Мирный совет на Медисин-Лодж Крик, октябрь 1867 г.

порыв зимней стужи, что, пожалуй, объясняет резкий отпор мисс Уорд, хотя и говорили, что она смягчила свое поведение на время, достаточное для того, чтобы обчистить его бумажник. Художник Джи. Д. Хаулэнд назвал Стенли “самым жалким и одиноким созданием, какое только можно вообразить”.

Мирный совет на Медисин-Лодж, казалось, был блестящим делом. Генералы в своем обмундировании контрастировали с озорной индивидуальностью индейцев и некоторых штатских вашичу - специальный уполномоченный Джон “Черные Бакенбарды” Санборн, например, был великолепен в пурпурном костюме. Переводчица Шайенов Маргарет Эдамс арапахско-франко-канадского происхождения, трижды побывавшая замужем, была в шляпке украшенной страусиным пером и в алом сатиновом платье, провоцирующе выглядывавшем из-под кромки ее плаща. Говорили, что она не пропускала ни одной пьянки.

Генерал Уильям “Белые бакенбарды” Харни – старший офицер, физически мощный и чопорно прямой - производил сильное впечатление. Его крупная мужественная голова была прикрыта обычной небольшой фуражкой, похожей на те, которые носили студенты-второкурсники, из-за чего по ошибке его можно было принять за пряничного генерала.

Там был утонченный генерал Терри, согласно одному свидетельству “выдержано молчаливый”, согласно другому - “неустрашимый”.

Там присутствовал также генерал С. С. Огэр с взглядом гончего пса и пышными бакенбардами, дымящий тонкой сигарой и известный своими организаторскими и стратегическими способностями.

Вожди выглядели наилучшим образом. Красная охра покрывала их лица, на щеки были нанесены символические знаки. Они были в боевых головных уборах, на нескольких надеты мексиканские серапе. Другие привели себя в порядок, расстелив свои одеяла на муравейниках - что, вполне естественно, разъярило муравьев, вылезших на поверхность и съевших гнездившихся в одеялах вшей. Затем, конечно, несложно было стряхнуть муравьев и надеть чистое одеяло.

Присутствовал Черный Котел, одетый в длинную голубую накидку и драгунскую шляпу.

Сатанта носил свой горн, французский рожок, трубу - чем бы это ни было - на ремешке из сыромятной кожи, висящем на шее.

Се-тан-гия или Сатанк - похожий на паука Кайова со сходным именем - нацепил медаль с выбитой на ней головой Президента Бьюкенена. Во время совета Сатанку, было шестьдесят семь лет. Сегодня он свирепо глядит со страницы из национального архива, один его глаз похож на буравчик, другой – на щель. Под жиденькими монгольскими усиками его губы поджаты, словно у человека,

только что разжевавшего горькое зернышко.

Десять Медведей, дружественный Команч на несколько лет старше Сатанка, с древним лицом, изборожденным, словно та часть Равнин, где он жил, носил очки в золотой оправе, что делало его странно похожим на Бенджамина Франклина.

Кроме них в лагере находилось не менее пяти тысяч Команчей, Кайовов, Арапахов и Шайенов более низкого ранга - все фантастически раскрашенные, любой из них мог заставить белого горожанина зажмуриться. Они носили медали и серебряные кресты, головные уборы из перьев, прекрасно расшитые бисером мокасины. Многие были одеты в мундиры, снятые с убитых солдат. Маленькие колокольчики, свисавшие с уздечек их лошадей, мелодично позвякивали.

Журналисты отметили, что после того как сенатор штата Миссури Джон Б. Хендерсон закончил обниматься с индейцами, его нос пожелтел, на одной щеке появилась красная полоска, на другой - несколько зеленых пятен. Цветная фотография тогда еще не существовала, но черно-белое фото запечатлело мужчину средних лет с седеющей бородой, крупным лбом и истрепанными волосами. Его зрачки заметно расширены, придавая ему ошеломленный вид, будто он никак не может поверить в это.

Октябрь в южном Канзасе. Вязы вдоль ручья Медисин-Лодж, окрашенные в красное и золотое, шелестят на холодном ветерке, но не морозно. Персимонные деревья (японская хурма) ярко оранжевы. Какое замечательное время и место для встречи.

Независимо от торжественных уверений в дружбе, расчетливых или искренних - и без сомнений сильно искаженных переводом - отчаянное желание мира проявлялось в различных деталях. Капитан Альберт Барниц, командовавший кавалерийским эскадроном, 17 октября записал в своем дневнике: “Этим вечером какой-то Арапах, которого я никогда не замечал раньше, принес и подарил мне пару мокасин...”.

Сатанта обратился к правительственным функционерам. Как обычно, говорил он долго. Стенли, всецело очарованный этим громадным и чрезвычайно опасным Кайовом, слушал с предельным вниманием. Не понимая языка, он записал кусок речи Сатанты фонетически: “Энайтате уай бен антема, юсеба гхиз элек мен а йу та дарпуа кэйбила инст ма ден уай кэт а дэмхт эху эчан эрэбиу штэйбеланйау...”.

Также Стенли повстречал здесь и агента вождя - точнее агента Кайовов - полковника Джесси Ливенворта, сына человека, построившего знаменитый форт: “Полковник Ливенворт ныне калека, и годы покрыли серебром его бороду. У него проницательный взгляд, и он предан канцелярщине. Карманы его пальто всегда полны официальных документов. Кончики упомянутых бумаг торчат наружу на дюйм или около того, и на всех без разбора можно обнаружить официальное: ‘Ливенворт, индейский агент’ ”. Эта эксцентричная фигура - этот некомпетентный бюрократ-идеалист - был выпускником Вест-Пойнта но не принадлежал к армии. Во время Гражданской войны его уволили со службы. Позднее Кайовы обвинили его во взяточничестве, возможно бездоказательно, и, наконец, он свалил со сцены; официальные бумаги торчали из его карманов подобно программкам провалившегося спектакля.

Три огромные кучи подарков, посланных Великим Отцом из Вашингтона своим нуждающимся красным детям, были собраны на ручье Медисин-Лодж. Одна предназначалась Кайовам и Команчам, вторую следовало распределить среди Арапахов и Апачей, третью - отдать Шайенам. Там были корзины с бисером, ножи, бесчисленные безделушки и 3.423 невостребованных горнов, приобретенных уполномоченным Санборном. Помимо того среди подарков было довольно много армейской униформы, оставшейся со времен Гражданской войны - мундиры, штаны, сапоги, шляпы - которые индейцы переделывали на свой вкус. Солдатская шляпа Союза, например, выглядела лучше, если срезать тулью, а обод украсить перьями и полосками краски. Штаны были более удобны с отрезанным верхом - в виде отдельных штанин. Что касается сапог – нижняя, облегающая ступню часть была бесполезна, так что ее отрезали и выбрасывали за ненадобностью, но верхнюю можно было использовать на подошвы для мокасин. И еда - еды больше, чем эти индейцы могли себе представить. Урожай съестного был таков, что когда переговоры закончились, и все отправились по домам, они не смогли увезти такое количество продовольствия на своих лошадках, а поскольку белые люди не позаботились отправить излишки на восток, их просто бросили гнить.

Ничто так не радовало одариваемых, как бочонки черного пороха, капсюля, свинец, гильзы и ружья. Поскольку эти предметы ценились превыше всего прочего, их раздавали последними. Пылкие молодые храбрые с трудом могли дождаться этого мига. Первый пистолет разорвался, но стрелявший из него храбрый больше печалился об испорченном оружии, чем об окровавленной руке. Разорвались еще два пистолета, и индейцы начали роптать, решив, что белые вновь их обманывают, а Стенли написал, что деятельность производителя - армии Соединенных Штатов - должна быть расследована Конгрессом. Но затем было роздано некоторое количество кольтов. Индейцы были знакомы с этим револьвером. Краснокожие неоднократно пользовались кольтами и знали, что они хороши.

