Телеигра в ничто

Безработный актёр Михаил Квашнин числился в картотеках многих телекомпаний, даже иностранных, но никто вот уже в течении четырёх лет не звонил, никто не предлагал ему сняться хотя бы в эпизоде какого-нибудь фильма. Каждое утро посмотрев в своё лицо он задавал себе один и тот же вопрос: «Почему?». Казалось бы наш герой полностью потерял надежду, но в один из пасмурных осенних дней, в понедельник, вдруг зазвонил телефон. Квашнин в это время ещё крепко спал. Ещё до конца не проснувшись и не расслышав того, что звучало на другом конце провода, он каким-то чутьём догадался о чём идёт речь и лишь соглашался десятки раз повторяя «да, да, да... да». Только окончательно проснувшись он понял, что ему предлагают сняться в новой телевизионном шоу под названием: «ЭВТАНАЗИЯ». Слово это для Квашнина было знакомым, но он так и не вспомнил его смысла. Уже через три часа его ждали в телекомпании. Квашнин быстро помылся, оделся, позавтракал и даже успел заглянуть в словарь, но ничего о понятии эвтаназии не нашёл. Ему не терпелось, ему быстрее хотелось всё узнать о своей роли. Поэтому Квашнин раньше времени прибыл в телекомпанию. Пропуск ещё не был заказан, но в вестибюле толпилось много народу. Всякого народу. Это была толпа зрительной массовки: мужики с косичками, экстравагантные тётеньки, болтливые дедушки и бабушки. Всех их объединяло нечто общее - желание сняться, увидеть звёзд, ну и конечно получить свои кровные двести рублей. Вдруг появилась девушка и довольно грубо стала зазывать эту толпу к себе. Она приглашала подойти к себе тех, которые прибыли на передачу: «Сексуальная революция». Толпа увлечённая темой сегодняшних съёмок, а должны были они быть посвящены мужским поллюциям, резко развернулась и пошла через проходную телекомпании. Вестибюль опустел и Квашнин остался один. Долго пропуск ждать не пришлось. Появился молодой человек в кожаном костюме и препроводил Квашнина в одну из редакций телекомпании.

- Вы спрашиваете меня, что такое эвтаназия? - обратился к Квашнину мужчина лет пятидесяти, который был главным редактором этого теле-шоу. Звали его Сергей Кучеров. - Я скажу вам.. Это искусственное умертвление человека с целью прекращения его страданий, вызванных жизнью. Это когда смерть для человека является единственным облегчением. Это когда человек сам желает уйти из жизни, не мучаясь и унижаясь. И врачи помогают ему в этом.

- И что же вы от меня хотите? - с недоумением спросил Квашнин. В эти секунды он почувствовал разочарование от этого предложения, которое только полчаса назад его радовало. Благодаря которому он прилетел на крыльях в телекомпанию.

- Необходимо сыграть этого человека - со вздохом вымолвил главный редактор.

- Какого человека? - переспросил Квашнин.

- Который желает эвтаназии... - тихо произнёс главный редактор

- Но ведь, эвтаназия, насколько я вспомнил, запрещена в нашей стране? - продолжал Квашнин.

- Это не ваша проблема. Этот вопрос мы уже утрясли и наверху согласились ради эксперимента. Как говорится прибыль и экономика важнее всякой морали. Такие сейчас времена. Ведь эта передача сулит большие доходы от рекламы. Мы рассчитываем пробиться в прайм-тайм. Ну ладно... Представляете себе в студии много зрителей, плюс всё это смотрит стомиллионная аудитория. На фоне своего биения сердца, вы произносите свой последний монолог, конечно в ковычках, а потом вас усыпляют навсегда и ваш пульс постепенно уменьшается и наконец ваше сердце вообще останавливается и зрители слышат, что стук вашего сердца прекратился. Ну, это конечно не так. Всё это смекшируют наши звукорежиссёры. Но перед всем этим вы будете прощаться с народом, с человечеством, мы вам напишем роль и вы сыграете её. У вас есть возможность проявить свои актёрские способности. Ну, что согласны? Да, кстати гонорар, весьма приличный, на него вы сможете купить себе хороший отечественный автомобиль.

- Но как же я потом буду жить после такой смерти... в кавычках. Как я буду смотреть своим родным, близким, знакомым в глаза? - сконфуженным голосом произнёс Квашнин. - Это же опасная туфта. Я же от неё всю жизнь буду отплёвываться и не отплююсь.

- Не переживайте. Блевать, плеваться вам не придётся. Да у нас был в прошлом проект, где мы устраивали всякие сексуальные, семейные и иные разборки. Там также играли актёры.

- Да я помню, смотрел по телевизору. Пресса ещё назвала эту передачу психологической порнографией. Помню...

- Ну, это будет нечто другое, более глубокое и философское, но в то же время захватывающее. Переживать не стоит. Во первых мы вас замаскируем. Во вторых, вы предупредите своих родственников о своей будущей роли. А вообще если вы не желаете... Актеров у нас хватает. Вон картотека трещит по швам. Актёр должен уметь играть всё. И жизнь.. и если надо смерть.

После этих последних слов главного редактора, Квашнин немного взбодрился:

- Хорошо, сколько у меня есть времени?

- Две недели, думаю есть - с каким-то облегчением выдохнул главный редактор. - Да, кстати, возьмите копии писем, которые действительно писали люди перед своей смертью. Нам их переслали из одного хосписа. Это очень трогательные письма. Письма людей, которые уже знали, что через несколько дней их не станет. Это настоящие последние монологи. Почитайте их. Возможно они позволят вам глубже раскрыть роль. И вообще почитайте какую нибудь литературу на этот счёт. Почитайте что нибудь о философии и психологии умирания и смерти. Ну, что, в путь!

- Попробуем - с некоей усталостью промолвил Квашнин.

Только на улице наш герой почувствовал, что с ним что-то произошло. Он крепко держал в руках письма - последние монологи. Квашнин немного прогулявшись, не выдержал, присел у останкинского пруда и стал читать первое письмо:

