Самая крупная победа

Виктор Васильевич Пушкин

Дорогие друзья!

Некоторые почему-то думают, что все знаменитые спортсмены, чемпионы и вообще герои с самого начала могучие, ловкие и смелые люди, что стоит им только за что-то взяться, как они сразу же одерживают победу за победой. Это неверно. Как показывает жизнь, успех – в любом деле! – это прежде всего нелегкий повседневный труд, терпеливая, неустанная работа над собой. И побеждает, как правило, вовсе не самый сильный, а самый терпеливый, настойчивый и не боящийся работы.

Вот обо всем этом на примере мальчика, пожелавшего стать боксером, и рассказано в книге. Автор повести сам был боксером и прошел путь от новичка до чемпиона Советского Союза.

Планер получился до того хорош, что я, держа его перед собой на вытянутой руке, смотрел и не верил, что это мы с моим приятелем Севой Денежкиным сами такой сделали.

Ну, а уж Сева – тот вообще! Прямо на месте стоять не мог, все забегал то с одного, то с другого бока и чуть не прыгал от радости.

Я посматривал на него снисходительно: все-таки он был на целых два года меньше меня – начал учиться в четвертом классе, а я в шестом, – а сам с волнением думал, что ведь нам же теперь осталось только выйти во двор, чтобы испытать модель, – и все! Но вот это-то как раз и было самым нелегким делом, так как во дворе, возле своей голубятни, постоянно болтался Митька Рыжий.

Он хоть был и старше всех ребят, но сам никогда ничего не делал, зато всегда старался всем нагадить: порвать, испачкать, оцарапать. И никто ничего не мог сказать ему, так как он считался самым сильным и моментально набрасывался с кулаками. Да и вообще этот бандит только и знал, что ни с того ни с сего налетал на всех. Неделю назад, например, с соседнего двора ко мне пришла новенькая из нашего класса. Я забыл отдать ей в школе учебник, взятый у нее не потому, что не было у самого, а потому, что не знал, как еще с ней заговорить. Она была серьезная, с толстыми косами, и с ней почему-то было очень приятно даже просто так разговаривать. У нее и имя было особенное – Лиля!.. Так вот эта самая девочка и пришла. А когда я, волнуясь, точно неожиданно произошло какое-то радостное событие, сбегал за книжкой и хотел отдать, во двор вылез Митька и стал насмехаться над нами и даже толкнул Лилю в плечо. И тут я, сам не зная, как это вышло, загородил Лилю и крикнул, чтобы он не смел больше приставать к ней. Тогда Митька набросился на меня. Три дня из-за этого я не выходил во двор, а в школе избегал даже смотреть на Лилю.

И вот так бы нужно выйти…

– Обожди, я сейчас! – тряхнув своей круглой с голым затылком головой (коротенькие волосы были оставлены только спереди), решительно сказал Сева и выбежал на кухню, чтобы выглянуть там из окна во двор. Я уныло вздохнул, проводив приятеля глазами. Ну почему только у нас во дворе такой хулиган, который всем жить мешает! И двор-то – всего-навсего два покосившихся двухэтажных домика, которые не сегодня-завтра должны сломать. Папа говорил, что они, наверно, еще Наполеона видели, и даже сфотографировать собирался, чтобы в музей отдать. Вокруг вон какие домищи, но там ребята как ребята – и поговорят, и поиграют, и на велосипеде покататься дадут. Да что – в лагере, где я пробыл все три смены, сколько народищу было, но и там ничего похожего даже не попалось.

– Давай, можно! – заглядывая в комнату, свирепым шепотом приказал Сева.

Ощутив вдруг, как гулко забилось сердце, я огляделся, помедлил и, стараясь ни за что не задеть планером, шагнул за дверь.

Вообще-то, конечно, нужно было бы навести после себя в комнате порядок: вымести бумажки, стружки, проволочки, убрать со стола молоток, гвозди, клещи и прочий инструмент, чтобы мать потом не ругалась, но уж очень не терпелось поскорее убедиться, что время потрачено не зря, что сделано все правильно, и модель летает!

С величайшей осторожностью спустившись по узкой, пыльной, пахнущей кислыми щами лестнице и все же дважды царапнув по шершавой, как терка, серой стене крылом, я не сразу вышел из сеней на улицу, а сначала высунул голову и огляделся.

Голый, без единого деревца, утрамбованный до каменистой твердости двор был пуст, только на лавочке возле кирпичного флигелька, что скривился на фоне огромного с синими балконами и четкими линиями пожарных лестниц и водосточных труб Лилиного дома, копошились со своими куклами девчонки.

– Встань-ка вон там! – всем своим существом чувствуя Лилино окно, почему-то шепотом приказал я Севе, торопливо выходя и кивая на середину двора, и поднял планер над головой.

– Да пускай! Пускай же! – отбегая спиной и задыхаясь от волнения, приглушенно крикнул он.

Девчонки, отставив своих кукол, настороженно подходили.

Облизав мигом высохшие губы, я отвел руку как можно дальше назад, страшно боясь, что ничего у нас сейчас не получится, затем, сам не знаю как, послал модель в сторону Севы и от восторга замер: планер плавно и гордо, слегка покачивая своими тонкими, прозрачными крыльями, поплыл по воздуху.

– Ух ты-ы! Вот это да! – позабыв про Митьку, заорал во все горло и запрыгал Сева.

Девчонки, хлопая в ладоши, тоже запрыгали, заверещали:

– Сами сделали, да? Сами?

Покосившись на Лилино окно – ну не могла она не видеть! – я судорожно проглотил слюни и хотел с гордостью ответить, что да, сами, но из темных сеней флигеля вдруг показался Митька.

– Ну, чего, чего тут… около нашего дома… – начал было он, как обычно, чтобы придраться, и вдруг увидел, что на середину двора, слегка накренившись на одно крыло и плавно заворачивая, бесшумно садится что-то похожее на огромную стрекозу, и даже рот разинул.

Я сразу понял, чем сейчас все может кончиться, хотел сорваться с места, чтобы прежде Митьки добежать до модели, но натолкнулся на его свирепый взгляд, и мои ноги будто приклеились к земле.

«Да что же ты стоишь?!» – с болью глядя, как ненавистный враг наш нарочито медленно приближается и по-хозяйски наклоняется к планеру, весь дрожа, с возмущением упрекал себя я.

– А-га-га! – гоготал между тем на весь двор Митька, грубо хватая планер с таким видом, будто он был ничей и случайно ему под руку попался.

«Сломает… Но ведь он же так сломает! – прижав руки к груди, со страхом следил за ним я. – Да разве ж так берут? Да ведь так же…» Я коротко взглянул на испуганно сбившихся в кучу девчонок и готового заплакать Севу.

А Митька уже поднял планер и, глядя на него снизу и жужжа (точно это был самолет!), неуклюже пробежался, как бы выруливая на взлетную дорожку.

Я снова, но теперь уже с отчаянием и надеждой взглянул на Севу, и тот, вдруг поняв, что нужно делать, с криком бросился к дому, за матерью.

– На старт! – командовал сам себе Митька, явно торопясь пустить модель до того, как Сева выполнит свое намерение. – Ма-арш! – Он неуклюже швырнул ее изо всех сил вперед.

У меня остановилось дыхание: планер, вместо того чтобы полететь над двором плавно, вдруг круто взмыл вверх, а затем камнем устремился вниз… Тр-рах! – со всего разгона ударился он о землю. И все увидели, как покосилось крыло, а туго натянутая на плоскости бумага порвалась. И тогда я, позабыв о тяжелых кулаках и злобном норове Митьки, срываясь с места и подбегая к модели прежде него, с негодованием крикнул:

– Не смей больше брать! Не ты делал! Не смей!..

– Че-го?! – Митька от неожиданности даже остановился. – Да я т-тебе сейчас за эти самые слова!

Он рванулся, надеясь выхватить планер, но я вовремя отвел руку в сторону и отступил на шаг.

– Ах, ты так? – еще сильнее прищурился Митька. – Так, да? – И в следующую секунду подмял меня вместе с отчаянно затрещавшим планером под себя.

Сева подбежал уже было к нашим сеням, но заметил, что в калитку с метлой и ржавым совком в руках входит дворничиха Егоровна – высокая, с темным лошадиным лицом старуха в теплом платке и белом фартуке поверх рыжего демисезонного пальто. Она всегда обороняла всех от Митьки. Вот и сейчас, все увидев, она с громом бросила совок на землю и, бухая своими тяжелыми кирзовыми сапогами, побежала прямо на Митьку.