Эта раздача оружия встревожила нескольких представителей власти, особенно уполномоченных по мирным переговорам, интересовавшихся, не может ли такое количество вооружения быть использовано неподобающим образом. Однако военные представители аргументировали, что ружья требовались для охоты. В частности генерал Терри поддержал выдачу оружия.

Прежде чем отправиться домой со своими подарками, старый Сатанк посетил высокопоставленных особ. Он дотронулся до своей медали с Бьюкененом и сказал, то ли на Команче, то ли на Кайова: “Посмотрите на медаль, которую я ношу. Нося ее, я стал бедным. Прежде я был богат лошадьми и палатками. Теперь я беднее всех. Повесив эту серебряную медаль на мою шею, вы сделали меня нищим”. Он продолжил, сказав, что его люди благодарны Великому Духу за то, что подобные несправедливости подходят к концу. Делайте то, что хорошо для нас, сказал он. Научите нас, каким путем следовать. “А теперь подошло время, и я должен идти. Возможно, вы никогда больше не увидите меня, но помните Сатанка...”. Они никогда не увидели его вновь. 8 июня 1871 года, закованный в кандалы и конвоируемый кавалерией по причине своего участия в набеге Кайовов и Команчей, во время которого было убито несколько погонщиков, Сатанк был на пути в тюрьму, когда он решил, что с него довольно. Индеец Кэддо ехал с правительственным караваном, и Сатанк попросил его передать послание: “Скажи моему народу, что я мертв. Я умер в первый день пути из Форта Силл. Мои кости будут лежать возле дороги. Я хотел бы, чтобы мои люди собрали их и отнесли домой”. Указав на дерево, стоявшее впереди, у ручья, примерно в миле или в двух от форта, он выкрикнул: “Я не уеду дальше этого дерева! ”. Сатанк вырвался на свободу - говорят, что он ободрал руки до мяса, выдирая их из наручников. Он выхватил спрятанный под одеялом нож, нанес удар одному из конвоиров, схватил карабин и почти уже был готов вступить в бой, но остальные охранники застрелили его. Почти час Сатанк отказывался умирать. Ему было не менее семидесяти и нетрудно предположить, насколько крепок он должен был быть несколькими десятилетиями ранее.

Уильям Коннели в 1928 году писал для Исторического общества штата Канзас, что правительство скопило муку, кофе, сахар - Команчи обожали сахар, насыпая в кофе по полчашки - “сухофрукты в количестве, достаточном для армейской кампании”, и стадо скота для этих индейцев. “Снабжать каких индейцев? Тех самых индейцев, которые вырезали поселенцев, скальпировали женщин и детей, убивали железнодорожных рабочих, атаковали форты и опустошают фронтир в течение целого лета... Зная все насилия, совершенные этими индейцами над приграничными поселенцами, комиссия, тем не менее, признала их ‘хорошими индейцами’ и заключила с ними договора. Их вероломство отмечалось неоднократно. Хорошо еще, что на их лицах никогда не появлялась усмешка, а смеялись они глубоко внутри своих животов”. Касаясь боеприпасов: “Индейцы израсходовали весь свой запас, убивая на фронтире поселенцев, ранчеров, железнодорожных рабочих, и Великий Отец совершил доброе дело, снабдив их для следующей кампании...”.

Генерал Хэнкок не присутствовал на этом совете. К тому времени он удалился в штаб-квартиру в Форте Ливенворт, оставив Кастера командовать аванпостами. Была ли его несуразная экспедиция успешна или провалена, зависит от того, как на это посмотреть. Уполномоченный по мирным переговорам Санборн обратился к Министру внутренних дел Орвилу Браунингу: “Действия генерала Хэнкока имели столь губительные последствия для интересов общества, и в то же время кажутся мне столь бесчеловечными...”. Черные Бакенбарды развил эту тему, высказавшись, что такой могущественной нации вести войну с горсткой борющихся кочевников – значит принимать участие в крайне унизительном спектакле, “совершать беспримерную несправедливость, совершать отвратительное национальное преступление, которое должно, рано или поздно, навлечь Божью Кару на нас или на наших потомков”. Управляющий Департамента по делам индейцев Томас Мерфи в Вашингтоне уведомил нового уполномоченного Натаниэля Тэйлора: “К сожалению должен сказать, что экспедиция генерала Хэнкока не только не принесла хороших результатов, но напротив, повлекла за собой зло”.

Поселенцы, испытавшие на себе индейскую ярость, испытывали меньше симпатий. “Weekly Leader” из Топики не увиливала: “группа жалких, грязных, вшивых, завернутых в одеяла, крадущих, лгущих, пресмыкающихся, убивающих, безжалостных, вероломных, жрущих кишки вонючек, коим Господь когда-либо позволял засорять землю, и о чьем безотлагательном и окончательном уничтожении молились бы все, за исключением индейских агентов и торговцев...”.

Шерман надеялся это предотвратить, но полагал, что мир не воцарится до тех пор, пока тем или иным способом не уберут индейцев. Он проинформировал Военного министра Стэнтона, что если всего лишь пятидесяти индейцам будет позволено оставаться между Арканзасом и Платтом, то придется охранять каждую почтовую станцию, каждый караван, каждого, оставляющего следы. Шерман предлагал выдворить их как можно скорее, и нет большой разницы, уговорят ли их члены комиссий или убьют солдаты.

Кастер принимал в этом участие, обрыскивая западный Канзас, хотя враждебные краснокожие оказались труднодосягаемыми, вне удара, поскольку они не стояли на месте и не дрались подобно конфедератам. Они поступали так, как обычно делали, когда их тревожили: подобно амебе каждая группа делилась, делилась и делилась вновь, вновь и вновь, оставляя все менее и менее различимый след. В результате голубые мундиры Кастера так никогда и не смогли поймать ни одного из них для наказания. Кастер не увидел даже мельком селение Шайенов - белые палатки, подобные скоплению воздушных змеев над каким-нибудь отдаленным хребтом.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

Между 1 октября 1866 года и 1 октября 1867 года более чем пятьсот членов Седьмой Кавалерии предпочли взять Большое увольнение, то бишь - они дезертировали.

Летом 1867 года капитан Барниц довольно раздраженно писал своей жене из Форта Хейс, что Кастер воздвиг несколько палаток для отдыха Элизабет и подруги по имени Анна Дарра - дочери бакалейщика из Мичигана, любившей приключения - “и уже соорудил беседки, и изгороди из вечнозеленых растений, и триумфальные арки, и я не знаю, что еще. Среди прочего у него есть обширная госпитальная палатка - почти такая же обширная, как церквушка в Форте Райли - так что леди будут чувствовать себя очень комфортно, я в этом не сомневаюсь...”. Прежде чем он смог закончить это письмо, Барниц услышал пальбу на линии пикетов. Четырнадцать солдат удрало. “Итак, они уходят! Я опасаюсь, что если генерал Кастер еще какое-то время пробудет нашим командиром, то скоро понадобится набирать новобранцев, чтобы сохранить полк”.

