Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw 1 страница

Я здороваюсь и изо всех сил стараюсь изобразить удивление.

Якоб говорил обо мне? Да, я брала у него интервью несколько дней назад, мы пообедали. Хотя журналистам не полагается высказывать собственное мнение, скажу вам все же, что ваш муж исключительно мужественно повел себя в истории с попыткой

шантажа.

Марианна – или мадам Кёниг, как она представилась – в свою очередь притворяется, что мои слова ей интересны. Должно быть, она знает гораздо больше того, что показывает. Неужели Якоб рассказал ей и про наше свидание в парке Дез-О-Вив? Надо ли мне упомянут об этом?

Меж тем Якоб уже отвечает на вопросы телеведущей, но Марианна вроде бы не прислушивается: впрочем, она наверняка знает их наизусть. Можно не сомневаться, что это она выбрала для него голубую рубашку и пепельно-серый галстук и безупречно сшитый фланелевый пиджак и часы – не безумно дорогие, чтобы не заподозрили в нескромности и желании покичиться, но и не очень дешевые, чтобы не подумали, будто он относится с пренебрежением к одной из важнейших отраслей нашей промышленности.

Спрашиваю, не хочет ли она сделать какое-нибудь заявление. И слышу в ответ: в качестве преподавателя философии Женевского университета – с удовольствием. Но в качестве жены переизбранного политика высказываться будет нелепо.

Мне кажется, что она меня провоцирует, и решаю отплатить той же монетой.

Отвечаю, что восхищаюсь тем, с каким достоинством она держится. Знает, что у ее мужа был роман с женой приятеля, но не устраивает скандала. Даже когда (незадолго до выборов) эта история попала в газеты.

– А зачем скандалить? Когда речь идет о сексуальных отношениях, где любви нет места, я всегда ратую за полную свободу.

Это намек? Мне трудно смотреть прямо в эти синие фонари ее глаз. Отвожу взгляд, но успеваю заметить, что она почти без макияжа – он ей без надобности.

– Я больше скажу, – добавляет она. – Это была моя идея – через анонимный источник известить вашу газету, а потом за неделю до выборов все разъяснить. История супружеской неверности забудется, а вот то, с каким мужеством он разоблачил коррупцию, не опасаясь, что шантажисты могут внести разлад в его семейную жизнь, люди навсегда запомнят.

Засмеявшись своим словам, она предупреждает, что это, как говорится, off record, не для протокола.

Отвечаю, что по существующим правилам журналиста об этом следует предупреждать прежде, чем сказать что-либо. И журналист может согласиться или нет. А просить о приватности после – все равно что пытаться вернуть листок, который упал в реку и уплывает по течению. Вода несет его по своей воле куда хочет.

– Но ведь вы примете мое условие, не так ли? Зачем вам порочить моего мужа?

Мы и пяти минут не проговорили, а уже обнаружилась между нами отчетливая враждебность. Давая понять свое недовольство, соглашаюсь не предавать это сведение огласке. Но пусть ее чудесная память запечатлеет навсегда – предупреждать надо заранее. Каждую минуту она узнает что-то новое. Каждую минуту она все ближе к своему торжеству. Да, именно своему, потому что жизнь, которую ведет Якоб, не приносит ему счастья.

Она не сводит с меня глаз. А я решаю вернуться к моей роли журналистки и спрашиваю, не хочет ли она что-либо добавить. Устроит ли она сегодня домашнее торжество для ближайших друзей?

– Разумеется, нет. Кто выдержит такие хлопоты?! Тем более что он уже избран.

Праздники и ужины надо устраивать раньше, чтобы привлекать голоса.

Я, хоть и снова почувствовала себя круглой дурой, должна задать, по крайней мере, еще один вопрос.

Якоб – счастлив?

И тут вижу, что достигла дна колодца. Мадам Кёниг со снисходительным видом отвечает размеренно, как профессор на лекции:

– Ну, конечно, счастлив! Кому в голову придет думать иначе? Эта женщина заслуживает четвертования.