– Ах ты бесстыдник! Ах ты бродяга! – потрясая на ходу метлой, как обычно смешно, начала ругаться она. – Да это что же ты, анчихрист проклятый, никому житья-то не даешь, а? Отпусти его сейчас же, а то как огрею вдоль хребта, узнаешь у меня!..

Митька не спеша – он не боялся дворничихи, как и вообще никого не боялся, – откинул в сторону нечесаные рыжие вихры и пошел прочь, успев сломать под конец стабилизатор планера.

Чувствуя во рту металлический привкус крови, я кое-как отряхнул от пыли штаны, заправил рубашку и, ни на кого не глядя, вышел за ворота и зашагал в сторону Крымской площади.

Бессильная злость и презрение к себе душили меня. «Испугался! Опять этого рыжего дурака испугался! Все, все видели, как он тебя дубасил! И Лиля!..» – терзал я сам себя.

Неожиданно вспомнились слова отца, сказанные им как-то после такого же столкновения с Митькой: «Драться, конечно, нехорошо, и ты сам никогда ни к кому не приставай. (Будто я когда-нибудь приставал!) Но уж если он опять к тебе привяжется, не дрейфь, умей постоять за себя. А что он старше и больше тебя ростом, это вовсе ничего не значит – в таких делах не это главное!» И ведь отец толковал потом, что же главное, но я как-то не обратил на его слова внимания и пропустил их мимо ушей. А вот сейчас как бы это пригодилось! И что самое обидное, поговорить-то с отцом можно будет только весной, когда он вернется из Африки, куда его послали стадион строить. Он и нас хотел с собой захватить, да мама сказала: «Милый, а как же институт?» Она в вечернем институте учится. И он уехал один. И вот теперь жди!..

И, главное, больше у нас некому этого бандита Митьку проучить: во всем дворе ребят я да Сева, остальные девчонки. Правда, сосед по парте Жора Зайцев еще в прошлом году предлагал мне всем классом его поймать и отдубасить, да мне это показалось позорным, потому что так поступают только хулиганы: сами боятся, а когда приведут человек десять, сразу храбрыми становятся. Нет, должен как-нибудь сам, один, с ним за все рассчитаться, а то все будут говорить, что… Я осторожно покосился через плечо, услышав, что кто-то бежит вдогонку: с останками планера в руках, оказывается, трусил Сева.

Он нагнал, молча пошел рядом. Так, не глядя друг на друга, мы дошли до конца улицы и, не сговариваясь, свернули на Крымский мост.

По мосту, в сторону Центрального парка, густо освещенные в спину заходящим солнцем, негромко разговаривая и смеясь, широким потоком двигались по-воскресному одетые люди. Особняком среди этой яркой толпы, всем мешая и все тормозя, медленно плыли влюбленные парочки. Я постоянно испытывал за них неловкость. В самом деле, ну как не стыдно: наклонятся друг к другу – и сю-сю-сю да сю-сю-сю!.. Но сегодня мне было не до них, я видел все словно через какую-то пелену, так как был занят исключительно тем, что придумывал самые страшные казни, каким в недалеком будущем будет подвергнут извечный враг и обидчик всего двора Митька Рыжий.

Неожиданно в глаза бросился широкоплечий с пышной прической парень. Он почти что вдвое согнулся к своей спутнице, но все равно был значительно выше ее. «Да-а, вот кому, наверно, живется хорошо! – с завистью вздохнул я, жадно окидывая его взглядом. – Как ахнет сверху, так – сразу!..»

Но парень вдруг снял с себя пиджак, по-пижонски перебросил его через плечо, и мне стало как-то не по себе: из богатыря он в одну секунду превратился в длинношеего гуся!

Разочарованный, я отвел от него глаза. С легким шумом пролетали по просторной мостовой троллейбусы, автобусы, автомашины; беспечно светило оранжевое сентябрьское солнце, а по ослепительно сверкающей и переливающейся в своих гранитных берегах ленте Москвы-реки, над которой вдали лиловели Ленинские горы, настойчиво толкал перед собою доверху нагруженную неуклюжую баржу крошечный, по сравнению с ней, закопченный буксирчик. Вот он, весь дрожа от напряжения и в то же время явно показывая, что это для него сущий пустяк, вдвинул ее под мост, потом скрылся под ним сам, оставив расходящиеся под углом волны, и река сразу же сделалась как бы шире и значительней. Стало видно, что по ней снуют суда, что на левой стороне раскинулся, весь утопая в кудрявой зелени и цветах, Центральный парк, а на правой – высятся новые огромные светлые здания.

И вдруг из-под моста и даже, как мне показалось, из-под самых моих ног вымахнула остроносая, похожая на стрелу, узкая, длинная лодка.

От неожиданности я чуть было не уцепился за чугунные перила – почудилось, что это мост со всеми нами внезапно сорвался с места и бесшумно, с легким содроганием покатился в другую сторону. То же самое, наверно, подумал и Сева, потому что я почувствовал, как он прижался ко мне.

А мускулистые, бронзовые от загара дяди, дружно отталкиваясь ногами и отгибаясь назад, слаженно били красными лопаточками длинных, тонких весел о воду, снова сгибали ноги, чтобы собрать воедино всю свою силу, и опять стремительно распрямлялись и дружно ударяли о воду. В их движениях, в том, как они упруго отталкивались ногами и, скользя на своих скамеечках, одновременно отгибались назад, чувствовалась страшная силища. Я отчетливо видел, как на их могучих плечах и спинах желваками вспухали и перекатывались большущие мускулы.

Почти все невольно задержались у перил, любуясь гребцами, а мы с Севой, одновременно озаренные одной и той же мыслью, переглянулись. Восемь же молодцов резали и резали, как ножом, острым носом своей лодки сверкающую воду и стремительно удалялись в сторону Окружного моста, полукруглые фермы которого проступали в лиловатом мареве.

– Во! – восхищенно выдохнул Сева.

– Да-а… – отлично понимая, что означает это «во!», отозвался я.

С этой минуты по мосту шли уже не мы, а двое из тех бронзовых богатырей, что промелькнули и исчезли вдали, как чудесное видение.

– У, такие своими веслами из Митьки отбивную котлету сделали бы! – с наслаждением и злорадством мечтательно сказал Сева, но тут же спохватился: – Постой-постой! Но ведь не ходят же они и по улицам с этими своими лопатками!

– Вообще-то да, – с сожалением вздохнул я.

Погруженные в невеселые размышления, мы как-то незаметно для себя очутились в парке, в главной аллее, где от самого начала и до конца высятся на каменных постаментах бесстыдно раздетые древнегреческие силачи и герои, которых раньше я старался не замечать. Однако на этот раз вдруг поймал себя на том, что любуюсь их статными, красиво сложенными фигурами, мощными торсами, массивными плечами и мускулистыми руками. «Пожалуй, – думал я, – если надеть на этих чудаков приличные трусы, дать по веслу да посадить в лодку, они бы выглядели неплохо. Особенно вон тот, с копьем на плече. Да если бы он вдобавок был еще загорелым, тогда б вообще!..»

– Нам бы такие мускулы! – забегая, как всегда, вперед и заглядывая мне в лицо, прошептал, словно прочитав мои мысли, Сева.

И мы опять увидели своего обидчика поверженным в пыли.

Но тут наше внимание привлекла толпа, волновавшаяся на Большом массовом поле. Мы обежали фонтан, затем огромную клумбу с яркими осенними цветами и в два счета оказались в толпе. С ходу опершись о чьи-то плечи и привстав на носки, я увидел, что на ярко освещенной прожекторами (солнце уже скрылось, и здесь было темно) концертной эстраде, на которой обычно дудел духовой оркестр или же пели и плясали разряженные артисты, поблескивают какие-то невысокие тонкие столбики. Между столбиками туго натянуты в три ряда белые канаты, а уж за ними, хлестко обмениваясь тумаками, прыгают на мысках, как мячики, друг перед другом два человека.

«Так это же боксеры выступают!» – смекнул я и, шепнув тянувшемуся, но все равно ничего не видевшему Севе: «Давай за мной!» – стал яростно пробиваться вперед.