Кастер не возлагал вину полностью на этих недовольных солдат. Тогда, как и сейчас, правительственный паек был объектом насмешек и постоянной причиной для недовольства. Коррупция в рядах бюрократии Форта Ливенворт привела к поставкам кишевших личинками галет - иной раз в Форт Хейс поставлялся хлеб шестилетней давности - и, по крайней мере однажды, привезли камни, обозначенные в накладной как продовольствие. Элизабет, сопровождая своего мужа на инспекции, обратила внимание на плоский камень, искусно спрятанный между пластами бекона. Положение ухудшалось. Член Восьмой Кавалерии писал, что в 1890 году полевые пайки были двадцатисемилетней давности - на коробке все еще можно было различить дату упаковки. “Галеты были покрыты зеленой плесенью, но мы просто-напросто стирали ее...”. Перед попыткой съесть их, солдаты обычно мариновали эти древние сухари. Или же их можно было поджарить и посыпать желтым сахарным песком.

Ланчем мог служить “Цыпленок из Цинциннати” - под этим названием был известен бекон - наряду с солониной, которую вероятно ели сырой, предварительно вымочив в уксусе, и “Ангельский Пирог” - это последнее, будучи иной разновидностью хлебобулочных изделий, почти наверняка гарантировало сломанные зубы. Что касается кофе, то солдату выдавали зеленые зерна, и никого ни касалось, что

он из них сварит. Обычно солдат жарил их в своем походном котелке, измельчал камнем или рукояткой револьвера и ссыпал в бидон с мутной водой из ручья. Дробить зерна револьвером было легче, чем камнем, но многие офицеры смотрели на подобный метод, как на преступление.

“Плохие продукты являлись постоянным источником недомоганий”, писал Кастер. “Бездеятельность приводила к беспокойству и недовольству. Появилась цинга, а холера атаковала соседние гарнизоны. Против всех этих зол дезертирство стало самым популярным противоядием”.

Кастер забраковывал непригодное продовольствие, отсылая его обратно в Ливенворт с резкими выражениями по адресу интенданта, и организовывал охотничьи партии для обеспечения свежим мясом. И, хотя сам он не упоминает об этом, корреспондент Дэвис писал в “Harper’s”, что офицеры Седьмой, “все как один, опустошили свои кошельки, добывая у маркитантов и иным способом продукты, препятствующие развитию цинги, в которых так нуждались солдаты”. Тем не менее, солдаты неустанно пускали своих лошадей галопом в сторону заката. В 1867 году, согласно рапорту генерал-адъютанта Сороковому Конгрессу, число дезертировавших из кастеровской Седьмой достигло пятидесяти двух процентов.

Испарялся не только полк Кастера. В тот год 14 068 человек армии Соединенных Штатов дали себе расчет. В 1868 году по какой-то неизвестной причине это число упало до 7 893. И следующие два года число дезертиров падало, прежде чем начало подниматься вновь. Между 1867 и 1891 почти одна треть новобранцев решила, что они совершили смертельную ошибку.

Наиболее предпочтительным временем года для смены сферы деятельности была весна. Легче было путешествовать, когда начинал таять снег, и каждый мог получить работу, поскольку заново открывались рудники, и возобновлялась работа на трансконтинентальной железной дороге. По этой причине дезертиры стали известны как “снегири”, поскольку многие завербовывались в армию с мыслью солдатствовать лишь зиму. Конечно, всегда оставался шанс быть схваченным не только военными, но и штатскими, стремящимися получить тридцатидолларовое вознаграждение.

Низкая степень дезертирства среди черных приводила историков в недоумение. В 1867 году, например, двадцать пять процентов армии просто исчезли, но среди этих кудесников было всего 570 черных. Никто не знает почему. Независимо от цвета кожи люди получали ту же самую еду и то же самое жалование. Можно предположить, что чернокожие не могли так просто слиться с обитателями фронтира, и что для большинства из них солдатское обмундирование было шагом вперед в изменении своего социального статуса. Несомненно лишь то, что очень немногие бизоньи солдаты не являлись на перекличку.

Наказание за дезертирство варьировалось в зависимости от обстоятельств, момента дня и командира. Один солдат, загнанный в мешок штатскими охотниками за вознаграждением около Форта Додж, предпочел самоубийство сдаче на милость армейского правосудия.

До Гражданской войны дезертира ожидала порка и позорное увольнение, но в 1861 году предпочтение было отдано такому сравнительно гуманному наказанию как татуирование. По усмотрению коменданта форта, однако, его могли заклеймить как молодого бычка. Сержант Джон Райан воскресил в памяти один такой пример, который он описал в газете “Town Crier” своего родного города Ньютона, Массачусетс:

Несколько дезертиров лежали на левом боку с обнаженными правыми бедрами, и буква “Д” была выжжена на них раскаленным железом диаметром в дюйм или больше. Сразу после клеймения стража построилась и повела этих людей маршем вокруг гарнизона. Солдатские казармы занимали две его стороны, квартиры офицеров - третью, а пакгаузы квартирмейстера и интенданта - четвертую. Эта процессия состояла из отделения солдат, державших ружья прикладами вверх и гарнизонных музыкантов, игравших “Марш бродяги”. Они шли впереди заключенных, а сзади шло отделение солдат со штыками наперевес. За дезертирами шла пара цветных, пинавших их ногами. Они начали от гауптвахты, прошли одну сторону площади и шли перед офицерскими квартирами, когда командир округа, полковник Инглиш, сидевший на веранде, подошел, сделал знак рукой и приказал им остановиться. Он осведомился, чьей властью приказано подобным образом обращаться с арестованными, и получил ответ, что это был приказ командира форта Джоэла Х. Эллиота. Полковник Инглиш приказал исключить из программы пинки, и процессия возобновилась... Позже, на основании свидетельств об этом деле, майор Эллиот был помещен под арест, но потом, когда формировалась следующая экспедиция, его назначили командовать ею. Поскольку в ней он был убит, это все, что слышали об этом случае. Лейтенант Гарднер из роты “B” 38-ой Цветной Пехоты США был офицером, командовавшим этой экзекуцией дезертиров и клеймившим их.

Неофициально, незаконно, плеть оставалась в употреблении - рассекая кожу нижних чинов, когда командир был к этому расположен. Время от времени подобное наказание применялось и для того, чтобы проучить штатских.

В Форте Седжвик некий мистер Хендрикс, неразумно купивший бутылку виски двум попросившим его об этом солдатам, был схвачен и препровожден на гауптвахту. На следующий день, без суда, он получил сто ударов. Бывший за старшего лейтенант, считая, что поступит благоразумно, если снимет с себя ответственность, проинформировал сержанта, что, хотя ему и хотелось бы видеть этого мошенника наказанным, но он этого не приказывал. Сержант, исполняя очевидное желание лейтенанта, приказал обнажить мистера Хендрикса почти до ботинок и привязать к кресту. Солдаты с плетьми встали подобно римским центурионам по обе стороны от жертвы и по сигналу принялись за работу. Они подняли руки “... и тот, кто стоял справа с оттягом опустил свистящую плеть прямо на обнаженные бедра человека, который судорожно дернулся вверх, будто его подстрелили“. Мистер Хендрикс скоро начал истекать кровью, которая сочилась по его ногам и при каждом новом ударе забрызгивала стоявших рядом зрителей. Посередине этого ритуала тело жертвы приобрело синевато-багровый оттенок “а кожа висела полосами и лоскутами”.

Наряду с раскаленным железом и плеткой, или же вместо них, использовалась мера пресечения под названием “ядро-и-цепь” (the ball and chain), известная солдатам девятнадцатого века как “цепочка для часов дядюшки Сэма”. Ядро весило где-то от десяти до двадцати пяти фунтов. Цепь, обычно около шести футов длиной, приковывалась к лодыжке с помощью полосы железа, и настолько болезненен был процесс заковывания в кандалы, что в тихой прерии крики можно было услышать на расстоянии одной - двух миль. Иногда сострадательный кузнец мог использовать свинцовые заклепки вместо стальных. Это позволяло арестованному снимать цепь на ночь и надевать перед утренней проверкой; но, конечно, любой кузнец рисковал в этом случае своей собственной свободой.

