Новгород

Движение по Волхову на подступах к городу было такое, словно на въезде в Москву летним воскресным вечером: сотни ладей, шнеков, шитиков, бус, ушкуев, лодок и прочей плавучей мелочи, пытаясь протиснуться по реке шириной всего с шестиполосное шоссе, шлепали веслами по воде, отпихивались друг от друга, в то время как кормчие громко ругались друг на друга на знакомых и незнакомых языках всех концов света, проклинали матерей и потомков друг друга, грозили мечами и кистенями — что, впрочем, скорости никому не добавляло.

Ладья купца Любовода, одетого в богатый алый суконный кафтан, подбитый соболем, в высокую горлатную шапку и сафьяновые сапоги, отвернула с Волхова километра за полтора от высоких стен кремля, вошла в неширокую речушку, берега которой состояли, казалось, из сплошной череды причалов — как пустых, так и украшенных судами самых разных конструкций, среди которых разве только китайских джонок не хватало. Еще примерно через полкилометра ладья, едва не перевернув рыбацкую лодку, отвернула влево на еще более узкую протоку, крутые берега которой были укреплены бревенчатой набережной, а вдоль русла шла деревянная мостовая.

— Где это мы? — непонимающе закрутил головой Олег.

— Малый Волховец, колдун, — ответил Борислав, который напряженно ловил рулем сантиметры, протискивая огромный корабль в щель между европейским коггом и персидским кунгасом.

— Канал, что ли?

— Не... — покачал головой кормчий, — река. Токмо углубили ее купцы маленько...

Наконец он приказал корабельщикам убрать весла — ладья стала медленно подкатываться боком к свободному месту. Борт гулко стукнулся о дубовый причал, несколько человек выпрыгнули через борт, привязывая прочные канаты к выпирающим на высоту пояса разлохмаченным деревянным быкам.

— Слава Стрибогу, — наконец-то отпустил кормовое весло дед. — Прибыли...

Встречающих видно не было — только разгружавшие соседний корабль амбалы с опаской косились на новоприбывших. Любовод низко, коснувшись кончиками пальцев палубы, поклонился берегу, затем выпрыгнул на него, скинул шапку, опустился на колени и поцеловал землю. Следом за купцом начали выпрыгивать остальные путешественники, в точности повторяя действия хозяина. Олег, не желая привлекать к себе лишнее внимание, тоже отвесил новгородской земле низкий поклон, а потом прикоснулся губами к жухлой утоптанной траве.

Корабельщики все вместе двинулись не в сторону Новгорода, а прямо в противоположном направлении: вдоль реки, вокруг небольшого болотца. Вскоре впереди показалось озерцо, отделенное от Волховца крутой песчаной насыпью, узкой у входа, но дальше расширяющейся метров до двухсот. Поначалу Середин удивился тому, что на этом перешейке растут огромные вековые дубы, но вскоре понял: в таком месте может происходить все, что угодно. Потому как в окружении дубравы находился внушительный частокол, из-за которого выглядывали макушки высоких истуканов.

Поскидывав шапки и склонив головы, путники вошли в украшенные улыбающимся солнцем ворота. Середин, морщась от боли в руке под раскалившимся крестом, быстро стрельнул глазами по сторонам, пытаясь опознать местных богов. В центре, разумеется, стоял Сварог, бог солнца. Грубо отесанный, в два обхвата столб метров пяти высотой, с небрежно намеченными бородой и глазами, потемневшим от времени ртом, пронзительными точками зрачков. Стало быть, три колышка за ним — жена и дети. Слева и справа возвышались столбы пониже — такие же древние и такие же небрежно исполненные. Кто-то из них должен был символизировать Белбога — гаранта справедливости и хранителя добра, а кто-то Триглаву — богиню земли. А может, Олег и ошибался — у всех идолов были намечены небольшие бородки. Дальше вдоль частокола тянулись боги помельче: Макошь — мать наполненных кошельков, Белее и Тур — боги скота и богатства, Стрибог — повелитель ветров и течений, Лада — богиня любви. В общем, точно опознать удалось только две, стоявшие у самого входа, личности: низкого, но очень толстого Чура, обеспечивающего незыблемость границ, и чуть более рослого, поставленного на короткие железные ножки, Перуна — бога-громовержца. Оба, в отличие от древних идолов, имели самые настоящие, тщательно прописанные лица. Перун — угрюмое, недовольное, с большими губами и крупным носом. При взгляде на него возникало ощущение, что бог объелся несвежей рыбы и сейчас его пучит и тянет сорвать злость на случайном прохожем. Чур, напротив, косился на приходящих с еле уловимым ехидством. Увидев эту хитрую рожу, любой человек мгновенно понимал: незыблемость границ — понятие о-о-очень растяжимое.

