Воины Сиу 4 страница

“Гарри Оуэн”(Garry Owen) - старинный ирландский квикстеп, датированный примерно 1800 годом и известный тем, что являлся маршем нескольких ирландских полков, включая Пятый Королевский Уланский, члены которого считали эту мелодию неплохой застольной песней. Гарриоуэн (Garryowen) на гэльском языке[235] означает “Оуэн’с гарден”[236]. Это пригород Лимерика[237], и там, недалеко от места рождения Кио, размещались эти буйные уланы. Элизабет говорила, что ее муж впервые начал насвистывать и напевать этот мотив еще в Форте Райли вскоре после того, как была создана Седьмая, и она полагала, что Кио имел к этому отношение. Однако Кастер мальчишкой обожал романы некоего Чарльза Ливера, часто писавшего о наполеоновских войнах. Среди главных героев мистера Ливера мы находим О’Мэлли - драгуна, очаровавшего Кио, но там присутствует и “Джек Хинтон, гвардеец” - любимец юного Кастера. И в этой живой авантюрной книге британский полковой оркестр играет ту “легко запоминающуюся мелодию”. Итак, крошечный узелок остается несвязанным.

попыхивающих трубками студентов-старшекурсников:

Ликуйте, Бахуса сыны

Сюда, кто пьян и весел.

Давайте пить, давайте петь

Споем давайте хором.

ХОР

Мы вместо сока выпьем эль.

Положим счет на бочку;

За долг в тюрьму мы не пойдем

Из Гарри Оуэн во славе.[238]

Имеется, по крайней мере, четыре различные версии - с уличными скандалами, крепкими сердцами, разбитыми окнами, погоней за шерифом и прочими восхвалениями мужской доблести улан из Гарри Оуэн. Поэт Томас Мур привнес свежую лирику - смеющиеся глаза, лучи радости, моря скорби, зеленый остров - и переименовал в “Дочерей Ирландии”. Мур прославился благодаря “The Harp That Once Through Tara’s Hall” и “Believe Me, If All Those Endearing Young Charms”, и в своих лучших произведениях он проявляется как тонкий романтический поэт, но “Дочери Ирландии” не входят в их число.

Последней мелодией, исполненной в честь Кастера, была “Гарри Оуэн”. За исключением незаменимых горнистов, все музыканты Седьмой Кавалерии остались на базе у реки Паудер. Они расположились на холме и, когда их товарищи выступили навстречу судьбе, грянули ту воодушевляющую мелодию, вселившую радость в сердца уходивших людей, говорил рядовой Голдин: “ее ноты все еще звучали в наших сердцах, когда мы отплыли от берега и потеряли оркестр из вида...”.

Кио помнят не из-за его музыкального вклада, не из-за его удали, не из-за его сексапильности, но из-за его коня Команча, имевшего репутацию единственного выжившего на Литтл Бигхорне.

Выжило довольно много лошадей принадлежавших Седьмой Кавалерии - вероятно более ста. Индейцы отловили годных и ездили на них, насколько их хватило. То есть, некоторые из этих крупных американских лошадей адаптировались к аборигенной жизни, но прочие слабели и умирали, поскольку, в отличие от небольших и выносливых индейских лошадок, были приучены к зерну и не смогли пережить зиму в Монтане, обгрызая ивовую кору и случайные пучки бурой травы. Желчь говорил, что они немногого стоили. За исключением этих, похоронные группы видели ряд полковых лошадей на поле боя. Большинство из них было так тяжело ранено, что солдаты убивали их, но некоторых расседлывали - если, конечно, на них еще оставалось седло - и отпускали на свободу. Одно из этих животных, серый из роты “Е”, следовало за колонной Терри обратно вниз по долине до “Дальнего Запада”. Оно казалось смертельно испуганным, и последний раз его видели на берегах Йеллоустона.

Помимо лошадей там был еще и бульдог. Ординарец Кастера Джон Буркман видел, как он трусил вместе с обреченным батальоном. Буркман свистнул. Собака не обратила на свист никакого внимания. Двумя днями позже Буркман увидел ее на склоне холма. Он не знал, чья это собака, но, должно быть, она сопровождала полк от самого Форта Линкольн, поскольку то была явно не индейская псина. Деревянная Нога видел ее, хотя и не отметил породу: “Я не видел там никакой другой собаки...”.