Счастливо добравшись почти до самой эстрады и не обращая внимания на то и дело подпрыгивавшего сзади и беспрестанно толкавшегося приятеля, я впился глазами в бойцов. Меня все восхищало в них: и ладные мускулистые фигуры, и красивые с яркими шелковыми поясами трусы, и с большими вырезами, сильно открывавшие мощные плечи и грудь майки, и аккуратно подкрученные над высокими без каблуков ботинками белые валики носков, и короткие прически…

Забыв о Митьке и о сломанном планере, я не дыша следил, как, небрежно поигрывая круглыми, будто надутыми воздухом перчатками, бойцы бесшумно двигались по мягкому, накрытому белым брезентом полу и ловко швыряли перчатки друг в друга, и делали это стремительно, неожиданно. Но вот чудно – все равно не всякий раз попадали туда, куда хотели. Оказывается, не так-то просто угодить в цель! Ну вот-вот, казалось, смуглотелый в красной майке залепит в скулу блондинчику в белой, который словно специально для этого подставил свое лицо. Но не тут-то было! Блондинчик ловко поднырнул под мелькнувшую в его сторону перчатку и сам закатил сразу три оплеухи в плечо и грудь противника.

«Ну уж теперь все! – ахнул я, увидев, что на тех местах, куда прикоснулись перчатки, даже синяки остались. – Теперь тому сдаваться нужно!»

Но смуглотелый и не подумал. Он вдруг сам изловчился и угостил блондинчика так, что я от изумления даже в плечо Севе вцепился: теперь у того вся щека сделалась синей! Да неужели и этот выдержит? Ой, и не дрогнул! Да какое там, даже внимания не обратил, еще смелее ринулся в атаку – и тогда на лбу и на скуле смуглотелого в тот же миг зацвели еще две ужасные отметины!..

«Да-а! Вот бы нам так выучиться! – отчего-то весь дрожа, подумал я. – Ну что, в самом деле, гребцы? Тем же, на аллее, и вовсе завидовать нечего – каменные! А вот здесь… Ух, какие храбрые! Ничего не боятся! У них синяки везде, а они все равно не сдаются».

Я долго, до боли, колотил в ладоши, когда там, на эстраде, во что-то звякнули, и боксеры, вдруг перестав обмениваться ударами, с улыбкой пожали друг другу руки и стали о чем-то весело разговаривать. Это меня еще больше удивило. Подумать только: секунду назад дрались изо всех сил, друг другу столько синяков наставили – и вдруг!.. Ой, обнялись, обнялись даже да так из-за канатов и вылезли.

– Во, видал?! – будто только он один мог видеть это, оборачиваясь, восхищенно крикнул Сева.

Потом за канаты лезли другие и тоже красиво и храбро сражались, и я вдруг, холодея, подумал, что ведь так же ловко действовать, смело смотреть на противника и стремительно идти в атаку могу выучиться и я. Да, да! Где-то не то слышал однажды, не то читал, что сильными не рождаются, что ловкость и смелость по наследству не передаются, но что всего этого, если уж очень захотеть, можно добиться самому.

Ух, а как бы это было здорово – научиться и выйти во двор. Митька, конечно, ничего не подозревая, опять полезет, и вот тут-то… Хотя нет, лучше так: снова… ну за чем-нибудь там… придет Лиля, и мы с ней, как тогда, будем стоять и разговаривать. Митька увидит, прищурится и нахально подойдет. Лиля, конечно, сразу испугается. Но я небрежно успокою ее: «Не бойся, я с ним теперь по-другому поговорю!» – и смело шагну Митьке навстречу. Все, кто будет во дворе, затаят дыхание, со страхом ожидая, что будет дальше. Даже Митька оторопело остановится: «Ах, ты вон как, да?!» И, перекосив от ярости лицо, бросится, как всегда, с кулаками.

И вот тут-то и мелькнет молниеносный, заранее оттренированный боксерский удар. И он, подскочив на три метра, растянется на земле, как червяк. Все будут с восхищением – а Лиля с благодарностью и гордостью! – смотреть на меня. Митька опомнится, съежится и на четвереньках, не смея даже подняться на ноги, под улюлюканье и гогот всего двора уползет с позором восвояси!.. В общем, нужно немедленно – завтра же! – разузнать, где учат на боксеров.

– Да слышишь, Ген? – слабо донесся до меня вдруг голос Севы. – Ведь уж давно объявили, что конец и никто больше выступать не будет.

– А? Чего? – встрепенулся я и взглянул на эстраду: в самом деле, там уже никого не было.

Один за другим погасли прожекторы и стало темно; негромко разговаривая, расходились зрители.

– Ой, так ведь нас, наверно, давно дома ждут! Пошли скорей! – почувствовав, что стало свежо в одной рубашке, испуганно сказал я Севе и крупными шагами двинулся к выходу, не слушая его и думая о своем.

Теперь у меня перед глазами вдруг встал тот храбрый Мексиканец, про которого нам читал в лагере вожатый, а потом я у Севы по телевизору кинофильм видел. Да-а, вот если бы тоже выйти против такого же страшилы-чемпиона (те, что бились на эстраде, были обыкновенные люди и даже и не злились друг на друга!) и, превозмогая боль, не обращая внимания на текущую из губы и носа кровь, биться и биться за счастье других, за революцию! И опять все будут с восхищением глядеть, и Лиля! Эх, как жаль, что поздновато родился!

Когда мы вошли на сверкающий огнями серебристый Крымский мост, я, не глядя на Севу, сказал о своем решении, умолчав, разумеется, что все это из-за Митьки и, даже скорее, из-за Лили.

– Ну и правильно! И я с тобой! – обрадовался Сева. – Всему научимся и потом покажем этому рыжему дураку! Ка-ак дадим ему, так он на двадцать метров отлетит!

– Это ерунда, – презрительно махнул я рукой. – Будем мы еще о такого руки марать. Мы его одним пальчиком… Только об этом пока никому ни слова, понял?

– Угу! – чуть не прыгая от радости, что скоро мы расправимся с нашим врагом, кивнул Сева.

Когда уже подходили к своим воротам, я остановился и, делая страшные глаза, еще раз предупредил его, чтобы он как-нибудь все же не проболтался.

– Да за кого ты меня принимаешь? – обиделся Сева и пробурчал в сторону: – Только вот что мы дома скажем, когда будем с синяками-то приходить?

Я задумался. Ух ты, и в самом деле… Потом ответил уверенно, зная, что это так и будет:

– Что-нибудь придумаем! В общем, завтра же в школе я узнаю, куда нужно ехать.

– А давай вместе! Хоть мне и во вторую смену, но я к тебе все равно пораньше прибегу, а?

– Как хочешь…

О распухшей губе и порванной рубашке матери было сказано, что это следы футбольного сражения, за что, конечно, последовал законный выговор и обещание два дня никуда не выпускать. Затем пришлось выслушать нотацию за учиненный в комнате беспорядок. Но теперь мне все казалось пустяком – только бы нас приняли учиться на боксеров.

В этот вечер я долго не мог заснуть. А когда заснул, то перед глазами все прыгали и прыгали загорелые мускулистые дяди в огромных рукавицах; а то я сам, спасая Лилю, смело шел точно в таких же рукавицах на обезумевшего от страха Митьку.

Проснулся я от надоедливого звона. Открыв глаза, понял, что это звенит будильник. Хотел было, как всегда, сердито нажать кнопку, повернуться на другой бок и снова забыться хоть на минуту, но вдруг отчетливо увидел перед собой эстраду, столбики с белыми канатами, людей в круглых перчатках, все вспомнил и, поспешно стряхнув с себя дрему, откинул одеяло.

Да, да, сегодня мы непременно, непременно все узнаем и поедем записываться на боксеров.

Мать посмотрела с удивлением: сам встал. По привычке все же сказала:

– Поднимайся, поднимайся, Геннадий! (Будто я еще лежал!) – и ушла на кухню.

– И так поднимаюсь… – хмуро пробурчал я, сдергивая со спинки стула брюки.

За окном сияло не по-осеннему чистое синее небо и были видны желтые деревья сквера.

«Значит, сейчас мы пойдем в школу, – одеваясь, с удовольствием подумал я о себе и Севе, – и все, все узнаем!»

Задержавшись перед зеркальным шкафом, я увидел заспанного, с чуть вздернутым носом и всклокоченными волосами парня, который ни капельки, ну ни капельки не походил на боксера: шея тоненькая, в выражении лица ни твердости, ни силы. А уж волосы! Я презрительно копнул их рукой: таких ни у кого на эстраде не видел. И для чего только все в классе отрастили! В каком-то заграничном фильме было…

Глядя в зеркало, я поднял перед собой кулаки, нацелился ими в себя и начал подпрыгивать на носках так, как это делали боксеры. Похоже! Честное пионерское, похоже! Не спуская с себя глаз, я стал бросать кулаки перед собой. «Вот так! Вот так мы его! – вспомнил о Митьке. – На тебе! На тебе!»

От резких движений волосы упали на лоб, закрыли глаза.

Ой! – Кулак натолкнулся на что-то твердое.

