мужчин». Вирильность — «по самой сути своей реляционное (relationnelle, то есть создаваемое в отношении. — И. К.) понятие, конструи­руемое перед лицом и для других мужчин и против женст­венности в состоянии образного страха перед женским на­чалом, прежде всего — в самом себе» (Bourdieu, 1998. Р. 58— 59).

Теоретически разрушение представления о маскулинно­сти как о монолите выглядит новым и неожиданным. Однако исторически это представление всегда была внутренне про­тиворечивым, а между нормативным каноном маскулинно­сти и реальным мужским самосознанием всегда существова­ло напряжение.