«Меня зовут Владимир. Ровно два месяца назад, я узнал о своем диагнозе и узнал истину о своем здоровье. Первые две недели я вообще не мог говорить с об этом, не хотел этому верить и самообманывался. Сейчас, даже не верю что набрался сил и пришёл к вам на передачу. Я не верю тому, что ровно через три месяца меня уже не будет. И вы будете все смотреть этот чёртовый телевизор, а меня уже не будет. И вот эта вот мысль даже в какой то степени меня и поддержала и дала мне силы для того чтобы прийти сюда. Я понял, что своим участием в этой передаче, хоть как-то помогу живым жить. На анатомическом театре написано “мертвые учат живых”. Когда-то в молодости я испугался этой надписи. А теперь понимаю, что великие ученые отдавали свои тела ради науки и исследований, а мы отдаем свои души, свое восприятие, свой мир, свои ощущения вам телезрителям. Буду откровенен. Я всю жизнь был паразитом и тунеядцем. Хотя в молодости занимался сильно спортом, увлекался лыжами, во мне была какая-то сила воли. Меня очень сильно любила мать. Она виновата в том, что она меня избаловала. В детстве мне все доставалось легко. Став взрослым, я остался по сути ребёнком. Всю жизнь пьянствовал на деньги матери, нигде не работал. А мне уже сорок. Мать меня как бы сама подсадила на свою опёку, на свои плечи. Только позднее я начал понимать, что она была бы рада меня скинуть со своих плеч, но я уже не слезал. Я был болен алкоголизмом настолько, что мучил ее, жил как животное, от пьянства к пьянству. Вся моя жизнь состояла только из секса и пьянства, и я любил кушать. В детстве любил много сладостей, конфет, то есть я жил в мире удовольствий, не ощущая никакой ответственности. Где-то я догадывался, что я паразит, тунеядец, иногда даже я плакал от этого, иногда даже, я понимал это, но ничего не мог сделать с собой. Женщин у меня никогда не было, так как этот эгоизм и паразитизм, тунеядство, сразу же разгадывались женщинами. Были женщины, которые меня любили, сильно любили, но я не мог общаться с теми, которых я сам не люблю. К которым не симпатизирую. По сути дела я превратился в такого большого сынка, который сосет молоко из бутылки, наполненной водкой, а мать эту бутылочку придерживает. Мать, по сути дела, продолжала относиться ко мне как к мальчику, как к сынишке, только к большому сынишке-алкоголику. Она, в конце концов, своей любовью и погубила меня. Но при этом я ни в коем случае ее не упрекаю. Я её люблю так же, как любил. Мать в скором времени померла и я остался один и вот тут я понял, что потерял. Я рыдал три дня. До сих пор общаюсь с матерью, до сих пор она приходит ко мне в снах, я плачу и обнимаю ее, целую и не могу себе простить за все, что я ей причинил. Ее смерть меня отрезвила, и, как не странно, я перестал пить, я не пил долго, не пил полгода. И, здоровее не стал, а заболел. У меня была больная печень, сейчас она уже вообще в нездоровом состоянии, а в критическом, обнаружена опухоль, раковая опухоль. Какая-то внутренняя злость на себя, пожалуй, и не позволяет мне боятся смерти. Я настолько не люблю себя, настолько наплевал на себя, что не боюсь смерти, чихал я на нее. Я никто, я паразит, я плесень, я животное, я как собака помру. Мне даже не страшно. Я даже не думаю, как меня и кто меня похоронит. По сути своей, именно только сейчас я начал понимать, что раньше я не любил никого, я не любил себя, не уважал себя. И пьянство, пожалуй, было тем самым наплевательством на себя. Открылся мне мир как-то по-новому. Да,, именно открылся. Я вижу сейчас его иначе. Я стал добрее, стал разговаривать по другому. А для чего мне всё это, все равно меня не будет через два месяца. Ко мне приходят родственники и говорят, что я уже другой, что я уже говорю по другому. Да, это так, ничего я после себя не оставил. Никем я в последнее время не работал. Знаю, что у меня где- то растет сын. Вот это иногда греет. Что все-таки где-то ходит мое подобие и знает обо мне. Я не хотел бы, чтобы он знал обо мне. Жалости со стороны окружающих не хочу. Не хочу и все! По-моему, я только сейчас начал понимать, что мое пьянство было самоистязанием себя. Я понимал, что я таким образом себя самоуничтожаю только постепенно. Ну и в общем-то пришел к цели. Вот сейчас вам пишу, а на улице весна, всё капает, все тает, солнце светит, всё заново рождается, а я скоро умру. Пожалуй, вот эта весна для меня и явилась той весной, которой я почувствовал как весну, весну своей души. Она чем-то похожа на те вёсны, которые приходили ко мне в детстве. Да, я возвращаюсь к себе. Вы наверное удивитесь, но я, несмотря на то, что мне осталось жить всего два месяца, наоборот, стал работать и видели бы вы, с каким удовольствием я это делаю. Я как бы отрабатываю за все свои недоработки, я стал общаться с родственниками, объездил всех. Они тоже подозревают, что я с ними прощаюсь, вот дядя мой сказал мне прямо: «Такое ощущение, что мы с тобой больше не увидимся, ты так говоришь». Он догадывается. Более того, вы возможно удивитесь, но я, по моему, даже испытываю какое- то удовольствие от того, что нахожусь в таком состоянии. Какой-то азарт, какая-то игра, я никогда ни понимал того, что люди, которые готовятся к самоубийству, желают этого, с удовольствием делают это и готовятся. Я, по-моему, и есть тот самый самоубийца, только сам себя убивать не буду я. Только подготовлю почву для того, чтобы уйти. Я готов давно и вот этой веревкой является мой диагноз,, к которому я шел. Что сказать всем людям, что сказать полезного? Пожалуй я ничего советовать не буду. Я подумал о том, что если б я заново родился, изменилось ли что-нибудь. Не знаю. Пожалуй, есть нечто, советуй не советуй, есть судьба. Человек идет по ней. И все, что я тут изложил, это и есть, наверное, какой-то совет».

Прочитав первое письмо Квашнин задумался. Он понимал, что тема смерти и выживания затронет массового телезрителя. Смерть как неизведанное ничто, манила Квашнина отнюдь не своей бездной, в которую должны будут окунуться, загипнотизированные телезрители, для нашего героя это ничто было средством и не более. По настоящему это ничто Квашнина отпугивало и он не хотел думать о нём. А если и думал о нём, то только как о приёме манипуляции, способствующем привлечению телезрителей. Квашнин догадывался, что духовная манипуляция, манипулирование духовным и вечным, должны приковать к телеэкрану российского обывателя.

НИЧТО всегда приковывало внимание многих творческих личностей: писателей, художников, кинематографистов... Но чтобы об этом было периодическое ток-шоу... об этом ещё никто и не догадывался. Именно поэтому главный редактор ток-шоу «ЭВТАНАЗИЯ» Сергей Кучеров спешил. Увы! Эта тема не любит спешки. Для передачи необходимы были актёры, которые бы прекрасно играли обречённых на смерть людей, которые должны были бы говорить нам живущим, остающимся в этом мире, нечто сокровенное, глубокое, полезное. Телевизионная студия должна была превратиться в некое смертное ложе, а зрители должны были стать свидетелями последних слов.

Кучеров начинал догадываться, что просто так, наскоком такую глубокую и грустную тему раскрутить будет невозможно. Найти актёров, которые доверили бы свои переживания по поводу «предстоящей» смерти и обратились бы с последним монологом к гигантской аудитории, к человечеству, было не так просто. Кучерову советовали, сделать то, что сейчас делается во многих ток-шоу - организовать игру малоизвестных провинциальных или столичных актёров, но таковых желающих не оказалось. Никому не хотелось, чтобы после передачи к нему приставали с вопросами о его предстоящей смерти, которую он не ожидает. Поэтому в начале было сделано небольшое телевизионное объявление, в котором приглашали желающих актёров для участия в готовящейся передачи.

Как не пытался Кучеров настроить все фибры своего таланта перевоплощаться, но ему так и не удалось сыграть сопереживающего человека. Он был одновременно и главным редактором и ведущим этого ток-шоу. Он не мог переживать за своих «обречённых» на смерть героев, так как был наполнен только одним переживанием - собственной гордыней и манией величия. С одной стороны, Кучеров всегда хотел удовлетворить свою телеманию, а с другой не мог справиться с чувством угнетения, которое вызывала тема этой передачи.

После чтения первого письма Квашнин был поражён тем как значительно изменился автор этого письма Владимир перед глазами смерти, оказавшись в пограничной ситуации - между жизнью и смертью. Квашнин впервые поверил тому, что личность может основательным образом изменяться. Те изменения личности, которые имеют место между жизнью и жизнью - это косметические и временные изменения. А вот то, что проделывает пограничная ситуация между жизнью и смертью - это да! В этот вечер Квашнин стал впервые по настоящему читать философию. Он записался в библиотеку. Это не было связано с рекомендацией главного редактора почитать философию. Квашнин сам захотел глубже проникнуться темой смерти. Он как-то иначе стал оценивать философов. Наш герой понял, почему они его раньше не привлекали, почему он раньше ими не интересовался. Потому, что большинство из них писали между жизнью и жизнью, а не между жизнью и смертью. Позанимавшись в течении нескольких дней, Квашнин остался недовольным тем, что в философской литературе практически не существует таких работ, которые бы писались из пограничной ситуации, из пограничного состояния, писались как бы из истины. Он понимал, что эту тему могут по настоящему глубоко раскрыть только философы, но у них он ничего для себя не нашёл. В лучшем случае философы оставляли после себя письма и наблюдения за своей смертью. Квашнин, готовясь к воплощению своей телевизионной роли, так и не нашёл интересных исследований того, как философы изменяли своим философским взглядам в ситуации между жизнью и смертью. По видимому, эта тема оказывалась очень сложной и пограничная ситуация не позволяла делать такие исследования. В некоторой степени это было бы не этично. Неэтично исследовать философов, находящихся в предсмертельном состоянии. Но Квашнин от кого - то слышал, что находились философы, которые изменяли своим взглядам, оказавшись между жизнью и смертью. Находились писатели, поэты, философы, которые изменяли себе, изменяли тому, что они написали в течении жизни. Об этом в литературе и науке как-то умалчивалось. Именно поэтому Квашнин ощущал трудности в понимании того, за что он взялся. Он не знал, что многие философы в свои последние дни жизни порой иронично, порой агрессивно, порой с отвращением смотрели на то, что они создали в процессе своего творчества. По сути дела они плевали на все свои творения и оценивали их очень низко, находясь уже в пограничном состоянии. Иными словами они осознавали, что всё созданное ими, являлось обыкновенным продуктом их эгоизма, их тщеславия и не более. Конечно были философы, которые наоборот, понимали и оставались довольными тем, что сотворили. По видимому у последних пограничная ситуация была всю жизнь. Сам творческий процесс для них и был пограничной ситуацией. Квашнин в своей роли захотел показать то, как люди воспринимают себя, находясь в пограничной ситуации, как воспринимают свою прожитую жизнь, как у них изменяется отношение ко многим вещам, как изменяются ценности и о чем они размышляют? Что чувствуют, именно простые люди, находящиеся между жизнью и смертью? Квашнину интересно было знать не о великих людях, которые уже представлены в мире, а о простых смертных, которые при жизни не были озабочены проблемой своего творческого бессмертия.