14 декабря 1907 года журнал “Forest and Stream” опубликовал статью некоего C.B.D.W., которая касается грейхаунда, предположительно подаренного Кастеру королевой Викторией. “Он был широк в кости и мускулист, упитан, а его рыжевато-коричневая шерсть была испещрена черными полосами...”, что делает собаку похожей на тигра. Во всяком случае, этот грейхаунд был случайно подстрелен за пределами Форта Харкер, когда генерал отбыл на восток по каким-то неизвестным делам. Пуля пробила основание хвоста, прошла через тело и застряла в правом плече. Было ясно, что такая рана смертельна. Приготовили ложе из мягкой травы на плоских камнях возле ручья, туда отнесли собаку и оставили умирать. Однако, как и маленький Боб, выживший в Оклахоме с пробитой сторожевым колышком головой, так и грейхаунд королевы Виктории пережил этот мучительный выстрел и через две недели после инцидента приковылял в форт.

Затем в марте 1908 года “Forest and Stream” напечатал письмо от Наполеона А. Комю из Годбаута, Квебек. Мистер Комю говорил, что он с большим интересом прочитал декабрьскую статью и хотел бы знать, не был ли это тот самый пес, которого он самолично видел в Форте Вашаки в 1882 году. Если так, то:

...он прожил удивительную жизнь, поскольку он и “Курчавый”, индейский скаут из Кроу, были единственными живыми существами, спасшимися во время последнего боя Кастера с Сидящим Быком на реке Литтл Бигхорн 25 июня 1876 года.

Через три дня после сражения, когда разведывательный отряд прибыл на поле боя, туда, где Кастер с несколькими уцелевшими заняли свою последнюю позицию, этот грейхаунд был найден лежащим рядом со своим мертвым хозяином. Винтовочная пуля ударила его возле глаза, так что он ослеп на тот глаз, но других ран у него не было. В отряде за ним хорошо ухаживали, и, наконец, он нашел хозяина в лице лейтенанта Р.И. Томпсона из Шестой Пехоты, который служил в Форте Вашаки в то время, когда я там был. Это сам лейтенант снабдил меня вышеуказанными подробностями касательно того пса.

Рассказ о грейхаунде, поведанный мистером Комю, внушает недоверие. Во-первых, он простодушно вторит легенде Курчавого, которая сама по себе является в лучшем случае полуправдой. Более существенно то, что никто больше - ни лейтенант Брэдли, первым прибывший на то поле, ни Бентин, ни Рино, ни один из выживших в сражении, никто из команды Терри - ни один из них не видел этого грейхаунда.

Однако свидетельства Деревянной Ноги и Буркмана хорошо согласуются между собой, и почему-то от их утверждений исходит ощущение достоверности. Похоже, что на том поле была оставшаяся в живых полковая собака. Известный историк-кастеровед Джон Кэррол решительно заявляет: “Я убежден в том, что, по крайней мере, одна принадлежавшая Кастеру собака находилась на том поле после сражения”. Одна или более собак и несколько раненых лошадей. Однако упорно продолжает существовать легенда о единственном выжившем. Почему? Резонно спросить, почему продолжает существовать миф о длинных волосах Кастера, тогда как нет сомнений в том, что в ту кампанию он был коротко острижен. Предполагалось, что он проведет в поле несколько недель, а за это время длинные волосы собрали бы всю окрестную грязь. В подобных экспедициях очень немногие солдаты носили длинные волосы. Тем не менее, в критический момент генерал Кастер был просто обязан иметь ниспадающие локоны.

Так же и с конем Кио – единственный выживший.

Неясно, каким образом Команч получил свое имя, но 13 сентября 1868 года во время стычки с индейцами возле Симмарона - Луси определяет это место как Блафф-Крик, Канзас - конь был ранен стрелой в заднюю часть тела. Древко сломалось, и ранение оставалось незамеченным до тех пор, пока Кио не вернулся в лагерь, но во время этого боя или же вскоре после него кто-то дал коню имя. В популярной истории Маргарет Лейтон, более или менее основанной на действительных событиях, солдат по имени МакБэйн говорит Кио, что он видел, как стрела вонзилась в коня: “Он завопил громче всех этих Команчей... Я никогда не слышал, чтобы лошадь испускала такие вопли. Это и в самом деле походило на вопль какого-нибудь Команча”. На что Кио откликнулся: “Команч! Так это имя для него! ”.

