Проспекты и концепты

Для логики характерен редукционизм — не акцидентальный, а сущностнонеобходимый; следуя по пути, проложенному Фреге и Расселом, она стремится превратить концепт в функцию. Но для этого требуется, чтобы функция определялась не только в рамках математической или научной пропозиции, но и характеризовала бы более общий тип пропозиций, выражаемых вообще фразами естественного языка. Необходимо поэтому создать новый тип функций — собственно логический. В пропозициональной функции “х — человеческое существо” четко обозначается полагание некоторой независимой переменной, которая не принадлежит функции как таковой, но без которой функция неполна. Полная функция состоит из одной или нескольких “упорядоченных пар”. Функцию определяет отношение зависимости или соответствия (необходимое основание), так что “быть человеческим существом” является даже не функцией, а значением f(a) для некоторой переменной х. Неважно, что в большинстве

пропозиций имеется несколько независимых переменных, и даже что само понятие переменной величины, оказавшись связано с некоторым неопределенным количеством, заменяется понятием аргумента, предполагающим дизъюнктивное допущение в некоторых пределах или интервале. Отношением к переменной или независимому аргументу пропозициональной функции определяется референция пропозиции, или истинностное значение функции (“истина” и “ложь”) по отношению к аргументу: Жан — человек, а Билл — кот-Множество истинностных значений некоторой функции, которыми определяются истинные утвердительные пропозиции, образует экстенсионал концепта; объекты концепта занимают' место переменных или аргументов пропозициональной функции, при которых пропозиция является истинной, то есть его референция — непустой. Таким образом, сам концепт является функцией для множества объектов, образующих его экстенсионал. В этом смысле каждый завершенный концепт есть множество и обладает определенным числом; объекты концепта суть элементы множества¹.

Но следует еще зафиксировать предпосылки референции, задающие те пределы или интервалы, в которых переменная входит в истинную пропозицию: Х есть человек, Жан есть человек, потому что он то-то и то-то сделал, потому что он так-то выглядит... Подобные предпосылки референции образуют не содержание концепта, а его интенсионал. Это логические представления и описания, интервалы, потенциалы или “возможные миры”, как называют их логики, коорди-

_________

¹ См: Russell, Principes de la mathé matique, P.U.F., особенно приложение А, и Frege, Les fondements de l’arithmé tique, Ed. du Seuil, §48 и 54; Ecrits logiques et philosophiques, особенно «Fonction et concept», «Concept et objet», а также критику переменных: «Qu’est-ce qu’une fonction?». Ср. комментарии Клода Эмбера в этих двух книгах, а также работу: Philippe de Rouillan, Frege, les paradoxes de la repré sentation, Ed. de Minuit.

натные оси, состояния вещей или ситуации, подмножества концепта — как вечерняя и утренняя звезда. Например, для концепта с одним элементом — концепта Наполеона I — интенсионалом будут “победитель при Иене”, “побежденный при Ватерлоо”... Ясно, что никакое различие в природе не отделяет здесь интенсионал от экстенсионала, поскольку они оба имеют касательство к референции, только интенсионал составляет предпосылку референции и образует эндореференцию пропозиции, а экстенсионал образует ее экзореференцию. Восходя к предпосылке референции, мы не выходим за рамки самой референции, мы остаемся в экстенсиональности. Вопрос скорее в том, как через подобные интенциональные представления можно прийти к однозначному определению объектов или элементов концепта, пропозициональных переменных, аргументов функции с точки зрения экзореференции (или изображения); это проблема имени собственного, проблема логической идентификации или индивидуации, благодаря которым мы от состояний вещей переходим к самой вещи или телу (объекту) с помощью операций квантификации, позволяющих также и приписать вещи сущностью предикаты, которые в конечном счете образуют содержащие концепта. Венера — вечерняя и утренняя звезда — это планета, период обращения которой меньше, чем период обращения Земли... “Победитель при Иене” — это описание или представление, тогда как “генерал” — это предикат Бонапарта, “император” — предикат Наполеона, хотя “быть произведенным в генералы” или “быть коронованным императором” — это описания. Таким образом, “пропозициональный концепт” всецело развивается в кpyгy референции, поскольку он осуществляет логизирование функтивов, которые при этом становятся проспектами пропозиции (переход от научной пропозиции к логической).

