Представление о

ПРИРОДЕ сложного поведения

<...> Были предприняты различные попыт­ки установить, способны ли высшие обезья­ны пользоваться языком, которым пользуем­ся мы. Прежде всего попытались научить шимпанзе копировать человеческую речь. Орагауган после нескольких лет обучения оказался способным произносить только два слова: " папа" и " cap" (чашка). Потратив еще больше времени на тренировку, шимпанзе Вики справилась со словами " папа", " мама", " cap" и " up" (вверх) (Hayes, Nissen, 1971). В обоих случаях обезьяны произносили слова очень нечетко, и стало очевидным, что у этих животных просто нет голосового аппарата, с помощью которого можно было бы воспро­изводить звуки человеческой речи. У шимпанзе и плода человека гортань расположена в верх­ней части голосового пути, тогда как у взрос­лых людей — в нижней его части. Такое расположение гортани и дает возможность человеку изменять с помощью языка конфи­гурацию полости глотки и таким образом производить широкий спектр модулирован­ных звуков. Шимпанзе и другие человекообразные обезьяны просто не спо­собны производить эти звуки (Jordan. 1971;

Liebemian, 1975).

И хотя ясно, что человекообразные обе­зьяны не могут говорить, все равно в отно­шении их коммуникации остается много не­выясненных вопросов. Есть ли у них для общения что-то вроде языка? Способны ли они понимать звуки человеческой речи? Мож­но ли их научить пользоваться языком чело­века с применением каких-то других средств вместо речи?

Звуковой репертуар шимпанзе насчитывает около 13 звуков, но они могут издавать и зву­ки с какими-то промежуточными характери-

' Мак-Фврленд Д. Поведение животных. Психобио­логия, этология и эволюция. М.: Мир, 1988. С. 445— 479 (с сокр.).

стоками. Обезьяны используют эти звуки как для дистанционного общения, так и при близ­ком взаимодействии. Они различают голоса знакомых особей и постоянно используют звуки для поддержания контакта друг с дру­гом, когда находятся в густом подлеске, или при наличии каких-то других препятствий, мешающих видеть своих соплеменников. На основе движений намерения, мимических ре­акций, запахов и звуков, которые произво­дит какая-то обезьяна, другие животные груп­пы могут ее опознать, определить, где она находится, каково ее мотивационное состоя­ние и, вполне вероятно, чем она занимается. Однако здесь нет никаких признаков истин­ного языка, и поэтому нам нужно поискать данные о том, что животные могут с помо­щью символов обмениваться информацией о внешнем мире.

Было обнаружено, что некоторые виды животных издают сигналы тревоги, которые различаются в соответствии с видом опасно­сти. Взрослые зеленые мартышки (Cercopiffiecus aethiops) производят различные тревожные звуки, когда увидят питона, леопарда или африканского воинственного орла. Другие обезьяны, услышав эти звуки, предпринима­ют действия, соответствующие характеру об­наруженной опасности. Бош это змея, то они начинают смотреть вниз, а если орел, то, напротив, — вверх. Если они слышат сигнал, предупреждающий о близости леопарда, они спасаются бегством в ветвях деревьев (Seyfarth, Cheyney, Marler, 1980). Эти наблю­дения свидетельствуют о том, что обезьяны способны обмениваться информацией во вне­шних стимулах, но мы не можем быть увере­ны в том, что они не сообщают друг другу всего лишь о различных эмоциональных со­стояниях, вызванных этим стимулами.

Мензел (Menzel, 1974; 1979) провел с обезьянами шимпанзе эксперименты, в ко­торых выяснил, могут ли эти животные пере­давать друг другу информацию о местополо­жении пищи. На шести шимпанзе, содержащихся на определенном участке поля, он провел серию тестов. В сопровождении од­ной из подопытных обезьян он прятал пищу в поле, а затем выпускал всех шестерых жи­вотных, предоставляя им возможность разыс­кать эту пищу. Как правило, вся группа с во­сторгом направлялась бегом прямо к пище и очень быстро находила ее. Однако обезьяна, которая была свидетелем прятания пищи, отнюдь не всегда возглавляла эту группу. Ког­да Мензел вместо пищи спрятал змею, шим-

панзе приближались к ней очень осторожно, с явными признаками страха. В одном из экс­периментов Мензел показывал два явных тай­ника с пищей двум обезьянам. Когда всех обе­зьян выпускали, то они обычно выбирали из этих двух тайников наиболее привлекатель­ный. Предпочтение отдавалось либо больше­му количеству пищи в этом тайнике по срав­нению с другим, либо фруктам по сравнению с менее любимыми овощами. По-видимому, шимпанзе на основе поведения своих компа­ньонов могут делать заключения об особен­ностях окружающего их мира. Обезьяна, ко­торой стало известно, где находится пища, своими действиями и эмоциями показывает другим животным степень желаемости цели и направление к ней. Прямых указаний о ме­стонахождении пищи нет, однако другие шимпанзе оказываются достаточно рассуди­тельными, чтобы сделать свое собственное умозаключение об этом (Menzel, Johnson, 1976). Некоторые данные свидетельствуют о том, что в лабораторных условиях эти обезь­яны могут научиться указывать на выделен­ные объекты (Terrace, 1979; Woodruff, Premack, 1979) и использовать указующие жесты экспериментаторов как луч для опре­деления местонахождения пищи (Menzel, 1979). Однако при общении между собой они, по-видимому, не используют указательных жестов или каких-либо других знаков направ­ления.

ОБУЧЕНИЕ ВЫСШИХ ОБЕЗЬЯН " РАЗГОВАРИВАТЬ"

Хотя и кажется очевидным, что шимпанзе обычно не сообщают друг другу об объектах, которые удалены от них во времени и в про­странстве, но вполне может быть, что их мож­но научить этому. Если бы мы знали о том, до какой степени человекообразные обезьяны способны использовать различные особеннос­ти языка, мы, вероятно, смогли бы кое-что узнать и о наших собственных способностях.

В семье Келлогов (Kellog, Kellog, 1933) дома жила шимпанзе по имени Гуа. Они ут­верждали, что она научилась понимать 95 слов и фраз, когда ей было 8 мес, т. е. примерно столько же, сколько их сынДоналд, который был на три месяца старше. Для проверки спо­собностей Гуа ей давали карточку, на кото­рой были изображены 4 картинки. Другая шимпанзе по имени Элли жила в доме с людь­ми и научилась немного понимать речь. Ее

Д. Мак—Фарленд

научили некоторым жестам, которые соответствовали определенным словам в языке амеслан. Она была способна, услышав произнесенное слово, делать правильный знак (Pouts et al, 1976). На основе других экспери­ментов, которые проводились на горилле (Patterson, 1978) и собаке (Warden, Wamer, 1928), было высказано предположение, что эти животные способны сформировать связь между звуками и зрительными сигналами.