Нас обеих одновременно берут на абордаж: меня – помощник победительницы, который хочет представить меня ей; Марианну – кто-то из гостей, подошедших поздравить ее. Говорю, что рада была познакомиться. Очень хочу добавить, что при случае не прочь была бы выяснить – не под запись, разумеется – что она имела в виду под «чувственными отношениями» с женой друга. Вручаю свою визитку – на тот случай, если понадоблюсь – и ничего не получаю в ответ. Но прежде чем успеваю отойти, она на глазах у всех ухватывает меня за руку и говорит:

– Я видела нашу подругу, которая обедала с моим мужем. И должна сказать: она вызывает жалость. Хочет казаться сильной, а на самом деле – слаба и хрупка. Притворяется уверенной в себе, а меж тем постоянно спрашивает себя, что думают другие о ней и о ее работе. Производит впечатление человека бесконечно одинокого. Как вы знаете, дорогая, мы, женщины, шестым чувством определяем, от кого исходит угроза нашему семейному очагу. Не так ли?

Чистая правда, отвечаю я с полнейшим безразличием. Помощник недовольно хмурится

– победительница ждет меня.

– Но у этой женщины нет никаких шансов, – договаривает мадам Кёниг. Протягивает мне руку и отходит, не удостаивая никакими объяснениями.

* * *

В понедельник я все утро упорно звоню Якобу. Ответа нет. Включаю антиопределитель номера, подозревая, что он видит его и не берет трубку. Пробую снова и снова – безрезультатно.

Связываюсь с его помощниками. Мне отвечают, что он чрезвычайно занят – и это на следующий день после выборов? Но мне надо поговорить с ним, отвечаю я, так что буду продолжать дозваниваться.

Применяю уловку, которую использую довольно часто: звоню по другому телефону, не значащемуся в списке контактов.

На втором звонке он отвечает.

Это я. Нам с тобой необходимо срочно встретиться.

Якоб отвечает, как воспитанный человек: сегодня никак невозможно, но он постарается выкроить время. Обещает перезвонить мне.

– Это твой новый номер?

Нет, я одолжила телефон. Потому что на мои звонки ты не отвечаешь.

Он смеется, словно речь идет о чем-то необыкновенно забавном. Я понимаю, что вокруг много людей: притворяется он, надо сказать, артистически.

Кто-то заснял нас в парке и намерен меня шантажировать, придумываю я на ходу. А я скажу, что виноват во всем он, Якоб, он меня заманил туда. И избиратели, думавшие, что такое с ним случилось только однажды и больше не повторится, будут горько разочарованы. Да, он выбран в Федеральный совет, но скандал может закрыть ему путь в министры.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Отвечаю, что со мной все в порядке, и даю отбой. Прошу его смской сообщить, где и в котором часу мы завтра встретимся.

Я и в самом деле в полном порядке.

Как может быть иначе? Наконец мне есть чем заняться в моей томительно-скучной жизни. И мои бессонные ночи больше не будут заполнены вихрями растерянных, не подчиняющихся моей воле мыслей. Теперь я знаю, чего хочу. Теперь у меня есть враг, которого надо уничтожить, и цель, которой надо достичь.

Мужчина.

Это не любовь – впрочем, может, и она, но не в ней дело. Моя любовь принадлежит мне, и в моей воле предложить ее тому, кого понимаю, пусть даже он не ответит мне. Конечно, лучше было бы, если бы ответил, но если нет – ничего страшного. Терпение! Я не отступлюсь и буду упорно копать колодец, в котором нахожусь, потому что знаю: там, в глубине, – вода, живая вода.

Меня тешит эта мысль, только что пришедшая в голову, – я вольна любить кого угодно в мире. Я могу решить это сама, ни у кого не спрашивая позволения. Сколько мужчин когда-то любили меня без взаимности? И тем не менее преподносили мне подарки, ухаживали за мной, унижались. И никогда не досадовали на меня.

А когда встречали спустя несколько лет, у них в глазах еще сохранялся блеск так и не одержанной победы и желания до конца дней продолжать попытки снова и снова.

Если они действовали так, почему я не могу сделать то же? Интересно бороться за любовь безответную.

Иногда это совсем не забавно. Иногда остаются глубокие рубцы, неизгладимые отметины. Но это интересно – особенно для человека, который несколько лет назад стал бояться малейшего риска, начал временами испытывать ужас перед возможностью перемен

– причем неуправляемых.