Если того хотел командующий офицер, он мог подвесить человека за большие пальцы рук, при этом носки едва касались пола как на карикатурном изображении темницы.

Человека могли распять в горизонтальном положении - распластанным на земле. Стенли описал солдата из Тринадцатой Пехоты, пригвожденного к земле и окутанного роем бизоньей мошки. В течение двух часов человек вопил, плакал и умолял простить его.

Кроме того, в ходу была экзекуция под названием “путы-и-кляп” (bucking-and-gagging), которая походила на испытание при посвящении в братство, но легко могла привести к фатальному исходу. Преступника связывали подобно свинье с палкой между зубов или же с запихнутой в рот тряпкой. Рядовому Дэвиду Споттсу, служившему в Полку Канзасских Добровольцев, довелось увидеть человека, одиноко сидевшего на ротном плацу, и при ближайшем рассмотрении Споттс обнаружил Дж. Ай. Студебеккера, связанного и с кляпом во рту. “Я заговорил с ним, но он был без сознания, а его глаза были широко раскрыты и вытаращены. Я поспешил к капитану Финчу... мы поторопились и вытащили кляп у него изо рта и развязали, так что он смог дышать, но пришлось энергично растереть его, дабы вернуть к жизни”. Студебеккер накинулся с ножом на солдата, который хотел отрезать кусок ворованной ветчины. Что сталось с вором нигде не отмечено.

На Райана бросился солдат по фамилии Лоутон, попытавшийся вышибить ему мозги дубинкой. Райан отбросил его прочь сабельным ударом. Шум и крики привлекли внимание лейтенанта МакИнтоша, который приказал арестовать Лоутона и еще одного солдата, скрутить их и заткнуть им рты кляпом. В этом случае наказание заключалось в том, что кисти рук привязали к ступням таким образом, чтобы наказанные могли сидеть, но не могли двигаться, не упав. У каждого во рту была палка. Они заснули в таком положении, после чего лейтенант МакИнтош - который, очевидно, по тем временам был весьма снисходителен - освободил их от рабства и препроводил на гауптвахту в ожидании военного суда.

Кастер не был таким мягким. Он выглядит необыкновенно строгим и требовательным, хотя и нет причины полагать, что он был самым суровым сторонником палочной дисциплины в армии. Понимая горечь положения нижних чинов и до некоторой степени им сочувствуя, Кастер не терпел распущенности, так же как и не мог позволить себе смотреть сквозь пальцы на более серьезные проступки. Благодаря некоторым, принимаемым им ради сохранения архитектуры своего полка мерам, он заслужил ненависть со стороны своих подчиненных. В Форте Хейс генерал соорудил примечательную гауптвахту. На холме позади лагеря он приказал выкопать круглую яму двадцати или тридцати футов глубиной и двадцати футов в диаметре. Сверху положили балки из бревен, покрытые сеном и землей. В середине было отверстие и трап. Арестованные содержались в течение дня в охраняемых палатках, но на ночь их помещали в эту дыру, которая вскоре так переполнилась, что невозможно было лечь.

Наказание в Форте МакФерсон иногда заключалось в том, что человеку связывали ноги и бросали его в Платт. Когда он ухитрялся добраться до берега, его отбрасывали назад в реку как ненужную рыбу, вновь, и вновь, и вновь до тех пор, пока он почти не шел ко дну.

На Территории Дакоты, раздраженный виски в казармах, Кастер приказывал негодяям таскать бочонок. Это означало носить пустой бочонок из-под уксуса, поддерживаемый перекинутыми через плечи ремнями, так что из-за него виднелись лишь голова и ноги. Звучит забавно, но жертвы Кастера могли таскать бочонок десять дней кряду.

Пьянки в полку не могли быть дозволены, это собственно никто и не отрицал, однако легко понять, почему люди в этих уединенных фортах протаскивали в лагерь виски. За исключением моментов ужаса, жизнь на волшебных западных равнинах чередовалась скукой и утомленностью. Кто-то мог перебирать на банджо “Ла Палому”, и “Сьюзан Джеймс”, и “Маленькую Энни Ронни”, или же музицировать на предмет светло-коричневых волос Дженни до тех пор, пока глаза не наполнялись влагой, и не сжималось горло, но этого было недостаточно. Воскресенье могло быть приятной передышкой, даже если нечего было делать, но затем приходил понедельник, вторник, среда, болван-капитан и рессорная коляска, полная отбросов.

Сухой закон трудно было претворить в жизнь. Военный врач Форта Йейтс записал, что в результате запрета на спиртное люди начали пить экстракты ванили, корицы, мяты, имбиря, лимона, вустерширского соуса, соуса из красного перца, лавровишневой воды и различные шарлатанские снадобья, содержащие спирт. Миссис Фанни МакДжилликадди, жена врача из Форта Робинсон, писала в своем дневнике в конце декабря 1876 года: “Вся часть пьяна”.

Телеграфист из Кэмп-Браун в Вайоминге писал своему влиятельному другу:

...Я хочу убраться из армии достойно, но если я не могу сделать это иным путем, то отплачу этой чертовой компании “Большим увольнением”. Я не в силах их больше терпеть. Никто, кроме раболепной шавки, не может вынести то обращение с солдатом, которое бытует в армии сегодняшней Америки. Большинство офицеров - паразиты, а солдаты – беглые каторжники и подлейшие из всех Божьих тварей. Я вообще не хочу иметь с ними ничего общего. Я не буду раболепствовать при виде этих фантастических дураков (офицеров), а человеку, который считает себя не хуже их, они могут доставить изрядно неприятностей...

Вероятно, служба на фронтире в действительности была гораздо хуже, чем любой рассказ о ней, поскольку число самоубийств среди новобранцев того периода достигало почти восьми процентов - в три раза выше, чем среди английских солдат. Ужасные наказания, одиночество, скука, пьянки, блохи, тарантулы, комары, бури, пустыни, психопаты-сержанты, непостижимые лейтенанты, и капитаны, и майоры, и полковники, вопящие дикари, охочие до твоих волос - были более легкие способы уйти.

На верхней Миссури было такое количество комаров, что солдаты были вынуждены ходить в похожих на воздушные шарики шлемах, обернутых сеткой. Каждый вечер комары поднимались над Большой Грязью[137] как саранча над Египтом, и хотя термометр мог зарегистрировать девяносто градусов, спать приходилось под одеялами, надевая перчатки и накомарники: “Сними перчатку, чтобы поплотнее застегнуть воротник или поправить сетку, и твоя рука станет чем-то опухшим и неподобающим”.

От этой проклятой жизни можно было удрать на железнодорожные работы. Если кто-либо не имел достаточно храбрости для дезертирства, то самое малое, что он мог сотворить, это затеять драку. Солдаты, располагавшиеся вблизи от города, могли подготовиться к своим редким часам свободы, надев железные, сделанные из гвоздей лошадиных подков кастеты: “пьяная ювелирка”. А если рядом не было города – что ж, в таком случае любое развлечение было лучше, чем ничего. Люди в Форте Юма провоцировали драки между колониями черных и красных муравьев. Делалось это следующим образом. В каждом гнезде проделывалась дыра, и туда помещали бидон с персиками или какой-то иной сладостью. Очень быстро бидоны переполнялись муравьями, которых затем следовало вытряхнуть в какую-нибудь емкость. В ней, говорит капитан Бурк, тут же начиналась яростная схватка. Бурк комментирует с беспристрастием ученого, что красные муравьи были храбрее. Один красный муравей нападал на двух или даже трех черных. “Если свара продолжалась какое-то время, то могли появиться королевы, словно надзирая за происходящим. По крайней мере, таково было наше впечатление...”.