Некоторые ученые попытались изучить, до какой степени приматы могут произвольно управлять звуками, которые они издают. В од­ном из опытов макак резус должен был на включение зеленого света " лаять", а на вклю­чение красного — " ворковать". Обезьяны на­учились правильно производить эти звуки, чтобы получать пищевое подкрепление (Sutton, 1979). Орангутан научился издавать три различных звука, чтобы получать пищу, питье или возможность контактировать с хозяином (Laidler, 1978), а шимпанзе научи­лась лаять, чтобы побудить человека поиграть с ней (Randolph, Brooks, 1967). В качестве кон­троля шимпанзе научили начинать игру с женщиной-экспериментатором двумя различ­ными способами: прикасаясь к ней, когда она оказывалась лицом к обезьяне, и издавая вор­кующие звуки, когда женщина стояла к обе­зьяне спиной. На основе этих экспериментов пришли к заключению, что обезьяны в опре­деленных пределах способны осуществлять произвольное управление над издаваемыми ими звуками. Если с ними не проводить спе­циальной тренировки, то они, скорее всего, не будут подражать звукам, которые слышат, даже в том случае, когда живут вместе с людь­ми, в семейной обстановке (Kellog, 1968).

Однако тот факт, что они с готовностью подражают действиям человека, наводит на мысль, что звуки — это не то средство, кото­рое готовы были бы освоить человекообразные обезьяны, чтобы использовать его для обще­ния, выходящего за пределы их обычного ог­раниченного репертуара (Passingham, 1982).

Как только стало ясно, что речь не явля­ется необходимой составляющей языка и что способность издавать звуки или отвечать на них не обязательно связана с ответом на воп­рос: " Способно ли животное овладеть язы­ком? " сразу открылся путь для исследования языка с помощью манипулирования зритель­ными символами (Gardner, Gardner, 1969;

Premack, 1970). Гарднеры начали работать с одной обезьяной шимпанзе по имени Уошо;

они обучили ее языку амеслану, в котором

Представление о природе сложного поведения 135

слова представлены в виде жестов пальцев и руки. Уошо обучалась с 11 мес до 5 лет и за это время освоила 132 знака (Gardner, Gardner, 1975). Уошо самостоятельно на­училась комбинировать эти знаки в цепочки из 2—5 слов. Первыми такими комбинациями были " открой" и " дай сладкого" (Gardner, Gardner, 1971). После этого у Гарднеров были еще две обезьяны шимпанзе. Они обучались с самого рождения и делали это гораздо быст­рее, чем Уошо. Фаутс (Fouts, 1975) также обу­чал шимпанзе. А Паттерсон (Patterson, 1978) научил одну гориллу использовать знаки, про­изводимые кистью руки, и отвечать на голо­совые команды, которые подавались на анг­лийском языке. Террейс (Terrace, 1979) со своими сотрудниками научил шимпанзе по имени Ним Чимпски пользоваться языком амеслан в течение всего эксперимента они тщательно расшифровывали каждый знак, который делал Ним и каждую комбинацию знаков.

вопрос " А (бутылях) — это то «в самое, что Б (карандаш)? "

" Да или " нет"

Рис. 1. Пример вопроса, который задавали: шимпанзе Саре посредством пластмас­совых жетонов. Сара могла отвечать, ' выбирая один из изображенных внизу

вариантов ответа. (По Premack, 1976.)

Примак (Premack, 1976, 1978) научил шмпанзе по, имени Сара читать и писать. Для того он использовал цветные пластмассовые жетоны различной формы, которые символизировали слова. По своей конфигурации эти жетоны никак не напоминали те вещи, которые они символизировали (рис. 1). Они располагались на вертикальной магнитной доске, и Сара могла отвечать на вопросы, смещая на эту доску соответствующие фигу­

ры. Сара освоила 120 пластмассовых символов, хотя ее никто не заставлял осваивать столь обширный словарь (Premack, 1976). Она мог­ла выполнять команды и отвечать на вопро­сы, используя комбинации из нескольких символов. По этой методике Примак и его коллеги обучали идругих шимпанзе.

Дьюэйн Румбо (Duane Rumbaugh, 1971) применяла другой метод обучения. Она ис­пользовала искусственную грамматику на­званную " йеркиш" (Jerkish) (Glasersfel, 1977). Шимпанзе по имени Лана научилась опери­ровать клавиатурой компьютера, с помощью которой на экран выводились символы слов. Компьютер был запрограммирован таким образом, чтобы распознавать, соответствует ли правилу грамматики использование этих символов или они употребляются неправиль­но; в соответствии с этим Лана получала под­крепление. Преимущество этого подхода к обучению заключалось в том, что Лана имела возможность общаться с компьютером в лю­бое время дня, а не ожидать установленных часов эксперимента. И другие шимпанзе так­же научались общаться друг с другом с помо­щью метода, основанного на использовании компьютера (Savage-Rumbaugh et al., 1978;

1980).

Оценивая результаты этих экспериментов, необходимо иметь в виду и тот факт, что шимпанзе могут обманывать. Они способны использовать непроизвольные намеки, кото­рые могут допускать экспериментаторы, или могут просто научиться последовательности трюков подобно тому, как это делают живот­ные в цирке.

В 1978 г. Гарднеры проводили эксперимен­ты с Уошо в таких условиях, когда сами экс­периментаторы не знали ответа на вопрос, предлагаемый обезьяне. Уошо должна была назвать объект, показываемый на слайде, де­лая соответствующий знак находящемуся ря­дом человеку, который не мог видеть этого слайда. Второй экспериментатор мог видеть жесты Уошо, тогда как сама Уошо его не ви­дела; при этом экспериментатор не видел слайдов. Уошо должна была назвать 32 пред­мета, каждый из которых ей показывали че­тыре раза. Она дала правильные ответы на 92 из 128 вопросов. Подобные тесты проводились и на некоторых других шимпанзе, которые были объектами этих исследований (Rumbaugh, 1977; Premack, 1976; Patterson, 1979).

Вполне возможно, что шимпанзе науча­ются тому, что они должны делать при полу-

чении определенных сигналов, точно так же, как цирковые животные обучаются тому, что им следует делать в ответ на соответствую­щие сигналы дрессировщика. Чтобы опреде­лить, понимают ли шимпанзе смысл знаков и символов, которыми они манипулируют, необходимо провести такой эксперимент, где обезьяне пришлось бы называть предметы в ситуации, отличающейся от той, где проис­ходило научение. В этом плане было проведе­но множество различных опытов (например, Gardner, Gardner, 1978; Savage-Rumbaugh et al., 1980), результаты которых показали, что шимпанзе на самом деле способны называть предъявляемые предметы. Более того, иногда обезьяны делали это спонтанно. Так, напри­мер, Ним делал знак собаки, когда видел живую собаку или ее изображение или когда слышал собачий лай (Terrace, 1979).

Существуют определенные доказательства того, что шимпанзе могут постигать смысл слов, т.е. что они на самом деле способны употреблять названия различных объектов. Однако их спо­собности не столь очевидны, когда дело касает­ся многих других аспектов языка человека, ко­торые представляют интерес прежде всего при оценке когнитивных способностей шимпанзе. Особый интерес представляет вопрос о том, спо­собны ли шимпанзе вводить в свой репертуар новые (не выученные ранее) " сообщения". Этот вопрос представляется важным и для оценки танца пчел.