– Да ты что, с ума сошел?! – удивленно воскликнула, входя в комнату с чайником и чайной посудой в руках, мать. – Иди умывайся сейчас же!

Я, с досадой откинув волосы – из-за них все! – пошел на кухню, открыл кран, попробовал пальцем воду. До чего же холоднющая! И как только отец умывается такой по пояс! Воровато оглянувшись, помочил ладонь, осторожно провел ею по носу; подумал-подумал – повторил еще раз, после чего, гогоча, будто тоже вымылся по пояс, стал вытираться.

– Уже? – входя в кухню, удивилась мать. – Наверно, опять один нос?

– Да что ты, мам! Вот выходишь всегда, когда уже… вообще.

– Ну хорошо, хорошо, ступай завтракать. Да причешись как следует! Уж если отпустил такую гривищу, так умей хоть за ней ухаживать. И что это за мода такая пошла, не понимаю!

– Знаешь что, мам, – сказал я, когда мы уже садились за стол, – дай мне сегодня, пожалуйста, денег, я после школы подстригусь.

– Наконец-то образумился! – обрадовалась она. – А то ходят, как попы, смотреть совестно!

Я промолчал и хмуро придвинул к себе свою чашку, усиленно соображая, каким же образом, придя в школу, мы с Севой начнем расспросы.

Решил, что лучше всего, конечно, пойти к физкультурному залу. Там вечно возле фотовитрин и стенных газет толпа. Стоят, толкуют обо всяких матчах, первенствах. И там запросто все можно разузнать: и сколько очков у какой команды, и кто быстрей и дальше всех проплыл, пробежал или проехал, и кто выиграет в этом году первенство по футболу, и кто установит новый рекорд по штанге.

В дверь постучали. Наверно, Сева! Мать пошла открывать.

– А ты куда это собрался? – послышался ее удивленный голос. – Ведь ты же во вторую смену.

Я прислушался: так и есть – Сева… Сунул недоеденный бутерброд за тарелку, с треском натянул на себя китель и, схватив портфель с фуражкой, вырвался из комнаты и сразу же увидел понуро стоящего приятеля. Он был в школьной форме, будто тоже шел учиться.

– Да что это вы задумали? – недоумевала мать. – А в школу?

– Мы и без того в школу… Пошли! – кивнул я Севе, отворяя перед ним дверь и поскорее выталкивая его на лестничную площадку.

Не говорить же ей сразу обо всем. А вдруг ничего не выйдет? Вот когда выйдет, тогда еще туда-сюда.

– Ген, а это… а у кого будем узнавать-то? – когда мы спустились вниз, громко спросил вдруг он.

– Ч-ш-ш! – испуганно оглядываясь, шикнул я. – Иди знай!

Двор был пустынный. И хоть Митьки опасаться было нечего – он учился во вторую смену и очень любил поспать, – я все же, прежде чем выйти из подъезда, подозрительно огляделся. Потом, заставляя Севу перейти на рысь, торопливо обогнул дом, приблизился к воротам, рванул на себя перекосившуюся калитку, но тотчас же снова резко захлопнул ее: по тротуару как раз проходила, как всегда чистенькая, в наглаженном передничке, Лиля.

– Чего ты? Кто там? – в страхе попятился Сева. – Митька, да?!

– Да нет! – с досадой ответил я, но не пояснил кто. «Зачем же она так рано? – недоуменно подумал я и вспомнил: – А, дежурная!» Выждав некоторое время, снова выглянул: Лиля была уже далеко, и в толпе лишь изредка показывались ее косы и беленький воротничок.

– Пошли! – строго кивнул я Севе.

– Ген, ну скажи, скажи же все-таки, у кого мы будем спрашивать-то! – едва поспевая за мной, канючил он.

– Сейчас увидишь! – строго отвечал я.

Как я и ожидал, возле дверей физкультурного зала было тесно и шумно. Я повел глазами по толпе, крепко схватил Севу за руку. У окна мрачного вида десятиклассник, в котором я сейчас же признал вожатого шестого «Б» Горелкина, явно рассказывал о вчерашнем выступлении боксеров и для наглядности сучил перед носом кулаками.

Протиснувшись поближе, я затаил дыхание. Ахнул про себя: «Одного даже знает, в одном подъезде с его бабушкой живет!..» Радостно толкнул Севу локтем в бок: слыхал? Но в это время из двери зала выглянул физкультурник и громко объявил, что группе можно входить и переодеваться: скоро будет звонок.

Я затоптался на месте. Ой, ну как же теперь обо всем узнать, чтобы больше никто не слышал? И вдруг Горелкин, отстав от своих товарищей, грозно спросил:

– А ты чего это на меня все время смотришь? Из моего отряда, да?

Я, не поднимая глаз, пробормотал что-то нечленораздельное, а Сева, зайдя сбоку, посмотрел жалостно, сдвинув брови к носу.

– Так в чем же дело? Ведь я, кажется, объявил, когда будет сбор! – приняв меня за одного из пионеров своего отряда, все так же грозно продолжал Горелкин.

– Да нет, мы это… – еще сильнее заволновался я и покосился на шедших по коридору. – Хотели спросить…

– Чего спросить?

– Ну это… где на боксеров учат.

– А-а! – уже иным тоном протянул Горелкин. – Ну что ж, это очень и очень похвально, что вы, так сказать… – Он прищурился и критически оглядел сначала Севу, потом меня. (Я поспешно надулся и незаметно приподнялся на цыпочки.) – Но, прежде чем сообщить вам некоторые подробности, – продолжал он, – надо проверить, годитесь ли вы еще на это дело и не опозорите ли нашу школу! – И он хмуро ощупал плечи, бицепсы и спину у меня, потом у Севы, после чего вдруг без всякого предупреждения ткнул нам поочередно указательным пальцем под дых.

Сева с воем согнулся пополам, а я почувствовал, что дыхание у меня останавливается, ноги подкашиваются и я сейчас плюхнусь на пол. Но я все-таки стоял и изо всех сил делал вид, что мне вовсе и не больно.

– Все ясно, – внимательно глядя на нас, важно заявил Горелкин. – Ты ничего, – кивнул на меня. – Пожалуй, подойдешь. А вот ты… – Он обернулся к Севе и даже не докончил, лишь безнадежно махнул рукой: дескать, куда уж такому…

Я, ошеломленный, некоторое время молчал, потом, осторожно продохнув, спросил с таким видом, будто речь шла о каком-то пустяке:

– А что, и там, где… на боксеров учат… тоже в животы бьют, да?

– Еще как! – сделал страшные глаза Горелкин. – Но ты не бойся. Все дело в чем? В тренировке. Месяц-другой побьют – и так привыкнешь, что даже замечать не будешь. Вот так. Ну, а теперь слушай… – И он объяснил мне, как добраться до Дворца спорта «Крылья Советов».

– Да, имей в виду: когда придешь, тренер сам может тебя куда хочешь стукнуть. И если упадешь или хотя бы вот так, – он презрительно кивнул на Севу, – согнешься, как ржавый гвоздь, и завоешь, то, можешь быть уверен, никуда тебя не примут!

«Не может быть! – со страхом подумал я. – Неужели же правда?..» Но в следующую секунду сделал вид, что уж меня-то такие вещи не могут испугать.

Сева смотрел с ужасом и незаметно вытирал слезы.

– И поезжай туда часам к шести, – сказал в заключение Горелкин. – Ты в первую смену учишься – значит, тренироваться будешь по вечерам. – И он, покровительственно похлопав меня по плечу, пошел прочь.

– Ну вот, – оборачиваясь к Севе и испытывая к нему острую жалость, сказал я, – значит, вот так. Сегодня вечером туда и поеду. А ты… – я оглянулся, – чтоб никому, понял?

– Угу, – не обидевшись даже, что его в пятый раз предупреждают, уныло ответил Сева.

– А теперь давай крой домой, – кивнул я и, круто повернувшись, поспешил к лестнице.

– Это чего ты там с вожатым из шестого «Б» стоял? – часто дыша, подозрительно спросил меня нагнавший перед самым классом Жора Зайцев, всегда все хотевший знать.

– Да так, – уклончиво ответил я, пряча глаза от Лили, которая стояла с тряпкой возле доски.

Вошла учительница, и урок начался. Я, положив руки на парту и сидя прямо, смотрел на учительницу, слушал, но с удивлением ловил себя на том, что абсолютно ничего не понимаю. Я отчетливо различал слова и даже понимал каждое в отдельности, но, дойдя до моего сознания, слово вдруг куда-то пропадало. Бум-бум-бум! – глухо било по ушам. А в голове прыгали, вспыхивали, как буквы светящейся рекламы, мысли: «Записываться или не записываться в боксеры? Ехать или не ехать во Дворец спорта?..»