— Прими благодарность от внуков своих, детей солнца и земли, дедушка, — поклонился центральному идолу Любовод. — Не оставь нас своей любовью, милостью и вниманием. Не побрезгуй скромным подношением нашим, из дальних стран привезенным...

Купец достал из-за пазухи сверток, раскрыл его перед идолом. Олег, вытянув шею, разглядел меховую шкурку, слиток железа размером с кулак и небольшую баклажку.

Любовод отошел влево, поклонился одному из истуканов, замерших у частокола, низко склонился:

— Благодарствуем тебе, Стрибог, за помощь твою и покровительство в дальнем пути. — Купец отвел руку назад, и подбежавший паренек-кормчий вложил в нее другой сверток, в котором оказались беличий мех, солонина, небольшой кожаный бурдюк.

Затем парень пересек капище и поклонился третьему из покровителей:

— Ты, Макошь, не оставь нас своей милостью, помоги завершить славно начатое, сохранить накопленное, приумножить даденное...

Середин с громадным изумлением увидел на подбородке богини кошельков короткую бородку и мысленно произнес тройное “ква”, поняв, что разобраться со здешними богами его ума никак не хватит.

Между тем корабельщики, выразив свою благодарность властителям мира, развернулись и двинулись назад по перешейку, но перед самым выходом на дорогу путь им неожиданно преградили трое волхвов — худощавых, с длинными седыми бородами, в полотняных рубахах ниже колен, опоясанных синими матерчатыми кушаками, из складок которых торчали неизменные для обитателей здешнего мира нож и ложка. В руках они держали тихо курившиеся кадила.

— Ведомо нам стало от великого Сварога, что прибыли вы, путники, из дальних земель, из неведомых мест, — начал благообразно вещать один из них.

— Верно, вещий слуга божий, — приложив руку к груди, слегка поклонился Любовод.

— Посему повелел он нам отогнать злых духов, что устремились следом за вами в наши святые веси и города... — Не дожидаясь ответа, волхвы принялись старательно раскачивать кадила. Под напором воздуха из тех повалил густой черный дым. Старики начали ходить между людей, стараясь поднести свой инструмент так, чтобы обкурить каждого человека со всех сторон. Когда очередь дошла до Середина, то он едва не задохнулся от едкого запаха, мгновенно поняв, что ни о каком религиозном ритуале тут и речи не идет — приезжих самым банальным образом дезинфицировали. — Ладья ваша далеко?

— У нашего семейного причала, уважаемый, — кивнул Любовод. — Пойдемте.

Волхвы с похвальной старательностью облазили все трюмы и надстройку — после чего от ладьи стало разить дегтем, как от старого солдатского сапога, — и, получив что-то из рук купца, благополучно откланялись. Однако их место тут же занял молодой небритый писец в коричневой суконной куртяшке, черных шароварах, с обкусанным гусиным пером за ухом и матерчатой сумкой через плечо.

— Че везем? — поинтересовался он и открыл свисающую с пояса чернильницу.

— Ничего, — нахально ухмыльнулся Любовод.

— Как ничего?

— Ничего, — покачал головой купец. — Торга вести не собираюсь, припаса прикуплю, отдохну дней пять, да дальше поплыву.

— А постоялое?

— То не общинный причал, то наш, семейный.

— Без мытного листа на торг не пустят, — угрожающе предупредил писец.

— Не стану торга вести, я же сказывал, — повторил Любовод.

Песец недовольно развернулся, затыкая чернильницу, и отправился гулять вдоль берега дальше.