Отсутствие добродетельных женщин делало печальную ситуацию еще хуже. Любая незамужняя женщина по соседству от форта могла оказаться больной. Напротив форта Линкольн на восточном берегу Миссури стоял ряд борделей. Элизабет и другие матроны были сильно обеспокоены этими заведениями, и во время большого весеннего паводка 75-го года они через полевые бинокли наблюдали, вероятно с мрачным удовлетворением, как бурная река заливает “Будуар Моей Леди” и “Гостиницу Капли Росы”.

Танцы помогают скоротать время, но крайне редко можно было потанцевать с кем-либо, кроме другого солдата. Так они и поступали. Солдаты поочередно менялись ролями - каждая пропитанная табаком, давно небритая, воняющая красавица опознавалась по привязанному к рукаву платку.

Время от времени они танцевали с полковыми прачками, что, вероятно, звучит непривлекательно, но среди тех целомудренных прачек находились очаровательные создания, которые не ограничивался своим ремеслом. В Форте Керни прачка, известная как Цветная Сьюзан, была обвинена в выпечке и продаже пирожков, приготовленных из государственной муки, и в продаже “горячительных напитков”. Генерал Таскер Х. Блисс - чья фамилия звучит подобно фамилии вымышленного персонажа[138] - генерал Блисс говорил, что врачи фортов в те дни мало чем занимались помимо “ограничения свободы прачек и лечения триппера”.

Цвет, формы и нрав прачек были самые разнообразные. В Форте Кончо в Техасе троих рассчитали из-за “совершенной непригодности, пьянства и распущенности”. В Кэмп-МакДермит, Невада, некая миссис Каваноф (Cavanaugh) угрожала лейтенанту разделочным ножом, потому что он подвесил ее мужа за большие пальцы рук. В Форте Бэском на грязном юго-западе латиноамериканская прачка вырезать язык солдату, если он еще раз расскажет о ней небылицы -

что он и сделал - после чего она добралась до него, спящего пьяным, и отрезала кончик языка.

Была также некая миссис Нэш, которая присоединилась к полку в Кентукки и последовала за ним на север в Форт Линкольн. Неизменно она носила шаль или вуаль, подколотую под подбородком, и по описаниям имела довольно своеобразную внешность. Джон Буркман, ординарец Кастера, говорил, что она была хорошей прачкой, прекрасной нянькой и замечательной акушеркой, в которой всякий раз возникала нужда, когда женщина была на сносях. Ее предпоследний муж, штабной писарь Клифтон, до женитьбы был веселым и неунывающим жизнерадостный парнем. После свадебной церемонии, однако, он почти перестал смеяться и за несколько дней до окончания срока службы дезертировал.

Ее последним мужем стал рядовой Нунан. Они жили в любви и согласии на Садс-Роу к востоку от парадного плаца Форта Линкольн, но когда муж был в разведывательной экспедиции, миссис Нунан заболела и умерла. Перед тем как отойти в лучший мир, она попросила своих друзей похоронить ее без обычного обмывания и переодевания. Они отказались. Они не хотели и слышать о подобном. И вдруг, когда двое из них приступили к своей скорбной работе, они обнаружили, что эта не один раз побывавшая замужем прачка, швея, нянька, выпекавшая чудесные пирожки булочница и популярная акушерка не являлась женщиной. Буркман и несколько других солдат собирали в прерии цветы, чтобы Элизабет могла сделать траурный венок, когда прачка вылетела из жилища Нунанов с этой ошеломляющей новостью. Говорит Буркман: “Мы обалдели”.

Рядовой Нунан много не говорил, вернувшись обратно, а стал бледен, и лицо у него подергивалось. Он перестал играть с парнями в покер, подолгу бродил один и начал терять в весе. Однажды, когда Нунан зашел в кузницу, один солдат заметил: “Скажи-ка, ведь у вас с миссис Нунан никогда не было детей, не так ли? ”.

“The Army and Navy Journal”, часто публиковавший материалы, взятые из других периодических изданий, перепечатал из бисмарковской “Tribune”:

Капрал Нунан из Седьмой Кавалерии, “жена” которого умерла несколько недель назад, совершил самоубийство в одной из конюшен нижнего гарнизона. Несколько дней тому назад было сообщено, что он дезертировал, однако никто на этой стороне реки не видел его. Теперь стало очевидно, что человек скрывался, как мог, в течение нескольких дней. Его товарищи буквально окатили его холодным душем по возвращении полка с охоты на Сиу, и это, а также тот позор, который пал на него после того, как открылся истинный пол его жены, лишили его желания существовать, и он побрел прочь, одинокий и покинутый, и загасил жизнь, которая не обещала ничего кроме стыда и бесчестия. Самоубийство было совершено с помощью пистолета, и Нунан застрелился в сердце. Это дело вызвало почти такое же сильное волнение в форте, как и объявление о смерти миссис Нунан, но из корпоративных уст Седьмой Кавалерии вырвался вздох облегчения, когда ее члены услышали о том, что Нунан своей собственной рукой избавил полк от позора, который он навлек на них своим присутствием.

Любящий посплетничать “Journal” развил тему, сообщив, что Нунан до самого своего конца настаивал, несмотря на некое торчащее доказательство, что свет его жизни был женщиной. Кроме того, “Journal” сообщил следующую пикантную новость: “Нет иного объяснения этому неестественному союзу как то, что мнимая мексиканка обладала 10 000 долларов и могла купить молчание своего мужа”.

Итак, несмотря на монотонность и скуку драмы фронтирной жизни, в ней случались потрясающие антракты.

Одной августовской ночью большой серый волк вбежал в Форт Ларнед, задержавшись лишь для того, чтобы укусить часового. Затем он ворвался в госпиталь, укусил пациента, стащил другого с кровати, пробежал через холл близлежащего дома, набросился на собаку, а затем запрыгнул на веранду полковника Уинкупа, чтобы попробовать на вкус гостившего там лейтенанта Джона Томпсона. Укус страдающего водобоязнью волка был смертелен. Все это знали. Додж говорит, что индейцы, всего лишь оцарапанные клыком волка, могли раздать все свое имущество и ожидать смерти. При этом по какой-то причине их вовсе не волновал укус бешеного скунса. Лейтенант Томпсон оправился. Бентин, бывший там, относит это на тот счет, что волк укусил лейтенанта сквозь одежду, что предотвратило попадание вируса. Тем не менее, Бентин добавляет: ”Это испугало Томпсона так, что он ‘обмочил штаны’, как мы говорим”.

Бешеные волки не были чем-то необычным. Относительно этого волка из Форта Ларнед странно то, что он появился в августе. Обычно они становились бешеными в феврале или в марте.

Еще там был помешаный уроженец Вены - “богато одетая персона” - который прибыл в Форт Линкольн с идеей покупки земли. Это само по себе было странно, но у него обнаружились “странные причуды” во время обсуждения его проекта, так что за ним наблюдали. На второй день своего пребывания в форте он заявил, что собирается отправиться в Йеллоустонский парк - шестьсот миль полета ворона - и отправился в западном направлении. Об этом доложили Кастеру, генерал приказал вернуть его назад. Когда его догнали, чужестранец протестовал, объясняя, что собирался вернуться через несколько дней. Тем не менее, посланцы Кастера прервали его путешествие и заинтересовались, что же может быть в его сумке. У него с собой было более 1 200 долларов наличными. Документы идентифицировали его, как Эмиля Клаки, хотя на визитках в бумажнике значилось имя Джозефа Клаки, N26, Волзайлештштрассе, Вена. В конце концов, выяснилось, что он переписывался с агентом по земле и ссудам, Генри Райманом, Брод-Стрит, Нью-Йорк. “Телеграмма, касающаяся его нынешнего положения, была послана по последнему адресу, однако ответа не последовало...”.