Фразы не обладают автореференцией, как это показывает парадокс “я лгу”. Не являются автореферентными даже перформативы, они лишь означают, что у пропозиции есть экзореференция (условно связанное с нею действие, которое осуществляют посредством высказывания данной пропозиции) и эндорсференция (должность или состояние вещей, которые дают право формулировать данное высказывание: например, для высказывания “даю слово” или “клянусь” интенсионал концепта образуют свидетель в суде, ребенок, которого упрекают в каком-то проступке, влюбленный, высказывающий свое чувство, и т.д.)². Если же говорят об автоконсистенции фразы, то она может заключаться только в формальной непротиворечивости пропозиции или же разных пропозиций между собой. Но это означает, что в материальном отношении пропозиции не обладают ни эндоконсистенцией, ни экзоконсистенцией. Поскольку пропозициональному концепту принадлежит некоторое кардинальное число, в логике пропозиций требуется научно доказать непротиворечивость (консистенцию) арифметики целых чисел посредством аксиом; однако, согласно двум аспектам теоремы Гёделя, доказательство непротиворечивости арифметики не может быть представлено внутри самой системы (в ней нег эндоконсистенции), и система необходимо сталкивается с истинными высказываниями, которые, однако же, недоказуемы и остаются неразрешимыми (нет экзоконсистенции, то есть непротиворечивая система не может быть полна). Говоря коротко, становясь пропозициональным, концепт утрачивает все те характеристики, которыми он обладал как философский концепт, — автореферен-

_________

² Освальд Дюкро подвергает критике автореферентность, которую приписывают перформативным высказываниям (когда, говоря, тем самым и делают: «клянусь», «обещаю», «приказываю»...). Oswald Ducrot, Dire et ne pas dire, Ed. Hermann, p. 72 sq.

цию, эндоконсистенцию и экзоконсистенцию. Причина в том, что на смену принципу неразделимости приходит принцип независимости (независимости переменных величин, аксиом и неразрешимых пропозиций). Даже возможные миры как предпосылки референции отрезаны от концепта Другого, который придавал бы им консистенцию (оттого-то логика так странно безоружна против солипсизма). Вообще, концепт обладает теперь уже не шифром, а арифметическим числом; неразрешимость означает уже не неразделимосгь интенциональных составляющих (зону неразличимости), а, напротив, необходимость различать их согласно требованиям референции, которые делают “неопределенной” всякую непротиворечивость (автоконсистенцию). Число уже само знаменует собой общий принцип разделения: “концепт буква слова Zahl отделяет Z от а, а от h, и т.д.” Функции сильны только благодаря референции, отсылая либо к состояниям вещей, либо к самим вещам, либо к другим пропозициям; если свести концепт к функции, то он фатальным образом лишится всех своих собственных характеристик, отсылавших к другому измерению.

Акты референции — это такие конечные движения мысли, посредством которых наука образует или преобразует состояния вещей и тела. Можно сказать, что человек осуществляет такого рода преобразования и в истории, но это значит — в условиях жизненного опыта, где вместо функтивов восприятия, переживания и поступки. А для логики все не так: поскольку референцию она рассматривает внутренне пустой, просто как истинностное значение, то она и прилагает ее только к уже образованным состояниям вещей или телам — либо в пропозициях, добытых наукой, либо в фактических пропозициях (Наполеон — побежденный при Ватерлоо), либо в простых мнениях (“X полагает, что...”). Все эти типы пропозиций суть проспекты,

обладающие информационной ценностью. Таким образом, логика обладает парадигмой, точнее даже сама составляет третий член этой парадигмы, не совпадающий ни с религией, ни с наукой и который может быть обозначен как распознание истины в проспектах, или информативных пропозициях. Переход от научного высказывания к логической пропозиции в форме распознания хорошо передастся ученым термином “метаматематика”. При проецировании такой парадигмы логические концепты тоже оказываются лишь фигурами, а сама логика — идеографией. Логика пропозиций нуждается в методе проецирования, и в самой теореме Гёделя вводится некоторая проективная модель³. Референция как бы аккуратно, наискось деформируется по сравнению со своем статусом в науке. Кажется, что логика вечно бьется над запутанным вопросом о своем отличии от психологии; однако нетрудно признать, что она ставит себе образцом такой правовой образ мысли, который вовсе не является психологическим (хотя и нормативным тоже не является). Вопрос скорее в том, какова ценность этого правового образа и что он способен нам раскрыть в механизмах чистого мышления.