— И здесь парковщики, — сплюнул на мостовую Олег.

— Присмотри за товаром, ведун, — попросил Любовод. — Я до дома дойду, порадую отца возвращением, телеги для железа подвезу.

— Ладно, посмотрю, — легко согласился Середин, который все одно не имел в городе никаких дел. — Только недолго.

Он перепрыгнул на ладью, слазил в кормовой трюм за своим вещмешком, достал баклажку с медом.

— Забуду еще, а он засахарится. Нужно съесть.

* * *

Любовод вернулся от силы часа через два. Зато не один, а с пятью телегами и своим отцом — нетрудно догадаться, кем может быть мужчина, фигурой и внешностью отличный от парня разве что густой бородой.

— Так вот ты каков, ведун, — низким голосом произнес купец-старший, окидывая Олега внимательным взглядом. Затем перебрался на ладью и крепко его обнял: — Спасибо тебе. Сын успел мало про тебя рассказать.

— А чего рассказывать? — развел руками Середин. — Ничего я в предсказаниях волхва изменить не смог. И ладью силы нечистые покружили вдосталь, и Любовод в пучине побывал.

— Однако же ты за ним прыгнул! А верность таковая ныне много стоит.

— Подожди немного, ведун... — Молодой купец скинул с крышки трюма парусину, выбил деревянную крышку. Затем, с помощью приехавших возчиков, приподнял и сдвинул в сторону крышку. — Вот они, отец. Все мешки у правого борта, и все, что у левого. Я железо для пущей устойчивости попеременно клал. Да и доставать так проще.

— Молодец, сын. Ну, ступайте, отдохните. Я тут ужо сам разберусь. И невольниц заберите, пусть отмоются.

— Пойдем, Олэг, — кивнул Середину Любовод. — До ворот новгородских менее версты осталось.

— При чем тут ворота? — поначалу не понял ведун, но тут же вспомнил: — Ах да, я же обещался службу только до ворот нести! Значит, контракт закрыт?

— Конт... — наморщился купец.

— Неважно, — махнул рукой Олег. — Ну, пошли, показывай дорогу.

Мощенная поставленными на попа чурбаками, улица тянулась вдоль реки метров пятьдесят, потом отвернула вправо, запетляла меж солидными бревенчатыми амбарами. А может — ангарами для ладей. Должны же новгородцы зимой их где-то хранить? После очередного поворота впереди открылась высоченная деревянная стена, прикрытая сверху тесовым навесом. Ее составляли поставленные вертикально цельные сосновые стволы диаметром не менее полуметра. Между бревнами пробивалась зеленая травка — похоже, под ними была обычная земля.

Дорога повернула вдоль стены, мимо низеньких избушек. Двери домиков были раскрыты нараспашку, над каждой крышей курилась труба, со всех сторон доносился ритмичный перезвон.

— Кузнечная слобода, что ли? — поинтересовался Олег.

— Слобода за китайской стеной, — непонятно ответил купец. — А здесь токмо кузни.

Улица вышла к реке, и на противоположном берегу Середин увидел тот Новгород, что и ожидал: тянущиеся вдоль края берега стены из красного кирпича, поднимающиеся на уровень пятиэтажного дома и перемежающиеся с еще более высокими башнями; деревянные шатры над некоторыми из них, увенчанные сине-красными флюгерами. Именно в этот миг Олег впервые понял, в какие дикие времена он попал: стены изгибались вдоль берега. Изгибались! А ведь после изобретения артиллерии стены всех крепостей на Руси были спрямлены для удобства огневого боя. Первые пушки на Руси появились где-то в двенадцатом веке. Значит, сейчас года еще более древние...

— Эй, ведун! — окликнул его Любовод. — Никак, спишь стоя?

— Красавец город-то...

— А ты думал?! Чай, не в египетских землях живем!

Олег рассмеялся неожиданному сравнению и вслед за купцом повернул в просторные деревянные ворота. Тут его ждал очередной сюрприз: оказывается, ворота вели не в сам город, а в широкий коридор, тянущийся между облицованными камнем стенами метров сто. Видимо, это был “огненный мешок”, куда попадали прорвавшие первый рубеж обороны враги: пока они будут добираться до вторых ворот, со стен на них можно скидывать камни, бревна, лить кипящую смолу или кипяток, стрелять из луков, метать копья или еще как-нибудь с толком использовать человеческую смекалку.