Вероятно, мистер Клаки был выведен из состояния равновесия еще до того, как прибыл на Территорию Дакота, или же, может быть, его свел с ума бесконечный западный горизонт. Даже человек необычайного самообладания мог почувствовать его мощь. Капитан Джон Бурк, например, был несгибаемым солдатом, прочно стоящим на земле обеими ногами. Однажды он обнаружил себя прописанным на 42 градусах 49’8’’ Северной широты и 105 градусах 27’3’’ Западной долготы, “на южной стороне Северной Платт в месте ее слияния с Ла Преле (или Раш) Крик”. Другими словами - в Форте Феттерман. Хотя это и не могло быть Раем, капитан Бурк приглядывался и прислушивался:

Резкий звук выстрела вечерней пушки возвестил о закате. Постепенно золотистые тона облаков изменились на бронзовые, на карминные, на багровые; эти последние обернулись бледно-желтыми, незаметно перешедшими в ночную мглу, оживленную мириадами мерцающих звезд.

Атмосфера в своей чистоте позволяла проникнуть любому лучику света, или отражала эхом малейший звук. Лишь хруст кристально-чистого снега под ногами или лай какой-нибудь напуганной тенью собаки нарушал безмолвие. Это была ночь в Вайоминге, начиналась зима.

Вполне очевидно, что фронтир мог вознаградить человека с восприимчивостью Бурка, но капитан был человеком незаурядным: в возрасте восьми лет он изучал латынь, древнегреческий и гэльский языки; а когда он писал о военной жизни, его больше интересовали собственные ощущения, нежели военное дело. Устало бредя с вьючным караваном по Аризоне, его мысли устремлены к осаде Гранады, “вновь возведенный город Святой веры, куда Изабелла Католическая приказала переехать своему Двору и привела с собой более пятнадцати тысяч мулов...”. Бурк размышляет о крике мулов, который многие солдаты просто не переносили. Однако, говорит капитан, “эта нелюбовь поразила меня своей поверхностностью и несостоятельностью. Песня мула может отчасти и монотонна, а используемые им обычно гнусавые звуки до некоторой степени неприятны для развитых ушей, но вопрос тональности - это вопрос вкуса, и, может быть, вкус мула лучше нашего собственного, а если и хуже - это свободная страна, и мул волен развлекать себя так, как ему угодно”.

В начале 76-го года, в походе, полуголодным пробираясь сквозь ужасный холод Монтаны, когда зашкаливало ртутный термометр, Бурк доставал записные книжки и писал до тех пор, пока чернильница не треснула от мороза, после чего он взял в руки карандаш. Капитан был не в состоянии остановиться; его разум не отдыхал. Одни его полевые дневники занимают восемь футов книжной полки.

Большинство солдат, не столь склонных к размышлениям как капитан Бурк, не всматривались и не вслушивались так остро. Напротив, они посвятили себя незамедлительному удовлетворению трех-четырех самых простых инстинктивных потребностей и, будучи размещены на фронтире, обнаружили, что их надежды рухнули. Запад не обеспечивал их тем, в чем они нуждались. Танцы, где в роли партнерш выступали такие же солдаты, прачки-трансвеститы, бешеные волки, муравьиные бои, свихнувшиеся иностранцы, восхитительные закаты - этого было недостаточно. Запад был не просто безрадостен, он был чрезвычайно безрадостен, а когда не безрадостен - тогда убийственен. Там была невероятно безвкусная пища, смертоносные змеи, и Бог знает что еще, а также индейцы, налетавшие стремительно как торнадо.

На Орегонской Тропе французский траппер жаловался Паркману на эти места и на тот путь, который он выбрал, чтобы зарабатывать на жизнь. Это было нелегко, mon vieux[139]. Арапахи недавно убили двух его компаньонов - одного закололи в спину, другого застрелили из его собственного ружья. Но, конечно, если кто-то ловит бобров в горах или иным образом проявляет интерес к этому неосвоенному краю земли, то он должен ожидать подобное.

Приятель Кэтлина Баптист описывал дело похожим образом: “Я завербован на три года Пушной Кампанией в Сент-Луисе - за вознаграждение, vous comprenez, ha? [140] - восемьдесят долларов... Если бы не pour de dam Reccaree, et de dam Pieds noirs[141], de Черноногие индейцы, я сделать очень много деньги... Но меня грабить - грабить - очень много грабить, я думаю пять раз. Я есть свободный траппер семь лет et[142] меня грабить пять раз. Забрать всех de horse[143]. Забрать мое ружье. Забрать все мои одежды. Забрать всех моих de bevare[144], et я вернуться назад на ногах”.

Для этих жестких индивидуалов, или для солдат или поселенцев – для тех, кто мог с первого взгляда распознать внезапную опасность - для этих людей Арапах, к примеру, был ни больше ни меньше, чем краснокожим, столь же примитивным и опасным как гризли. Но для граждан восточных штатов, защищенных рядом барьеров, это не являлось истиной. Капитан Чарльз Кинг отметил, что наиболее симпатизировали аборигенам жители Новой Англии, и его объяснение было прямым: Чем дальше от них живет гражданский человек, тем больше он их любит. Каждый штат по очереди выпихивал индейцев на запад, “и к тому времени, когда сопротивляющийся абориген оказался от него на безопасном расстоянии в два-три штата, был добродетельно готов произносить гневные проповеди, направленные против людей, поступавших так, как это делалось и до них”.

Будучи воспитанными на романах Джеймса Фенимора Купера, говорил полковник Додж, восточные жители легко верили всему хорошему, но ничему плохому о благородном дикаре. Жители запада, однако, поскольку они видят горизонты, не могут смотреть на

Сержант Фредерик Уильямс, убитый и изувеченный Шайенами возле Форта Уоллас, 26 июня 1867г.

дикаре. Жители запада, однако, поскольку они видят горизонты, не могут глядеть на своих диких соседей без глубокого подозрения. Когда граждане восточных штатов смогут сопоставить

картинки, нарисован-ные такими романтиками как Купер - рыцарственные воины, прекрасные девы - ну прямо рыцари и девицы из сказок - с индейцем, каков он есть, “боюсь, они отвернутся от него с ненавистью и отвращением”.

Журналист Файнерти был более краток: “Я ненавижу эту расу...”.

1 июля 1867 года капитан Барниц писал своей жене Дженни, что люди в тылу, в Огайо, могут счесть смешными разговоры о том, что нация находится в состоянии войны, но не слишком весело перешагивать через какого-нибудь бедолагу, чье тело утыкано стрелами.

Барниц не ссылался на конкретный пример, но, возможно, он говорил о рисковом выпускнике Итона по имени Фредерик Уильямс, вступившем в американскую армию. Сержант Уильямс был убит (вероятно, знаменитым воином Римским Носом) во время перестрелки утром 26 июня, когда отряд конокрадов Арапахов, Сиу и Шайенов атаковал Форт Уолла с. Эти индейцы - исполнив, очевидно, заранее спланированный маневр - поскакали прочь, но внезапно развернулись “и буквально налетели, издав свое характерное Хай! -Хай! -Хай! и завершив это боевым кличем. Их лошадки, ярко разукрашенные перьями и скальповыми локонами, высоко вскидывали свои небольшие гордые головки и дико глядели из стороны в сторону...”.

Труп Уильямса был сфотографирован другим англичанином, доктором Уильямом Белтом, почти сразу же после того, как индейцы исчезли из виду.