Так же ничего не слышал я и на других уроках.

После школы я забежал в парикмахерскую. Там, к счастью, никого не было. Сев в кресло, попросил мастера, чтобы тот остриг меня под бокс.

Он накрыл меня белой, в мелких волосиках, простыней и начал сердито водить от шеи к затылку гудящей, как трамвай, электрической машинкой и бросать на пол кучи волос, приговаривая:

– Вон какие, ведь вон какие отрастил!

Потом взял ножницы, ловко пощелкал ими, и я, взглянув на себя в зеркало, увидел, что стало значительно лучше: и лицо сделалось мужественнее, и шея уже не казалась такой тоненькой.

Подходя к дому, я вспомнил про нашего соседа, дядю Владю. Он пенсионер и целыми днями, если не играет с другими пенсионерами в козла, сидит на кухне у окна в своей неизменной меховой телогрейке, с которой не расстается ни зимой, ни летом. Он очень ехидный и все критикует. Сейчас наверняка спросит, где это меня так оболванили. Потом, как всегда, поинтересуется, сколько я сегодня получил двоек и не выгоняла ли меня учительница из класса.

И я не ошибся. Едва я отворил дверь и вошел в кухню, он обернулся в мою сторону и хриплым голосом спросил для начала:

– Ну как, отбарабанился?

– Да, отбарабанился, – не желая затягивать пустого разговора, коротко ответил я. Ну каждый день одно и то же, как только не надоест!

Прислонив к стене портфель, я зажег плиту и поставил на нее обед.

– Та-ак, – поерзав на табуретке и явно приготавливаясь к длинному разговору, продолжал дядя Владя. – Ну, а сколько же ты нонче двоек схватил?

– Двадцать пять! – уже чувствуя раздражение, сердито ответил я.

– Значит, два-а-дцать пя-я-ть, – невозмутимо повторил, смакуя каждое слово, дядя Владя. – Что-то маловато, намедни, кажись, сорок было?

Я ничего не ответил, взял портфель и хотел уйти в комнату, но дядя Владя нахмурился и сказал, чтобы я не уходил.

– Ты мне вот что объясни, – начал он. – Это что ж, говорят, на тебя опять Рыжий налетал, да?

Я поджал губы, опустил голову. Так и есть, уже все знают.

– Чего ж молчишь-то? Эх, ты-ы! Долго терпеть-то будешь, а?

– Да размахнись как-нибудь да так ему смажь, чтоб он кубарем от тебя полетел. Понял иль нет?

Я ничего не ответил. Ну что зря болтать? Вот сегодня поеду, запишусь, и тогда пусть только этот бандит попробует!.. Но говорить об этом пока рано.

– Ну ладно, ладно, – сжалился дядя Владя. – Ты не того… Но уж ежели этот стервец опять сунется, помни, что я сказал, и все будет в порядке. Понял?

– Да… – не поднимая глаз, пробурчал я, снял с плиты миску с супом и понес ее в комнату.

Поставив суп на стол, я задумался. А все-таки куда, в какое место будут бить, когда приду в боксерский зал? Сюда, сюда или сюда? Я согнул указательный палец и сгибом осторожно ударил по носу.

Ух ты, как больно-то!.. И ведь только одним пальчиком! Вспомнив, как Горелкин говорил, что к ударам привыкают и потом не замечают даже, стал осторожно стукать себя то по скуле, то по носу, то по животу. Все удары вызывали одинаковую боль.

Когда за окнами начало темнеть, я достал из гардероба пальто – как назло, заморосил дождь – и стал одеваться, опасаясь, что может прийти из школы Сева и увязаться со мной. А этого ни в коем случае допускать нельзя – ведь он тогда увидит, как меня будут бить. Вот когда научусь, тогда другое дело. Я попросил дядю Владю передать матери, что вернусь поздно, и поскорей вышел из квартиры.

«Только бы выдержать! Только бы не свалиться и не завыть!» – всю дорогу в метро думал я и опять незаметно приучал себя к ударам. Кроме того, я изо всех сил тянулся и надувался, чтобы выглядеть выше и взрослее, а то еще скажут, как говорит нам во дворе Митька Рыжий: «А этот сундук с клопами чего сюда приперся, брысь отсюда!..» Один дядя даже спросил: «Ты чего это, как индюк, дуешься?»

Мне казалось, что все в вагоне прекрасно знают, куда и зачем я еду, и поэтому я отвернулся к двери и смотрел на струящиеся за стеклом лампочки на стене туннеля.

Когда я вышел из метро, на улице было уже совсем темно и горели фонари. Дождь перестал, и тротуар и мостовая черно блестели. Волнуясь, я на всякий случай спросил у дяди в очках, в какую сторону идти, чтобы попасть во Дворец спорта. И тот, посмотрев на меня сверху вниз, ответил, что идет туда же.

– А зачем тебе, молодой человек, нужен Дворец спорта? – спросил он, когда мы перешли мост, под которым поблескивали железнодорожные пути, светились красные, желтые и зеленые огоньки, и пошли по широкой аллее, по обеим сторонам которой равнодушно пролетали автомашины.

– А это… хочу записаться там… – опуская голову, ответил я.

– И куда же ты хочешь записаться?

– На бокс… – Я опустил голову еще ниже, ожидая, что сейчас последует что-нибудь обидное.

Но этого не произошло. Мой провожатый с одобрением сказал:

– Ну что ж, это неплохо, неплохо. А тебе не страшно?

Я резко поднял голову и крикнул, очень боясь, что мне не поверят:

– Нет!

– Ну, если так, тогда тебе вон туда. Видишь арку большого дома?.. Так в нее!

Позабыв сказать спасибо, я перебежал перед самым носом у самосвала улицу, влетел под арку и как вкопанный остановился: передо мной действительно открылся самый настоящий дворец. Он был большой и точно сделанный из одного стекла. И на фоне черных клубящихся облаков весь сиял и светился, как хрустальный, а сверху (потом я узнал, что там был огромный гимнастический зал) из ярко освещенных окон вырывались звуки марша. Но и они не подбодрили меня. Я, сконфузившись, едва не повернулся и не побежал обратно, очень жалея, что не взял с собой для храбрости Севу. Но в эту самую минуту за спиной вдруг раздалось:

– Пацан, ты записываться пришел, да?

Я обернулся и увидел такого же, как и я, паренька, к которому почему-то сразу же почувствовал доверие.

– Да-а.

– И я. Ты куда?

– Н-на бокс.

– Значит, вместе. Тебя как зовут?

Я ответил.

– А меня Мишка.

Он, оказывается, тоже видел выступления боксеров в Центральном парке, и ему тоже очень понравилось, что сразу же – синяки.

– Ну, пошли?

– Подожди, – чувствуя, как у самого горла вдруг гулко забилось сердце, попросил я, глядя на стеклянные двери, за которыми виднелось много народу.

– Боишься, да? – понимающе спросил Мишка.

– А ты?

– И я. Но это ничего. Только бы тренер не заметил.

– Пошли!

– Пошли, – облизав шершавые губы, кивнул я. Откровенное признание нового товарища придало мне храбрости. Но Мишка, потянувшийся к стеклянной двери, вдруг, точно обжегшись, отдернул руку.

– Ты что? – встревоженно спросил я.

Мишка оглянулся и, округляя глаза, сказал шепотом:

– А ты знаешь, что нас сейчас будут бить?

– Да, – кивнул я. – Дома потренировался.

– Как?

Я, согнув указательный палец, показал.

– А я подушкой. Перчатки-то мягкие.

«Правильно! Верно! – в смятении подумал я. – Как мне самому в голову не пришло?»

– А это вот, – Мишка снова оглянулся и вытащил из кармана пузырек с какой-то темной жидкостью, – а это чтобы синяки сводить: помажешь – сразу чисто!

Я обрадовался. А Мишка сунул пузырек обратно в карман и, решительно сказав: «Э, была не была!» – толкнул обитую снизу медью дверь.

Вслед за ним поспешно шагнул и я, но в следующую секунду попятился, увидев, как из-за столика в углу встал седоусый, в золотых галунах швейцар.

– Н-ну, баловаться пришли? – нахмуривая свои седые кустистые брови, недобро спросил он.

– Нет! Честное пионерское! – ответил Мишка, храбро глядя в его маленькие глазки.

Я торопливо кивнул и тоже сказал:

– Честное пионерское!

– Ну, если только так! – по-прежнему строго проговорил он. – Тогда ступайте вон туда! – и указал своим гнутым, корявым пальцем через весь вестибюль. – Да чтоб вести себя прилично, а то живо у меня вылетите!

