Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Пята серия: смысл

Поскольку смысл – это отнюдь не только лишь один из двух терминов дуальности, противопоставляю­щей вещи и предложения, существительные и глаголы, денотации и выражения; поскольку он также является границей, чертой, сочленением различия между этими двумя терминами; поскольку он обладает своей соб­ственной световодозвуконепроницаемостью, которой он соответствует и внутри которой мыслится, – постольку смысл должен быть рассмотрен отдельно, в особых се­риях парадоксов, носящих на этот раз уже внутренний характер.

Парадокс регресса, или неопределенного размноже­ния. Когда я обозначаю что-либо, я исхожу из того, что смысл понят, что он уже налицо. Как сказал Бергсон, мы не переходим от звуков к образам и от образов к смыслу: мы «с самого начала» помещены в смысл. Смысл подобен сфере, куда я уже помещен, чтобы осу­ществлять возможные обозначения и даже продумывать их условия. Смысл всегда предполагается, как только я начинаю говорить. Без такого предположения я не мог бы начать речь. Иными словами, говоря нечто, я в то же время никогда не проговариваю смысл того, о чем идет речь. Но с другой стороны, я всегда могу сделать смысл того, о чем говорю, объектом следующего пред­ложения, смысл которого я, в свою очередь, при этом тоже не проговариваю. Итак, я попадаю в бесконечный регресс того, что подразумевается. Такой регресс свиде­тельствует как о полном бессилии говорящего, так и о всесилии языка: а именно, о моей неспособности выска­зать смысл говоримого мной, то есть, высказать в одно и то же время нечто и его смысл. Но всесилие языка состоит в том, чтобы говорить о словах. Короче, (→ стр. 50) если дано предложение, указывающее на некое положе­ние вещей, то его смысл всегда можно рассматривать как то, что обозначается другим предложением. Если принять предложение за некое имя, то ясно, что каждое имя, обозначающее объект, само может стать объектом нового имени, обозначающего его смысл: n1 отсылает к n2, которое обозначает смысл n1; n2 отсылает к n3, и так да­лее. Для каждого из своих имен язык должен содержать некоторое имя для смысла этого имени. Такое бесконеч­ное размножение вербальных сущностей известно как парадокс Фреге[1]. Но в этом же состоит и парадокс Кэррола. В наиболее четкой форме он появляется по ту сторону зеркала при встрече Алисы с Рыцарем. Рыцарь объявляет название песни, которую собирается спеть: «" Заглавие этой песни называется Пуговки для сюрту­ков ". " Вы хотите сказать – песня так называется? " – спросила Алиса, стараясь заинтересоваться песней. " Нет, ты не понимаешь, – ответил нетерпеливо рыцарь, – это заглавие так называется. А песня называется Древ­ний старичок ". " Мне надо было спросить: это у песни такое заглавие? " – поправилась Алиса. " Да нет! Заглавие совсем другое. С горем пополам. Но это она только так называется! " А песня это какая? " – спросила Алиса в полной растерянности. " Я как раз собирался тебе это сказать. Сидящий на стене! Вот какая это песня!.."»

Этот текст, переведенный столь тяжеловесно[2] для того, чтобы вернее передать терминологию Кэррола, выводит на сцену серию неких номинальных сущностей. Здесь нет бесконечного регресса. Но как раз для того, чтобы поставить себе предел, данный текст построен на оговоренно ограниченной последовательности [пред­ложений]. Значит, нам нужно начинать с конца, чтобы (→ стр. 51) восстановить естественный регресс. 1) У Кэррола напи­сано: «Сидящий на стене! Вот какая это песня!» Сама песня – предложение, некое имя (допустим, n1). «Сидя­щий на стене» и есть это имя – имя, которое само яв­ляется песней и которое появляется в первом же купле­те. 2) Но это не имя песни. Будучи сама именем, песня обозначается другим именем. Второе имя (допустим, n2) – «С горем пополам». Оно задает тему второго, третьего, четвертого и пятого куплетов. Таким образом, «С горем пополам» – имя, обозначающее песню, то есть какое у песни заглавие. 3) Но настоящее имя, до­бавляет Кэррол, – «Древний старичок», который действи­тельно фигурирует на протяжении всей песни. Само обозначающее имя имеет смысл, требующий нового име­ни (допустим, n3). 4) Однако и третье имя, в свою оче­редь, должно обозначаться четвертым. Иначе говоря, смысл n2 – а именно, n3 – должен быть обозначен как n4. Четвертое имя – это то, как называется заглавие этой песни: «Пуговки для сюртуков», появляющееся в шестом куплете.