Новые ворота, завершающие коридор, были двойными и разделялись бревенчатым потолком, почти сплошь состоящим из бойниц. Только миновав нависающую над входом решетку, путники наконец увидели свет и с облегчением вдохнули свежий воздух, пропитанный запахами навоза, кислой капусты и дыма. А чем еще может пахнуть в городе, где по улицам ездят запряженные лошадьми телеги, а от каждого дома доносится коровье мычание и поросячье похрюкивание; где все дома топятся дровами, а холодильников не существует в принципе?

— Ты не обидишься, ведун, если я заплачу тебе дома? — поинтересовался купец. — Слугам велено для нас баню протопить, стол приготовить. Ты не откажешься, если я приглашу тебя погостевать у нас в доме, Олэг? Негоже хорошему человеку на постоялом дворе ютиться.

— Баня — это классно! — с чувством произнес Середин. — Согласен.

Дом у породнившихся с русалками купцов, фамилии которых ведун так и не узнал, был двухэтажным, каменным, с толщиной стен метра в полтора и узкими, расходящимися наружу, окнами, больше похожими на бойницы. Низ занимала лавка — чему Олег ничуть не удивился. Торговали здесь шубами, полотном, пенькой, веревками, нитками, иголками, коврами, войлоком и сукном. Верх отводился под жилье: расписные сводчатые потолки, по которым меж сочными травами бродили неведомые существа с пышными рыжими гривами; ковры на полу и стенах, изразцовые печи, слюдяные окна. Еще имелся двор: хлев, конюшня, пара больших амбаров и, само собой, — рубленая баня с внушительным котлом для воды и наполненной мелким гравием каменкой.

Молодые люди и обе невольницы разделись в предбаннике, нырнули в сухой жар парилки. Впрочем, Любовод тут же зачерпнул из стоящего на полу бочонка полный ковш янтарной, пахнущей хмелем браги, плеснул на каменку — и пар тут же стал влажным.

— Хорошо-то как... — Олег шустро забрался на самую верхнюю полку и с наслаждением вытянулся во весь рост.

Хозяин баньки еще пару раз плеснул брагой на камни, занял полку чуть пониже. Обнаженные невольницы остановились рядом с котлом, переминаясь с ноги на ногу.

— Вы чего? — удивился их поведению Любовод. — А-а, понятно... Ведун, ты чего-нибудь хочешь?

— Пива. Холодного, — пробормотал Олег. — “Степана Разина”. В стеклянной запотевшей бутылке с желтой этикеткой.

— Понятно, — кивнул купец и повернулся к рабыням: — Мойтесь, бабы. Продадим вас завтра в хорошие руки. А то корабельщики после еще одного похода вас совсем изломают. Скажем, что девственницы... Да, давайте, мойтесь быстрее. А потом скажете дворне, чтобы вина нам с гостем принесли.

Что может быть чудеснее, чем после целой недели шатания по лесам, сна под открытым небом, купания в холодной воде, отсыревания в ночном тумане — забраться под самый потолок натопленной, как паровозный котел, баньки и истекать потом; а после смыть его горячей водой, восстановить потерю жидкости парой пивных кружек терпкой вишневой наливки, снова пропотеть, вычистить тело дубовым веником, облиться холодной водой, горячей, вновь холодной, опять отогреться в самом жару; и потом, окончательно осоловев от удовольствия, завернуться в простыни — одежду-то местные бабы стирать уволокли, — перебраться в залитую радужными отблесками горницу и развалиться за столом, уставленным совершенно неведомыми в двадцать первом веке блюдами: почками заячьими в сметане, потрохами лебяжьими, рябчиками солеными с перцем и шафраном, печеной лосиной в латках, заячьими пупками, зайчатиной печеной, бараниной в полотках, сельдью на пару, белорыбицей сушеной, спинками стерляжьими, белужиной сушеной, щучьими головами заливными с чесноком, запеченными окунями, векошниками из плотиц, ухой из пескарей, молоком с хреном, караваями ставлеными, караваями блинчатыми...