По-видимому, иногда шимпанзе созда­ют новые фразы. Сообщалось, в частности, о том, что Уошо выдумала слово " candy drink" (" сладкое питье") для обозначения арбуза, а лебедя назвала " water bird", т. е. водяной птицей. Однако такие случаи труд­но интерпретировать, поскольку существует возможность, что кажущееся новым исполь­зование слова является лишь результатом простой генерализации. Например, Уошо на­учили знаку цветка, когда показывали ей настоящий цветок. Она освоила этот знак, но пользовалась им не только в отношении цветка, но и в отношении аромата табака и запахов кухни. Возможно, что Уошо связала этот знак с запахом цветка и генерализова-ла его на другие запахи (Gardner, Gardner, 1969).

Другая проблема состоит в том, что шим­панзе иногда создают новые комбинации слов, которые выглядят как не имеющие ни­какого смысла. Любимой пищей Нима были бананы, и он часто комбинировал это слово с другими словами, такими, как питье, щеко-

Д. Мак—Фарленд

тание и зубная щетка. Хотя и можно предполо­жить, что " banana toothbrush" (" банан" — " зуб­ная щетка") — это требование банана и зуб­ной щетки, чтобы почистить зубы после съедания банана, но это предположение ка­жется маловероятным, поскольку банан и зуб­ная щетка никогда не оказывались в поле зре­ния обезьяны в одно и то же время и Ним никогда не просил тех предметов, которых он не мог видеть раньше (Ristau, Robbins, 1982). По-видимому, такие причудливые комбина­ции слов представляют собой пример игры сло­вами, которая напоминает подобную игру у детей. Экспериментаторы заметили, что Уошо делала знаки и сама себе, когда играла одна, — почти так же, как дети разговаривают сами с собой.

Таким образом, мы можем сказать, что попытки научить шимпанзе и других че­ловекообразных обезьян различным типам человеческого языка имели ограниченный успех. Вероятно, человекообразные обезьяны способны достичь в этом лишь уровня малень­кого ребенка. Вполне возможно, что разли­чие между человекообразными обезьянами и человеком — это всего лишь различие в ин­теллекте. Однако вполне вероятной представ­ляется и гипотеза о том, что люди обладают каким-то врожденным аппаратом для освое­ния языка. Эту мысль первым высказал Хом-ски (Chomsky, 1972). Во всяком случае, опи­санные здесь эксперименты с человекообразными обезьянами определен­но открыли нам такие их способности, о ко­торых мы раньше и не подозревали, и сущест­венно приблизили нас к пониманию когнитивных возможностей этих животных. <...>

ЯЗЫК И ПОЗНАНИЕ

Как мы уже видели, шимпанзе и других человекообразных обезьян можно научить раз­говаривать с человеком, используя язык зна­ков, или посредством чтения и письма с по­мощью пластиковых жетонов, и с помощью символов, которые обеспечивает компьютер. Эти данные заставляют предположить, что шимпанзе можно научить значению слов в том смысле, что обезьяны смогут использовать названия предметов. Они в состоянии создать словарь более чем на сто слов и, по-видимому, способны иногда составлять новые фразы.

Чрезвычайно интересен вопрос, имеющий множество различных аспектов и заключаю-

Представление о природе сложного поведения 137

щийся в следующем: обнаруживаются ли в экспериментах с различными вариантами язы­ка обезьян какие-либо когнитивные способ­ности этих животных. Один из аспектов этого вопроса — различие между знанием " как" и знанием " что". Обезьяна может знать, как выпросить подкрепление в том смысле, что она может научиться делать соответствующий жест. Однако это умение нельзя приравнять к зна­нию того, что, произведя какой-то оп­ределенный жест, можно получить за него награду. " Знать что" (" know that") под­разумевает понимание взаимоотношений между явлениями, выходящими за рамки про­стой связи-стимула и ответа. Человеческое " знание как" (" knowing how") рас­пространяется на очень многие примеры сложного мастерства, такие, как быстрое пе­чатание на машинке или игра в гольф, где исполнитель может добиваться хорошего ре­зультата, не понимая или будучи не в состо­янии описать связь между целью поведения и выполняемыми действиями. В других случаях, напротив, люди отчетливо понимают весь процесс, который приводит их к определен­ной цели, и могут его описать. В своих обзо­рах Ристау и Роббинс (Ristau, Robbins, 1981;

1982) обсуждают вопрос о том, можем ли мы на основе экспериментов с языком понять, каким путем из этих двух действуют человеко­образные обезьяны.

Здесь уместно рассказать о результатах не­которых экспериментов, проведенных с Ла-ной (Rumbaugh, Gill, 1977). Лана научилась пользоваться фразами, составленными из пластмассовых символов, чтобы выпрашивать определенные виды подкрепления. Она могла написать: " Пожалуйста машина дать банан" (" Please machine give banana"), что легко мож­но интерпретировать как знание того, каким путем можно получить банан. Однако Лану по­пытались также научить называть два предме­та: банан и конфеты фирмы " М и М" (М& М candy). Ей по очереди показывали банан и конфету " М и М" и спрашивали (с помощью компьютерной клавиатуры экспериментато­ра): " Это называться как? " Правильный от­вет (с помощью клавиатуры) был бы: " Это называться банан". Правильные ответы под­креплялись. Лане потребовалось 1600 тестов (сочетаний), чтобы научиться решать эту за­дачу, несмотря на то, что раньше она сотни раз выпрашивала эти лакомства, применяя стандартную фразу: " Пожалуйста машина дать банан". На основе этого возникает предполо­жение, что Лана не знала значения симво-

Рис. 2. Методика обучения Сары понятию " называется":

А — символ " называется" помещают между символом яблока и настоящим яблоком; Б — символ " называется" по­мещают между символом банана и на­стоящим бананом; В — между симво­лом банана и яблоком помещают сим­вол " называется", а перед ним — сим­вол " нет" (По Premack, Premack, 1972.)

лов, с которыми она раньше манипулирова­ла, выпрашивая конфеты или банан. Однако стоит отметить, что от Ланы первоначально и не требовалось знать значения символов и что стандартное выпрашивание указанных ла­комств на основе " знания как" сделалось при­вычкой, которую трудно изменить. Такую ин­терпретацию подтверждают данные о том, что при последующей тренировке Ланы, нацелен­ной на обучение ее называть другие предме­ты, успеха добились гораздо быстрее. Вполне возможно, что начальные трудности в приоб­ретении Ланой умения называть предметы возникли потому, что она не смогла отличить требования новой ситуации от тех, где сим­волы банана и конфет " Ми М" использова­лись первоначально.