Нет, хватит. Больше я ничего не стану подавлять. Брошенный мне вызов меня спасает.

Шесть месяцев назад мы купили новую стиральную машину, и, чтобы установить ее, пришлось поменять трубы. А после этого – перекрыть пол и перекрасить стену. В результате ванная комната стала красивей, чем кухня.

Чтобы избежать такого контраста, отремонтировали кухню. Тогда заметили, что спальня какая-то несвежая. Когда привели ее в порядок, оказалось, что она контрастирует с кабинетом, где почти десять лет ничего не трогали.

Взялись за кабинет. И постепенно переустройство и обновление распространились на весь дом.

Я надеюсь, то же самое случится и с моей жизнью. Что мелкие поправки приведут к большим переменам.

* * *

Я потратила довольно много времени, изучая жизнь Марианны, которая предпочитает представляться «мадам Кёниг». Родилась она в богатой семье: отец был совладельцем одной из крупнейших в мире фармацевтических компаний. На выложенных в интернет фотографиях она предстает неизменно элегантной – и на светских вечеринках, и на отдыхе. И всегда одета к месту и ко времени – не лучше и не хуже, чем требуют обстоятельства. Она- то уж не поедет в тренировочных штанах в Ньон и не зайдет в платье от Версаче в молодежный бутик – не то что некоторые.

Вероятно, во всей Женеве и ее окрестностях нет более завидной персоны. Мало того что она унаследовала крупное состояние и замужем за очень многообещающим политиком, Марианна и сама сделала научную карьеру: она профессорствует на философском факультете. Написала две диссертации; ее докторская называлась «К вопросу о предрасположенности к реактивным психозам после выхода на пенсию» и вышла как монография в университетском издательстве. Две ее статьи были опубликованы в солидном журнале «Ле Ранконтр», где некогда печатались работы Адорно и Пиаже. Во франкоязычной Википедии ей посвящена страничка, которая, впрочем, уже давно не обновлялась. Там ее представляют как «специалистку по агрессивности, конфликтам и назойливости среди пациентов домов престарелых».

Стало быть, разбирается в терзаниях и в исступлении, свойственных человеку, – разбирается так досконально, что «чисто чувственная связь» мужа ее не шокировала.

Она – блестящий стратег, потому что заставила респектабельную газету поверить анонимам, которых у нас в Швейцарии немного и которых всерьез воспринимать не принято. И подозреваю, что она и была этим «анонимным источником».

Она легко манипулирует людьми: оказалась способна превратить то, что могло бы стать опустошительным конфликтом, в урок терпимости и понимания, представить это как вклад своей семьи в дело борьбы с коррупцией.

Она умеет смотреть вперед и провидеть будущее: достаточно умна, чтобы пока не заводить детей. Не горит, успеется. А пока сможет создать все, что захочет, и при этом ее не разбудит ночью плач младенца, и соседи не скажут ей, что надо бы оставить работу и больше внимания уделять детям. (Именно так поступают мои соседи.)

У нее могучий инстинкт, раз она не почуяла во мне угрозу. Внешность обманчива – я ни для кого не представляю опасности, разве что для себя самой.

Она принадлежит к типу женщин, которых я истребляла бы безжалостно.

Потому что она – не бедолага, что встает в пять утра, чтобы успеть на работу в центр города, несчастное существо, не имеющее вида на жительство, замирающее от страха при одной мысли, что когда-нибудь обнаружится: оно здесь находится незаконно. И не спесивая гусыня, которая замужем за высокопоставленным международным чиновником и лезет из кожи вон, чтобы все видели, как она богата и счастлива, хотя все знают, что у ее мужа есть любовница на двадцать лет моложе ее. И не эта самая любовница ответственного сотрудника из ООН, которая работает там же, но как бы хорошо ни делала она свое дело, как бы ни старалась, признания коллег не добьется: все всегда будут объяснять ее успехи только тем, что она «крутит с шефом».