— Мыслю я, ведун, — в очередной раз глотнув из кружки, сообщил Любовод, — спустя пять дней отправиться далее в немецкие земли. Отец заместо железа воск, меха, шкуры и войлок погрузит, да и тронусь. В землях за северным морем товар отдам, куплю кружева, да серебра поболее, детей, девок тамошних, да прямым ходом, мимо Холмогор, Онеги, Белоозера, по Итиль-реке в Персию теплую спущусь, холода там пережду, да расторгуюсь не торопясь. А там и назад вернусь.

— Хорошая идея, — кивнул Олег. — А детей как — красть станешь, или туземцев грабить?

— Зачем? — пожал плечами купец. — Голытьба несчастная обитает в тамошних местах. Во дворах во многих лошадь на всех токмо одна, одежонка едина на все дни. Они, сказывают, как детей много нарастает, в лес их отводят и бросают там, потому как кормить нечем. А коли за них медь али серебро дашь — так отдают с радостью, хошь всех забирай. Про другое я сказываю, ведун. Иди со мной в дорогу? Варягов этих, жадных да трусливых, брать не хочу, иных соратников мне надобно на такой срок. Тебе — верю, ведун. Ты за мной кинулся, когда деда Боря отвернулся. Пошли вместе в поход! Хочешь, не стану серебра обещать, зараз в долю торговую возьму?

— Хороший ты мужик, Любовод... — Середин тоже отхлебнул изрядно вина. — Да только не просто так я по земле здешней хожу. Понимаешь, слово я ищу. Слово мудрое, слово тайное... Здесь оно где-то, окрест спрятано... Ты подумай, Любовод: ну, откуда этому слову в Европе оказаться? Коли даже здесь все еще пушек нет да истуканам поклоняются, то там, наверняка, и вовсе в шкурах ходят, человеческие жертвоприношения приносят, а людоедскую римскую цивилизацию почитают верхом совершенства.

— В шкурах? Да, шкуры берут охотно, — с грустью подтвердил купец. — И колдуны тамошние тебе не чета. Они только просят у богов, но не способны отвести глаза или истребить туман. Не могут они знать тайного слова, неведомого даже тебе. Да... Стало быть, в немецкие земли ты плыть не хочешь... А в персидские?

— Тут сперва пошарю, — покачал головой Олег. — А там дальше посмотрю.

— Может, свидимся? Через Белоозеро и Онегу я на юг пойду, там меня спросить можешь.

— Спрошу, если в ту сторону занесет.

— Только не мешкай, ведун. До первых холодов мне надобно уйти...

— Твое здоровье, Любовод, — поднял кружку Середин.

— И тебе того же желаю, — выпил ответную здравицу купец и поднялся из-за стола. — Так, я тебе тройное супротив воинского содержание обещал. Стало быть, три на три, девять гривен кун. Одну ты получил. Восемь гривен кун — это две гривны новгородских. Сейчас, отсчитаю...

Парень поднялся, неуверенно покачиваясь, вышел в соседнюю комнату. Вскоре грохнула крышка сундука, и молодой купец вернулся с двумя матерчатыми мешочками:

— Две гривны серебром. Эх, жалко отпускать тебя, ведун! Ты хоть погостевать немного останься. Слово заветное за несколько дней не пропадет, от тебя не скроется.

— Отчего не остаться, останусь, — кивнул Середин, ясно понимая, что в таком состоянии не то что “заветного слова” — постоялого двора найти не сможет.

— Тогда давай еще вина отпробуем. На двоих, дабы свидеться и друг друга не забывать!

* * *

Новый день ведун посвятил себе, любимому. Он наконец-то купил себе флягу — правда, не обычную, металлическую, а мягкий бурдюк из заячьей шкуры с деревянным горлышком и деревянной же пробкой. Купил щит из ясеня, и тут же отдал его в кузню, наказав обить деревянный диск прочной стальной окантовкой, — память о том, как варяг разносит очень похожее оружие в мелкие щепки, еще достаточно ясно жила в его памяти. Купил кресало, приобрел небольшой медный котелок, который аккурат укладывался на донышко заплечной сумы.