Команча описывают как темно-гнедого, золотистого, светло-гнедого, мышиного цвета, или же темно-кремового с черной гривой и черным хвостом. Официальный реестр Седьмой Кавалерии описывает коня как гнедого, весом в 925 фунтов, высотой в пятнадцать ладоней[239], дата рождения - около 1862 года, и перечисляет двенадцать шрамов от ран.

У Команча столько же спасителей, как и вариантов окраски. Кузнец Густав Керн, позднее ставший опекуном животного, говорил, что обнаружил Команча на поле боя, истекающего кровью, хлеставшей из шести ран. Другой солдат уже готов был перерезать Команчу горло, когда Керн убедил его не делать этого.

Лейтенант Нолан видел Команча в лощине.

Капитан МакДугал обнаружил его “сидящим на задних ногах и опирающимся на передние”, утыканным стрелами и в очень плохом состоянии.

Майор Питер Уэй утверждал, что Команч стоял: “Седло болталось у него под животом, но попона и подседелок отсутствовали”.

Годфри говорил, что люди Терри обнаружили его на месте расположения индейского лагеря: “МакКлернанд из 2-ой Кавалерии сказал мне, что видел каких-то скаутов, собравшихся вокруг коня...”.

Согласно газетам девятнадцатого века, Команч снес семь мучительных ранений, “каждое из которых убило бы обычную лошадь”. Почти все журналисты ранят его семь раз, возможно потому, что цифра семь - эстетически привлекательное число, или же потому, что оно имеет мистическое значение. Однако книга для кровожадного юношества преподносит несчастное животное продырявленным двадцать восемь раз.

Неважно, сколько пуль и стрел проткнули его шкуру. Команч был ранен. Керн с другими солдатами довели коня до реки, искупали, перевязали раны и вели его десять или двенадцать миль до “Дальнего Запада”. Капитан Марш соорудил стойло между рулями.

К тому времени, когда судно достигло Форта Линкольн, конь не мог ходить, так что Команча доставили в конюшни в фургоне. Где-то около года спустя он оправился настолько, что одна из дочерей полковника Стурджиса иногда реквизировала его для верховых прогулок по прерии. Но затем майорская дочка отправилась покататься на Команче, что разъярило мисс Стурджис, и 10 апреля 1878 года полковник Стурджис издал Общий приказ № 7, извещающий сухой армейской прозой, что поскольку Команч был “единственным живым представителем кровавой трагедии Литтл Бигхорна, Монтана, 25 июня 1876 года, доброе с ним обращение и хорошие условия содержания должны стать предметом особой гордости и заботы со стороны 7-ой Кавалерии, с целью продлить его жизнь на как можно больший срок”. Стурджис известил также, что с этого времени: “Никто ни при каких обстоятельствах не сядет на него верхом...”.

После этого в торжественных случаях Команч шествовал во главе бывшей роты Кио - покрытый черной траурной вуалью. С каждой стороны седла свисало по кавалерийскому сапогу, носком обращенному назад.

Команч дожил до двадцати девяти. Он был в добром здравии до тех пор, пока его друг и слуга Густав Керн не погиб у Вундед-Ни. С тех пор - неважно, что делал новый служитель - Команч стал угрюмым и замкнутым. Больше он не рылся в бадье с кухонными отбросами, что было особой привилегией и удовольствием, а пиво, выдававшееся ему в солдатской фляжке, похоже лишь ослабляло его. Так что Команча ничто не интересовало, он лишь грустно лежал в стойле или грязной луже.

Через пятнадцать лет после Литтл Бигхорна Команч ушел.

Полковой кузнец Сэмюель Винчестер присутствовал при кончине и написал записку, адресованную самому себе:

Форт Райли, Канзас, 7-ое нояб. 1891 - в память о старом коне-ветеране, умершем в 1: 30 с резкой болью в своем стойле, в то время как я держал свою руку на его пульсе и глядел ему в глаза - эта ночь надолго запомнится.