И не та одинокая и влиятельная чиновница, которой пришлось переехать в Женеву,

потому что именно там находится штаб-квартира ВТО, все служащие которой чрезвычайно серьезно относятся к «служебным романам» и потому не осмеливаются даже переглянуться ни с кем из коллег. Вечерами она смотрит в стены своей огромной арендованной квартиры, а иногда приглашает к себе «мальчика по вызову», чтобы развлек ее и заставил позабыть, что никогда уже не будет у нее мужа, детей, любовника.

Нет, Марианна – из другого теста. Это женщина в полном смысле слова.

* * *

Я лучше сплю теперь. Мне необходимо до выходных увидеться с Якобом. По крайней мере, он обещал, и не думаю, что у него хватит духу переменить решение. Во время нашего последнего телефонного разговора – это было в понедельник – он заметно нервничал.

Мой муж уверен, что субботняя вылазка в Ньон пошла мне на пользу. Знал бы он, что именно в тот день я наконец поняла, что же на самом деле причиняло мне такие страдания – отсутствие страсти и ровная упорядоченность моей жизни.

Один из симптомов, которые я обнаружила у себя, можно было бы назвать чем-то вроде психологического аутизма. Мой мир – некогда бескрайне широкий и полный возможностей

– начал сужаться, съеживаться, сокращаться по мере того, как вырастала потребность в безопасности. Отчего так? Может быть, это генетическая память о тех доисторических временах, когда наши обитавшие в пещерах предки усвоили: в одиночку погибнешь, а сбившись в кучу – можно выжить.

При этом я знаю, что никакой общности не под силу контролировать все – к примеру, когда падает волосок с головы или клетка внезапно сходит с ума и превращается в опухоль.

Но ложное чувство безопасности заставляет нас забыть об этом. И мы считаем, что чем выше и крепче стены, которые мы возводим вокруг своей жизни, тем лучше будет. Пусть даже это психологический порог, пусть в глубине души мы отлично сознаем, что рано или поздно, не спрашивая разрешения, придет смерть, так приятно притворяться, что сами управляем всем.

В последнее время мой дух был бурлив и беспокоен, как море. И сейчас, окидывая мысленным взглядом путь до нынешнего моего состояния, могу сказать, что я проделала путь через океан на утлом плотике – да еще в сезон штормов. Я выживу? – спрашиваю себя сейчас, когда назад пути уже нет.

Разумеется, выживу.

Мне уже случалось раньше встречать бури. Кроме того, я составила список того, что надо сделать, когда почувствую, что опять проваливаюсь в эту черную дыру:

• Поиграть с детьми. Почитать им такое, что послужит уроком для них – и для меня: потому что у сказок нет возраста.

• Взглянуть на небо.

• Выпить стакан или два ледяной минеральной воды. Прием вроде бы незамысловатый, но меня это неизменно взбадривает.

• Заняться стряпней. Кулинария – прекрасное и самое совершенное искусство. Оно включает все наши пять чувств и добавляет к ним шестое – потребность отдать все лучшее, что есть в нас. Это мое излюбленное лечение.

• Записать мои жалобы. В свое время это было настоящее откровение! Каждый раз, как меня раздражает что-нибудь, я записываю повод. В конце дня просматриваю и убеждаюсь, что сердилась попусту.

• Улыбаться, даже когда хочется заплакать. Это самый трудный пункт в моем списке, но мы привыкнем. Буддисты утверждают, что постоянная улыбка – пусть даже неискренняя – на лице в конце концов осветит и душу.

• Принимать душ не раз в день, а два. Да, кожа сохнет из-за того, что в нашей воде – высокое содержание кальция и хлора. Но зато омывается душа.

Но все это, надо заметить, действует, лишь когда есть цель. А цель у меня – завоевать Якоба Кёнига. Я – как загнанный зверь, которому некуда убегать. Мне остается только собрать всю мою ярость и напасть первой.

* * *

Наконец-то назначено время и место: завтра, в три, в ресторане Гольф-клуба в Колоньи. Мы могли бы встретиться в каком-нибудь бистро или в баре на одной из тех улочек, что идут перпендикулярно к главной (и добавлю – единственной) торговой улице Женевы. Однако он выбрал ресторан Гольф-клуба.

В три часа дня.

Потому что в это время ресторан пуст и мы сможем поговорить без помех и не привлекая к себе внимания. Мне надо будет придумать какую-нибудь отговорку для шефа, но это – не проблема. Имею право: в конце концов, мою статью о выборах перепечатали многие газеты страны.