Итак, в классификации Кэррола четыре имени: есть имя того, какова песня в действительности; имя, обозна­чающее эту действительность, которое, таким образом, обозначает песню, то есть представляет, какое у песни заглавие; смысл этого имени, образующий новое имя и новую реальность; и, наконец, имя, которое, обозначая эту последнюю, обозначает тем самым смысл имени песни, то есть представляет, как называется заглавие песни. Здесь нужно сделать несколько замечаний. Преж­де всего Кэррол останавливается произвольно, посколь­ку он не принимает во внимание каждый отдельный куплет, и поскольку поступательное представление дан­ной серии позволяет ему выбрать произвольный пункт прибытия: «Пуговки для сюртуков». Однако при этом умалчивается, что серия может регрессировать беско­нечно, чередуя реальное имя и имя, обозначающее дан­ную реальность. Но, как мы вскоре увидим, серия Кэр­рола гораздо сложнее, чем то, что мы только что отме­тили. Фактически, до сих пор речь шла только о таких именах, которые, обозначая нечто, отсылают нас поверх себя к другим именам, обозначающим смысл (→ стр. 52) предыдущих, и так до бесконечности. В классификации Кэррола эту конкретную ситуацию представляют только n2 и n4, где n4 – это имя, обозначающее смысл n2. Но Кэррол добавляет еще два имени: первое, поскольку оно касается изначально обозначенной вещи как того, что само является именем (песня); и третье, поскольку оно касается самого обозначающего имени как такого, кото­рое независимо от того имени, каким, в свою очередь, собираются его обозначать. Следовательно, Кэррол вы­страивает регресс с четырьмя без конца перемещающи­мися номинальными сущностями. Он, так сказать, разла­гает на части каждый куплет и замораживает его, что­бы вытянуть из последнего добавочный куплет. Мы еще увидим, зачем это нужно. Здесь же пока удовлет­воримся регрессом двух чередующихся терминов: имени, обозначающего нечто, и имени, указывающего на смысл первого имени. Такой двучленный регресс – минималь­но необходимое условие неопределенного размножения. Еще проще это показано в том пассаже из Алисы, где Герцогиня всякий раз извлекает мораль или нравоу­чение из чего угодно – по крайней мере при условии, что это нечто будет предложением. Ибо когда Алиса молчит, Герцогиня безоружна: «Ты о чем-то задумалась, милочка, не говоришь ни слова. А мораль отсюда тако­ва… Нет, что-то не соображу! Ничего, потом вспомню». Но как только Алиса начинает говорить, Герцогиня тут же находит мораль: «" Игра, кажется, пошла веселее", – заметила она (Алиса), чтобы как-то поддержать разговор. " Я совершенно с тобой согласна", – сказала Герцогиня, – " А мораль отсюда такова: " Любовь, любовь, ты движешь миром...". " А мне казалось, кто-то говорил, что самое главное не соваться в чужие дела", – шепнула Алиса. " Так это одно и то же, – промолвила Герцогиня, – а мо­раль отсюда такова: думай о смысле, а слова придут са­ми! "» В этом отрывке речь идет не о связи идей одной фразы с идеями другой: мораль каждого предложения состоит из другого предложения, обозначающего смысл первого. При создании смысла цель нового предложения сводится к «думанию о смысле» при условии, что пред­ложения размножаются, «слова приходят сами». Тем самым подтверждается возможность глубинной связи (→ стр. 53) между логикой смысла, этикой, нравственностью и мо­ралью.