Седьмая желала сохранить его. Наведение справок по телеграфу привело к натуралисту Л.Л. Дайчу из Канзасского университета. Дайч согласился за четыреста долларов набить из останков чучело. Он поспел на поезд до Форта Райли и вернулся в Лоуренс, где был расположен университет, со шкурой Команча и грудой костей.

Университетский городок растянут на холме с претенциозным именем Маунт-Ориэд - Гора Ореады[240] - и здесь профессор Дайч воссоздал коня. Он соорудил деревянный каркас, поддерживающий череп, тазовые кости и ноги, набил эту конструкцию мягкой упаковочной стружкой и натянул проволоку, имитирующую мускулатуру. Затем доктор положил слой глины и, наконец, натянул пропитанную солевым раствором шкуру, которую он густо посыпал мышьяком, чтобы отбить охоту у насекомых. В процессе работы Дайч обратил внимание на развившуюся в семи местах грануляционную ткань, что может объяснить, почему в большинстве историй говорится о семи ранениях. Неизвестно, однако, какие именно рубцы явились следствием ран, полученных на Литтл Бигхорне. Не приходится сомневаться в том, что стрела Команчей оставила свой след в боку животного. Кроме того, Дайч высказал догадку, что появление двух из этих рубцов может быть вызвано одной и той же пулей, пробившей шею навылет. Другими словами, никто не может сказать точно, сколько Шайенских и Сиукских пуль или стрел поразило Команча.

Предъявив счет за таксидермию, Дайч сообщил в полк, что если Команча подарят Канзасскому университету, то оплаты не потребуется. Перевозка чучела при передвижениях полка была бы затруднительной, так что офицеры Седьмой приняли это предложение.

Команча выставили на Чикагской выставке в 1893 году, после чего он вернулся в университет и встал в музее натуральной истории. Проходившие вереницей студенты гладили ему нос и выдергивали волосы из хвоста до тех пор, пока - испачканный в нескольких местах, все более и более становящийся похожим на старый коричневый половик - Команч не был защищен стеклянной витриной.

Иногда делались попытки заполучить его под свое попечение или хотя бы одолжить на время. В 1939 году жители Хардина, Монтана, попросили, чтобы Команча передали в музей, возводимый на Поле боя Кастера, но законодательные органы Канзаса отклонили эту идею. В 1946 году герой Батаана генерал Джонатан Уэйнрайт[241] запросил, чтобы Команча вернули в Форт Райли, но президент университета Дин Мэлотт сказал нет.

Сенатор Южной Дакоты Фрэнсис Кэйз попытался в 1951 году. Южная Дакота праздновала свое семидесятипятилетие и желала представить коня на выставке. Президент Мэлотт сказал нет.

Всемирная Издательская Кампания планировала провести в Чикаго презентацию одного из авторов с раздачей автографов и полагала, что Команч внесет свою лепту в звездную атмосферу. Ответ президента Мэлотта был предсказуем.

В 1953 году Киванис-Клуб[242] из Льюистауна, Монтана, сделал другую подачу в пользу поля сражения, утверждая, что никто в Канзасе даже и не слышал о Команче. Неправда, ответил директор музея, ежегодно приходят тысячи людей, чтобы посмотреть на него; после чего президент Мерфи, подобравший посох Мэлотта, сказал нет льюистаунским Киванис.

Итак, защищенный от моли и от охотников за сувенирами своим стеклянным домом с контролируемой влажностью, Команч стоит на Маунт-Ориэд, терпеливо вынося шутки поколений студентов. Ушли остальные лошади, ушел таинственный желтый бульдог, так что в известном смысле легенда оказалась верна. Команч один уцелел.

Ни один всадник не спасся, ни штатский, ни военный. Что касается четырех Кроу, которые вели Кастера - Волосатого Мокасина, Идущего Вперед, Белый Человек Гонит Его и Курчавого - они благоразумно убрались, получив на то разрешение генерала. Кроу были наняты, чтобы обнаружить врага, что они и сделали. Скауты надеялись, что Кастер перережет Сиу, но сомневались в том, что это у него получится, и не видели причины совершать самоубийство.