Несмотря на интерес к теме смерти Квашнин не желал читать письма из хосписа. Эти последние монологи его одновременно угнетали и восхищали. И всё таки он сопротивлялся этому чтению. Лишь через неделю он взял второе письмо: «Всю жизнь, а точнее говоря всю пожилую свою жизнь, я мечтала и думала о том, что помру где-нибудь в пути. У нас ведь счастливым человеком считается тот человек, который умер в пути. Хотела какой-то внезапной смерти. Всю жизнь работала в торговле, продавала продукты, никогда не была замужем, нет детей, но воспитывала своих племянников. Вот даже сейчас только и думаю о них, оставила им завещание, небольшое, но все-таки приятно, они удивятся, когда узнают, что стали немного состоятельнее. Племянники у меня мальчишки, уже большие - восемнадцать и двадцать лет. Хорошие ребята. Старший даже похож на меня, тоже коммерсант, тоже в торговле. Младший учится в университете. Я всю жизнь была деловая и пожелала бы своим племянникам тоже быть всегда в деле, всегда что-то делать. Я вспоминаю себя, как я в четырнадцать лет продавала пирожки по пять копеек. Никогда этого не забуду. И продавала не ради денег. Я просто любила быть на улице, любила продавать. Я, пожалуй, настоящий коммерсант, если говорить настоящим современным языком. Мои племянники меня в обиду не дадут, не дадут в обиду. Меня обижал мой брат, они всегда меня защищали. Сейчас я худенькая и маленькая старушка. Видели бы вы, как мы смотримся: идут два больших красивых парня, а я рядом с ними, я иду гордо, я их вырастила. И вижу, что они встали на ноги. Меня это очень успокаивает. И в этом смысл. Конечно обидно, что не имела семьи, не имела своих детей. И тем не менее, я не жалею, что жизнь сложилась таким образом. Как ни странно, сплю хорошо, крепко, смерти не боюсь. Я ее даже жду. Мне семьдесят шесть. Если бы я не болела, я прожила бы на два-три года больше, ну пусть на пять лет. Ну и что?! От этого ничего не изменилось бы. Я уже нажилась... Откровенно, если бы мне сейчас сказали: “Живи еще одну жизнь”, вряд ли бы взялась заново прожить. Устала от жизни... Смерть я уже репетировала, умирала три раза и ни разу не умерла. Может поэтому я уже не боюсь ее. Сколько раз меня хоронили, сколько раз я падала, вон смотрите на мои шрамы, мои болячки, мои шишки, мои переломы, которые до сих пор не могут зажить. Вот так».

Квашнин представил себе эту прозрачную старушку. Именно пожилые люди стали его интересовать всё больше и больше. Именно в этом случае открывалась возможность наблюдения за тем, как они постепенно гаснут, как постепенно готовят себя в последний путь. Квашнин изучал это, чтобы лучше проникнуться ролью умирающего.

Как-то в редакцию Кучерова пришло письмо. Написал его восьмидесятилетний старик, который хотел бы выступить в передаче, но не мог приехать в столицу. Он писал, что уехал умирать на дачу. Писал, что желает эвтаназии. Звали этого старика дядя Сеня. Он хотел поделиться самым сокровенным и обещал, что скучно не будет. Письмо было написано из неглубокой провинции, и Кучеров решил сам организовать туда телевизионную экспедицию и отснять этого загадочного, желающего выступить с телеэкрана, старика. Кучеров загорелся желанием снять настоящую эвтаназию.

Тогда была осень. В это время выпали такие холодные, но солнечные дни, что на дачах становилось тихо, нет отдыхающих, и лишь истинные садоводы, замерзая, ковыряются на своих грядках. Таким единственным садоводом и был дядя Сеня. Говорил он как-то по-особому, как говорят мудрые дедушки из фильмов нашего детства, хотя и не был старым. А радовался он малому. Выйдет на грядку, вскопнет немного, поправит своими добрыми руками кустарник, взглянет на солнце и скажет: “Счас в суп капустки запущу” - и побежит с грядки в свой домик. Любил супы варить, особенно овощные. Поест. Выйдет на крыльцо, взглянет на небо и скажет себе: “Пора корзинки плести”. Садится у своего дома на лавочку, разложит прутья и строгает, строгает. Руки работают медленно, но верно. Из темных неприметных прутьев появляются белоснежные стройные и диковинные корзинки различной формы. Снесет их на станцию, продаст, купит на выручку колбасы копченой и конфет и идет, счастливый, домой, а по пути думу думает. Любил он думать. Мыслил легко без натуги. Мыслил так, что улыбался и было видно, когда он мыслит, а когда просто созерцает мир. На этот раз осень была хорошей. Дядя Сеня сильно мерз, Согревала его выцветшая рваная телага, с которой он никогда не расставался, хотя дети и подарили ему новую. С этой телагой связана его молодость. В ней он ходил в походы. Пахла она прошлым. Сидел он порой и нюхал свою телагу, закрыв глаза, и вспоминал свое прошлое Сейчас, в эти холодные осенние дни любимым его занятием было ночное чтение книг. Он накрывался двумя одеялами, накрывал лицо, включал под одеялом фонарик и начинал читать книгу. Ощущение контраста, вызванное темнотой и внешним холодом и теплотой и светом, идущим от фонарика, и прочитанного было настолько приятным, что он улыбался и с этой детской улыбкой на лице засыпал. Проснувшись утром, ругал себя за то, что забыл выключить фонарик, и села батарейка. Он ругался потому, что знал, что сегодня не сможет так под одеялом под фонариком читать книгу. Будет слушать радио. Особо любил слушать Маяк. Знал фамилии всех ведущих радиомаяка.

Говорил он медленно, складно, хотелось его слушать и слушать. “Наш дачный абориген”, подшучивали над ним соседи. Ему это нравилось, и он, как-то по-особому отворачиваясь, улыбался. Его любовь к земле, к деревьям передавалась его соседям. Глядя на него, хотелось работать, взять лопату и работать, работать. Но в эти осенние холодные дни никого, кроме дяди Сени, на земельном участке не работал.

Именно в этот день и нагрянула к дяде Сени телевизионная группа Сергея Кучерова. В этот день было как-то по-особому тихо. Это насторожило телевизионщиков. Они вошли в домик. Дядя Сеня лежал на диване, лицо его было прикрыто одеялом. Кучеров открыл лицо и все приехавшие гости увидели дядю Сеню заснувшим с улыбкой на лице … заснувшим навсегда. «Не успели...» - сказал кто-то из телебригады и всем почему-то стало стыдно за этот визит.

После последнего случая Кучеров больше не решался на подобного рода поездки. Пусть лучше играют актёры. Он долгое время мысленно отплёвывался за содеянное, но осознать по настоящему грех того, что совершил в тот день не мог.

До съёмок оставалась неделя. Квашнина всё больше и больше влекло к пожилым людям. Именно благодаря анализу людей старческого возраста, он пришел к выводу, что смерть человека не бессмысленна, что существует жизнь после жизни. Квашнин теперь как-то по особому понимал, что нет, пожалуй, более важного явления для человека, как понятие собственной смерти. Он понимал, что феномен собственной смерти по значимости стоит на первом месте, и лишь на последующих местах стоят дети, родители, Бог, близкие, счастье, карьера, дело, семья и, в конце концов, его эта актёрская карьера. Квашнин делал всё, чтобы его будущая роль в телевизионном шоу была направлена на утешение и нахождение смысла обреченному на смерть человека. «Можно ли говорить, что религия и философия занимаются лишь заблуждением сознания утешающими знаниями о смерти?» - задавал он себе вопрос, - «Или, все-таки, есть нечто после смерти, и поэтому ее бояться не стоит?».