Парадокс стерильного раздвоения, или сухого повто­рения. На самом деле бесконечного регресса можно из­бежать. Для этого нужно зафиксировать предложение, изолировать его и удерживать в этом состоянии столь долго, сколько нужно, чтобы можно было выделить его смысл – тонкую пленку на границе вещей и слов. (От­сюда то удвоение, которое мы только что наблюдали у Кэррола на каждой стадии регресса). То ли смысл фа­тально заключен в данное отношение, то ли мы обрече­ны не знать, что с ним делать всякий раз, когда с ним сталкиваемся? Что же мы в действительности продела­ли, кроме извлечения нейтрализованного двойника пред­ложения, этого фантома и фантазма без толщины? Не от того ли глагол выражается в инфинитивной, причаст­ной или вопросительной формах, что сам смысл выража­ется в предложении глаголом: Бог – быть; голубеющее небо; голубы ли небеса? Смысл осуществляет приоста­новку как утверждения, так и отрицания. Не в этом ли смысл предложений: «Бог есть», «небо голубое»? Как атрибут положений вещей смысл сверх-бытиен. Он не в бытии. Он – aliquid, относящийся к небытию. Как выра­женное предложением смысл не существует, а присущ последнему или обитает в нем. Один из самых приме­чательных моментов логики стоиков – стерильность смысла-события: только тела действуют и страдают, но не бестелесные сущности, которые всего лишь суть результаты действий и страданий [тел]. Этот парадокс может быть назван парадоксом стоиков. После Гуссерля постоянно раздаются заявления о великолепной стериль­ности выраженного, с которой тот связывал статус ноэмы. «Слой выражения – и это составляет его специфику – не продуктивен за исключением того, что он наделяет выражением все другие интенциональности. Или, если угодно, его продуктивность, его ноэматическое дейст­вие исчерпывают себя в выражающем»[3].

Выделенный из предложения, смысл независим от последнего, поскольку приостанавливает как его (→ стр. 54) утверждение, так и отрицание. И тем не менее, смысл – это всего лишь мимолетный, исчезающий двойник предло­жения, вроде кэрроловской улыбки без кота, пламени без свечи. Эти парадоксы – парадокс бесконечного ре­гресса и парадокс стерильного раздвоения – составляют два термина альтернативы: либо одно, либо другое. Первый заставляет нас совмещать воедино величайшую силу с полным бессилием. Второй ставит перед нами сходную задачу, которую мы позже должны будем ре­шить, а именно: как увязать стерильность смысла по отношению к предложению, из которого он был выделен, с мощью его генезиса по отношению к отношениям предложения. Во всяком случае Кэррол, по-видимому, остро осознавал тот факт, что эти два парадокса проти­востоят друг другу. У персонажей Алисы есть только два способа просохнуть после падения в поток слез: ли­бо слушать историю Мыши – «самую сухую» историю из всех, какие существуют на свете (в ней смысл предло­жения изолируется в призрачном «это»); либо броситься в Гонки по Кругу, в метания от предложения к предло­жению, где можно остановиться по собственному жела­нию и где нет победителей и побежденных – в замкну­том цикле бесконечного размножения. Как бы то ни бы­ло, сухость, понятая таким образом, – это как раз то, что позже мы встретим под именем световодозвуко-непроницаемости. И эти два парадокса представляют собой главные формы заикания: хореическую или клоническую форму конвульсивного циклического размноже­ния; столбнячную или тоническую форму судорожной неподвижности. Как сказано в «Poeta Fit, поп Nascitur», спазм и свист – вот два правила стиха.

Парадокс нейтральности, или третье состояние сущ­ности. Второй парадокс с необходимостью переносит нас в третий. Ибо если смысл как двойник предложения безразличен к утверждению или отрицанию; если он ни активен, ни пассивен – то никакая форма предложения не может повлиять на него. Смысл абсолютно не меняется от предложения к предложению, противопо­ставляемых с точки зрения качества, количества, отно­шения или модальности. Ведь все эти точки зрения ка­саются обозначения и его различных аспектов (→ стр. 55) осуществления, то есть, воплощения в положении вещей. Но они не влияют ни на смысл, ни на выражение. Рассмотрим сначала качество – утверждение или отрицание: предло­жения «Бог есть» и «Бога нет» должны иметь один и тот же смысл благодаря автономии последнего по отно­шению к существованию денотата. Вообще-то, такие рас­суждения встречаются уже в четырнадцатом веке. Речь идет о парадоксе Николая д'Отркура: contradictoria ad invicem idem significant, навлекшем на автора немало порицаний[4].