Если не считать младшенького братишку Бостона и племянничка Оти Рида единственным дополнительным грузом в полковом обозе, который Кастер тащил от Форта Линкольн до Литтл Бигхорна был корреспондент бисмарковской “Tribune” Марк Келлог.

Присутствие каких-либо журналистов не предполагалось. Шерман телеграфировал Терри: “Посоветуйте Кастеру быть осторожным, не брать никаких газетчиков...”. Кастер, однако, проигнорировал эти досадные инструкции и пригласил Клемента Лаунсберри, издателя “Tribune”. Лаунсберри принял приглашение, но затем у него заболела жена, так что Келлогу представилась величайшая возможность в его жизни. Его полевые репортажи должны были появиться не только в “Tribune”, но и в нью-йоркской “Herald”.

Келлог, должно быть, удивился, получив это предложение, так как не был профессиональным журналистом. Бывший телеграфист, тем летом он работал в конторе юриста в Бисмарке и время от времени писал статьи для газет под псевдонимом “Фронтир”. Сент-польская “Daily Pioneer Press” 18 августа 1875 года опубликовала одну из его историй. Она рассказывала о поселенце, убитом индейцами прямо возле Форта Линкольн. “Ба! ”, - восклицает Фронтир: “Я говорю, спустите с цепи псов войны и сотрите дикарей с лица земли, если они не ведут себя подобающим образом”.

На борту “Дальнего Запада”, когда Седьмая выступила в свой последний поход, был Саранча Джим Брисбин, также имевший склонность к сочинительству и, вероятно, внесший этот эпизод в специальное сообщение “Herald”:

Самым последним, кого я видел в устье Роузбада, был мистер Келлог, корреспондент “Herald”, сидевший верхом на муле с двумя парусиновыми седельными сумками, наполненными бумагой и карандашами, кофе, сахаром и беконом в количестве, рассчитанном на 15 дней. Он восседал справа от генерала Гиббона, наблюдавшего за парадом, и ускакал вместе с Кастером. Генерал Терри подозвал его назад, чтобы проститься. Я видел несчастного Келлога на судне в ночь накануне выступления войск, и он был занят до 12.00, заканчивая свои сообщения и подготавливаясь к путешествию. Немногим позже полуночи 21 июня я вышел на палубу парохода выкурить сигару, а Келлог появился через несколько минут и сказал, что покончил со своей писаниной и готов к завтрашнему выступлению. Он долго говорил о кампании и был полон надежды, что в грядущем походе они смогут настичь индейцев и дать им хороший бой.

Отправляя эти свои последние депеши в “Tribune”, Келлог приложил записку для Лаунсберри: “Завтра мы оставляем Роузбад, и к тому времени, когда Вы получите мое письмо, мы уже повстречаемся и сразимся с красными дьяволами, и результаты будут видны. Я иду с Кастером…”.

Келлог - темная лошадка. До момента его смерти мало кто уделял ему хоть какое-то внимание. Ему было около сорока лет - моложавый на вид, хотя и носил очки, а волосы начали седеть, вдовец, куривший “Bull Durham” и развлекавшийся игрой в шахматы. Предположительно у него был брат в Чикаго и две дочери, посещавшие колледж в Нортфилде, Миннесота. Говорят, что однажды на похоронах пьяницы он произнес поучительную речь об умеренности и воздержании.

Смерть вместе с Кастером подарила ему кусочек бессмертия. Историки начали изучать эту безликую личность. Никто не смог обнаружить чикагского брата. В списках Нортфилдского колледжа не оказалось никаких особ женского пола, носивших фамилию Келлог. Говорили, что он писал очерки для “Harper’s Weekly”. Ни одного не смогли найти. В некрологе, опубликованном 9 июля нью-йоркской “Herald”, упоминалось, что он служил телеграфистом в Потомакской армии, но в Национальном архиве не содержалось никаких документов, указывающих на него.