Из всех движений мысли (даже конечных) форма распознания, несомненно, является самой недалекой, скудной и примитивной. Философия всегда сталкивалась с опасностью сделать мерилом мысли столь неинтересные случаи, как слова “здравствуй, Теодор”, обращенные к Теэтету; от подобных превратностей, связанных с распознанием истины, не был надежно защищен и классический образ мысли. Трудно поверить, чтобы такого рода казусы имели касательство к проблемам мысли, будь то в науке или в философии: про-

____________

³ О проецировании и методе Гёделя см.: Nagel et Newman, Le thé orиme de Gö del, Ed. du Seuil, p. 61—69.

блема, то есть мысленное творчество, не имеет ничего общего с вопросом, каковой представляет собой всего лишь отсроченную пропозицию, бледную тень утвердительной пропозиции, которая считается ответом на него (“кто автор " Уэверли"? ”, “является ли автором " Уэверли" Скотт? ”). Логика всегда терпит поражение от себя самой, то есть от незначительности тех казусов, которыми она питается. Стремясь подменить собой философию, логика отделяет высказывание от всех его психологических параметров, зато сохраняет в неприкосновенности комплекс постулатов, ограничивающих мысль и подчиняющих ее условиям распознания истины в пропозиции⁴. Когда же логика берется за исчисление проблем, то просто калькирует исчисление пропозиций, изоморфно воспроизводит его. Эта игра похожа не столько на шахматную или языковую, сколько на телевизионную игру в вопросы и ответы. Между тем проблемы никогда не бывают пропозициональны.

Следовало бы рассматривать не столько цепь пропозиций, сколько поток внутреннего монолога или же причудливые бифуркации самой обычной беседы; если их тоже очистить от психологических и социологических наростов, то можно показать, каким образом мысль как таковая производит нечто интересное, стоит ей получить доступ к бесконечному движению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию. Но для этого мысль должна вернуться в глубь состояний вещей или тел, которые изучаются в науке и еще только находятся в процессе образования, она должна проникнуть в консистенцию, то есть в сфе-

_________

⁴ О концепции вопросительного предложения у Фреге см.: Frege, «Recherches logiques» (Ecrits logiques et philosophiques, p. 175). Там же различаются три элемента: схватывание мысли, или акт мышления; распознание истинности мысли, или суждение; выражение суждения, или утверждение. См. также: Russell, Principes de la mathé matique, §477.

ру виртуального, которое в них лишь актуализируется. Нужно пройти назад тот путь, которым идет вперед наука и в самом конце которого разбила свой лагерь логика. (Так же и в случае Истории: нужно найти то облако неисторического, которое шире любых актуальных факторов и способно к творчеству нового.) Логика же, согласно знаменитому замечанию, способна лишь показать эту сферу виртуального, эту Мысль-Природу, она никогда не сумеет ни уловить ее своими пропозициями, ни соотнести с какой-либо референцией. Тогда логика умолкает, и интересна она лишь тогда, когда молчит. Меняя парадигму, она едва ли не смыкается с дзен-буддизмом.

Логика смешивает концепты с функциями, как будто наука уже сама занимается концептами или формирует некие концепты первого порядка. Но ей приходится самой дублировать научные функции логическими функциями, которые якобы образуют новый класс чисто логических концептов, или концептов второго порядка. В своем соперничестве с философией и желании подменить ее собой логика движима настоящей ненавистью. Она дважды убивает концепт. Однако концепт всякий раз возрождается вновь, потому что он не является ни научной функцией, ни логической пропозицией; он не принадлежит ни к какой дискурсивной системе, он не имеет референции. Концепт можно только показать, показать как диво. Концепты — это и есть монстры, возрождающиеся из своих обломков.

Иногда логика и сама возрождает философские концепты — но в какой форме и в каком состоянии? Поскольку концепты в целом получили псевдострогий статус в научных и логических функциях, то философии достаются концепты третьего порядка, не поддающиеся численной характеристике и уже не образующие четко ограниченных целых, соотносимых со

смесями, которые определяются как физико-математические состояния вещей. Скорее это зыбкие, смутные множества, простые агрегаты восприятии и переживаний, которые образуются в опыте как чем-то имманентном субъекту или сознанию. Это качественные, или интенсивные множественности — например, “красный” или “лысый”, — где относительно некоторых элементов невозможно решить, принадлежат ли они данному множеству. Подобные опытные множества выражаются в проспектах третьего рода — уже не в научных высказываниях или логических пропозициях, а просто-напросто в мнениях субъекта, в субъективных оценках или вкусовых суждениях: “этот цвет уже красный”, “он почти лыс”... И все-таки даже враг философии не сразу сумеет укрыться от философских концептов в подобных эмпирических суждениях. Необходимо выделить те функции, по отношению к которым эти смутные множества и опытные содержания служат всего лишь переменными. И тут перед нами альтернатива: либо мы сумеем восстановить для этих переменных научные или логические функции, которые сделают окончательно ненужным обращение к философским концептам⁵; либо нам придется изобрести еще один тип функций — чисто филocoфскyю функцию третьего порядка, где все словно причудливо вывернуто наизнанку, так как ее задача — поддерживать две первых.