Место, что называется, не бойкое, и Якоб наверняка имел это в виду. Место отчасти даже романтическое – по крайней мере, я со своей неистребимой склонностью верить тому, во что хочется, так думаю. Осень окрасила листву деревьев в разные тона золота, и, может быть, я приглашу Якоба погулять. Мне лучше думается на ходу. Я еще лучше – на бегу, как это было в Ньоне, но, боюсь, на этот раз не получится.

Ха-ха-ха.

Сегодня вечером у нас дома на ужин был раклет – расплавленный сыр с тонкими ломтиками сырого бизоньего мяса и традиционная картошка-рёшти, испеченная на гриле в кожуре и со сметаной. Муж и сыновья спросили, по какому случаю такое угощение, и я ответила: «По случаю того, что мы все вместе и можем спокойно наслаждаться вкусным ужином». Потом я приняла второй за день душ, чтобы смыть с себя все мое томление. Намазалась кремами и пошла в детскую почитать сыновьям, но обнаружила, что они сидят, уставившись в экраны своих планшетников. Моя бы воля – я запретила бы электронные устройства всем, кому еще нет пятнадцати.

Велела им выключить и, когда они нехотя повиновались, взяла книгу сказок и открыла наугад:

Когда начался ледниковый период, животные стали вымирать от холода. И тогда дикобразы решили собраться в стаи – так они согревали и защищали друг друга.

Однако острые иглы ранили тех, кто был ближе – и, значит, давал больше тепла. И те отодвигались, удалялись, уходили.

И – снова вымирали.

И тогда им пришлось делать выбор: либо исчезнуть с лица земли, либо терпеть колючки ближнего своего.

И рассудив мудро, дикобразы решили вновь сбиться в кучу. И постепенно притерпелись к мелким уколам, неизбежным при таком близком соседстве, осознав, что все-таки тепло, исходящее от соседа, – куда важнее. И выжили.

Дети поинтересовались, когда они смогут увидеть живого дикобраза.

– Они есть в зоопарке? Не знаю.

– А что такое ледниковый период? Это когда очень холодно.

– Как зимой?

Да, но только эта зима не кончается никогда.

– А почему они не вырвали свои иглы, прежде чем обняться?

О, боже мой. Мне надо было выбрать другую историю. Гашу свет и в виде колыбельной пою им народную песню, которую услышала в одной альпийской деревне. Вскоре оба уже спят.

Муж принес мне валиум. Прежде я всегда отказывалась принимать лекарства, боясь привыкания и зависимости, но чтобы завтра быть в форме, надо выспаться.

Проглатываю таблетку и проваливаюсь в глубокий сон. Мне ничего не снится и я не просыпаюсь посреди ночи.

* * *

Я прихожу раньше срока и, пройдя здание клуба, оказываюсь в саду. И, решив использовать этот прекрасный день по полной, добираюсь до самого края сада.

Грусть. Вот первое слово, которое приходит в голову с наступлением осени. Потому что знаю: лето кончилось, дни становятся все короче, и мы живем не в зачарованном краю дикобразов в ледниковом периоде – у нас никто не стерпит самый слабенький укол от другого.

Да, мы видим, как в других странах люди уже начинают умирать от переохлаждения, видим немыслимые пробки на дорогах и закрытые аэропорты. Топятся камины, достаются из шкафов одеяла. Но это все происходит в выстроенном нами мире.

А в природе все чудесно – деревья, прежде неотличимые друг от друга, обретают неповторимость собственного облика и решают окрасить рощи в тысячу разных тонов и оттенков. Завершается некая часть жизненного цикла. Природа отдохнет и через какое-то время, весной воскреснет и ознаменует свое воскрешение цветами.

И нет времени лучше осени, чтобы приступить к забыванию всего, что томит и тревожит. Надо стрясти с себя тревоги и беспокойства, как деревья стряхивают с себя сухую листву, надо пойти потанцевать, использовать каждую частицу жаркого пока еще солнца, согреть тело и душу его лучами, пока оно не уснет, не превратится из светила в тусклый светильник.