В экспериментах с Сарой Примак (Pre­mack, 1976) следующим образом обучал по­нятию " называется". Перед настоящим ябло­ком на некотором расстоянии клали его пластмассовый символ. От Сары требовалось, чтобы она заполнила промежуток между ними еще одним пластмассовым жетоном, кото­рый должен был обозначать " называется". Таким образом, она явно создавала предло­жение: " Яблоко (объект) называется яблоко". Понятие " не называется" формировалось за

138 Д. Мак—Фарленд

счет присоединения обычного символа отри­цания к пластмассовому символу " называет­ся". Когда символ яблока клали на некотором расстояний перед бананом, от Сары требова­лось, чтобы она выбрала правильный символ и заполнила им промежуток между предмета­ми (рис. 2). В этом случае Сара получала на­граду, если выбирала символ " не называет­ся". Она оказалась способной правильно использовать эти символы и в тестах с назва­ниями реальных предметов, и в последова­тельностях с другими пластмассовыми сим­волами.

Способность научаться тому, что абстракт­ные фигуры являются символами объектов реального мира, предполагает, что у шимпанзе есть какое-то понятие типа " знания что", по­добное декларативной репрезентации (declarative representation). Однако трудно при­думать какое-то доказательство этого, которое никак нельзя было бы связать с особенностями применяемой методики. Ведь вполне может быть, что Сара обучилась просто тому, что же­тоны " называется" и " не называется" означа­ют ответные действия, которые нужно выпол­нить в тех случаях, когда две вещи (например, яблоко и символизирующий его жетон) будут эквивалентны или неэквивалентны. А это раз­новидность " методики соответствия".

НАМЕРЕННОСТЬ ПОВЕДЕНИЯ

О поведении человека можно сказать, что оно намеренное в том случае, когда оно свя­зано с каким-то представлением о цели, ко­торая направляет поведение. Так, если у меня есть психическое представление о желаемом расположении книг на полке и если это пси­хическое представление направляет мое по­ведение при расстановке книг, то можно ска­зать, что я ставлю их намеренно. Если же, однако, я ставлю книги на полку в случай­ном порядке или просто руководствуясь при­вычкой, то в этом случае процесс расстанов­ки книг не может быть намеренным. Для того, чтобы мое поведение было намеренным, со­всем не обязательно, чтобы психическое пред­ставление о расположении книг было мною осознано. Хотя категории сознания и наме­ренности иногда бывают связанными, лучше разбирать их отдельно (Dennett, 1978).

Как отмечает Гриффин, наличие у живот­ных психических состояний или намеренно­го поведения часто особенно рьяно отрицают в тех случаях, где имеется меньше всего дока­

зательных данных. Трудность заключается в том, какие именно данные считать доказатель­ными. С точки зрения Гриффина, такие дан­ные, вероятнее всего, должны быть получе­ны при исследовании коммуникации у животных, в частности, у приматов.

Проясняют ли этот вопрос различные ис­следования коммуникации у шимпанзе? Вуд-раф и Примак (Woodruff, Premack, 1979) изучали способность шимпанзе к намеренной коммуникации, создавая ситуации, в кото­рых человек и шимпанзе могли коопериро­ваться или конкурировать при добывании пищи. Они сообщали друг другу посредством невербальных сигналов о том, где находится спрятанная пища. Когда человек помогал шимпанзе, отдавая ей всю найденную пищу, обезьяна успешно посылала и получала пове­денческие сигналы о местонахождении пищи. Когда же человек и обезьяна конкурировали друг с другом и человек забирал себе най­денную пищу, шимпанзе научилась вводить в заблуждение своего конкурента, не подавая ему нужных сигналов и не принимая в расчет подаваемые человеком поведенческие знаки, которыми он пытался сбить ее с толку. Такое поведение шимпанзе заставляет предполо­жить, что они способны разгадать цели или намерения человека по его поведению и что у них есть определенные знания о том, как человек воспринимает их собственное пове­дение.

Каммер (Kummer, 1982) приводит обзор подобного рода очевидных способностей, про­являющихся у свободноживуших приматов, а Гриффин (Griffin, 1981) комментирует случаи (Ruppell, 1969) конкуренции за пищу между матерью и несколькими ее почти взрослыми детьми в семье песца. Так, чтобы первому по­лучить пищу, молодой песец может помочить­ся прямо на морду своей матери. Испытав не­сколько таких проделок, мать издает сигнал ложной тревоги и, когда молодняк разбегается, хватает пищу. Гриффин отмечает, что трудно интерпретировать такое поведение, если не до­пустить существования как у матери, так и у молодняка кратковременных намерений и пла­нов. Однако мы должны задать себе вопрос, дей­ствительно ли эти животные принимают в рас­чет мотивы других особей или они просто обучаются эффективным средствам получения пищи в различных ситуациях.

В случае шимпанзе некоторые данные зас­тавляют предположить, что эти обезьяны дей­ствительно способны обманывать. Одним из примеров могут служить наблюдения за раз-

Представление о природе сложного поведения 139

витием жеста указывания — нового поведе­ния, которое обезьяны успешно используют для того, чтобы указать на контейнер с пи­щей или, обманывая экспериментатора, на пустой контейнер. В лабораторных или поле­вых условиях шимпанзе редко указывают на что-либо, хотя они прекрасно понимают ука­зующие жесты человека. Второе наблюдение касается шимпанзе Сэди, которая указывала на пустой контейнер, когда у нее спрашива­ли, где находится пища. Когда человек под­нимал контейнер и не обнаруживал там пищи, голова Сэди мгновенно направлялась в сторону другого контейнера, в котором, как •она знала, находится пища (Premack, Woodruff, 1978).

Когда в комнату входил человек, помога­ющий ей получать пищу, Сэди указывала на ящик с пищей, и указывала на пустой ящик, когда входил человек, который не делился с ней пищей. Каким образом мы смогли бы проверить положение о том, что Сэди наме­ревалась обмануть человека, который не де­лился с ней пищей? Деннетг (Dennett, 1983) предлагает следующее.

Мы создаем дяя всех шимпанзе совер­шенно иную ситуацию: они имеют дело с прозрачными пластмассовыми ящиками. Обе­зьяны должны были понять, что поскольку они — и любой другой — могут видеть через стенки ящика, то и кто-нибудь другой тоже может видеть и, следовательно, узнать, что именно находится внутри ящика. Затем мы можем провести одноразовый эксперимент на новое поведение, в котором будем использо-вать прозрачный пластмассовый ящик и непроз­рачный ящик, а пищу положим в первый из них. Затем входит экспериментатор-конкурент и дает возможность Сэди увидеть, что он смот­рит в правильном направления — на пластмас­совый ящик. Если Сэди и в этой ситуации по­казывает на непрозрачный ящик, то, к сожалению, она действительно не улавлива­ет изощренной идеи обмана. Конечно, и этот эксперимент задуман еще недостаточно со-^ вершенное. Прежде всего Сэди могла указать на непрозрачный ящик от отчаяния, не видя лучшего выхода. Чтобы усовершенствовать этот эксперимент, нужно было предоставить обе­зьяне возможность выбрать еще какой-то ва­риант поведения, который казался бы ей бо­лее подходящим только в том случае, если бы первый вариант поведения она считала безнадежным, как в описанном выше случае. Кроме того, не могла ли Сэди прийти в за­мешательство от странного поведения экспе­

