Страты, или Исторические формации

оказывания из анализируемого свода. Это дистрибутив­ное единство. " A priori позитивностей — это не только система темпорального рассеивания, но и преобразующая совокупность" ¹¹.

Все, что мы только что сказали о высказывании и об условиях его формулирования, необходимо отнести и к ви­димости. Ибо какими бы несокрытыми ни были видимос­ти, они, тем не менее, не являются ни непосредственно зримыми, ни видимыми. Они бывают даже невидимыми, если ограничиваться объектами, вещами и ощутимыми качествами и не подниматься на уровень, который позво­ляет их увидеть. Если же вещи закрываются, то видимости расплываются и мутнеют до такой степени, что " очевид­ности" становятся неуловимыми для другой эпохи: когда классическая эпоха объединила в одном и том же месте душевнобольных, бродяг и безработных, " то, что для нас является всего лишь недифференцированной чувствитель­ностью, несомненно, было для человека классической эпохи четко артикулированным восприятием". Тем не менее, условия, при которых передается видимость, не представ­ляют собой субъективного способа видения: видящий субъект сам является местом в видимости, функцией, про­изводной от видимости (таково, например, место короля в представлении классической эпохи или место какого-нибудь наблюдателя в режиме тюрем). Нужно ли в таком случае упоминать установки воображения, которые ориентируют восприятие, или игру ощущений, которые образуют " перцептивные темы"? Именно динамический образ или динамика чувственного восприятия конституируют усло­вия порождения видимого, и Фуко в " Истории безумия" порой выражается в духе Башляра¹². Однако он достаточно быстро находит иное решение. Если архитектурные ансам­бли, к примеру, — это видимости, места видимости, то Причина этого заключается не только в том, что они представляют собой сооружения из камня, то есть являются схемами взаимодействия вещей и сочетаниями качеств,

¹¹ A3, 168/128.

¹² См., в частности, ИБ, главу " Образы безумия", где упоминаются " по-
, луперцептивные и полувоображаемые законы качественного мира".

но прежде всего в том, что они предстают как формы освещения, распределяющие свет и тень, непрозрачное и прозрачное, зримое и незримое и т.д. На ставших знаменитыми страницах " Слов и вещей" картина Веласке-са " Менины" описывается как режим света, открывающий пространство классической репрезентации и распределяю­щий в нем то, что видно, и тех, кто видит, взаимосвязи и отражения, вплоть до места самого короля, которое, может быть, лишь индуцировано как нечто внешнее по отношению к картине (разве не иной режим освещения описывала уничтоженная рукопись о Мане, с совершенно иным использованием зеркала и другой дистрибуцией отра­жений?). Со своей стороны, книга " Надзирать и наказывать" описывает архитектуру тюрьмы, Паноптику, как световую форму, которая затопляет светом расположенные на пери­ферии камеры й оставляет непрозрачной центральную баш­ню, таким образом, распределяя, с одной стороны, узни­ков, которые оказываются видимыми, не видя при этом сами, и с другой — наблюдателя, который видит все, сам оставаясь невидимым. Подобно тому, как высказывания неотделимы от политических режимов, видимости неотде­лимы от машин. Дело вовсе не в том, что любая машина является оптической, а в том, что именно подобного рода сочетание органов и функций и дает возможность что-то увидеть, высветить, выявить (" машина-тюрьма" или, ска­жем, машины Русселя). Уже книга " Реймон Руссель" дава­ла наиболее общую формулу: первичный свет, открываю­щий вещи и выявляющий видимости как вспышки и мер­цания, как " вторичный свет" ¹³. А у " Рождения клиники" вполне мог бы быть подзаголовок " археология взгляда" в зависимости от того, насколько каждая медицинская историческая формация сама модулировала первичный свет и образовывала пространство видимости болезни, стиму­лируя мерцание симптомов, то развертывая двухмерную картину болезни в клинической области, то вновь свертывая симптомы в патологической анатомии и порождая третье измерение, которое придает взгляду глубину, а недугу — объем (болезнь как " аутопсия" живого).

¹³ рр, 140.