Все вокруг вызывало у Середина восторг и удивление. Ну, разве можно себе представить рынок, на котором нет ни единого изделия — ни вилки, ни уголка, ни кастрюли — из алюминия? Разве легко понять, что никто не изготавливает железной посуды, потому что по сравнению с медной она слишком дорогая? Кто поверит, что мешок хохломской расписной, лакированной посуды может стоить меньше, чем маленький нож безо всяких украшений? Или что на монетку, неотличимую издалека от обычного рубля, можно купить корову? А на пять таких же монет — хорошую лошадь? Или крепкого невольника? Или сразу трех молодых да ладных девок? Или что пушнину можно менять целый тюк за одну фарфоровую чашечку? А нескладная и кривая, хотя и оправленная в золото, стеклянная бутылка равносильна рубленому двухэтажному дому? Дома, кстати, продавались здесь же, любые: какой понравится — разбирай да увози.

Но больше всего Олегу хотелось разжиться периной. В гостях он спал на ней впервые в жизни и только теперь понял, к чему стремились изобретатели водяной постели: чтобы в нее точно так же, как в перину, можно было упасть и утонуть, ощущая, как тебя со всех сторон обволакивает невесомое тепло, что ты словно паришь в воздухе, потому как не ощущаешь на теле никаких прикосновений — но при этом никуда не падаешь. Разжиться-то хотелось — но ведун понимал, что одинокому скитальцу, ищущему ответ на заданный в далеких мирах простой вопрос, таскать с собой подобную роскошь не с руки. Нельзя ему обзаводиться добром, что станет слишком сильно оттягивать плечи. И в то же время он знал: теперь, когда он вернется домой, более никакая мебель, никакие постели не будут казаться ему мягкими. Искусство изготовления качественных и удобных вещей к двадцатому веку будет утрачено навсегда.

Свой заказ он получил от кузнеца к вечеру второго дня, но покидать гостеприимный купеческий дом не решился. Не так-то просто бросить теплую мягкую постель и богатый стол, чтобы отправиться по проселочным дорогам не зная куда, но точно зная, что спать придется на земле, а питаться через раз чем повезет. Поэтому Середин провел в отведенной ему светелке еще одну ночь, а потом еще половину дня обсуждал с лениво попивающим вино Любоводом дороги, на которых тот успел побывать, и селения, которые тот повидал.

— — В Ростов тебе надобно, ведун, — припоминал купец. — Тамошние мужики сказывали, бродит у них каженную зиму чудище. С виду человек, но весь мехом густым порос, что медведь дикий. Людей, скотину не трогает, а погреба зачастую разоряет. Дверь выломает, влезет, брюквы пожрет, что конь некормленый, а потом обратно в чащобу убегает. Токмо летом он спит, никто не видал его летом-то. Али в Белоозере сказывали, рыба-кит у них всплывала. Размером с ладью — ну, как моя. Хвост, спина — все мохом поросло, глаза, что щит варяжский — желтые, и не шевелятся совсем. На отмель она забралась — и ну по песку прыгать. Мох-то поотлетал, а рыба обратно в озеро ушла. Вот куда тебе путь держать надобно, ведун! Где еще слово заветное храниться может, кроме как не в брюхе у рыбы-кита? Вестимо, чудищу лесному слова так не спрятать. Его мужики найти могут да завалить. А рыба-кит сетей не боится, гарпуном ее на глубине не достать...

У лестницы громко хлопнула дверь, послышались торопливые шаги:

— Любовод! Ты здесь, сынок?

— Да, отец, — торопливо отставил кружку с вином молодой купец.

— А, вижу. А гостюшка наш дорогой еще не отъехал?

— Думаю, сегодня уйду, — поднялся с лавки Середин. — Благодарю за гостеприимство, за доброту да ласку, однако пора и честь знать. Дорога зовет.

— Это верно, зовет, — тяжело дыша, кивнул отец Любовода. — Обожди чуток... Сосед мой, Глеб Микитич, следом идет... Ты куда идти собираешься, ведун?