риментатора-конкурента? А не удивляло ли ее то обстоятельство, что конкурент, не об­наружив пищи там, куда она указала, сразу сел в углу комнаты и начал " дуться", вместо того, чтобы проверить другой ящик? И не должна ли была она удивиться, обнаружив, что ее трюк " сработал"? Ее должно было за­интересовать: неужели ее конкурент-экспери­ментатор такой бестолковый? Итак, необхо­димы дальнейшие, гораздо лучше продуманные эксперименты о-Сэди и други­ми существами. <...>

САМОСОЗНАНИЕ У ЖИВОТНЫХ

На протяжении почти 75 лет нашего столе­тия прочно господствовало представление би-хевиористов о том, что субъективные психи­ческие переживания животных не могут быть предметом научных исследований. В течение этого времени такие ученые, как Толмен (Tolman, 1932), оспаривали эту точку зрения, но они практически никак не влияли на гос­подствующее мировоззрение (см. обзор Griffin, 1976). Позиция бихевиористов с логической точки зрения кажется неприступной, однако ее можно обойти различными путями. Один из аргументов заключается в том, что, хотя мы и не можем доказать, что животные облада­ют субъективными переживаниями, вполне возможно, что на самом деле так оно и есть. А если бы это было так, то что тогда изменилось бы? Другой подход базируется на утвержде­нии, что с эволюционной точки зрения пред­ставляется маловероятным, чтобы между че­ловеком и животными в этом отношении был существенный разрыв.

Гриффин (Griffin, 1976), который одним из первых начал планомерную атаку на пози­ции бихевиоризма, использовал оба этих ар­гумента. По его мнению, изучение коммуни­кации животных с наибольшей вероятностью должно принести нам доказательства того, что " они обладают психическими переживания­ми и сознательно общаются друг с другом". Однако при исследовании языковых способ­ностей, проведенных в последние годы, это давнее обещание оказалось невыполненным. До сих пор вызывает спор поведение шимпан­зе, которую обучили некоторым особеннос­тям языка человека, и существует сомнение в том, что когда-либо эти эксперименты по­зволят нам многое узнать о субъективных пе­реживаниях этих животных (Terrace, 1979;

Ristau, Robbins, 1982). Были предприняты са­мые различные попытки исследовать субъек-

тивный мир животных другими способами, к описанию которых мы и переходим.

Осознают ли животные себя в смысле, что имеют ли они представление о позах, кото­рые принимают, и о действиях, которые со­вершают? Конечно, поступающая от суставов и мышц сенсорная информация направляется к мозгу, и поэтому животное, по-видимому, должно быть уведомлено о своем поведении. В экспериментах, направленных на выясне­ние этого вопроса, крыс обучали нажимать на один из четырех рычагов в зависимости от того, какой из четырех активностей было за­нято животное, когда раздавался звук зумме­ра (Beningeret aL, 1974). Например, если сиг­нал заставал крысу в тот момент, когда она чистила шерсть (was grooming), то она долж­на была нажимать на " груминговый" рычаг, чтобы получить пищевое подкрепление. Кры­сы научились нажимать на различные рычаги в зависимости от того, занимались ли они чи­сткой шерсти, ходили, поднимались на зад­ние лапки или находились в покое в момент, когда слышала звук зуммера. Результаты по­добных экспериментов (Morgan, Nicholas, 1979) показали, что крысы способны стро­ить сами инструментальное поведение на ос­нове информации об их собственном поведе­нии от сигналов, поступающих из внешней среды. В каком-то смысле крысы должны знать о своих действиях, но это совсем не означа­ет, что они их осознают. Они могут осозна­вать свои действия точно так же, как и вне­шние сигналы.

Рис. 3 Шимпанзе Вики имитирует свое изображение на фотоснимке (рисунок по фотографии)

Д. Мак—Фарленд

Многие животные реагируют на зеркала так, как будто они видят других особей свое­го вида. Однако некоторые данные свидетель­ствуют о том, что шимпанзе и орангутаны мо­гут узнавать себя в зеркале.

Молодые шимпанзе, рожденные на воле, пользовались зеркалом, чтобы чистить те ча­сти своего тела, которые другим путем уви­деть невозможно. Гэллап (Galiup, 1977; 1979) наносил небольшие пятнышки красной крас­ки на бровь и противоположное ухо несколь­ким шимпанзе, когда они находились под легкой анестезией. По утверждению экспе­риментатора, шимпанзе, выйдя из наркоти­ческого состояния, прикасались к этим час­тям своего тела не чаще, чем обычно. Тогда он дал обезьянам зеркало. Шимпанзе начали разглядывать свои отражения в зеркале и по­стоянно трогать окрашенные брови и уши.

Можно ли считать, что способность жи­вотного реагировать на какие-то части своего тела, которые оно видит в зеркале, свидетель­ствует о его самоосознании? Этот вопрос не­посредственно связан с более широким воп­росом. Свидетельствует ли способность животного подражать действиям других о его " знании себя"? Шимпанзе невероятно искус­ны в подражании друг другу и людям. Хотя истинное подражание следует очень тщатель­но отличать от других форм социального на­учения (Davis, 1973), мало кто сомневается в том, что приматы способны к подражанию. Например, шимпанзе Вики, воспитывавшей­ся в семье Хейесов (Hayes), было предложе­но скопировать серию из 70 движений. Мно­гие из этих движений она никогда ранее не видела, но десять из них скопировала сразу, как только ей их показали. Вики научилась производить в ответ на соответствующие де­монстрации 55 двигательных актов (рис. 3). Она также научилась выполнять довольно слож­ные домашние дела, например, мыть посуду или вытирать пыль (Hayes, Hayes, 1952). Мно­гим из этих действий она подражала спон­танно, без чьих-либо наводящих посылок. Однако шимпанзе по подражательным спо­собностям не смогла справиться с ребен­ком. Исследователи считали, что подражатель­ная активность Вики соответствует способностям детей в возрасте от 12 до 21 мес. Способность к подражанию иногда считают признаком интеллекта, однако этот тезис сто­ит взять под сомнение, поскольку подража­ние наблюдается и у очень маленьких детей, и у самых различных немлекопитающих жи­вотных. При изучении пения птиц оказалось, что у многих видов птиц при научении пе-

Представление о природе сложного поведения 141

нию наблюдаются некоторые формы подража­ния звукам, причем некоторые птицы в этом отношении особенно искусны. Попугаи и индийские скворцы майны способны необы­чайно точно воспроизводить звуки человечес­кого голоса (Nottebohm, 1976).

Чтобы иметь возможность подражать, жи­вотное должно получить внешний слуховой или зрительный пример для подражания и добиться соответствия ему с помощью опре­деленного набора своих собственных мотор­ных инструкций. Например, ребенок, кото­рый подражает взрослому, высовывая язык, должен как-то ассоциировать вид языка со своими моторными инструкциями, необхо­димыми для того, чтобы самому высунуть язык. Ребенок при этом совершенно не обя­зан знать, что у него есть язык, — он просто должен связать данное сенсорное восприятие с определенным набором моторных команд. Каким образом это происходит, остается за­гадкой. Однако вопрос о том, необходимо ли самоосознание для осуществления подража­тельной деятельности, является спорным.