Келлог выехал из Форта Линкольн с пачкой низкосортной серой бумаги и с дневником, который в какой-то момент он оставил в макдугаловском обозе. Ранец из промасленной ткани и этот дневник впоследствии были доставлены в Бисмарк и переданы аптекарю, игравшему с Келлогом в шахматы. Теперь ими владеет историческое общество штата. Ранец девятнадцатого века, содержащий несколько личных предметов: проволочные очки, коробку из-под “Bull Durham”, одну темную рубашку из мягкой ткани - таково было имущество Келлога.

Его записки охватывают период с 17 мая по 9 июня - от Форта Линкольн до реки Паудер. Каждый день он отмечает пройденные мили, регистрирует ветер, снег, дождь, облака, неполадки фургонов, антилоп, раздражительность генерала Терри. В записях нет ничего глубокого, ничего запоминающегося, ничего того, что звенит в душе. Это скучный отчет заурядного человека на муле.

Все записи, которые вел Келлог с 10 июня и до конца, утеряны. Утверждалось, что листы бумаги были разбросаны по траве подле его тела. Может, так оно и было. В любом случае, значимость Келлога как репортера похоже оборвалась с теми полуночными посланиями, написанными на борту “Дальнего Запада” и с той полной решимости запиской своему боссу.

Если бы он отправился с Рино или Бентином, то мог бы спастись, и мы бы получили компетентное описание событий, хотя и не образцовое. На пути из Форта Линкольн Келлог ни разу не избрал для описания хоть какую-то яркую деталь. Мы больше узнаем из обрывочных откровений солдат, поглощенных мыслями о том смертельно опасном деле, ожидающем их впереди, чем из записок Келлога. Что он наблюдал в те предпоследние моменты - вид долины, атаку Рино, Кастера на гряде. Конечно, возможно, что это из ряда вон выходящее зрелище пробудило его от спячки, хотя между Бисмарком и рекой Паудер его карандаш не набросал и шести завораживающих строчек. Черноногий-Сиу по имени Убить Орла говорил, что когда индейцы устремились через Литтл Бигхорн, они летели подобно рою пчел из улья. Такие выразительные образы никогда не приходили на ум Келлогу.

Капитан Чарльз Кинг писал, что все впечатляющее и эффектное, что есть на войне, принадлежало индейцам. А те разъяренные воины, хлынувшие из селения, должны были быть настолько живописны, насколько это могли сделать уголь, бизонья кровь, пигменты и перья. Один Сиу завернулся в медвежью шкуру. Другие скакали обнаженными, их кожа была покрыта священной раскраской. По-видимому, дюжина Шайенов и сорок или пятьдесят Сиу надели военные головные уборы с длинными шлейфами. Белый Лось был в знаменитом головном уборе, сделанном по замыслу его дяди. Этот убор украшали стрекозы и бабочки; раздвоенный ласточкин хвост был пришит между двойным рядом хвостовых орлиных перьев на шлейфе. Головной убор Солнечного Медведя был первобытен и неистов: спереди торчал бизоний рог, прикрепленный к налобной повязке.

Деревянная Нога довольно много времени посвятил своей подготовке к бою. В первый день, когда он участвовал в схватке с Рино в долине, этот Шайен облачился в матерчатую рубаху, расшитые бисером мокасины и леггины, подаренные ему Хункпапа-Сиу. На лице был нарисован черно-синий круг, а кожа внутри него раскрашена в красный и желтый цвета - неизменная раскраска, “сделанная мне Красношерстным Медведем в ходе моей первой подготовке к получению магической силы”. Отец всячески торопил его, но Деревянная Нога изучал себя в зеркальце. Он расчесал волосы. Их следовало хорошенько смазать жиром и аккуратно заплести, но отец снова поторопил его, “поэтому я перевязал их ремешком из оленьей кожи на затылке, чтобы они свободно спадали оттуда”. На второй день ему показалось, что лучше будет одеться по-иному. Он обсудил это с отцом, который посоветовал надеть солдатскую форму, хотя рукава заканчивались над запястьями, а штанины были выше лодыжек. Одетый таким образом, в добытой в сражении на Роузбаде большой белой шляпе, смотря на себя вовсе не так, как на него поглядели бы белые, Деревянная Нога отправился за солдатами Рино, пойманными в ловушку на холме.