– Польта-то, польта-то сперва в гардероб сдайте, – ворчливо прибавил он, видя, что Мишка уже собрался идти прямо одетым.

Сдав на вешалку пальто и кепки, мы стали пробираться сквозь шумную толпу и оказались возле двери, на которой висела черная с серебряными буквами дощечка: «Борцовский зал».

– Не туда! – Мишка схватил меня за рукав, потащил дальше, но задержался у стенного шкафа, увидев сквозь стекло золотые кубки, хрустальные вазы и бронзовые фигурки, на которых было красиво выгравировано, что это все призы, завоеванные спортсменами клуба.

– Во, видал? – подмигнул он с таким видом, будто тоже за них сражался.

На следующей двери было написано: «Зал тяжелой атлетики». Опять не то. Значит, надо в противоположную сторону. Но тут зазвенел звонок, и все плотной толпой двинулись к стеклянной двери в глубине фойе, которую мы с Мишкой только тогда и заметили. Там, как мы после узнали, был огромный, похожий на цирк Круглый зал, где всегда проходили спортивные состязания и выступления.

Фойе через несколько минут опустело, музыка смолкла, и стало покойно и уютно. Я огляделся и сразу же увидел несколько кучек таких же, как и мы с Мишкой, ребят.

«Так они, наверно, тоже пришли записываться!» – смекнул я и показал Мишке глазами:

– Вон у кого нужно спросить…

– А, верно! – обрадовался он и, решительно шагнув, крикнул издалека, как мне показалось, слишком громко: – Вы на бокс, да?..

– Не. На борьбу, – лениво отозвался плечистый, с толстой шеей крепыш. – Вон там на бокс, – и небрежно кивнул на самую многочисленную, человек в восемь, группу.

«Сколько народищу-то!» – подумал я, и мне стало страшно: а вдруг столько не примут?

Я оглядел ребят. Почти все они были выше нас с Мишкой ростом, но вид у них был тоже какой-то не такой: лица розовые, глаза бегают. Только большой и нечесаный парень, чем-то очень напомнивший Митьку, смотрел насмешливо-презрительно и высокомерно фыркал (от него, как и от Митьки, несло табаком), да нехорошо ухмылялся и подмигивал мрачный, сутуловатый тип в узких брючках, державший руки в карманах. Они, наверно, были с одного двора или вместе учились, так как друг друга знали. Похожий на Митьку называл сутуловатого «Верблюдом», а тот его – «Еремой». Я удивился, до чего же подходят к обоим клички.

Разговор шел о «приемных экзаменах», которые нам всем предстояло пройти. Значит, не обманул нас в школе Горелкин.

Аккуратно одетый, с горящими от волнения ушами блондинчик, то и дело облизывавший губы, сказал, что он-то вообще не боится, потому что не такие удары выдерживал, и сразу оглядел всех, проверяя, поверили ему или нет.

Верблюд, переступив с ноги на ногу, подмигнул:

– Да мне бы только чуть-чуть подучиться, а там пусть выгоняют! – и хотел сплюнуть, но, оглянувшись на швейцара, удержался.

– И мне, – пробасил Ерема.

– А я… – вертя головой, начал маленький черноглазый и юркий, как воробей, но сразу же замер: из зала вдруг донеслись глухие удары. – Вон как там кого-то бьют! – через несколько секунд с ужасом прошептал он.

Я тоже прислушался, и у меня все похолодело внутри: в самом деле, удары были сильные и гулкие, будто яростно выбивали палками пальто, перед тем как убрать их на лето, разом человек двадцать. Слабо долетали непонятные слова команды.

– Да что мы стоим-то? Пойдемте посмотрим! – возбужденно оглядывая всех, предложил Мишка и, не дожидаясь ответа, шагнул к двери.

«Идти или не идти?» – замешкался я, но Мишка так посмотрел, что я поспешил за ним.

Мишка решительно толкнул дверь – звуки ужасных ударов усилились, – шагнул через порог. Я оглянулся: сзади меня уже стояли трое. Ничего не видя, я миновал комнату с низким потолком, по-видимому раздевалку, так как на вешалках висели пиджаки, брюки, а под длинными, обитыми черной клеенкой лавками вдоль стен стояли ботинки, вышел в зал и, ошеломленный, остановился: там все двигалось и мелькало.

Я невольно прижался к Мишке и некоторое время никак не мог разобраться в том, что вижу и слышу. А потом обнаружил, что в просторном, с высоченным потолком, ровно освещенным лампами дневного света зале люди в трусах и майках. И каждый занят своим делом. Одни с ожесточением наскакивают и тузят кулаками в специальных рукавицах кожаные мешки, висящие на тонких тросах посреди зала. Те качаются, отскакивают, снова попадают под удары. Другие – как девчонки прыгают через крутящиеся со свистом скакалочки. Третьи, лежа на спине, дружно сгибаются пополам и достают ногами за головой.

Справа, у стены, четверо, стоя под толстыми деревянными козырьками, словно стараясь друг друга общеголять, изо всех сил колотили по туго надутым грушевидным мячам. Было просто невозможно уследить, как они по ним попадают. И вот эти-то самые мячи, с бешеной скоростью мотаясь под козырьками, и производили тот самый непонятный грохот.

«Постой, постой, а где же их учитель… Тьфу! Тренер-то?..» – повел я глазами по залу. Натолкнулся взглядом на высокого, подтянутого, коротко остриженного человека в сером свитере и складно сидящих спортивных брюках, с четкой линией пробора на левой стороне головы. Он бесстрашно расхаживал с секундомером в руках среди качающихся груш, мешков, беспрерывно двигающихся фигур и мелькающих перчаток. Время от времени тренер наклонялся то к одному, то к другому, что-то говорил, показывал и шел дальше. Всмотревшись получше, я ахнул: он тоже выступал в парке! Ему еще больше всех хлопали за то, что он очень ловко увертывался от ударов противника и бил сам. У того под конец все лицо было в синяках. Ну, уж он обязательно научит!

Человек в свитере подошел к парню, который остервенело колотил по лоснящемуся кожаному мешку, остановил его и стал что-то строго говорить, а я вцепился обеими руками Мишке в плечо: «Так ведь он же… так ведь этот парень такой же, как и мы! Когда прыгал вокруг мешка и тузил его, было как-то незаметно».

Я лихорадочно обвел глазами зал. И все остальные такие же. И даже меньше меня ростом есть.

От этого открытия сердце забилось еще сильнее, но теперь не от страха – уж за это ручаюсь! Я обернулся к Мишке, встретился с ним глазами и понял, что и он думает о том же.

Потом человек в свитере скомандовал:

– Первая пара – на ринг!

И за белые канаты, которые так же, как и в парке на эстраде, были растянуты между блестящими столбиками, привычно забрались и важно пожали друг другу руки два паренька в огромных, по сравнению с ними, перчатках. Потом они отскочили в разные стороны, прицелились перчатками и начали – ну как настоящие боксеры! – прыгать на мысках и тузить друг друга.

– Вот здорово! – задыхаясь от восторга, прошептал я. – Не хуже, чем те, на Массовом поле.

– Да нет. Не то, не то… – не спуская с ребят придирчивых глаз, махнул рукой Мишка.

– А что?

– Да синяков-то совсем нету.

В самом деле, лица у обоих совершенно чистые, хотя нет-нет да заезжают друг другу. Вообще-то прыгают, руками все делают правильно, а вот синяков действительно ни одного.

– Слабаки! – с презрением кивнул на них Мишка.

– Да-а, – разочарованно протянул я. – Не умеют, не умеют по-настоящему!

Потом за канаты полезла другая пара, за ней – третья.

И по-прежнему ну хоть бы один паршивенький синячишко у кого!

Мишка только руками разводил.

– Ну и слабаки! Вот уж слабаки!.. – А потом вдруг спохватился: – Может, здесь так и полагается? Вот у взрослых, уж там наверняка все по-настоящему… Надо будет поглядеть.

В это время тренер опять крикнул: «Время!» И все, перестав махать руками, прыгать, бегать, тузить друг друга, окружили его и стали о чем-то наперебой говорить.

Меня снова охватило волнение.

Наконец тренер громко спросил:

– Теперь всем ясно, да? В таком случае, быстро в душевую, а то скоро старшая группа придет!

И все, вразнобой крича: «До свиданья, Вадим Вадимыч!» – смеясь и толкаясь, наперегонки бросились к двери.

Мы с Мишкой едва успели посторониться, чтобы дать проход.

«Вадим Вадимыч! – повторял я про себя. – Его зовут Вадим Вадимыч!» И это обыкновенное, не раз слышанное имя показалось мне каким-то особенно мужественным и красивым.