Квашнин стал больше философствовать. Так например, он уже давно уяснил для себя, что человек приходит из ничто и уходит в ничто. Он понимал эту симметрию настолько глубоко, что это наполняло его оптимизмом и жизнеутверждением. Квашнин подолгу всматривался в детей и стариков, и всё больше и больше убеждался, что не существует разницы между стариками, которые ожидают смерти, то есть ожидают ничто, находящихся в преддверии небытия, и детьми, новорожденными, которые только-только вышли из ничто. И те, и другие, - рассуждал Квашнин, - находятся в одинаковых условиях, то есть на границе нечто и ничто, и по существу своему одинаковы во всех своих проявлениях. Людей преклонного возраста тянет к земле Они работают с удовольствием на земельных участках. - приводил доводы в пользу своего «открытия» Квашнин, - аналогичное явление наблюдается также у детей. Их тянет к земле, они играют в песочнице, копают, раскапывают. Старики находят интересы, также как дети, в малом - могут часами с удовольствием заниматься тривиальными операциями. Они впитывают сполна каждый прожитый день, радуясь, что не умерли - психологическое время течет медленнее. Аналогично у детей. Дети радуются малому, умеют удивляться обычным вещам. Их день наполнен, и время течет медленно, потому что они познают мир. Они так много получают информации, что что время течет для них медленно. Именно поэтому, когда мы вспоминаем детство, кажется, что оно было очень долгим.

Старые люди находят интересы в тривиальных предметах. Могут часами копаться в вещах, - наблюдал Квашнин, - на которые раньше не обращали внимания. То же самое и у детей. Дети играют в игрушки.

Старые люди капризны и дети тоже открыты и откровенны, плачут и смеются и тоже капризны.

Старые люди мудры. А дети? Недаром говорят: “ребенком глаголет истина” - заметил для себя Квашнин. - Старые люди верят в Бога, в потусторонний мир, мифы. Дети веруют в волшебника или творца, сказки.

Старики любят быть на улице. Дети тоже любят быть на улице.

Старики много спят. Дети тоже много спят, сравнительно больше, чем взрослые.

Старики едят кашу, мягкую еду, мало едят. Дети также едят мягкую пищу, также мало едят.

Старики часто бывают похожи на себя в грудном возрасте. Физический облик, кожа, голова, лицо новорожденного ребенка, только новорожденного, напоминает старика. Об этом свидетельствуют многие акушеры.

У стариков нет потенции к противоположному полу. У детей также отсутствует таковая.

У стариков имеет место старческий маразм, они плохо разговаривают. Дети также плохо разговаривают, они еще только учатся этому.

У людей преклонного возраста плохое зрение. У детей также в начале своего пути плохое зрение, и оно постепенно нормализуется.

Старики плачут непосредственно перед смертью, переживают. Дети плачут после рождения.

Люди старческого возраста, пенсионеры, знакомятся на улице без стеснения со всеми старыми людьми, без комплексов. То же самое и у детей. Они знакомятся без стеснения с незнакомыми детьми на улице.

У стариков имеет место жажда познания Бога, бессмертия. У детей также имеет место жажда познания окружающего мира.

Старики страдают одиночеством, не узнают своих детей, человек умирает, уходит в мир иной один. То же самое с новорожденным. Он не узнает своих родителей, он одинок, поэтому он кричит. Имеет место безразличие к родителям. Любой может приручить ребенка, ребенок рождается, он одинок, поэтому он мучается, что приходит в этот мир один.

Старики не стесняются обнаженности, если потеряли рассудок. Дети также не стесняются обнаженности.

Помогают старикам выросшие дети, а ребенку помогают взрослые.

Старик уходит в ничто, а ребенок пришел из ничто.

У стариков обостренное чувство искусства, музыки, живописи. Он обладает большей способностью самовыражаться через искусство. У детей то же самое. Они чувствуют искусство, музыку, самовыражаются творчеством.

Старики живут сегодняшним днем. Дети так же живут сегодняшним днем. У них не связаны какие-то будущие восприятия, то есть думы о будущем у детей нет, они живут одним днем.

Старик не боится смерти, потому что устал от жизни. Ребенок не боится смерти, потому что жизнь настолько прекрасна, что смерть не понимаема.

Старики ходят в церковь, поют, учат наизусть молитвы и т.д.. Дети ходят в детский сад, поют, учат стихи и т.д.

Умирающий старик познает свою сущность, познает, кем в действительности был. Новорожденные дети кричат, проявляя свою сущность. Крик ребенка – главный элемент психики. Из него будет строиться характер. Все дети кричат по-разному. В нем сущность личности.

Старики справляют физиологическую нужду в постель. Дети также справляют нужду в постель.

Старики имеют худобу, морщины, отсутствуют волосы. То же самое у новорожденных детей.

Все старики внешне похожи друг на друга, они как бы на одно лицо. Так же и дети внешне похожи друг на друга. Когда, например, вы заходите в дом и видите, как в ряд лежат дети, узкоглазые, одинаковые у них черты лица, то есть имеется тождественность. У усопших стариков тоже есть какое-то подобие, об этом говорили священники. Таким образом, - заключал для себя Квашнин, - можно сказать, что человек приходит в этот мир стариком и уходит из этого мира стариком или, наоборот, приходит в этот мир ребенком и уходит из этого мира ребенком. И было бы неправильно говорить о возрасте, о старости и т.д. Эти сравнения и рассуждения окрыляли Квашнина. Он легче начинал относиться к смерти, всё больше и больше убеждаясь, что времени не существует, ничего в этом мире не стареет, ничего в этом мире не умирает. Он понял и почувствовал, что старики готовятся к новому рождению, уменьшаясь, превращаясь в детей, и, в конце концов, становясь новорожденными. Квашнин верил, что все развивается по кругу, циклически, по спирали. И начинал, глубже понимать, почему на Востоке вневременность души воспринимается как очевидный факт. И как-то по-особому начинал понимать, что душа существует вне времени и все, что было перечислено выше, это лишь тени, отзвуки того, что душа как реальность не движется, не развивается во времени, не стареет, она просто вечна. Она находится в некоем двигающемся стоянии, во всяком случае, стремится к такому стоянию на одном месте, по спирали опускаясь по метафизической воронке все глубже, останавливаясь в этой точке на вершине конуса, который вращается.

Фантазии настолько переполняли Квашнина, что ему казалось, что ему удастся так сыграть свою роль, что зрители почувствуют как он «становится» прозрачными и в конце концов вообще исчезнет, превратившись в ничто. Исчезнет как известный иллюзионист Дэвид Копперфилд. В прозрачности, которой были наполнены многие пожилые люди, Квашнин видел этот постепенный переход от нечто в ничто. По мере увеличения прозрачности, считал Квашнин, растёт приближение к ничто. В этом его убедила история, которая произошла с ним недалеко от Останкино в ботаническом саду.

Квашнин прогуливался в ботаническом саду. Девственный лес. Ярко зеленые, блестящие на солнце, листья деревьев. Листва, излучающая запах земли и еще чего-то, что успокаивала и переносило его в детство. В лесу было все едино, ничего лишнего, все взаимно перетекало друг в друга. Голубое утреннее небо, отражалось в воде лесного озера, постепенно меняя свой цвет, становясь всё ближе и ближе к земле. Небо и земля как-то по не писанным законам соединялись в озере, гладко и красиво переходя в берег, в листву, в землю, которую не хотелось называть просто землей. Это был живой ковер. Квашнину захотелось лечь на него и раствориться. Ему хотелось, чтобы эта земля вошла в него, зарядила жизнью, красотой, разбудила, как будит деревья, кусты, траву.

Все живет в лесу. Эта природная молодость приходит каждый год весной, и этот девственный лес опять молод. Но молоды ли его деревья? Конечно, нет. Одни сохнут, умирают. Другие появляются, расцветают. И все же, в лесу все органично и красиво соединяется, переходит так, что и молодые и старые деревья сочетаются как нужные, не могущие друг без друга.