Доктор Белл, член Этнологического общества Великобритании, прибыл в Америку лишь той весной и так страстно желал изучать диких индейцев, что сопровождал по западному Канзасу группу железнодорожных топографов. Этих топографов эскортировала рота “G” Седьмой Кавалерии под командованием капитана Барница. Так доктор Белт повстречался со своим соотечественником, и вскоре ему представилась возможность сфотографировать работу тех людей, которых он намеревался изучать. Принимая во внимание то, как был изувечен сержант Уильямс, кажется отвратительным, что доктор Белт решился сделать фотографию своего нового друга. Причина в том, объясняет капитан Барниц, что необходимо было показать истинную натуру этих дикарей сторонникам мира в Вашингтоне.

Фотография вызывает в памяти картины раннего Ренессанса, изображающие Святого Себастьяна или распятого Христа, или же статую, извлеченную из-под пепла Геркуланума. Сержант Уильямс лежит на спине, обнаженный. Пять стрел, вонзенные в тело, напоминающее высеченную из алебастра белую статую, торчат, словно дротики. Индейцы разрезали его от груди до паха, вскрыв подобно бычку в мясной лавке, и так глубоко перерезали горло, что голова почти отделилась от тела. Несмотря на это и на все остальное, что с ним проделали индейцы, кажется, что он ухмыляется в свою черную бороду.

“Я подробно опишу это ужасное зрелище”, писал доктор Белт, “не ради сенсации, но поскольку это характеризует те методы ведения войны, которые скоро – слава Богу! будут упразднены; и потому что увечья имеют, как мы сейчас увидим - большинство из них – некий смысл, не говоря уже о жестокости и о желании внушить страх”. Отметив, что кусочек сержантского скальпа, хотя большая его часть унесена, лежит подле тела, пуля пробила голову, нос отрезан, а удар томагавком повыше левого глаза приоткрыл мозг, доктор обращает внимание на то, что рука разрезана до кости, а обе ноги рассечены от бедер до колен.

Затем доктор Белт обобщает относящиеся к делу приметы: провести пальцем правой руки по вытянутому пальцу левой символизирует Шайенов, схватиться за нос - Арапахов, перерезанное горло говорит о Сиу.

Если мы обратимся к телу несчастного сержанта Уильямса, нам будет несложно уловить некое значение нанесенных ему ран. Рассеченные до кости мышцы левой руки говорят о Шайенах, или “Отрезателях Рук”. Разрезанный нос указывает на “Носатое Племя” или Арапахов, а перерезанное горло свидетельствует о том, что там были и Сиу. Следовательно, среди воинов присутствовали Шайены, Арапахи и Сиу. Я лишь какое-то время спустя с абсолютной уверенностью выяснил, что обозначают эти знаки, и до сих пор не обнаружил, на какое племя указывают рассеченные донизу бедра и разрывы на икрах ног в виде косых параллельных надрезов. Стрелы каждого племени также различались по способу изготовления и по окраске; и по ряду отличий было очевидно, что воины различных племен умышленно оставили по одной стреле в теле мертвеца.

Сегодняшние этнографы могут оспаривать нюансы анализа доктора Белта, но по существу он знал, о чем говорил. Все сходится на том, что разрезы на руке или на пальцах указывают на Шайенов. Доподлинно неизвестно, откуда это повелось. Может быть потому, что Шайенские скво, полосуя себе руки и пальцы, выражали тем самым свою скорбь. Или же этот символ мог произойти от их обычая отрезать конечности убитых врагов. Во время сражения с Круком на Роузбаде видели, как Шайены отрезают у локтя руки убитых солдат и скачут прочь, размахивая этими трофеями. Другое объяснение таково, что Шайены использовали полосатые перья дикой индейки в качестве стабилизаторов для стрел, а такое перо можно показать жестом, проведя правым указательным пальцем по вытянутому левому - словно нанося полоски[145].

Доктор Белт абсолютно прав и относительно того, что перерезанное горло говорит о Сиу. На диалекте ранних французских торговцев их называли coupes-gorges[146], вероятно, потому что они обезглавливали своих врагов - хотя ко времени Литтл Бигхорна лишь Санти-Сиу сохранили этот обычай.

На языке жестов принадлежность к большинству племен можно было показать простым знаком. Так, прикосновение к левой стороне груди означает Северных Арапахов, потому что они были известны как добросердечный народ[147]. Потирание правой стороны носа говорит о Южных Арапахах, хотя никто точно не знает, почему. Палец, поднятый горизонтально, подобно палочке или косточке, перед носом указывает на Не-Персе (Проткнутые Носы.) Извилистое движение указательным пальцем вперед подразумевает Змей[148]. Махание ладонями на уровне плеч говорит о Кроу (Воронах). Жест, обозначающий Кайовов более сложен - сложенные чашечкой пальцы руки совершают круговое движение вокруг правой стороны лица, указывая на обычай этих индейцев стричь волосы только справа.

Большинство индей-цев полагало, что язык жестов изобрели Кайовы, потому что они были наиболее искуснее в нем, в то время как наиболее удаленные от страны Кайовов племена были наименее опытны. Более вероятно, что Кайовы великолепно владели этим языком, поскольку жили на географическом перекрестке: Команчи, Липан и Тонкавы - на юге, племена Великих Равнин - на севере. Кайовы являлись посредниками, шла ли речь о войне или о мире, и по необходимости они

распространяли этот язык, но не были его создателями. Язык жестов развивался везде, где ему не было альтернативы, и ко времени белого нашествия он стал виртуозным и быстрым заменителем речи. Полковник Додж приводит в качестве примера слово “кофе”, воспроизводимое пятью жестами руки, которые можно сделать почти так же быстро, как и произнести слово. Додж также упоминает одного Арапаха, который был столь несведущ, что при общении с Шайенами нуждался в переводчике.

Некоторые жесты, конечно, можно было понять очень легко. Например, резкое движение растопыренными пальцами ото рта было порицанием слишком жестоким, чтобы его можно было неправильно понять. Такая пантомима говорила столь же красноречиво, что и разрезы на трупах, о которых сообщал доктор Белт.

У Уильямса была характерная татуировка на груди: единорог, лев и гербовый щит с двумя британскими флагами по бокам. Эта татуировка – то есть, овальный клочок кожи с этим рисунком - позже объявился в Шайенском селении. Индейцы могли сохранить любой заинтересовавший их кусок кожи, даже волосатую подмышку. Додж однажды видел всю верхнюю половину человеческой кожи, от лица до паха: “Она была густо покрыта человеческими волосами, тщательно выделана и особо ценилась за ‘хорошую магию’ ”. Обычно сохраняли лишь скальп - несомненно потому, что он представлял собой голову поверженного врага.

Скальпирование никогда не стало популярным к западу от Скалистых гор. Время от времени обитатель Запада мог лишиться своих волос, однако это, вероятно, являлось лишь копированием восточной традиции или же результатом подражания индейцев своим белокожим кузенам, которые, как показали многие опрошенные свидетели, сами могли быть весьма рьяными собирателями скальпов[149]. На самом деле, местные власти часто поощряли скальпирование, выплачивая премии. Скальп Апача в Аризоне мог принести целых 250 долларов, а поскольку трудно было отличить один лоснящийся черный моток от другого, американские охотники за вознаграждением могли, перейдя границу Соноры, легко пополнить свой доход мексиканскими волосами.

Как это все начиналось, никто никогда не узнает, поскольку самый ранний пример относится к доисторическому периоду и никаких записей, естественно, на этот счет не имеется. Антропологи, изучавшие череп Эфиопского человека Бодо - предшественника Homo sapiens - сделали вывод, что плоть была сорвана с головы при помощи каких-то каменных инструментов. Это было проделано после смерти этого существа. Определить смогли многое, но не цель.