Если мир опыта — это как бы почва, дающая основу или поддержку науке и логике состояний вещей, то понятно, что для создания этой первоосновы требуют-

_________

⁵ Например, между истинным и ложным (1 и 0) вводятся градации истинности, которые являются не вероятностями, а фрактализируют вершины истины и впадины лжи, так что смутные множества вновь получают численную характеристику, но уже в виде дробей от 0 до 1. Остается, однако, условие, чтобы смутное множество было подмножеством некоторого нормального множества, отсылающего к регулярной функции. См.: Arnold Kaufmann, Introduction à la thé orie des sous-ensembles flous, Ed. Masson. А также: Pascal Engel, La norme du vrai, Gallimard, где целая глава посвящена «зыбкости».

ся концепты, на вид философские. При этом философский концепт приобретает “принадлежность” к субъекту, а уже не к множеству. Философский концепт не совпадает с обыкновенным опытом, даже определяемым как слитная множественность или же как имманентность потока переживаний субъекту; опыт дает только переменные, а концептам еще предстоит определить настоящие функции. Эти функции будут обладать референцией только в опыте, так же как научные функции — в состояниях вещей. Философские концепты оказываются при этом функциями опыта, подобно тому как научные концепты являются функциями состояний вещей; но теперь их взаимопорождение идет в обратном порядке, так как функции опыта становятся первичными. Земля и все расположенное на ней сочетаются с трансцендентальной логикой (ее можно назвать и диалектикой), которая и служит первозданной почвой для формальной логики и частных производных наук. Требуется поэтому в самой имманентности опыта субъекту раскрыть акты трансцендирования этого субъекта, способные образовать новые функции переменных, или концептуалъные референции; субъект оказывается при этом уже не солипсистски-эмпирическим, а трансцендентальным. Мы видели, что выполнение этой задачи начал Кант, показав, как философские концепты необходимо соотносятся с опытом посредством априорных пропозиций или суждений как функций возможного опыта в целом. Но до конца по этому пути дошел Гуссерль, открывший в нечисловых множественностях, или имманентных перцептивно-аффективных слитных множествах тройной корень тех актов трансцендирова-

ния (мышления), с помощью которых субъект образует сначала чувственный мир, наполненный объектами, затем интерсубъективный мир, населенный Другим, и наконец общий для всех идеальный мир, который должны наполнить научные, математические и логическое образования. Многие феноменологические или философские концепты (такие как “бытие в мире”, “плоть”, “идеальность” и т.п.) являются выражением подобных актов. Это не просто элементы опыта, имманентные солипсистскому субъекту, но референции субъекта трансцендентального по отношению к опыту; это не перцептивно-аффективные переменные, но грандиозные функции, каждая из которых совершает в этих переменных свой пробег истинности. Это не зыбкие, смутные множества, не подмножества, но результаты тотализации, которые превосходят мощность любого множества. Это не просто эмпирические суждения или мнения, но протоверования, Urdoxa, первичные мнения в форме пропозиций ⁶. Это не ряд последовательных содержании потока имманентности, но акты трансцендирования, которые пересекают и захватывают его, определяя собой “значимости” потенциальной целостности жизненного опыта. Все это вместе содержится и в самом концепте значимости — имманентность опыта субъекту, акт трансцендирования субъекта по отношению к вариациям опыта, тотализация опыта или функция этих актов. Можно сказать, что философские концепты спасаются лишь тем, что соглашаются стать особого рода функциями и искажают ту имманентность, которая им все еще нужна; поскольку имманентность отныне — лишь имманен-

_________

⁶ О трех видах трансцендентности, появляющихся в поле имманентности, — первичной, интерсубъективной и объективной — см.: Husserl, Mé ditations carté siennes, Ed. Vrin, особенно §55—56. Об Urdoxa — Husserl, Idé es directrices pour une phé nomé nologie, Gallimard, особенно §103—104; Expé rience et jugement, P.U.F.