В каком-то смысле все, что находится в лесу, прозрачно сливается, не выделяется.

Эту гармонию нарушают лишь люди, которые одеты в пестрые синтетические одежды. Они разговаривают, о чем-то беспокоятся нарушая гармоничный звуковой фон леса, наполненного пением птиц, шелестом листвы, журчанием речки и ветра и еще каким-то звуком, который у многих людей вызывает сонливость или привычные ностальгические чувства.

Именно в лесу как-то по особому воспринималась Квашниным душевная болезнь, которой страдали сейчас многие люди. Они врывались в лес, и, сами того не замечая, начинали орать. Кричать громко, кричать от безысходности. Этот крик являлся замаскированным плачем. Он был осмысленным криком. Хотя некоторых крикунов приходилось успокаивать с помощью полиции, которая разъезжала в этой лесной посадке.

Вот и Квашнин бродил в лесу и думал, думал о том, насколько он, сливается с лесом. И вдруг, в густой чащобе, он увидел необычное дерево. Без листьев. Невысокое, с метр ростом, но широкое в обхват. Несмотря на свою необычную форму, это деревце не выделялось из всего леса. Всмотревшись глубже, Квашнин увидел, что это дерево движет своими двумя большими ветками. Вдруг он резко остановился и был поражен. Это оказалось не дерево. Это была старушка с распростертыми к солнцу руками. То ли от своей прозрачности, то ли в силу иных причин, она удивительно сливалась с деревьями, с землей. Такое ощущение, будто бы она выросла из земли. Лицо ее было земляного цвета. В её светлых голубых глазах отражалось небо. Все это позволило Квашнину увидеть ее чистое лицо. Он понял, что она пришла сюда умереть. Она уже приросла и сливалась воедино с природой настолько, что казалось, еще немного и природа ее вберет в себя, как вбирает в себя старые деревья. Старушка сидела рядом со старыми, увядшими деревьями и общалась с ними. Она
была человеческим деревом, которое просилось в отряд лесных деревьев. И деревья, как будто посовещавшись, погудев, разрешили ей быть с ними.

Квашнин был уверен, что на следующий день приедет и обязательно познакомиться с этой старушкой. Но, увы, на следующий день Квашнин узнал из газет, что мертвое бездыханное тело старушки нашли в лесной посадке ботанического сада. От очевидцев он услышал и нечто более подробное и конкретное. Двое пьяных полицейских с какими-то девицами приехали на вызов, небрежно затащили умершую старушку в черный полиэтиленовый мешок с молнией и отвезли в морг. Старушка в прошлом дворянка, около месяца лежала в морге. Ее родственники, которые получили в наследство ее квартиру на Арбате, в это время кутили, пьянствовали в казино, которое, недалеко находилось от этого красивого, но в чем-то жестокого леса.

Узнав о происшедшем в ботаническом саду, Квашнин долгое время был не в себе, ушёл с работы раньше времени и долго шёл пешком. Душа его рыдала настолько, что ему казалось, что был слышен ее стон. Чтобы убежать от этого состояния, он то бежал, то шел быстро, но в одно мгновение вдруг резко остановился и прислушался к этому стону. Громкость этого стона усиливалась с каждой секундой, когда он почувствовал, что этот плач души исходит откуда-то сзади, он обернулся и увидел юродивую, грязную женщину, которая рыдала настолько безысходно, что на лице ее было выражение: “Я заблудилась, я плачу, но не знаю, почему? Скажите, почему я плачу, и я перестану плакать" ” Этот плач не был похож на идиотский, он просто был до предела искренним и даже в чем-то философским. Может, именно поэтому, наш герой принял этот плач за стон своей души. Ведь в его состоянии было нечто похожее, что и у этой юродивой женщины. Самое интересное было то, что вокруг всего того, что творилось между нашим героем и юродивой, царила красота: ярко светило солнце, росли диковинные тропические деревья, прохаживались глупые от любви влюбленные, катались на роликах инфантильные и в чем-то дебильные подростки. Но всего этого Квашнин не видел. Он слышал стоны своей души, которые пели дуэтом с другой душой – душой несчастной, побитой юродивой. У нашего героя возникла мысль помочь этой женщине. Но это была лишь мысль и не более. Попытка приблизиться к ней почему-то подсознательно отбросила его назад так, что он прибавил шаг и не заметил, как стал убегать от этой женщины. Он догадался, что таким образом он бежит от себя, что женщина, пожалуй, здесь не при чем.

Он понял, что таким образом он убегал в своей жизни много раз и добегал до какого-то пункта, который по сути своей был обыкновенным прекращением этого бега. Бег прекращал у любого пункта – место этого пункта зависело от того, насколько в процессе бега он убежал от себя. Таким образом, этот конечный пункт был возвращением к себе, но только с обновленным, очищенным во время бега сознанием.

Вот и на этот раз он бежал, бежал, но почему-то не останавливался. Бежать таким образом он мог долго и удивлялся тому, что практически не уставал. В нем возникала даже мысль, что он бежит совершенно в другом пространстве и времени, где энергия не расходуется, так как время стоит.

На этот раз ему убежать от себя не удавалось. Он остановился второй раз, прислушался к шуму на улице. Из окон дома опять доносился какой-то плач. Во дворе сидели две старушки. Лицо первой, по-видимому старой монашки, было в таких морщинах, которые были больше похожи на мозоли. Ее речь содержала в себе нечто, что также говорило, что она в своем мозгу натерла мозоли от одних и тех же надоевших образов, мыслей. Нечто новое ее бы сразу оздоровило, сделало молодой. Но она не имела такого восприятия, чтобы видеть новое. Это восприятие не то, что развивалось, оно угасало. Так что, душевные мозоли, накопленные в течение всей ее тяжелой жизни, вышли наружу и превратились в мозоли лица, которые всеми воспринимались обыкновенными старческими морщинами. Она нежно разглаживала их своей морщинистой рукой, словно пыталась разгладить мысли, по которым можно было изучить строение суставов и сосудов. Эта прозрачность ее рук выдавала, что она очень стара. Лишь она одна сама знала, насколько она прозрачна. Прозрачность, которая открывалась у этой старушки с каждым днем, говорила о приближении того мгновения, когда она вся исчезнет, превратится в невидимку, то есть умрет. Бог ее берег и сушил и опрозрачивал ее постепенно. Ведь известно, что некоторых Бог умертвляет в состоянии, далеком от прозрачности.

Другая ее собеседница, более полная, тучная женщина, тоже будучи старушкой, больше таковой еще не являлась, но уже в нее играла. Ворчала с каким-то удовольствием. Это ворчанье для нее было новым. Она только начинала быть старушкой. А все началось с того, что как-то она собралась ехать к дочери. Одела последнее свое платье, купленное в бальзаковский период. Накрасила губы, даже ресницы.. Зашла в городской транспорт и услышала в свой адрес: “Бабуля, садись! ”. Не помня, как это было, она выпрыгнула на ближайшей остановке из трамвая и с каким-то агрессивным плачем в душе повторяя слова “бабуля! ”. Значит, бабуля! Дошла до своего дома. Тут и встретила соседку и рассказала ей обо всем, плача, рыдая. Именно этот плач был услышан нашим героем, и он понял, что еще не убежал от себя.

Эта пробежка от себя вывела Квашнина на то место, где было много смеха, Смеялись подростки, смеялись молодые люди. Глупая, инфальтильная и бессодержательная речь прерывалась грохотом идиотского смеха. Среди смеющихся был один солист “смеха”, он смеялся просто так, без причины. Смеялся от всего, от любого шороха, действия. Квашнин понял, что это тусуются наркоманы, и был прав, когда оттуда же стал слышен стон, плачь.