Отчасти проблема состоит в том, что нам необходимо выяснить, что же именно мы подразумеваем под термином самоосознание (selfawareness). Как отмечал Гриффин (Griffin, 1982), многие философы проводят различия между понятиями " осознание", или " знание себя" (awareness), и " сознание" (consciousness). Осознание — это вид восприятия, тогда как сознание включает в себя особый род само­осознания, которое не ограничивается про­стой осведомленностью о разных частях сво­его тела или. процессах, протекающих в мозгу. Сознание, с этой точки зрения, включает в себя какое-то предположительное знание того, что ^испытываю ощущения или думаю, что это Я-существо, знающее об окружающем мире. Мы разобрали несколько примеров того, что животные обладают знаниями в сфере восприятия, т. е. знают непосредственно вос­принимаемые характеристики объектов. Од­нако способность животного сообщать о сво­их действиях, подражать действиям других или узнавать свое изображение в зеркале не обя­зательно требует наличия сознания в том смысле, как оно было здесь определено.

Рассогласование между осознанным и нео­сознанным восприятиями можно наблюдать у людей с повреждениями мозга. Некоторые люди, у которых повреждены определенные области мозга, связанные с обработкой зри­тельной информации сообщают о том, что они частично ослепли. Они не в состоянии на­

звать объекты, которые предъявляют им в оп­ределенных областях поля зрения. Они утвер­ждают, что не могут увидеть эти объекты; од­нако, когда их просят указать на них, они зачастую могут сделать это очень точно (Weiskrantz, 1980). Один больной точно уга­дывал, какую линию ему показывали: гори­зонтальную или диагональную, хотя он и не знал, видит ли он что-либо (Weiskkrantz et al., 1974). Это явление, называемое слепым зре­нием, возникает в результате повреждения тех областей мозга, которые ответственны за опознание зрительных сигналов (visual awareness), тогда как другие области мозга, участвующие в зритель-ном процессе, оста­ются интакгными. Именно эти области мозга помогают больному делать правильное суж­дение, хотя он и не знает о том, что он видит. <...>

СОЗНАНИЕ И ОЩУЩЕНИЕ СТРАДАНИЯ

Проблема сознания животных таит в себе много трудностей. Спектр научных представ­лений по этому поводу очень широк. Одни ученые уверены в том, что сознания у живот­ных нет, а другие утверждают, что у боль­шинства животных сознание есть. Существу­ют исследователи, считающие, что сознание не может быть предметом научного изучения и исследователи, считающие эту тему заслу­живающей внимания. Ситуация осложняется еще и тем, что очень трудно прийти к прием­лемому определению сознания.

Гриффин (Griffin, 1976) определяет созна­ние как способность организма создавать пси­хические образы и использовать их для уп­равления своим поведением. Это очень напоминает определение, которое предлага­ет Оксфордский толковый английский сло­варь. Быть в сознании — значит " знать, что ты сейчас делаешь и собираешься делать, имея перед собой цель и намерение своих действий" (Griffin, 1982). Согласно Гриффину (Griffin, 1976), " намерение включает в себя психичес­кие образы будущих событий, причем, на­меревающийся представляет себя одним из участников этих событий и проводит выбор того образа, который он попытается реали­зовать". Хотя Гриффин и другие исследовате­ли (например, Thorpe, 1974) рассматривали намерение и сознание как неотъемлемую часть одного и того же явления, эта точка зрения не является общепринятой. Ранее было пока-

142 Д. Мак—Фарледд

зано, что преднамеренное поведение не все­гда требует сознания.

Как мы уже видели раньше, многие ис­следователи полагают, что сознание нельзя сводить только к знанию своих чувственных восприятий. Например, Хамфри (Humphrey, 1978) понимал сознание как самознание (self-knowledge), которое используется организ­мом, чтобы предсказывать поведение других индивидуумов, а Хаббард (Hubbard, 1975) полагал, что оно подразумевает осознание себя как чего-то отличного от других. Такое знание может быть использовано как основа коммуникации, но это не означает, что со­знание непременно включает в себя язык. Мы можем согласиться с Пассингэмом (Passingham, 1982), что " говорящий язык ре­волюционизировал мысль. Использование языка для мышления создало условия для того, чтобы интеллект мог достичь гораздо более высокого уровня. Животные думают, но люди способны думать абсолютно по-друго­му, используя совершенно другой код". Не­сомненно, что вторжение языка изменило сам способ, каким мы измысливаем самих себя. Нам трудно представить себе сознание без языка. Однако это не дает нам права считать, что животные, которые не имеют языка или обладают очень примитивным языком, не имеют сознания. Мы уже видели раньше, что у животных, которые не имеют языка, экви­валентного человеческому, можно обнаружить признаки самоосознания. Поэтому мы не дол­жны приравнивать язык к сознанию.

Могут ли животные испытывать особен­ное страдание? Если стоять на позиции здра­вого смысла, то мы склонны предположить, что могут. Когда мы находимся в бессозна­тельном состоянии, мы не страдаем от боли или душевных мук, поскольку какие-то об­ласти нашего мозга оказываются инактиви-рованными. Мы не знаем, однако, отвечают ли эти области только за сознание или же за сознание плюс еще какие-то аспекты работы мозга. Таким образом, хотя в бессознатель­ном состоянии мы не испытываем боли, мы не можем на основе этого сделать вывод о том, что сознание и страдание идут рука об руку. Вполне может быть, что все то, что лишает нас сознания, одновременно прекращает ощущение боли, но одно и другое не имеют причинной связи.

У нас нет никакой концепции в отноше­нии того, что может включать в себя сово­купность сознательного опыта животного, если таковой существует. Поэтому мы не мо­

жем сделать никакого заключения о том, су­ществует ли какая-либо связь между созна­нием животных и их чувством страдания. В своем неведении мы, должно быть, очень неправы, когда, думая о животных, полага­ем, что ощущение страдания может быть лишь у тех из них, которые обладают интеллектом, языком и у которых обнаруживаются призна­ки осознанных переживаний.

Есть свои недостатки и свои достоинства в том, что мы используем самих себя в каче­стве моделей, на которых пытаемся изучил возможности ощущений у животных (Dawkins, 1980). Слишком слаба научная ос­нова для проведения аналогии между психи­ческими переживаниями человека и живот­ных. Было бы некорректно с научной точки зрения приходить к какому-то заключению о психических переживаниях животных на ос­нове таких данных. Вместе с тем мы сами де­лаем заключения о психических переживания других людей только на основе аналогии (нашими собственными переживаниями. Ког­да мы видим, как другой человек страдает или кричит от боли, мы не пренебрегаем этим, хотя и не можем доказать идентичность его психических переживаний с нашими. Мы " ис­толковываем сомнения в пользу обвиняемо­го" и приходим к нему на помощь. Быть мо­жет, в отношении представителей других биологических видов мы тоже должны истол­ковывать наши сомнения в их пользу?