тность опыта, то она по необходимости есть имманентность субъекту, чьи акты (функции) оказываются концептами, относящимися к этому опыту, — мы видели все это, прослеживая длительный процесс искажения плана имманенции.

Для философии, конечно, опасно зависеть от благородства (или же совестливости) логиков; и все же напрашивается вопрос — нельзя ли установить какое-то неустойчивое равновесие между концептами научно-логическими и феноменологико-философскими? Жиль-Гастон Гранже предложил такое распределение, в котором концепт, исходно определяемый как научно-логическая функция, все же оставляет и место третьего порядка (но при этом автономное) для философских функций — функций или значений опыта как виртуальной целостности (промежуточную роль между этими двумя формами концептов играют, по-видимому, смутные множества)⁷. Таким образом, наука присвоила-таки концепт себе, но однако же существуют и концепты ненаучные, которые допускаются в гомеопатических — феноменологических — дозах. Отсюда — рождающиеся ныне гибриды самых чуждых друг другу начал, от фрего-гуссерлианства и вплоть до витгенштейно-хайдеггерианства. Не так ли издавна обстоит дело в американской философии, с ее мощным департаментом логики и совсем маленьким — феноменологии, при том что обе эти партии чаще всего на ножах между собой? Это все равно что паштет из лас-

_______

⁷ G.-G.Granger, Pour la connaissance philosophique, ch. VI et VII. Познание философского концепта сводится к референции опыта, поскольку та конституируется как «виртуальная целостность»; отсюда следует трансцендентальный субъект, и Гранже, как представляется, придает «виртуальному» тот самый смысл, что и у Канта, — возможный опыт как целое (с. 174—175). Отметим также гипотетическую роль, которую Гранже приписывает «смутным концептам» при переходе от научных концептов к философским.

точек, только в нем ласточка-феноменология даже не самая лакомая часть, — это не больше чем уступка, которую лошадь-логика делает иногда философии. Скорее уж это похоже на носорога и птичку, что питается его паразитами.

Таков длинный ряд недоразумений, касающихся концепта. Конечно, концепт смутен и зыбок, но не потому, что лишен контуров, а потому, что ему присущ блуждающий, недискурсивный характер, постоянное перемещение в плане имманенции. Он интенционален, или модулярен — не потому, что в нем есть предпосылки референции, а потому, что он состоит из неразделимых вариаций, проходящих через зоны неразличимости и меняющих его контур. У него вовсе нет референции — ни по отношению к опыту, ни по отношению к состояниям вещей, а есть только консистенция, определяемая его внутренними составляющими; концепт — это не денотация состояния вещей и не значимость опыта, это событие как чистый смысл, непосредственно пробегающий по составляющим. Он обладает не числом — целым или дробным, — позволяющим сосчитать вещи, которые являют собой его свойства, но у него имеется шифр, который сгущает, накапливает в себе его пробегаемые или облетаемые в абсолютном парении составляющие. Концепт есть форма или сила, но никак не функция в каком бы то ни было смысле слова. Короче говоря, концепты бывают лишь философские, в плане имманенции, а научные функции или логические пропозиции концептами не являются.

Проспектами обозначаются прежде всего элементы пропозиции (пропозициональная функция, переменные, истинностное значение...), но также и различные типы пропозиций, или модальности суждения. Если философский концепт путают с функцией или пропозицией, то это происходит не в научной или даже

логической форме, а просто по аналогии с функциями опыта или пропозициями мнения (третьего типа). Следует поэтому создать концепт, который выражал бы данную ситуацию; концепт мнения задает некоторое отношение между внешним восприятием как состоянием субъекта и внутренним переживанием как переходом от одного состояния к другому (экзо- и эндореференция). Мы выделяем некоторое качество, предполагаемое общим для нескольких воспринимаемых нами объектов, и некоторое переживание, предполагаемое общим для нескольких субъектов, которые его испытывают и вместе с нами улавливают данное качество. Мнение — это правило соответствия между первым и вторым, это функция или пропозиция, чьи аргументы — восприятия и переживания, а тем самым функция опыта. Например, мы улавливаем некоторое перцептивное качество, общее для кошек или же собак, и некоторое переживание, которое заставляет нас любить или ненавидеть тех или других; для заданной группы объектов можно извлечь много разных качеств и сформировать много групп совершенно разных — аттрактивных или репульсивных — субъектов (“общество” любителей кошек или же тех, кто их терпеть не может...), то есть мнения по самой своей сути образуют предмет борьбы или обмена. Таково западное популярно-демократическое понимание философии, согласно которому ее цель — служить для приятных или же агрессивных застольных бесед на обеде у г-на Рорти. За пиршественным столом сталкиваются разные мнения — чем не воплощение вечного духа Афин, в котором мы по-прежнему являемся греками? Именно таковы и были три признака, по которым философию связывали с греческим полисом, — общество друзей, стол имманентности и столкновение мнений. На это можно возразить, что греческие философы неустанно обличали doxa и противопоставляли ей episteme как един-