Квашнин шёл бы еще и еще, но вдруг увидел двух философствующих мужчин. Их философствование было настолько энергичным, что он решил присоединиться к их спору. В течение получаса он не мог понять спорящих. Тогда они посоветовали ему немного выпить. Квашнин подчинился совету. Теперь он почувствовал, что что-то начинает понимать. Спор был интересным. Было много смеха и радости. И вообще, все стало почему-то интересным. Квашнин был пьян и поэтому ему показалось, что его любимый город, в котором он жил как бы подменили. Подменили людей, которые жили рядом с ним. Он стал их больше любить. Теперь ему казалось, что солнце специально светит горожанам в лицо, оно смотрит им в глаза, но люди не жмурятся и не отворачиваются от него. Солнце приучило людей на своем примере смотреть в глаза. Именно поэтому, пьяному Квашнину казалось, что люди были более открытыми и честными. Они шли только вперед, не оглядываясь. А солнце выходило только на горизонте и через несколько часов пряталось. Поэтому люди старались не отворачиваться от него и еще потому, что чувствовали, что солнца им всегда не хватало, да и к тому же шли они всегда только вперед, а если бы пошли назад, то солнце бы светило бы им в затылок. Было бы как-то глупо смотреть затылком на солнце, которого и так не хватало. Солнце, как бы зная все это, задерживалось, и вместо положенных Богом часов, светило на час, а то и два больше. А некоторым счастливчикам удавалось идти за солнцем, и они умудрялись его видеть пять часов. Но были и такие, которые бежали в обратном направлении и умудрялись вообще не видеть солнце. Вот так видели город пьяные глаза Квашнина.

Кроме того, ему казалось, что все люди знали характер и душу солнца, знали его нравы. Поэтому они часто спорили по этому поводу. Утверждая, что солнце наглое и поэтому смотрит в глаза без спросу. Другие, наоборот, считали, что солнце доброе и смотрит только тогда, когда это необходимо, словно чувствуя состояние людей. И, вообще все люди для пьяного Квашнина, мысленно разговаривали с солнцем. Одни, при этом, только и знали, что ругались с ним, другие плакались ему, а третьи, просили чего либо. Ему казалось, что люди умели общаться не только между собой и с различными животными, но и с любыми неживыми предметами, познавая их характер и душу.

В этот оставшийся кусочек дня для опьянённого Квашнина не было такого слова как «неживое». Всё имело душу. Отношение к этим предметам было разным. Одни люди, ударившись об столб, пинали его за его упрямство, они знали, что столбы упрямы и пинай их не пинай, они всё равно будут стоять на своём. Другие, видя красоту предметов, прижимались к ним, гладили и доверяли самое сокровенное, подолгу общаясь с ними.

Квашнин пьяной походкой доплёлся до своего дома. И теперь ему опять казалось, что в доме жили молчаливые, серые и холодные стены. Они были молчаливыми и дети этих краёв не выдерживали их молчания и царапали, сильно царапали их до боли. Стены стонали, но только ночью. Этот гул стен можно было услышать, выйдя в подъезд. Пьяный Квашнин услышал этот стон.

Он с трудом добрался до лифта и захотел с ним заговорить. Ему опять казалось, что в его доме живёт тёплый и дружелюбный лифт. Он всегда открывает свою душу, впуская в неё всех. Он открывает для этого свои двери. При общении с лифтом люди поднимаются или даже возвышаются. Лифт возвышает всех, кто только входит в его душу и ведёт себя достойно. Но некоторые дети умудряются поджигать его внутренности, поджигать кнопки, царапать его, плевать ему в душу, а он всё равно всех поднимает и возвышает. Квашнин после таких мыслей погладил и поцеловал стенку лифта. Он вспомнил, что как-то один раз не выдержав всего этого лифт остановился и возвышать людей было уже некому. Люди сами стали себя возвышать. Приходил лифтёр долго общался с лифтом. Лифт, знал только один иностранный финский язык и не понимал русского. Может быть в этом была вся проблема.

Квашнину сейчас казалось, что душевные приступы детей выходили не только в стены подъезда в виде рисунков, букв и царапин. Эти приступы отражались и на улице. Все предметы во дворах этого города были такими пугливыми, что стали металлическими, дабы выжить. Металлические лавки, беседки, турники, цветы, всё было в металле. Больные дети даже слушали музыку в металле, металлическую. Квашнин сильно проголодался и поэтому в голову ему пришла мысль о том, что бережно в его городе дети относятся лишь с вещами, которые называются едой. Еда имеет тёплый и дружелюбный характер, всегда хочет угодить людям и угождает, попадая в рот. Прежде чем поесть, люди долго разговаривают с едой, носят её на руках, моют, бережно хранят и еда, видя всё это, старается быть в форме, радуя своим цветом, формами, запахом. Еда, по Квашнину, в эти секунды была болтливой, говорила больше, чем люди. Люди только смотрели на неё и облизывались. А она такая глупая говорила, говорила. Ту еду, которая мало говорила, её почему-то люди ели реже. Она не могла угодить людям.

Пьяный Квашнин зашёл к себе в квартиру не обнаружил в ней жены, но зато обнаружил предметы, которые люди сами обучают разговору. Это был ящик, который больше показывал себя и на него смотрели. А вот сам он смотреть на себя не мог. Квашнин впервые удивился этому. Этот ящик назывался телевизором. Другие вещи из квартиры завидовали телевизору и переживали, что не умеют разговаривать на языке, на котором говорят люди.

В квартире стояли инкубаторные шкафы. Они порой были настолько дебильны и молчаливы, что люди их называли «стенками». Шкафы эти были молчаливыми и глупыми и поэтому Квашнин в этот вечер даже не попытался с ними разговаривать, лёг на диван и заснул.

На следующее утро Квашнин проснулся в непонятном состоянии. В это пасмурное дождливое утро ему почему-то хорошо думалось. Он обнаружил, что начал страдать некими противоречивыми чувствами, но шёл к цели. Действительно, рассуждал он, зачем ему ни с того, ни с сего, нагнетать на себя грустные размышления? Но, с другой стороны, он испытывал тайну и желание познать нечто, о чем ему когда-нибудь все равно предстояло познать. О смерти, умирании и послесмертном существовании он задумывался и ранее. Когда-нибудь, действительно, ему придется покинуть этот мир. С другой стороны, он понимал, что эта тема актуальна на сегодняшний день и потому, что россияне испытывают дефицит идей, идеологии, испытывают дефицит чувств, которыми ранее обладали наши предки. Сегодня все резко рванулись к Богу и растащили его в меру своей испорченности. Квашнин понимал, что в настоящее время существует поверхностная вера, игра в веру. Нет глубинного понимания, глубинного общения с Богом. Люди рванулись к Богу от безысходности. И этот порыв, конечно, очень искренен, но во многом он искусственен. Достаточно ли сказать, что среди тех, кто раньше ринулся к вере, к Богу, резко или в значительной степени прекратили общение с ним и посещение к Вере. Именно эту проблему, хоть как-то планировал разрешить Квашнин в своей телевизионной роли. В то же время, Квашнин понимал, что общение с Богом просто не открывается, что только через понимание и восприятие смерти можно по-настоящему общаться с Богом. Именно поэтому он окончательно решил для себя, что будет заниматься только этим ничто. Раньше Квашнин избегал темы смерти, защищался от нее, убегал от нее, имел некое дежурное отношение к ней. Это было ритуалистическое холодное отношение к смерти. Действительно, Веру в себе просто так не откроешь. Квашнин понял, что способствовать этому может лишь глубокое понимание психологии и философии смерти. Он был убеждён, что страх смерти является основой всех душевных и социальных проблем. Именно этот страх, считал он, приводит к тому, что люди делятся на богатых и бедных, занимаются накопительством, занимаются политикой, удовлетворяют свое тщеславие и т.д. Таких деструктивных желаний он приводил в своей голове множество. В конце концов он их сам имел. В то же время Квашнин догадывался, что этот страх нужен ему, как инстинкт самосохранения. Квашнину казалось, а может быть это было в действительности, что в настоящее время, этот страх смерти вырос до гигантских размеров, что начинает наносить гигантский вред всему человечеству. Но по прочитанным книжкам он отметил для себя, что раньше, наоборот, этот страх приводил людей к духовности, к жизнелюбию, к созиданию. Квашнин знал о великой мудрости человека относится спокойно к своей неминуемой гибели, умение видеть эту гибель как некий этап, некую ступеньку, поднимающуюся к иным формам существования. Но только знал, но не чувствовал. Ведь действительно, - подбадривал себя Квашнин, - в прошлом люди умели и были готовы распрощаться с жизнью ради того, чтобы попасть в потусторонние миры. И они верили в это. Смерть воспринималась ими как некое открытие, после смерти для них открывалась другая жизнь. Благодаря такому восприятию, такому отношению к смерти жизнь становилась более красочной, интересной и счастливой, воспринималась с большой любовью.