В.А. Вагнер

ОТ РЕФЛЕКСОВ ДО ИНСТИНКТОВ*

МОГУТ ЛИ ИНСТИНКТЫ ИЗМЕНЯТЬСЯ ПОД ВЛИЯНИЕМ МОРФОЛОГИЧЕСКИХ ПЕРЕМЕН?

О том, что инстинкты, говоря вообще, изменяются, не может быть двух мнений для натуралистов, сторонников эволюционной теории. И положение это ни в каком противо­речии с тем положением, по которому инстин­кты неизменны, не стоит, или, вернее, стоит в таком же отношении, в каком идея о посто­янстве видов стоит к учению о их трансфор­мации.

Вопрос лишь в том, могут ли вести к та­ким изменениям перемены морфологические и психологические, претерпеваемые орга­низмами.

Начнем с вопроса о переменах инстинк­тов в связи с переменами телесными, морфо­логическими.

Вопрос этот был выдвинут давно, но ре­шение его пошло по пути, который ничего не обещал для выяснения наиболее в нем инте­ресного: авторы занялись не выяснением воп­роса о том, влияют ли перемены морфологи­ческие на перемены психологические, и обратно, в такой мере, чтобы последствия этих перемен могли стать наследственными, — а вопросом о том, что чему предшествует и, вследствие это­го, чем и что обусловливается: новые ли ин­стинкты — особенностями в строении тела, или последние — первыми. Вопрос этот решается ими в трех направлениях:

1. Одни полагают, что физические измене­ния предшествуют и обусловливают измене­ния психические, или, говоря иначе: сначала является орган, потом функция.

2. Другие, как раз наоборот, полагают, что психические изменения предшествуют физи­ческим и обусловливают последние. Другими

' Вагнер В.А. Возникновение и развитие психических способностей. Вып.З. Ленинград.: Культурно-Просвети­тельское Кооперативное Товарищество " Начатки знаний", 1925. С. 49—70. (с сокр.)

словами: сначала являются психические потреб­ности, а потом обслуживающие их органы.

3. Наконец, третьи полагают, что измене­ния психические и физические всегда сопро­вождают друг друга, и взаимно обусловливают их возникновение. Другими словами, что но­вые психические склонности и повадки явля­ются всегда одновременно с появлением но­вых перемен в организации.

1. Идея о том, что орган обусловливает фун­кцию, и что вследствие этого физические из­менения должны предшествовать психи­ческим, в своей основе имеет факты, свидетельствующие о связи организации с индустрией у многих животных.

У пчел, говорят сторонники этой точки зрения, индустрия такова, какой мы ее ви­дим, потому что их организация соответ­ствующим образом конструирована.

_ Среди драконовых рыб, например, имеют­ся виды, которые ловят добычу, приманивая ее с помощью специального образования в виде подвижного щупальца на челюсти. Веро­ятно предположить, что сначала возник этот признак, о котором заранее не могло быть, разумеется, никакого представления, а с этим вместе — и потребности, а затем, когда он возник и сложился до степени, при которой мог оказаться полезным, возник и соответ­ствующий инстинкт: вместо свободного пла­вания и ловли добычи — держаться неподвиж­но на дне между камнями и, двигая щупальцем, приманивать рыбок, ищущих до­бычу. Тот же путь развития инстинктов долж­но предполагать и у рыб-прилипал. С помощью особого аппарата на голове они присасывают­ся к кораблям и большим рыбам (акулам, на­пример), к черепахам, сберегая, таким обра­зом, силы на передвижение для ловли добычи. У тех птиц, которые обладают тонким клю­вом и подходящими для постройки гнезда ла­пами, гнезда бывают хорошо и сложно устро­енными; у тех, организация которых не приспособлена к такой работе, гнезда устрое­ны плохо. Попугаи, например, говорит Уол­лес, " со своим горбатым клювом, короткой шеей и ногами и с тяжеловесным телом, со­вершенно неспособны строить себе гнезда. Они кладут свои яйца в дупло дерева, на верхушку гнилых пеньков или в покинутый муравей­ник, который им легко разрыть".

Целый ряд фактов стоит, однако в откры­том противоречии с таким утверждением: как раз среди попугаев нашелся замечательно искусный строитель гнезд, которого, по ги­потезе Уоллеса, вследствие устройства его клю-

144 В.А. Вагнер

ва и ног, для того непригодных, быть не мо­жет.

2. Идея о том, что психические перемены предшествуют физическим и обусловливают последние, была высказана еще Ламарком.

Под влиянием новых факторов среды, го­ворит ученый, у животных слагаются новые привычки, которые оказывают то или другое влияние на морфологическое изменение орга­низма. Не орган создает функцию, а функция создает орган. Другими словами: сначала пси­хика, а потом физика.

Раки носят яички и выходящую из них молодь на нижней стороне абдомена (" шей­ке"), соответствующим образом ее сгибая; надо полагать, что морфологические перемены в придатках, благодаря которым поддерживаются икринки, а позднее молодь, возникли не до инстинкта носить половые продукты в извес­тном месте, а после того, как они стали там носиться.

Толстые покровы тела асцидий образова­лись, конечно, после того, как они начали вести сидячий образ жизни, а не тогда, когда они жили подвижно, и т. д.

Что дело могло идти в указываемом по­рядке, — свидетельствуется тем, между про­чим, что морфологические приспособления исчезают, когда в них не представляется бо­лее надобности: пситирус и пчелы, не собира­ющие пыльцы, утрачивают приспособления, служащие для этой цели и наблюдающиеся у тех, которые имеют в них надобность. Л. Кел-лос указал на возникающие явления парази­тизма у жуков, живущих на шерсти бобров (другие виды — на шерсти полевых мышей и землероек). Жуки эти — на пути к паразитиз­му. В связи с этим у них происходят измене­ния целого ряда морфологических признаков. Причины и следствия перемен здесь, очевид­но, лежат в психологических, а не в морфо­логических факторах. Сюда же, вероятно, при­дется отнести многочисленные явления мимикрии и покровительственной окраски. Хотя это и не исключает возможности к об­ратному порядку: изменение формы у кам­балы, например, вероятно, явилось " следстви­ем" новых у ней инстинктов, а ее покровительственная окраска — " следствием" этих изменений.

3. Наконец, идея о том, что изменения фи­зические и психические всегда сопутствуют друг другу и взаимно обусловливают свое возникно­вение, — имеет за себя и против себя одинако­во, на первый взгляд, убедительные данные.