Я замечаю его издали. Он ищет меня в ресторане, высматривает на террасе и даже справляется у бармена. Бармен указывает в мою сторону. Якоб видит меня и приветственно машет рукой. Я медленно направляюсь назад, в клуб. Медленно – потому что хочу, чтобы он оценил мое платье, туфли, демисезонный жакет и походку. Сердце у меня колотится, но я не могу позволить себе сбиться с ритма.

Подыскиваю слова. По какой таинственной причине мы встретились вновь? Почему мы оба удерживаем себя, хоть и знаем, что меж нами уже возникло нечто? Может быть, боимся споткнуться и упасть, как уже случалось не раз?

И по дороге мне кажется, что я вхожу в какой-то туннель, где никогда не бывала прежде, и ведет он от цинизма к страсти, от иронии – к желанию вверить всю себя.

А о чем думает он, идя ко мне навстречу? Должна ли буду объяснить ему, что пугаться нечего и что «если Зло существует, оно таится в наших страхах»?

Печаль. Вот слово, которое превращает меня в романтическую особу и от которого я молодею с каждым шагом.

Я продолжаю раздумывать, что скажу, когда окажусь перед ним. Но лучше не искать слова, а дать им самим вылиться свободно и естественно. Они – со мной, во мне. Я могу не признавать их, не принимать, но они куда могущественнее, чем моя необходимость управлять всем.

Почему я не хочу слышать их, покуда не произнесла их?

Боюсь? Но что может быть хуже унылой, пепельно-серой жизни, где дни неотличимы

друг от друга? Чем ужас перед тем, что все – включая и душу мою – все исчезнет, и я останусь в этом мире одна-одинешенька – и это после того, как у меня было все, чтобы быть счастливой?

Я стою против света и вижу, как падают листья. И внутри меня происходит то же самое

– что ни шаг, падает очередная преграда, прорывается новая линия оборона, рушится стена, и сердце мое, прежде укрытое всем этим, обретает способность видеть свет осени и радоваться ему.

О чем мы будем говорить сегодня? О музыке, которую слушала в машине по дороге сюда? О ветре в ветвях? О жизни человеческой со всеми ее противоречиями, с тьмой и искуплением?

Мы заговорим о печали, и он скажет, что печаль звучит в самом этом слове. А я отвечу: нет, в нем слышится светлая грусть, и оно толкует о чем-то позабытом и хрупком – таком же, как мы все, когда притворяемся, что не видим дороги, по которой без спросу и согласия ведет нас жизнь, когда отказываемся от своей судьбы, потому что судьба ведет нас к счастью, а мы хотим всего лишь спокойствия и надежности – и ничего больше.

Еще несколько шагов. Еще несколько барьеров падает. Еще больше света проникает в мое сердце. И мне уже в голову не приходит управлять чем бы то ни было: я хочу всего лишь жить сегодня, в этот день, что никогда не повторится. Мне ни в чем не нужно убеждать Якоба. Не поймет сегодня – поймет завтра. Это всего лишь вопрос времени.

Мы сядем на веранде, не боясь холода. Тем более что там он сможет курить. Поначалу он займет оборону и начнет выпытывать, кто и зачем мог сфотографировать нас в парке.

Но потом поговорим о том, есть ли жизнь на других планетах, о присутствии Бога, о котором, судя по тому, как мы ведем себя, мы так часто забываем. О вере, о чуде, о встречах, предначертанных нам еще до рождения.

Обсудим извечную борьбу науки и религии. Затронем любовь, которая всегда и желанна, и пугающа. Он настойчиво скажет, что мое определение печали неверно, некорректно, а я буду молча потягивать свой чай, поглядывая, как за гребни гор Юра закатывается солнце, и радоваться тому, что живу.

Ах, да, еще поговорим о цветах, хотя те, что еще видны в баре, производят в оранжереях как на конвейере.

Остается всего несколько шагов. Последние стены рухнули. Я родилась заново.

Я подхожу к нему и, как принято у нас, в Швейцарии, трижды целую в щеки (всякий раз, когда приходится с кем-нибудь здороваться за границей, от третьего поцелуя люди пугаются). Я чувствую нервозность Якоба и предлагаю сесть на террасе – там не будет посторонних глаз и можно курить. Официант его знает. Якоб заказывает кампари с тоником, а я – чай, как и предполагала.