Главный редактор Кучеров рассуждал немного иначе. Думать о смерти, рассуждал главный редактор Кучеров, можно двояко. Можно думать так, что человек, захваченный этой думой, забывает жить. А можно думать иначе, в форме замаскированной формы думы о смерти, и благодаря этому жить более интересно. Это уже не явная дума о смерти, как о нечто страшном. Если моя передача, рассуждал Кучеров, хоть как-то изменит восприятие телезрителей о смерти и умирании, изменит настолько, что у них появится настроение, появится жизнелюбие, то он бы считал свою цель достигнутой. Он перестал спешить. Теперь Кучерову доставляло удовольствие общаться с пожилыми людьми. Было сложно. Менялись нравы. Ведь в стране открыли Бога. А до этого большинство людей было атеистами. И, видимо поэтому, пожилые люди, к сожалению, особенно не тянулись беседовать на такие темы. Но душевные беспокойства, вызванные страхом смерти, были всегда. И Кучерову, приходилось бывать в хосписе и выполнять «роль священника», выслушивая умирающих людей. Он понимал, что иначе интересных сценариев и «последних диалогов» не будет. Это была живая школа умирания. Теперь, думал Кучеров, он точно воплотит свой телепроект. Кучеров был поражён тем доверием, которое оказывали многие, обречённые на смерть. Многие из них уже через несколько дней уходили в мир иной и Кучеров был благодарен им за то, что они доверили последние минуты своей жизни ему, общению с ним... ну и конечно обогатили его редакцию хорошим сценарием. Но не знали они, что Кучерову это нужно было для обогащения сценарного потенциала. Не знали...

Было разное. Порой Кучеров восхищался силе человеческого духа, а порой, наоборот, дело доходило до курьезов и его удивляла детская наивность, которую проявляли некоторые старики. Кучеров не мог забыть слёзы одного умирающего старика, который, как ребенок, плакал, не желая смотреть на людей, будто что-то искал и периодически с досадой произносил: “Где же обещанные ангелы, где они? ” Казалось, что он с телеэкрана обращается к последней инстанции - президенту страны, а тот его не слышит, как это обычно бывает. Этот старик в течении всей жизни был уверен, что ангелы придут к нему. Он молился, он читал священописания, он читал все, что требуется верующему в Бога. Кучеров где-то догадывался, что иллюзии и галлюцинации, которые посещают умирающих людей, бывают разными. Для одних они красочны, красивы, для других они являются неким адом при жизни, – они видят кошмары. Он не желал утешать телезрителей, не хотел выдумывать им сказки, но хотел представить многомиллионной аудитории свои размышления об умирании и смерти.

Кучеров понимал, что взявшись за такой оригинальный телевизионный проект о ничто, о смерти, необходимо быть философски подкованным, но в книгах он не находил ответов на поставленные вопросы. Выручали письма, которые приходили из хосписов. Он их ксерокопировал и отдавал своим актёрам.

А Квашнин в это время с неким противоречивым чувством принялся за чтение следующего письма:

«Какая-то пустота, ничего не хочется, страшно подумать, что в такой пустоте мне еще придется существовать в этом мире около двух месяцев. Эта пустота приходила ко мне раньше, когда я был еще по младше, как-то меня, когда мне был тридцать один год, меня охватил ужас. Ужас мысли о смерти. У меня была такая полоса. Потом через три года я забыл об этом, стал жить, и вот сейчас это чувство пришло, но оно какое-то немножко другое. Оно не такое страшное, оказывается, как было то, которое я себе придумал раньше. Оказывается, мне не так страшно. Может, потому, что я прожил немалую жизнь, мне уже шестьдесят шесть. И все таки я не считаю себя старым. Я хочу жить, повторяю, я хочу жить, и по правде сказать, я не верю, что меня не будет, просто не верю. Иногда, особенно ночью, меня охватывает такой страх, такое одиночество, просыпаешься, и не можешь понять, что это. Рядом внуки, дети, все спят. Вот недавно буквально на даче, все рядом со мной, но я одинок, я не могу выразить это одиночество, я одинок. И вот это одиночество так же приходило, тогда, когда мне было тридцать два, я это помню, я болел этим где-то два года и сейчас оно вновь пришло. Особенно вечером это одиночество обостряется. Я просыпаюсь, сосу таблетку валидола. Сразу скажу, тяжело. Два раза даже хотел покончить собой. Уходил в туалет, но моя жена за мной следит, за каждым моим шагом. Она как бы полуспит. От нее не куда не уйдешь. Ушел бы, если бы конечно захотел, видимо у меня все равно есть какой-то барьер. Ушел бы и от жены, никто бы и не заметил. Безбожник я, не знаю. Встретил своего друга детства, он мне сказал, что молился бы, верил бы, было бы легче. Безбожник. Все время был коммунистом, вот сейчас даже переживаю за то, что мне до сих пор не поставили телефон, ругаюсь, казалось бы, зачем он мне нужен, вот вчера ругался, беспокоюсь за то, что мне до сих пор не поставили телефон, а стою на очереди телефона уже семнадцать лет. Возникает вопрос, для чего он мне вообще нужен. Как-то пытался научиться молиться общаться с Богом, встал, посмотрел на небо, поднял руки, но ничего не получилось. Не верю я в то, что когда-нибудь опять рожусь. Не верю я ни в христианство, ни в ислам, ни в буддийские философии. Вот сейчас очень много о карме пишут, не верю. И тем не менее, все таки какая-то во мне есть надежда, что я буду жить, только в других формах. Я все таки немножко знаю науки, знаю биологию, в каких-то формах, в детях, во внуках, я буду жить, вот в это я верю, в какое-то биологическое продолжение своей жизни я верю. Все равно я вижу, и потом меня это радует, меня это успокаивает. У меня шесть внуков, когда я говору шесть внуков, мне сразу же становится легче. Я не боюсь. Вот и сейчас пишу, а у меня на столе фотография, я в обнимку со своими внуками. Они у меня все разные. Старшему двенадцать лет, а младшему полгодика. Зашел я как-то один раз в церковь, поговорить об этом, ну, не сам зашел, как-то жена меня завела. Начал было общаться со священником, смотрю на него, а священник сам грешен, видно, что грешен. Видно, что не слушает, а надо бы слушать. Как-то не захотелось ему раскрываться, вот. Пустота, еще раз, какая-то пустота. Но бывает, так прям, забудешься, и начинаешь что то делать, особенно утром, помоешься, побреешься, хватает на полтора часа, а потом, опять. Вот эта дума, меня не покидает. Тяжело. Очень тяжело. Все, что я вам пишу, ни за что не рассказал бы кому-нибудь, даже держусь конечно, я. Стараюсь говорить мало слов, держу все в себе. Честно, хочется, просто хочется, просто кому-то расплакаться, а вот кому - непонятно. Может быть, я готовлюсь, может открою себе того, кому бы я доверился и расплакался. Может быть, это и есть какое-то нечто, с которым я собираюсь расстаться, может быть это и есть Бог. Вот он может и будет открываться. Как ни странно, сплю крепко. Но вот, говорю, если проснусь, какое-то чувство одиночества. А во сне я вижу всегда почему-то сейчас, в последнее время, только свое детство. И почему-то самые, самые счастливые моменты жизни. Что бы я посоветовал, я бы посоветовал всем людям жить каждую секунду, вот каждую секунду жить по-настоящему. Меньше думать о прошлом плохом, и не спешить в будущее, жить каждой секундой. Вот даже сейчас я ощущаю, что все таки даже сейчас живу прекрасно. И время, между прочим, течет медленнее. Я уверен в том, что это все можно изменять. Время течет медленнее.

Пытался общаться со стариками, с пожилыми людьми, ну, которые все таки меня старше на двадцать - пятнадцать лет. Ну, по сути дела, в подобной ситуации, что и я. Знаю, что им осталось жить немного и все-таки, у них немножко другое общение, как-то устали от жизни. Сильно устали от жизни и устали настолько, что не боятся, пожалуй, смерти. Ну и у большинства из них уже чего-то не хватает. Слабость, слабоумие какое-то. И страх уже у них не такой, разве может быть страх у слабоумных детей. Я хочу жить. Нелепость. Единственное, что меня сейчас успокаивает, это возможно у меня через некоторое время появится слабоумие и мне будет легче, я уже не смогу осознавать то, что происходит. Мне станет хуже, а это будет обязательно, мне это врач сказал. Вот сейчас вам написал письмо, и этой пустоты стало меньше».