— Туда... — неопределенно махнул рукой Олег.

— А Белоозеро тебе не по пути будет?

— Белоозеро? — Олег переглянулся с Любоводом. — Легко на помине. Даже и не знаю...

Дверь хлопнула снова, и хозяин дома облегченно кивнул:

— Ну, наконец...

В горницу вошел невысокий и очень толстый мужчина, остриженный, как принято говорить, “под горшок”, но с окладистой бородой. Подбитый куньим мехом кафтан да шуба, надетая поверх него, несмотря на жару, придавали гостю и вовсе необъятные размеры. Едва добредя до лавки, он тяжело бухнулся на нее, отер шапкой пот.

— Вот, Глеб Микитич, — указал на Середина купец. — Это тот самый ведун, про которого я тебе сказывал. Биться колдовскими способами умеет, слово держит, что замок железный. Храбр, что барсук лесной.

Глеб Микитич неопределенно пыхнул и устало покачал головой.

— Товар сосед мой в Белоозеро отправить хочет, — вместо гостя сообщил купец. — Думаю, надежный охранник ему потребуется. Уж больно нехорошие вещи сказывают про тамошние леса.

— Леса-то ему зачем? — удивился Любовод. — На ладье по Волхову до Ладоги дойдет, по ней на Свирь, от нее по Онеге до Иким-реки, по ней наверх, волоком к Куш-то-озеру, с него по Базеге до Белого озера, а оттуда до стольного города всего двадцать верст. Я же, батюшка, там раза три ходил.

— А сколько дней идти-то, посчитал? Опять же, товар у Глеб Микитича не тяжелый, ему ладья ни к чему.

— Самоцветов у меня залежалось изрядно, — наконец-то смог подать голос гость. — Да дорогие, не всякий и возьмет. А тут весть дошла, что князь Белозерский дочь свою замуж за Игоря Ростовского отдает. Гулять собираются славно, князей и бояр созывают со всей Руси.

— Тоже, что ли, погулять хочется? — хмыкнул Любовод.

— Да я бы не прочь, — не стал отнекиваться толстяк. — Но куда пуще хочу самоцветы на торгу выложить. Князьям ведь дариться придется, да отдариваться. Да так, чтобы в грязь лицом не ударить, щедрость свою показать.

— Хорошая мысль, — признал молодой купец.

— Еще бы, — хмыкнул Глеб Микитич. — Да токмо вести добрели до меня не торопясь... Через десять дней свадьба назначена. Стало быть, через пятнадцать гости и вовсе разъезжаться начнут.

— За десять дней не успеть, — покачал головой Любовод. — Ни на ладье не успеть, ни по тракту с обозом. Прямого пути нет, вязи там одна на одной. Через Железный Устюг ехать придется. Там верст сотни три, не менее. Да еще неведомо, проезжие ли дороги будут.

— И обоз вовсе ни к чему, Любовод. — Гость окончательно пришел в себя, надел шапку, расправил плечи. — Мой товар в двух мешках увезти можно. Коню быстрому через холку перебросить, да шпоры хорошие дать. Посему замыслил я с двумя слугами доверенными верхом до Белоозера домчаться. А конному эта дорога за пять-шесть дней и не в тягость.

— Правильно, — оживился молодой купец. — Коли завтра поутру отправиться, то, не поспешая, за два дня до хорошего торга прибыть можно, с гостями первыми. Тут как раз и товар хорошо пойдет, и серебро князья да бояре растратить не успеют.

— Токмо вместе с вестями о торжестве и слухи нехорошие приехали, — добавил хозяин дома. — Сказывают люди, нечисть окрест Меглинского озера последний год расшалилась. А его никаким путем не миновать. Хоть напрямую к Устюгу скачи, хошь через Тверь.

— И чего рассказывают про тамошнюю нечисть? — впервые за все время подал голос Олег.

— Совсем нехорошее сказывали, — покачал головой толстяк. — Баяли, двух мужиков в лесу окаменевшими нашли. Еще было — боярин молодой выехал из леса, коня у крайней избы в Валковой горке привязал, а сам к озеру спустился, в воду этак не торопясь вошел, да и утоп. Девок несколько умом тронулись, два брата друг друга до смерти порезали...