Чтобы помочь ему освоиться, завожу речь о погоде, о деревьях, о том, что красота – это способность понимать постоянную изменчивость мира. Почему мы так привержены шаблонам? Только и слышишь: «Это неестественно. Это неправильно. Это невозможно». Не лучше ли воспринимать эти вызовы как источник познания, а не как нечто враждебное.

Якоб по-прежнему заметно нервничает. Отвечает автоматически, словно желая

оборвать разговор, но я не даю это сделать. Этот день моей жизни – уникален и уже по одному этому достоин уважения. Продолжаю говорить обо всем том, что приходило мне в голову по пути сюда, произношу слова, не взвешивая их и не оценивая. И сама поражаюсь, как точны они и уместны.

Говорю о домашних животных. Спрашиваю, понимает ли он причину нашей к ним привязанности. Якоб отвечает что-то такое, что принято говорить в таких случаях, и я перехожу к другому вопросу: «Почему нам так трудно принять, что все люди разные? Почему такое множество новых законов пытается разделить нас по племенам вместо того, чтобы признать – культурные различия способны сделать нашу жизнь богаче и интересней? Но он говорит, что устал от политики.

Тогда завожу речь об аквариуме, который видела сегодня в школе, когда отвела туда сыновей. За стеклом кругами плавала рыба, и я сказала себе: она не помнит, где начался ее круг, и никогда не дойдет до конца. Вот за это мы и любим рыб в аквариумах: они заставляют нас вспомнить про свою жизнь и не уподобляться им, сытно накормленным, но не могущим выбраться за стеклянную стену.

Якоб закуривает новую сигарету. Вижу, что в пепельнице уже два окурка. И понимаю, что в трансе света и покоя говорю уже давно, не давая ему возможности выразить то, что он чувствует. О чем бы он хотел сказать?

– Об упомянутой тобой фотографии, – отвечает он очень осторожно, потому что уже заметил, что затрагивает щекотливую тему.

Ах, фотографию! Ну да, разумеется, она существует. Она железом и огнем запечатлена в моем сердце, а когда погаснет этот огонь, один Бог знает. Но – войди и взгляни собственными глазами, потому что все барьеры, ограждавшие мое сердце, рушились один за другим, покуда я приближалась к тебе.

Нет-нет, не говори, что не знаешь пути, потому что ты уже входил туда несколько раз – и в прошлом, и теперь. Тогда я оказывалась принимать это и понимаю, что тоже упрямилась. Тут мы стоим друг друга. Не беспокойся, я проведу тебя.

Выслушав мои слова, он бережно берет мою руку и потом с улыбкой вонзает кинжал:

– Мы ведь с тобой уже не подростки. Ты – замечательная… и, насколько я знаю, у тебя чудесная семья. Ты не думала о супружеской психотерапии?

На какое-то время я оказываюсь совершенно сбита с толку. Потом встаю и иду к машине. Не плача. Не прощаясь. Не оглядываясь.

* * *

Я ничего не чувствую. Я ни о чем не думаю. Подхожу к машине, сажусь и еду по шоссе, сама не зная, куда. В конце пути меня никто не ждет. Печаль сменилась полным безразличием. Чтобы двигаться, я должна тащить себя за шиворот.

Пока через пять минут не оказываюсь перед замком. Я знаю, что случилось там: некто дал жизнь чудовищу, известному и поныне, хотя немногие знают имя женщины, родившей его.

Ворота, ведущие в парк, закрыты, но что с того? Я могу проникнуть внутрь через живую изгородь. Могу присесть на ледяную скамью и представить себе, как все это было в 1817 году. Мне нужно отвлечься, забыть все, что вдохновляло меня раньше, и сосредоточиться на чем-то ином.

Я представляю, как однажды в том году появился в этом замке его новый обитатель, английский поэт лорд Байрон, решивший затвориться там от мира. Его ненавидели на родине, как и в Женеве, где обвиняли в том, что он устраивает оргии и, напившись, бесчинствует. Должно быть, он умирал с тоски. Или от печали. Или от ярости.