Вадим Вадимыч попрощался с последним учеником, обернулся и, как мне показалось, глядя на меня одного, пошел к нам. «Все… вот сейчас!.. – закрывая глаза и пятясь, с ужасом подумал я. – Сейчас он мне первому трахнет!»

– Что с тобою? Куда же ты пятишься? – услышал я спокойный голос и, открыв глаза, увидел удивленное лицо тренера.

Оглянувшись и убедившись, что все равно бежать некуда, я, не поднимая глаз, шепотом сказал, что вот пришел, чтобы записаться на боксера, и снова зажмурился, в отчаянии говоря себе: «Ну уж теперь пусть… пускай бьет!» – и весь напрягся в ожидании удара.

Но ничего подобного не произошло, а вместо этого я вдруг услышал:

– Ах, так вон оно что!

Я открыл глаза: Вадим Вадимыч оглядывал всех, кто стоял у дверей.

– И вы?

– И мы… – опуская голову, безнадежно ответил Мишка.

– Та-ак… – Вадим Вадимыч теперь уже зорко осмотрел всех, задержался взглядом на Ереме. – Тогда тебе, дорогой, придется расстаться со стильной прической: боксерский зал не танцевальная площадка, здесь не должно быть ничего лишнего. Вот как надо, – и указал прямо на меня, отчего мне сразу стало жарко.

Ерема опустил голову, засопел, а Вадим Вадимыч уже снова обращался ко всем:

– Ну, а учитесь как?

– Хорошо-о-о… – последовал недружный ответ.

Я невольно покосился на Верблюда и его приятеля. Что-то больно не верилось, что и у них все хорошо. Уж такие два…

– Только так, иначе у нас нельзя, – говорил Вадим Вадимыч. – С тройками не принимаем. Дневники сам буду проверять.

«Пожалуйста! – чуть было не вырвалось у меня. – Ох, да уж я тогда!..»

– И еще одно. Кто из вас курит?

– Я… – страдальчески сдвигая к носу брови, негромко, после тягостного молчания, прогудел широкоплечий парень с добрым лицом.

Ерема прикрыл было ладонью рот, но спохватился и спрятался за спины других. А Верблюд сразу присел, чтобы его не было видно; он сделал страшные глаза, когда я удивленно посмотрел на него.

– Больше никто? – строго спросил Вадим Вадимыч. Все молчали. И тогда он обернулся к курильщику:

– Что честно признался – хорошо. Но ничего у нас с тобой, дорогой, не выйдет.

– А если… брошу?

– Вот тогда посмотрим. Ну, а вы, – Вадим Вадимыч обернулся к нам, – ступайте во врачебный кабинет, осмотритесь и принесите старосте группы справки, которые вам там дадут.

«Но почему… почему же он никого не ударил? – опасливо поворачиваясь и вслед за новыми товарищами выходя из зала, удивленно думал я. – Ведь нам же с Севой сказали, что… Так неужели же это все враки?»

Первыми прошли медосмотр мы с Мишкой. Ерема и его дружок сосали конфетки, чтобы табаком не пахло.

Когда вышли из кабинета, Мишка зловеще зашептал:

– Ничего-ничего, врач, он все равно узнает!..

И мы опять пошли в боксерский зал, чтобы отдать врачебные справки.

Там нас строго встретил староста группы, коротко остриженный, высокий серьезный парень – наверно, из девятого или из десятого класса, – так же, как и я, в кителе, только с комсомольским значком на груди. Он провел нас через раздевалку в тренерскую – небольшую комнату без окон, с письменным столиком и двумя стульями. Усевшись за стол, он долго и подозрительно рассматривал наши справки, точно они были поддельные. Потом строго сказал, что теперь ладно, запишет нас в секцию, но условно.

– То есть как условно? – испугался Мишка.

– Очень просто. Вы должны еще заполнить вот эти карточки. – Он выдвинул ящик стола, достал оттуда две голубенькие бумажки и протянул сначала Мишке, потом мне. – А когда это сделаете, пусть ваши родители подпишутся, что они не против, чтобы вы занимались боксом. Без этого не принимаем. Да не забудьте полотенца и мыло: в душе обязательно будете мыться. Понятно?

Мы дружно сказали, что понятно, и, попрощавшись, вышли из зала.

– Фи-и! – тоскливо просвистел Мишка, когда мы оказались на улице. – Моя мать ни за что не подпишет и отцу не разрешит.

Мне стало жалко его, да и потом очень не хотелось терять такого хорошего товарища, с которым только познакомился, а казалось, знал уже десять лет.

– Да ты уговори. Или даже, знаешь, лучше вот что: скажи одному отцу по секрету. Понимаешь?

– Верно, правильно! – обрадовался Мишка. – Здорово придумал! Так и сделаю! – Он в возбуждении огляделся и ахнул, натолкнувшись взглядом на часы, которые висели на углу дома: – Вот это да! Уже десятый час, а мне еще ехать сколько!

Я тоже заволновался: ой, да я же никогда не бывал в такое время далеко от дома, вот теперь когда до него доберусь?

В метро спустились вместе с Мишкой. Оказалось, он жил недалеко от нас, на Зубовской площади. Говорили мало. «Мамочка, миленькая! – репетировал я про себя. – Это я во Дворце спорта был, на боксера записывался. Поздно потому, что у врача осматривался».

Мишка хмуро считал мелькавшие за стеклянной дверью вагона огни. А когда мы выбрались из метро, то, не глядя, сунул мне руку и зашагал прочь.

«А жалко, если ему все-таки не разрешат», – забывая о себе, с сожалением подумал я, входя в парадное своего дома.

Шагая сразу через две ступеньки, хотя в подъезде едва светила мохнатая от пыли лампочка, я поднялся на второй этаж и, как ни уговаривал себя, все же оглянулся на чердак, к которому круто шла ветхая деревянная лестница.

Это было самое страшное место в нашем доме. Там лет пять назад жена дяди Влади увидела отрезанную человеческую ногу. От страха она бросила в пыль таз с бельем и кубарем скатилась по лестнице вниз. И хотя мой отец потом лазил на чердак с электрическим фонариком и увидел, что там просто валяется пыльная вата, которую клали на зиму между окон, чердак так и остался для ребят самым страшным местом.

Ощутив, как по спине пробежал холодок, я лихорадочно нашарил ручку двери и хотел было уже рвануть ее на себя, но из своей квартиры вдруг высунулся Сева, и я сделал вид, что вовсе и не тороплюсь.

– Приехал, да? – выходя на площадку и тоже взглядывая на чердак, прошептал он. – А чего это ты так долго? Я тебя жду-жду. – И еще больше понизил голос: – Знаешь, твоя мать к нам три раза прибегала.

– А ты что сказал?

– Ну что… чтоб она зря не беспокоилась… что ты скоро придешь.

– А куда я поехал, не сказал?

– Нет, что ты! – воскликнул Сева, нахмурился и опустил голову. – Но она сама как-то догадалась.

– Эх, ты! – уничтожающе глядя в его голый затылок, презрительно сказал я. – Все-таки проговорился!.. Больше-то никому не сказал?

– Не-ет! – Сева поднял голову. – Я же на улицу-то не выходил! Ну, расскажи, расскажи, как ты там? – глядя на меня с нескрываемой завистью, спросил он.

Я смягчился, стал рассказывать о дворце, о боксерском зале, о Мишке, тренере и врачебном осмотре.

– Ух ты! – задыхался от восторга Сева. – Всего осмотрел, ослушал и сказал – можно?

– Да-а! – гордо кивнул я.

– Ну, а это… А куда тебя били-то?

– Ну, куда били? – выгибая грудь колесом, солидно ответил я. – Ну-у, куда?.. – повторил, лихорадочно соображая, а куда же действительно могли. – Вот сюда! – и ткнул в плечо.

– Ну, а ты?

– А что я? Ничего. Только чуть-чуть покачнулся.

Дверь нашей квартиры вдруг приотворилась, и из нее выглянула мать.

– Ах ты негодный! – крикнула она, точно я находился от нее метрах в ста, и, схватив меня за руку, потащила в комнату. – Да ты что же это со мной делаешь? Время уже одиннадцатый час, а его все нет и нет! Я переволновалась, не знала, что подумать!

– А разве тебе дядя Владя ничего не говорил?

– Говорил, но все равно. Чего я только не представила! Спрашиваю Севу – молчит. И лишь когда его мама взяла ремень, заговорил! Это на каких таких боксеров ты ездил записываться, а? Ты что, с ума сошел, да? Хочешь, чтоб тебя убили там? И не смей даже думать об этом. Иди сейчас же умывайся и садись ужинать!