Два года спустя генерал Нельсон Майлс шел вверх по долине Йеллоустона, обследуя предполагаемый маршрут новой телеграфной линии. В устье Бигхорна он наткнулся на лагерь Кроу. Они всегда были дружественны по отношению к белым, а теперь, когда те очистили эту местность от Сиу, Кроу были особо рады Майлсу. Они устроили для него представление. “Я часто жалел, что со мной не было Фредерика Ремингтона[243]”, - говорил Майлс. “Их лошади были раскрашены в самые фантастические цвета и украшены блестками, крашеным конским волосом и ястребиными перьями. Они казались такими же дикими и необузданными, как и их всадники - мчащиеся, встающие на дыбы, бросающиеся вперед, однако контролируемые наилучшими наездниками в мире. Воины были расписаны и украшены всеми мыслимыми способами. Не было и двух, похожих друг на друга. Их боевые рубахи были украшены лосиными зубами, серебром, жемчугом, бисером и иглами дикобраза - богатейшая отделка и редчайшее мастерство. Некоторые воины носили ожерелья из медвежьих когтей, а локоны человеческих скальпов свисали с копий. Их боевые головные уборы из орлиных перьев колыхались на ветру...”. Майлс был настолько ослеплен этим великолепием, что описал это зрелище почти идентичными словами в двух мемуарах, написанных с разрывом в четырнадцать лет. Никогда, отмечает Майлс, ему не доводилось лицезреть подобного. Однако представление, устроенное этими Кроу, должно быть, было бледной картиной в сравнении с варварским морем Сиукских и Шайенских воинов.

Некоторые из тех индейцев на Литтл Бигхорне возможно носили серебряные медали, напоминавшие о совете 1851 года в Форте Ларами. Их раздавали влиятельным вождям. На аверсе была отчеканена голова Президента Милларда Филмора[244], на реверсе - рукопожатие, символизирующее мир и взаимодоверие. Возможно также, что на кое-ком были британские медали, пожалованные вождям Сиу от имени короля Георга III во времена Американской революции. Эти, конечно, стали ценным наследием и известно, что несколькими из них владели племенные лидеры еще в 1876 году. Когда Сидящий Бык пересек канадскую границу, его встретил инспектор Дж.М. Уолш из Конной полиции, спросивший вождя, зачем тот пришел. Сидящий Бык показал одну или более из этих старинных медалей и произнес: “Мы - британские индейцы. Наши деды росли на британской земле”. Поэтому вполне вероятно, принимая во внимание, как сильно эти люди заботились о своем внешнем виде, что полдюжины серебряных образов короля Георга внесли свой вклад в ту картину.

Для войск Кастера, замкнутых внутри вертящегося круга, это зрелище завершилось так же, как и для тех, кому довелось лицезреть извивающиеся волосы Медузы Горгоны. Все это просто не могло закончиться по-иному, поскольку Великий Дух скакал вместе с этими индейцами. Желчь сам видел его, скачущего на угольно-черном коне.

Сколько это продолжалось, не знает никто. Недолго. Кавалерийский полк ни был обучен, ни имел достаточно припасов, чтобы вести длительную оборону. Джеймс Мэннион, утверждавший, что был очевидцем, рассказывал, что генерал призвал немногих оставшихся в живых следовать за ним и ухитрился пробиться сквозь толпу воющих дикарей. Однако, обнаружив, что лишь один скаут Кроу спасся вместе с ним, Кастер по-рыцарски опустил поводья. Кроу, понимавший, что возвращение означает верную смерть, схватил лошадь Кастера за уздечку. После этого бесстрашный генерал рассмеялся, “и, зажав поводья в зубах, с револьвером в каждой руке, он издал неистовый крик и устремился назад в ад дыма и летящих пуль...”.

У Кастера имелось два револьвера, и с набитым поводьями ртом, наверное, можно испустить неистовый крик, так что в этом месте Мэннион может быть не повинен ни в чем, кроме гиперболы. Однако по разным причинам, включая тот факт, что у него были неважные верительные грамоты, история вызывает подозрения.

В 1887 году старый Шайен, несомненно участвовавший в сражении, рассказал Франку Линдерману, что пока продолжался бой, солнце прошло по небу всего “ширину палаточного шеста”.