Первая историческая запись встречается в трудах Геродота, написанных в пятом веке до нашей эры. Он говорит, что Парфяне забирали волосы убитых врагов, чтобы усилить свои доспехи и вооружение. “Очевидно, что они используют остроконечный, очень остро отточенный кинжал, которым надрезают плоть по кругу выше уровня глаз...”.

Двумя поколениями позже Ксенофонт отмечает, что после того как некоторые из его людей были убиты на пути к Средиземноморью, с их голов срезали волосы.

Византийский историк Прокопий обращается к графу Велизарию, сильно обеспокоенный поведением некоторых наемников. Сперва подвергнув пленника пыткам, эти дикие соплеменники, “сделав ряд коротких надрезов на черепе жертвы пониже ушей, удалили полностью кожу с верхней части черепа. Они обработали ее маслами и чем-то набили, сотворив самый ужасный трофей...”.

Чингисхан в тринадцатом веке хотя и не снимал скальпы, но открыл, что сплетенные волосы менее подвержены воздействию воды или холода, чем кожаные ремни. Поэтому человеческие волосы, остриженные с голов его жертв, применялись для приведения в действие катапульт и осадных устройств.

Испанцы в Новом Свете скоро обнаружили, что карибские аборигены забирают головы и волосы своих врагов, и вскоре внимание капитана Альварадо привлек тот факт, что гватемальцы сдирают кожу с голов захваченных конкистадоров. Кроме того, испанские капитаны, исследовавшие Чихуахуа и Сонору в северной Мексике, выяснили, что это практикуется и племенами, которые, весьма вероятно, были предками Яков и Апачей. Записано также, что в шестнадцатом веке, когда Жак Картье встретил знаменитого вождя Доннакону на реке Святого Лаврентия, он спросил, почему индейцы снимают скальпы, и получил ответ, что они делают это, поскольку так поступают их враги.

К этому времени традиция, несомненно, прижилась в западной глуши. Пришла ли она на север из Мексики, развилась ли самостоятельно, или же, возможно, существовала с тех самых пор, когда отряд азиатских охотников пересек Берингов пролив, является предметом научных споров. В любом случае, это был виртуозный процесс, как заметил корреспондент Файнерти, “и, будучи тщательно выполнен, может быть назван сатанинским достижением”.

Эта процедура, сама по себе, не была фатальной, хотя выжили лишь немногие жертвы, что, вероятно, можно объяснить тем, что большинство из пострадавших либо получили тяжелые ранения до того, как были оскальпированы, либо были добиты после. Все же в документах отмечено несколько таких случаев. 16 июля 1876 года бозменовская “Times” донесла до читателей историю некоего Германа Ганцио, который был атакован, когда опередил своих компаньонов, путешествуя по Черным Холмам. Пуля пробила его левую ногу, вторая ударила в левое плечо, и он упал. Мгновением позже индеец опустился коленями ему на спину. Ганцио получил удар дубинкой или ружейным прикладом, чем именно он не знал: “Я осознавал лишь то, что меня скальпируют. За мои волосы крепко ухватились...”. Репортер описал макушку Ганцио, как одну сплошную, обширную рану. Врачи сбрили все, что оставалось от волос, пытаясь предотвратить заражение, “но вследствие этого грушевидное пятно, оставленное скальпировальным ножом обозначилось еще сильнее”.

Пехотинец Дилос Г. Сандбертсон был с Кастером во время нападения на лагерь Черного Котла в Оклахоме в 1868 году. Он выжил, но провел следующие шесть месяцев в госпитале. Будучи излеченным и уволенным из армии, он позволил назойливо любопытному журналисту обследовать его голову - “все еще красное и чувствительное место, с которого был сорван скальп” - и рассказал свою историю:

Прямо в предутренних сумерках с обеих сторон началась стрельба… Проклятые гадины находились в сильном замешательстве и не понимали, что происходит. Наконец они очухались, и мы могли слышать, как кричал и отдавал приказы Черный Котел. Паразиты попрятались в норы и за скалы - повсюду, где они могли найти укрытие, и начали яростно сражаться. Мы стреляли в каждую увиденную нами макушку и поражали скво - там их было много - почти таких же проворных, как индейцы. Мы просто стремились уничтожить всю эту банду.

Когда совсем рассвело, мы все издали громкий вопль и ворвались прямо в лагерь. Все палатки, однако, еще стояли, и в них было полным-полно индейцев. Когда мы бежали по проходам между ними, большой красный выскочил из-за палатки прямо на меня, и, прежде чем я смог извернуться достаточно для того, чтобы ткнуть его штыком, скво ухватила меня за ногу и швырнула на землю. Лагерь наполнился сражающимися людьми, и все, казалось, вопили изо всех сил. Я упал навзничь, выронив ружье, и только привстал, как скво вцепилась мне в волосы, а индеец подхватил мое ружье и двинул меня по шее. Он мог бы меня проткнуть, но ему не доводилось пользоваться штыком, или же он не подумал об этом. Удар ошеломил меня; хоть он и не причинил мне особого вреда, но я весь оцепенел. Я не мог сам подняться на ноги, а скво продолжала вопить и вырывать мои волосы, ухватив их рукой.

Я услышал, как вблизи от меня стреляет кто-то из наших парней, и скво вскочила и побежала - один из наших ребят убил ее не более чем в пяти родах[150] от меня. Индеец поставил ступню мне на грудь и одной рукой ухватил волосы возле макушки. Он был не слишком нежен с ними, а дергал голову из стороны в сторону и терзал меня, словно Сатана. Мои глаза были приоткрыты, и я мог видеть бисерную вышивку и отделку на его леггинах. Внезапно я ощутил ужаснейшую резь, на моей голове по кругу разрезали плоть, а затем мне показалось, что мне начисто оторвали голову. За всю свою жизнь я никогда не испытывал подобной боли, ну просто будто вырывают ваши мозги. Я больше ничего не помнил два или три дня, а когда, наконец, пришел в себя, то обнаружил, что у меня самая больная голова на свете. Если ребята и убили гадюку, они не вернули мой скальп. Возможно, он затерялся в снегу. Вскоре меня переправили в Форт Ларами, но, несмотря на все лечение, волосы у меня на этом месте так и не выросли.

Наиболее знаменитым из всех оскальпированных был мистер Уильям Томпсон, который въехал в неприятности на железнодорожной дрезине в центральной Небраске. Он и пятеро других человек в августе 1867 года выехали с железнодорожной станции Плам-Крик, чтобы восстановить выведенную из строя телеграфную линию. Они попали в засаду, устроенную Шайенами из лагеря Ноги Индейки. Томпсон пустился бежать. Пуля пробила ему ногу. Он продолжал бежать. Конный Шайен нагнал его, свалил не землю ударом дубинки, пырнул ножом в шею “и, намотав мои волосы на пальцы, начал пилить и открамсывать мой скальп”.

В отличие от Сандбертсона Томпсон оставался в сознании во время этой процедуры, но не обратил внимание на звук, с которым был содран его скальп - характерный звук, согласно тем, кто выжил и описал его - специфический хлопок, схожий, очевидно, с хлопком разрывающегося пузыря или нарыва.

Что ж, когда работа была завершена, индеец вскочил на свою лошадку и поскакал прочь, но то ли он

потерял трофей, то ли выбросил его. Есть резон полагать, что скальп был выброшен умышленно. Джон Стоит В Лесу, сам Шайен, говорил, что его народ относился к скальпам белых людей с презрением, либо с отвращением. Белых можно было можно было оскальпировать, но вместо того, чтобы выставить напоказ столь ничтожный клочок, воин мог выбросить его в кусты.