Я уныло скинул пальто и побрел на кухню умываться.

– Это чего тебя там строгали-то? – с любопытством спросил сидевший у окна с папироской во рту дядя Владя.

– Да так… – уклончиво ответил я и замер, заслышав шаги матери.

– Нет, вы только представьте себе, что он задумал!.. – прямо с порога начала она, не обращая внимания на мои знаки.

– Учудил, брат, учудил! – прогудел дядя Владя, когда мать рассказала, в чем дело. – Да ты знаешь, как там бьют, нет? Да там и глаза, и зубы, и печенки-селезенки, и все протчие внутренности отбивают! Как выйдешь за эти самые веревки-то, тебя и начнут и начнут волтузить. Ты думаешь, зачем они у них там растянуты? Чтоб бежать было некуда. Да-а! Тебя бьют, а бежать некуда, тебя молотят, а схорониться негде. Пока нос не сломают да все зубы не повышибут, не выпустят оттеда!

Он говорил это так уверенно, что я готов был уже пойти на попятный, да вдруг понял, что все это враки.

Не зная, что я уже побывал в боксерском зале, дядя Владя солидно продолжал:

– Видал, видал я раз, где они там эту, так сказать, науку-то свою проходят. Увечье, сплошное увечье!.. Для вышибленных зубов у них, стало быть, в уголке специальные ящики приспособлены; для стока крови из носу по всей зале аккуратно желобочки проложены, чтоб, значит, пола зря не пачкали. Залезут, стало быть, за эти самые веревки-то, побьются-побьются, а как только кто духом изойдет – с катушек долой, – так его, горемычного, берут таким вот макаром за руки, за ноги и в уголок волокут. Так что к концу там целый штабель набирается. Сам видел, собственными глазами! – прикладывая руку к сердцу, закончил дядя Владя и победно поглядел на меня.

Тут уж я не сдержался, возмущенно шагнул на него. Да что он такое наговорил? Все это вздор, враки!

– Мамочка, не слушай его, пожалуйста, не слушай! – со слезами в голосе крикнул я. – Это все неправда! Это все не так! Пойдем лучше в комнату, и я тебе все-все по-настоящему расскажу!

И я кое-как утащил мать из кухни и, чуть не плача, стал рассказывать, что видел во Дворце спорта на самом деле.

– Мама, а все, что говорил дядя Владя, неправда! Там все не так. Там такие же, как и я, ребята. Есть даже меньше. И я не видел ни у кого из них ни сломанных носов, ни выбитых зубов. И после тренировки никто их никуда не складывает, а все своими ногами идут в душ и моются там. И потом, у них очень хороший тренер, Вадим Вадимыч. Он только не принимает тех, кто курит и плохо учится. Сам дневники проверяет. А перчатки мягкие, и ими ничего нельзя сломать или выбить. Понимаешь – ничего!

– Ну хорошо, хорошо, – глядя в мои полные слез глаза, сдалась мать. – Я завтра же все сама спрошу у нашего физорга. Он физкультурник и все знает. И давай так договоримся: пока я с работы не приду, никуда не езди. Согласен?

– А он настоящий физкультурник?

– Настоящий. Значок на пиджаке носит.

– Тогда согласен! – ответил я, крепко веря в этого незнакомого мне человека. Физкультурник не то, что дядя Владя. Уж он не будет чепуху молоть!

– И еще папе напиши, с ним посоветуемся, – предложила мать.

– Пожалуйста! – ответил я.

Ну папа-то вообще! Он сам на стадионе занимался, пока институт не закончил и не стал работать.

– Даже вот что: давай вместе! – И мы уселись за стол и стали писать отцу письма.

Я писал, что хочу стать сильным и ловким и поэтому решил поступить в боксерскую секцию. Это самый мужской вид спорта – ни одной девчонки там нет! Что писала мать, не знаю. Уж наверно, охаивала бокс. Но это не важно: пока ответ придет, я стану настоящим боксером.

На следующий день я едва дождался матери и впился глазами в ее озабоченное лицо. Не разрешит! Что-то нехорошее сказали!

– Ну, мам?

– Не знаю, – со вздохом ответила она, медленно снимая пальто. – Видела я как-то этот ваш бокс в кино, страшным он мне показался…

– Да нет же, мам, нет! – почувствовав, как в душе начинает расти надежда, нетерпеливо перебил я. – Ты не об этом, а лучше о том, что… ну как тебе ответили на фабрике, расскажи! Только честно, не обманывай.

– Ну что ответили? – как бы разговаривая сама с собой, снова вздохнула она. – Ответили, что я ничего не понимаю и что это совсем не то, что я думаю.

– Правильно, не понимаешь! – весь дрожа от радости и уже чувствуя горячую благодарность к незнакомому мне физоргу, воскликнул я. – Конечно же, совсем не то! Зря ты только отцу написала… Ну, дальше, дальше!

– Ну что ж дальше? Потом он сказал, что для мужчины… для будущего мужчины это очень и очень полезно… – все так же задумчиво продолжала мать. – Что это дает много сил, выносливости и воспитывает храбрость и твердость характера. – Она слепо посмотрела на меня. – Что ж, походи, позанимайся немного, посмотрим, может, и впрямь это будет для тебя хорошо. Ведь, откровенно-то говоря, у тебя всего этого как раз и не хватает.

Я хотел было обидеться: как это так – не хватает? Но смекнул, что, пожалуй, не стоит. А мать продолжала:

– Да, кстати, поменьше без дела по двору болтаться будешь. – Она повесила пальто, испуганно обернулась. – Только смотри, как следует гляди, пожалуйста, чтоб тебе там как-нибудь нос не своротили!

– Да что ты, мам! – стараясь не показывать радости, воскликнул я, подбежал к шкафу и выбрал себе поновей трусы и майку, которые с этого дня будут считаться только тренировочными и лежать в особом месте. – Да этого же никогда не бывает!

– Не бывает, не бывает, а я слыхала…

В эту самую минуту дверь вдруг отворилась и в комнату с шумом ворвался Сева.

– Ой, опять забыл постучаться! – заметив мать, растерянно остановился он, а потом увидел, что его никто не ругает, спросил, жалобно глядя на меня круглыми глазами: – Уже едешь, да? Возьми и меня с собой.

«Ни за что!» – отводя от него взгляд, подумал я и с надеждой посмотрел на мать, которая, словно поняв меня, торопливо сказала:

– Ни в коем случае! Ни в коем случае! Ты сначала пойди и спросись у своей мамы. Вот если она разрешит, тогда еще…

– Да разрешит! – уверенно воскликнул Сева и умчался.

Я покосился на разложенные на обеденном столе тетради и учебники – не все успел выучить! – бросил взгляд на часы.

– Ну что ж, мам, тогда я поеду, а? – сказал я, хотя до начала тренировки было добрых три часа.

– А уроки все сделал?

– Чего? – Я всегда переспрашивал, когда не знал, что ответить сразу. – Да вообще-то немножечко осталось. Но я… я, честное пионерское, приеду и обязательно доделаю, ладно?

– Ну хорошо, – согласилась она.

В дверь громко постучали. И в комнату вместе с Севой, у которого было нахмуренное лицо и красные глаза, вошла его мать. Ее во дворе звали не по имени, а по фамилии: «Денежкина». Такая толстая, маленькая и ужасно крикливая тетя. Она строго спросила меня, где то место, куда мы собираемся пойти.

Сразу смекнув, в чем мое спасение, я расписал как мог страшнее, сколько нужно ехать, сколько потом идти – два раза улицу переходить! И она, ахнув, сразу же заругалась на Севу, что он вечно выдумывает всякие глупости, что ему так далеко от дома заезжать нельзя, но что уж если ему очень хочется, то он может проводить меня до метро.

– Да неужели же поближе таких кружков нету? – с возмущением обратилась она ко мне, будто я был виноват, что Дворец спорта находился так далеко от нас.

– Нету… – не зная точно, есть или нет (хотя потом оказалось – сколько хочешь!), ответил я и торопливо крикнул: – Ну, я поехал, ма! – и шагнул к двери.

– Нет, нет, пальто! – взглянув в окно, засуетилась она.

Пришлось подчиниться. Надев пальто и боясь, как бы мать не передумала, я толкнул Севу за дверь и сам юркнул вслед за ним.

– Да ты не горюй, – по-мужски, без всяких там сюсюканий утешил его, когда мы вошли в метро и направились к кассе, чтобы разменять для автомата на пятачки гривенник. – Я тебе все буду показывать, что сам узнаю.