Рассмотрим теперь количество: все люди белые, ни один человек не белый, некоторые люди не белые… И отношение: смысл должен оставаться тем же самым в случае обратных отношений, поскольку отношение, каса­ясь смысла, всегда установлено в обоих смыслах сразу, а значит, оно вновь возвращает нас ко всем парадоксам умопомешательства. Смысл – это всегда двойной смысл. Он исключает возможность наличия в данном отношении «здравого смысла». События никогда не являются при­чинами друг друга. Скорее, они вступают в отношения квази-причинности, некой нереальной, призрачной кау­зальности, которая бесконечно вновь и вновь проявляет­ся в этих двух смыслах. Я не не могу быть моложе и старше в одно и то же время, в одном и том же отноше­нии, но именно в одно и то же время и в одном и том же отношении я становлюсь таковым. Отсюда те бесчис­ленные примеры, характерные для произведений Кэррола, из которых мы узнаем, что «кошки едят мошек» и «мошки едят кошек», «я говорю то, что думаю» и «ду­маю то, что говорю», «что имею, то люблю» и «что люблю, то имею», «я дышу, пока сплю» и «я сплю, пока дышу». У всего этого один и тот же смысл. Сюда же относится и последний пример из Сильвин и Бруно, где красный драгоценный камень, на котором написано «Все будут любить Сильвию», и голубой драгоценный камень, на котором написано «Сильвия будет любить всех», суть две стороны одного и того же камня, так что ни одна из них не предпочтительнее другой, а только себя са­мой, следуя закону становления (выбирать вещь из нее же самой). (→ стр. 56)

И, наконец, обратимся к модальности: как могли бы возможность, реальность и необходимость обозначаемо­го объекта воздействовать на смысл? Событие, со сво­ей стороны, должно иметь одну и ту же модальность как в будущем, так и в прошлом, в соответствии с кото­рой оно дробит свое настоящее до бесконечности. Если событие возможно в будущем и реально в прошлом, то нужно, чтобы оно было сразу и возможным, и реальным, поскольку оно одновременно поделено между ними. Значит ли это, что оно необходимо? Вспомним парадокс случайного будущего и его важность для стоической мысли. Однако гипотеза необходимости покоится на применимости принципа противоречия к предложению, объявляющему будущее. Здесь стоики шли на удивитель­ные вещи, лишь бы избежать необходимости и утвердить «предопределенное» без утверждения последней[5]. Нам же лучше оставить этот ход мысли, пусть даже он и ве­дет к переоткрытию тезиса стоиков, хотя и с иной точ­ки зрения. Ибо принцип противоречия касается как воз­можности реализации обозначения, так и минимального условия сигнификации. Но, может быть, он не имеет отношения к смыслу: ни возможное, ни реальное, ни не­обходимое, но предопределенное… Событие обитает в выражающем его предложении, а также оживает в вещах на поверхности и на внешней стороне бытия. А это, как мы увидим, и есть «предопределенное». Отсюда следует, что событие должно излагаться предложением как буду­щее, но в не меньшей степени еще и то, что предложение излагает событие как прошлое. Один из основных техни­ческих приемов Кэррола состоит в том, что событие представляется дважды, – именно потому, что все проис­ходит посредством языка и внутри языка. Один раз со­бытие представлено в предложении, где оно обитает, и еще раз в положении вещей, где оно вдруг возникает на поверхности. Один раз событие представлено в купле­те песни, связывающем его с предложением, а другой раз в поверхностном эффекте, который связывает его с бытием, с вещами и с положениями вещей. (Таковы, (→ стр. 57) например, бой между Труляля и Трулюлю, а также битва между львом и единорогом. То же самое имеет место в Сильвин и Бруно, когда Кэррол просит читателя уга­дать, сочинил ли он куплеты песни садовника в соответ­ствии с событиями, или же события сочинены в соответ­ствии с куплетами.) Но нужно ли излагать событие дваж­ды, – ведь оба [случая] всегда существуют в одно и то же время, так как они – две неразрывные стороны одной и той же поверхности, чье внутреннее и внешнее, чье «упорство» и «сверх-бытие», прошлое и будущее всегда находятся во взаимообратимой связности?