Всё больше и больше читая эти письма Квашнин убеждался, что перед смертью личность особым образом остается наедине со своей сущностью, которая у большинства людей имеет что-то одно общее. Наблюдения Квашнина привели его к выводу, что ужас и одинокость, которые охватывают личность, думающую о смерти, можно разделить на две части. Во первых, когда нет оснований, думать, что смерть близка, но приходит просто ужас благодаря фантазированию и думе о смерти. Во вторых, когда личность видит, что она уже действительно близка к своему концу, и этот ужас просто меньше, чем являлся в фантазиях ранее, когда еще смерть была далека. Таким образом, ужас, обусловленный страхом смерти, существует только при жизни. В пограничной ситуации этот ужас, в большинстве случаев не такой уж и сильный. Он перестает уже быть ужасом, выдуманным при жизни фантазирующей личностью. По-настоящему, ее еще никто не описал, был еще действительно в пограничной ситуации. Благодаря этим глубоким письмам Квашнин убедился, всё плохое в личности перед смертью уходит и развивается некая чистая доброта, доброта того, истинного, сущности понимаемого слова, не та доброта, которая возникает у личности при жизни. Это не та доброта, которая возникает у личности при жизни, в здоровом состоянии, которая спекулятивная, эгоистичная. Квашнина огорчали письма в которых люди, будучи при смерти оставались злыми, обозленными, агрессивными. Их зло было неверием в конец. Ведь зло само по себе - это жизнь, это надежда, это некая борьба. Когда человек становится добрым, глубоко понимая свой конец, свою обреченность, человек уже верит в свою близкую смерть.

Благодаря письмам Квашнин понимал насколько человек вошел, или не вошел в пограничную ситуацию, или только еще в нее входит. Встречались письма, в которых люди не понимали того, что они уже находятся в пограничной ситуации. В них не было осознания пограничной ситуации. Такие сильные личности не верили, что они умирают, что они уходят. Настолько сильны были они телом и духом, что до последнего стояли на ногах. По видимому смерть таких людей настигала во время работы, во время еще какой-то деятельности. Изнуряя себя деятельностью эти люди до конца не верили, что уходят, что это последние секунды. Они самообманывались и не хотели даже слушать о своем истинном состоянии, о том, что близка смерть, что они обречены. Они полностью сопротивлялись, не хотели даже слушать и до конца жизни купались в собственном самообмане, в иллюзиях, и поэтому им было легче. У них пограничная ситуация, как таковая не возникала, а если она и возникала, то она была очень короткой.

После этих раздумий Квашнин взял следующее письмо:

«В течение всей своей жизни, я истосковался по себе. Я забыл, кто я, что я. И вот сейчас, именно сейчас, находясь в такой ситуации, я понимаю, что я и кто я. Идёт какое-то осмысление. Я истосковался по себе, и вот себя я сейчас чувствую как ни когда ранее. Моя сущность во мне открывается с каждым днем все больше и больше. Оказывается, я не такой конченный человек, оказывается во мне так много добра. Я верю в Бога. И сейчас, только сейчас, понимаю что раньше у меня была не та вера в Бога. Сейчас у меня действительно, что- то есть такое, что позволяет мне говорить, что я религиозный человек и обидно мне, что я не верил в Бога ранее. Что вот жизнь так прошла, без Бога. Ну, вообще, у нас в России не было Бога, и я оказался жертвой нашей системы. Вот поэтому я бы обратился к людям с тем, все открывали Бога, веру в него. Это великое благо. Верю ли я, что после смерти где-то опять появлюсь на свет, перейду в другой мир. Если так прямо сказать, то не верю,, но где-то в глубине своей какая-то маленькая вера есть. Даже, не смотря на то, что я христианин и читал книжки возрождения душ, о реинкарнации, о карме. Ведь это очень модно сейчас. Хочется, конечно, появится еще где-то, когда-то. Более того, я читал библию, и сейчас читаю. Я ведь нашел там много мест, где есть упоминание о том, что человек приходит в мир не единожды. Во всяком случае я так считаю. Сплю очень плохо. По одному часу, два часа в день. Сплю плохо, какой-то бред. Какие-то видения, что-то я видеть начинаю перед собой. Говорят, что некоторые видят ангелов. Не знаю, я вижу какие-то абсурдные картинки, и ничего более, это меня угнетает. Всякая чепуха лезет в голову. Какие-то звуки. А вот вспомнить какие звуки не могу. Я так полагаю, эти все картинки, которые передо мной возникают, - это продукт моего прошлого опыта. Они идут изнутри меня, и, видимо, я не смогу увидеть этих ангелов, которые должны ко мне прилететь. Мой лучший друг умер во сне. И вот я тоже сейчас только об этом и думаю, может мне повезет. Мне ничего не надо. Я только хочу заснуть и не проснуться. И эта мечта меня не покидает, я каждый день думаю об этом. Как сделать так, чтобы заснуть и не проснуться. А сон пока очень плохой. Скажу одно, сейчас как никогда я по другому совершенно произношу слова молитвы, читаю библию, совершенно по-другому. Она для меня открывается иначе. Я даже кладу ее под подушку. Интересно то, что я совершенно не испытываю зависти к тем людям, которые живы, которые живут. Нет у меня этой злой зависти, даже этому удивляюсь. Нет какой-то злобы на людей. Но, что бы я им пожелал, что бы я им сказал. Не уходите от себя, будьте собой! Не закапывайте себя, не ограждайте себя какими-то вещами, благодаря которым вы забываете, кто вы. Я повторяю: я истосковался по себе. И вот сейчас я только сейчас я почувствовал в жизни кто я и что я. И вот я бы хотел, чтобы все люди Мне очень тяжело, так как я не могу найти смысл, смысл жизни. Те потери смысла жизни, которые были у меня в молодости, совершенно выглядят нелепостью, даже сейчас, когда я стою перед глазами смерти, они выглядят нелепостью. Вот сейчас действительно потерян смысл, а те прошлые потери смысла были лишь играми. Вчера я понял одно, что я должен остаться человеком до последних дней своих. Я знаю, что я буду бредить, мне будет тяжело. Я читал где-то, что человек изнуряется, утомляется, устает настолько, что порой желает избавления. То есть он страдает перед смертью настолько сильно, что мечтает об избавлении, мечтает о конце. Сейчас я нахожусь в состоянии нормального сознания, рассуждаю, пишу, умудряюсь себя подбадривать, насколько это мне удается. Ничего не хочется смотреть, ни телевизор, ни читать, ничего. Кажется какими-то пустыми, нелепыми, все эти разговоры, общения, которые я вижу на экране. Какая-то пелена, застыла на моих глазах, закрыла мои глаза, что я не вижу той радости, не чувствую той радости, которую испытывал раньше, когда смотрел телевизор, а телевизор смотреть я любил. Хочется общения знаете с кем? Хочется общения с себе подобными, с людьми обреченными. А где таких найдешь? Ложиться в клинику? Еще я больше всего боюсь в последние секунды остаться одному, в задрипанной палате. До сих пор еще не решил, с кем я хотел бы провести свои последние дни. Пожалуй, такого человека и нет. Обидно. Что либо сказать людям я не могу. Ничего сказать не могу. Если уж что-то и скажу, то это будет как- то неискренне. Не созрел.

Как странно. Вот я ухожу туда, и некому меня удержать. Хотя по жизни меня легко было удержать, уговорить».

ЭПИЛОГ

Прочитав это последнее письмо, Квашнин поймал себя на мысли, что он теперь многое понимает. Съёмки должны были состояться завтра. Казалось бы теперь есть всё для того, чтобы основательно и глубоко сыграть свою роль. Он не просто вызубрил сценарий, он уже был болен этой ролью, был болен... Наш герой также понимал, что в нём проснулась какая-то неведомая скрытая сила, которая отбирала у него силы делать всё задуманное. Квашнин почувствовал, что в него входит ничто, о котором он так много думал. Но то пр