ственный род знания, адекватно соответствующий философии. Но вопрос это запутанный, и философы, будучи всего лишь друзьями, а не мудрецами, с большим трудом выбираются из сферы doxa.

Dохa — это такой тип пропозиций, который выглядит следующим образом: дана некоторая перцептивно-аффективная опытная ситуация (допустим, к пиршественному столу приносят сыр), и некто выделяет из нес чистое качество (например, вонючий запах); но, абстрагируя это качество, он сам отождествляется с некоторым родовым субъектом, испытывающим общее для многих переживание (с обществом ненавистников сыра — соответственно, соперничающих с любителями сыра, которые скорее всего любят его за какое-то иное качество). Таким образом, “дискуссия” между ними вдет о выборе абстрактного перцептивного качества и о мощности родового субъекта данного переживания. Например: если ты не любишь сыр, то не значит ли это, что ты отказываешься быть гурманом? Но является ли “гурманство” столь уж завидным родовым переживанием? А может, следует сказать, что любители сыра да и вообще все гурманы сами воняют? Или же, наоборот, воняют противники сыра... Совсем как в гегелевском анекдоте о торговке, которой говорят: “Тухлые у тебя яйца, старуха”, — а та отвечает: “Сам ты тухлый, и мать твоя и бабка! ” Мнение — это абстрактная мысль, и в этой абстракции действенную роль играет брань, так как мнение выражает собой общие функции частных состояний⁸. Оно извлекает из восприятия абстрактное качество и из переживания — мощь обобщения; в этом смысле любое мнение уже относится к политике. Поэтому столь многие дискуссии и

________

⁸ Об абстрактной мысли и простонародном суждении см. короткий текст Гегеля «Кто мыслит абстрактно?» (Hegel, Sä mtliche Werke, XX, p. 445—450).

могут выражаться примерно в таких высказываниях: “я, как мужчина, считаю, что все женщины неверны”, “я, как женщина, думаю, что мужчины — лжецы”.

Мнение — это такая мысль, которая точно соответствует форме распознания: распознания качества в восприятии (созерцание), распознания группы в переживании (рефлексия), распознание соперника в возможном существовании других групп и других качеств (коммуникация). Мнение дает распознанию экстенсионал и критерии, которые по природе своей отсылают к “ортодоксии”, — истинным является мнение, совпадающее с мнением той группы, к которой принадлежит высказывающий его. Бывают такие конкурсы: вы должны говорить свое мнение, но “выигрываете” (то есть сказали истину) лишь в том случае, если сказали то же, что большинство участников. Мнение по самой своей сути есть воля к большинству и всегда высказывается от имени большинства. Даже любитель “парадоксов” потому и изъясняется с такими ужимками и с такой самоуверенной глупостью, что претендует на высказывание тайного мнения всех, на выражение того, чего не решаются сказать другие. И это еще только первый шаг в воцарении мнения: настоящего торжества оно достигает тогда, когда-то или иное качество перестает быть предпосылкой образования группы, оставаясь лишь образом или “знаком” уже образованной группы, которая уже сама предопределяет перцептивно-аффективную модель, то качество и переживание, какие должен приобрести каждый. Тогда-то настоящим концептом и оказывается маркетинг: “мы, концепторы...” Мы живем в век коммуникации, но нет такой благородной души, которая всеми и правдами и неправдами не уклонялась бы от малейшей дискуссии, беседы, простого разговора. В любом разговоре всякий раз замешана судьба философии, а многие философские дискуссии как таковые не идут дальше нашего

спора о сыре, включая брань и столкновение представлений о мире. Философия коммуникации изощряется в поисках всеобщего либерального мнения-консенсуса, в глубине которого обнаруживаются циничные восприятия и переживания самого настоящего капиталиста.