Как подвести итог этим парадоксам нейтральности, демонстрирующим смысл как нечто независимое от мо­дусов предложения? Философ Авиценна различал три сос­тояния сущности: универсальное – по отношению к интел­лекту, мыслящему сущность в целом; и единичное – по отношению к отдельным вещам, в которых она воплоща­ется. Но ни одно из этих двух состояний не является сущностью самой по себе. Животное – это не что иное, как только животное, «animal поп est animal tantum». Оно безразлично к универсальному и единичному, особенно­му и всеобщему[6]. Первое состояние сущности – это сущ­ность как означаемое [signifee] предложением в порядке понятия или понятийных импликаций. Второе состояние сущности – это сущность как то, на что указывает [designee] предложение в конкретных вещах. И третье состоя­ние сущности – это сущность как смысл, сущность как выраженное – и всегда с этой присущей ему сухостью (animal tantum), со своей великолепной стерильностью или нейтральностью. Смысл безразличен к универсаль­ному и единичному, общему и частному, личному и кол­лективному, а также к утверждению и отрицанию, и так далее. Короче, он безразличен ко всем оппозициям, по­тому что последние – только модусы предложения, взятые в отношениях денотации и сигнификации, а не аспекты смысла, выражаемого предложением. Не переве­шивает ли тогда статус чистого события с присущей ему фатальностью все эти оппозиции: ни частное, ни (→ стр. 58) публичное; ни коллективное, ни индивидуальное… Не является ли смысл более устрашающим и всесильным в такой нейтральности – всесильным в той мере, в какой он является всеми этими вещами сразу?

Парадокс абсурда, или невозможных объектов. Из только что рассмотренного парадокса вытекает еще один: предложения, обозначающие несовместимые объек­ты, имеют смысл. Однако их денотация при этом совер­шенно не выполнима. Нет у них и сигнификации, которая определяла бы саму возможность такого выполнения. Эти объекты существуют без значения, то есть они абсурд­ны. Тем не менее, они имеют смысл, и нельзя смеши­вать два понятия – абсурд и нонсенс. Абсурдные объек­ты – то же, что квадратный круг, материя без протяжен­ности, perpetuum mobile, гора без долины – это объекты «без места», они вне бытия. Однако они имеют четкое и определенное положение в этом «вне»: они из «сверх­бытия» – чистые, идеальные события, не реализуемые в положении вещей. Этот парадокс следует называть парадоксом Мейнонга, ибо именно Мейнонг первый по­нял, какие красивые и замечательные эффекты можно отсюда извлечь. Если мы различаем два рода бытия – бытие реального как материю денотаций и бытие воз­можного как форму значений, – то мы должны добавить еще и сверх-бытие, определяющее минимум общего в реальном, возможном и не возможном. Ибо принцип противоречия приложим к возможному и реальному, но не к невозможному: невозможные сущности – это «сверх-существующее», сведенное к минимуму и упорно утверждающее себя в предложении.


[1] Cf. G.Frege, Usher Sinn and Bedeutung, Zeitschrift f. Ph. und ph. Kr. 1892. Этот принцип бесконечного размножения сущностей вызвал у большинства современных логиков от­части оправданное сопротивление. См., например, R.Carnap, Meaning and Necessity, Chicago, 1947, pp.130-138.

[2] Делёз имеет ввиду французский перевод данного отрывка. Мы же приводим здесь, как, впрочем, и во всех других мес­тах, замечательный, на наш взгляд, перевод, выполненный Димуровой Н. М. (Л. Кэррол, Алиса в Стране Чудес. Алиса в Зазеркалье, – М., Наука, 1991). – Примечание переводчика.

[3] Husserl, Idees § 124, ed. Gallimard, tr. Ricceur, p. 421.

[4] См. Hubert Elie, op. cit, Maurice de Gandillac, Le Mouvement doctrinal du IX аи XIV siucle, Paris, Bloud et Gay, 1951.

[5] По поводу парадокса возможных будущих и его значения для стоической мысли см. исследование P.M.Schuhl, Le Dominateur et les possibles, Paris, P.U.F., 1960.

[6] См. комментарии Этьена Жильсона в L'Etre et I'essence, ed. Vrin, 1948, pp. 120-123.

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Послесловие переводчика | Делез, Гваттари




© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.