— Вот это ква-а... — покачал головой Середин. — Это верно, в тамошние леса лучше не соваться. Василиск там гуляет, его почерк.

— Первый раз слышу, — почесал в затылке Любовод.

— Значит, повезло, — усмехнулся Олег. — Хотя, конечно, василиск — это редкость. Он рождается раз в тысячу лет — из яйца, отложенного петухом и насиженного жабой.

— Нешто такое бывает? — удивился Глеб Микитич.

— Один раз на тысячу лет всякое может случиться, — пожал плечами ведун. — Беда в том, что высиженная из такого яйца тварь облика не имеет. Мечется, в чужие тела лезет, злится, гадости творит. И нет ей ни жизни, ни смерти.

— Бессмертная, баешь?

— Почти, — рассмеялся ведун. — Убить нельзя — обмануть можно. В тело мыши, например, загнать, в клетку посадить да в море выбросить. Или вовсе в таракана — в бутылку кинуть, и в океан поглубже, чтобы рыбаки случайно не поймали. Василиск — это дух. Но дух гнусный и слабый. Настоящего, чистого, намеленного бога он боится, как огня. И символов, богом освященных, — тоже.

— Ну, что я сказывал, сосед? — гордо спросил хозяин дома.

— Дело у меня к тебе есть, ведун... — Гость снова снял шапку и уложил ее себе на колени. — Хочу тебя в охранники взять. Заплачу честь по чести, скупиться не стану. Слуги у меня храбрые, да токмо супротив нечисти меча да храбрости мало. Тут не только клинок — тут слово вещее требуется. Ходил я к волхвам в святилище наше, да нет с них толку. Старые уже все, в седло не поднять. Прямо не знаю, что и станет, как помрут старики-то... — Глеб Микитич укоризненно покачал головой. — Не знаю...

Волхвы наши обереги мне наговорить обещались, токмо будет ли польза от них в чужом лесу? А ну, как неверное чего твориться станет — что тогда? Нет, с собой мне колдун хороший нужен, дабы на месте твари черной мог бой дать.

— Я не колдун, — уже в который раз покачал головой Олег. — Я не творю, я просто ведаю про тайное знание.

— Две гривны дам, — пообещал толстяк.

— Пять, — потребовал Любовод. — Две он с меня получил.

— Четыре.

— Пять. Ты же его не просто посевы от мокрухи заговаривать зовешь, ты его смерти в глаза заглянуть подталкиваешь.

— Четыре, и коня со всей упряжью, на котором в Белоозеро поедет, — уступил немного Глеб Микитич. — По рукам?

— По рукам, — не стал тянуть волынку Олег. Почему бы и не сопроводить путников в небольшой прогулке? Все равно определенной цели для похода у него пока еще нет. Придется довериться судьбе и катиться по воле случая.

— Клянешься ли ты довести в целости до Белоозера меня и мой товар? — произнес уже знакомую формулу договора толстяк.

— Клянусь, — кивнул Середин.

— А я клянусь передать тебе на торговой площади Белоозера четыре полные гривны серебра и коня со всей упряжью, на котором ты приедешь туда, — кивнул Глеб Микитич. — Как тебя зовут, воин?

— Олегом кличут, — ответил Середин. — А чаще просто ведуном. Можно и так, и так. Я не в обиде.

— Выезжаем завтра на рассвете, ведун, — согласно кивнул толстяк. — Доспех твой, припасы мои. Жди у нас у лесных ворот. Вот... — Гость поднялся. — Ну, благодарю тебя за помощь, соседушка, и да пребудет с тобою милость богов. Стану молить Сварога, дабы позволил мне ответить тебе тем же, и не единожды.

— Какие счеты между соседями, — развел руками хозяин дома. — Всегда рады.

— В пути пить нельзя, — сказал Любовод, когда они снова остались одни. — А дома — можно. Давай выпьем за то, чтобы боги свели нас в Белоозере еще раз и дали нам на двоих один и долгий путь!

— Наливай, — кивнул Середин. — Все едино, на сегодня у меня никаких планов нет.