Фертон, касаясь этого вопроса, указывает на

поразительный факт соответствия морфологи­ческих признаков у ос помпил (охотящихся за пауками, которыми кормят своих личинок) по­вадкам пауков: каждый инстинкт последних вызвал соответствующие изменения и в мор­фологических особенностях и в инстинктах помпил. Поразительно усовершенствовал траповый паук дверцы своего жилища; не менее порази­тельно усовершенствовались инстинкты пресле­дующих этого паука помпил и их морфологи­ческие признаки: голова сделалась плоской, передняя пара ног более широкой — то и другое оказывается как нельзя более целесообразным для того, чтобы дать им возможность проник­нуть в нору, так поразительно совершенно уст­раиваемую, и т. д. и т.д. Против этой идеи гово­рят факты, свидетельствующие, что изменение морфологических и психических признаков мо­жет совершаться независимо друг от друга дву­мя параллельными рядами, причем перемены в этих рядах могут совпадать, но могут и не со­впадать друг с другом; новые признаки могут возникать порознь, т. е. морфологические — ос­таваться неизменными, а психические — изме­няться, и обратно: психические — изменяться, а морфологические — оставаться неизменными,

Так, дикие утки в лесистой местности вдоль р. Рио-Гранде в Техасе, по свидетельству Мор­гана, изменили свой обычный инстинкт и сде­лались зерноядными. " Они спускаются на коло­сья хлебов с легкостью черного дрозда и чувствуют себя как дома между высокими дере­вьями, на которых вьют себе гнезда".

Известны дятлы (в Америке), которые ни­когда не лазают на деревья, усвоив себе со­вершенно иные, чем у их родичей, повадки;

есть гуси (в Австралии), которые никогда не ходят на воду. Аляпка резко отличается от всех голенастых птиц своими инстинктами: она двигается под водой, разыскивая себе пищу, с таким искусством, как будто водная стихия была родною для птиц этой группы.

Эти явления, очевидно, были бы невозмож­ны, если бы инстинкты и морфологические при­знаки животных не могли возникать совершенно независимо друг от друга. Есть основание пола­гать, поэтому, что возникновение и развитие инстинктов, совершаясь по тем же законам, что и морфологические признаки, в большинстве случаев имеют свою независимую историю и свои независимые пути движения. Из того же обстоя­тельства, что изменения эти большею частью совпадают друг с другом, отнюдь еще не следу­ет, чтобы совпадение это всегда было следстви­ем соответствующих влияний изменившихся ин­стинктов на морфологические признаки, или

От рефлексов до инстинктов 145

наоборот.

Совпадения изменений могут явиться про­стым следствием естественного отбора, под­держивающим формы, у которых целесо­образное изменение в области психики сопровождается соответствующими изменени­ями в области морфологии.

Случаи, когда эти пути расходятся, на­блюдаются очень редко, потому что отбор только при исключительно благоприятных случаях может поддержать такие явления, когда перемены психические расходятся или не соответствуют переменам физическим, так как такое расхождение большею частью дол­жно быть невыгодным для тех форм, у ко­торых оно получило место. Как бы, однако, ни было мало число этих случаев, оно есть, и оно-то именно и указывает нам на воз­можность независимого возникновения и развития психических и морфологических признаков в виде двух параллельных рядов, то совпадающих, то не совпадающих друг с другом. Есть основание думать, что такой способ возникновения и развития сказанных признаков является господствующим, хотя и наблюдается весьма редко и кажется ис­ключением из правила. Допущение совер­шенно независимого возникновения особен­ностей морфологических и психологических не исключает возможности для них оказы- вать друг на друга известное влияние в сво­ем дальнейшем развитии.

Влияние это, однако, отнюдь не представ­ляет собою фактора, вызывающего перемену, чего-либо в этих переменах обусловливающего;

оно выражается в том лишь, что если из воз­можных перемен морфологических А, В, С и т. д., при психологической перемене М, удер­живалась перемена, то удерживалась она, а не другие перемены, не вследствие того, что эта последняя вызывалась или предопределялась психическим уклонением М, а потому, что из возможных морфологических перемен — А являлась наиболее целесообразной в данных условиях жизни в данной среде. Дальше этого влияния перемен психологических на переме­ны морфологические и обратно — последних на первые — дело не идет.

Примером, поясняющим сказанное, мо­гут служить: жуки-нарывники (Mylabris), ба­бочки-пестрянки (Zygaena) и многие другие.

Между этими насекомыми, принадлежа­щими к различным отрядам, мы замечаем большое сходство в рассматриваемой области явлений.

Нарывники держатся в открытых степях

или полях и живут здесь на цветах травянис­тых растений, собираясь на них во множестве;

эти жуки очень тяжелы на подъем и мало под­вижны, так что в случае опасности они не ухо­дят, а " притворяются мертвыми", причем под­бирают свои ноги и опускают вниз свою голову и сяжки; тогда из сочленений ног выступает жидкость, содержащая ядовитое вещество — " кантаридин". Окраска их надкрылий очень яркая. Насекомоядные животные нарывников не едят.

Beauregard (" Les insectes vesicants") взял обыкновенную майскую букашку (Meloe proscarabaeus), принадлежащую к одному с Mylabris семейству и обладающую теми же свойствами, и поместил ее в клетку вместе с двумя зелеными ящерицами. Спустя очень ко­роткое время одна из этих последних с неко­торой нерешительностью приблизилась-было к жуку, но скоро возвратилась назад. Затем, через некоторое время, ящерица опять при­близилась к жуку и на этот раз быстро схвати­ла насекомое за грудь; в тот же момент жук выделил большую каплю желтой жидкости из сочленения бедра с голенью, и ящерица не­медленно отпустила насекомое; она удалилась обратно, мотая головой и вытирая челюсти о стебли и травы, чтобы избавиться от жидко­сти, вызывавшей жгучую боль. После того, хотя ящерицы и Meloe оставались постоянно вместе, но пресмыкающиеся ни разу уже не решились побеспокоить своего соседа — жука.

Бабочки-пестрянки также живут в откры­тых степях и полях и здесь постоянно держат­ся на цветах или стеблях трав. Они также очень ленивы, летают медленно, и если их побеспо­коить, то " притворяются" мертвыми, подби­рают свои ноги и опускают вниз голову и сяж­ки. При этом у основания хоботка (у Zygaena Scabiosa) выступает капля бледно-желтой про­зрачной жидкости с запахом, свойственным жидкости, выделяемой коровками (Coccinella). Крылья их сравнительно узкие и потому зна­чительно отличаются от крыльев бабочек во­обще и, напротив того, по своей форме и по­ложению более напоминают надкрылья нарывников (Mylabris). Их окраска весьма раз­нообразна, но в общем представляет большое сходство с окраской надкрыльев у названных выше " жуков". Насекомоядные птицы этих бабочек в пищу не употребляют.

В обоих случаях определенные морфологи­ческие и психологические признаки целесо­образно совпадают, вследствие чего и удер­живаются отбором.

Из сказанного само собою вытекает, что

вопрос о том, которой из двух перемен при­надлежит инициатива и что чему пред­шествует, морфологические — психологичес­ким или последние — первым, утрачивает всякое значение: может случиться и то и дру­гое, как может не случиться ни того ни дру­гого. Какие бы перемены в области морфоло­гии или психологии ни произошли — они сами по себе еще не вызывают соответствующих перемен, — первые во вторых, вторые в пер­вых, они составляют только фактор, при на­личии которого естественный отбор удержит соответствующую перемену, если таковая про­изойдет.

А отсюда уже сам собою вытекает ответ и на поставленный вопрос о том: могут ли воз­действия, оказываемые на инстинкты морфо­логическими переменами, порождать наслед­ственно передаваемые признаки.