Следовательно, существует " нечто световое", сущность света, или же существо-свет, совершенно аналогичное су­ществу-языку. Каждое из них абсолютно и все же историч­но, поскольку неотделимо от способа, каким каждое встре­чается с той или иной формацией, с тем или иным сводом. Первое делает видимости зримыми или воспринимаемыми подобно тому, как второе делает высказывания высказыва­емыми, выразимыми или читабельными. Получается, что видимости — это не акты видящего субъекта и не данные, полученные с помощью органов зрения (Фуко отказывает­ся от подзаголовка " археология взгляда"). И так же, как зримое не сводится к какой-либо ощутимой вещи или к какому-либо ощутимому качеству, существо-свет не может быть сведено к физической среде: Фуко стоит ближе к Гете, чем к Ньютону. Существо-свет есть некое строго недели­мое условие, некое a priori, которое только и способно со­относить видимости со зрением и одновременно с другими органами чувств, каждый раз следуя сочетаниям, которые сами по себе являются зримыми. Например, осязательное есть способ, с помощью которого зримое скрывает другое зримое. Уже в " Рождении клиники", был открыт " абсо­лютный взгляд", то, что можно назвать " виртуальной ви­димостью" или " видимостью за пределами взгляда", то что преобладает над всеми остальными формами перцептив­ного опыта и не апеллирует к зрению, не апеллируя однов­ременно к другим сенсорным полям, таким как слух и ося­зание¹⁴. Видимости не⁷ определяются при помощи зрения, а представляют собой комплексы действий и пристрастий, действий и противодействий, мультисенсорные комплексы, выходящие на свет. Как отметил Магритт в одном из писем к Фуко, то, что видит он и может быть описано как зримое, является мыслью. Надо ли проводить параллели между этим первичным светом у Фуко и Lichtung у Хайдеггера, Мерло-Понти, свободным или открытым, который лишь вторично адресуется зрению? Да, если не обращать внимание на

... ^м РК, 167 (и, " когда Корвизар слышит, как плохо работает сердце, а | Лаэннек - как дрожит пронзительный голос, они видят гипертрофию, ви-|Д*г некое излияние, причем тем взглядом, который неотступно преследует Е слух и подстегивает его за пределами слуха").

на два отличия: по Фуко, бытие-свет неотделимо от того или иного модуса, и, будучи априорным, не менее в этом исторично и эпистемологично, нежели феноменологично; с другой стороны, оно не открыто слову, так же как и зрению, потому что слово в качестве высказывания обретает совершенно иное условие открытости в бытии-языке и его исторических модусах. Из этого можно заключить, что каждая историческая формация видит и заставляет видеть лишь то, что она способна увидеть, будучи функци­ей собственных условий высказывания. Поэтому никогда не бывает и тайны, хотя ничто не является ни сразу видимым, ни непосредственно прочитываемым. Ни с той, ни с другой стороны условия не объединяются в интериорности какого-либо сознания или субъекта, равно как они не формируют Тождественного: это две формы экстериорности, в которых здесь распыляются и рассеива­ются высказывания, а там — видимости. Язык " содер­жит" слова, фразы и пропозиции, но не содержит высказы­ваний, рассеивающихся в зависимости от не поддающихся редукции расстояний. Высказывания рассредоточиваются в зависимости от собственных порога и семейства. Так же обстоит дело и со светом, который содержит объекты, а не видимости. Таким образом, было бы заблуждением полагать, будто Фуко интересуется средами заточения ради них самих: больница, тюрьма — это, прежде всего, места видимости, рассеянные в пределах формы экстериорности и отсылающие к внешней функции, которая их обосабливает и классифицирует...

Это не история ментальностей и видов поведения. Го­ворить и видет», или, точнее, высказывания и видимости являются чистыми Элементами, априорными условиями, при которых в определенный момент формулируются идеи и проявляются виды поведения. Этот поиск условий и об­разует у Фуко нечто вроде характерного для него неокан­тианства. Однако тут есть и существенные отличия от Канта: условия Фуко представляют собой условия реального, а не любого возможного опыта (высказывания, к примеру, пред­полагают существование их определенного свода); они на­ходятся на стороне " объекта", на стороне исторической

формации, а не на стороне некоего универсального субъ­екта (сама их априорность является историчной); и выска­зывания, и видимости являются формами внешнего¹⁵. Ну а наличие неокантианства объясняется здесь тем, что види­мости вместе с их условиями образуют Восприимчивость, а высказывания с их условиями — Спонтанность. Спонтан­ность языка и восприимчивость света. Так что было бы недостаточно отождествлять восприимчивость с пассив­ностью, а спонтанность с активностью. Восприимчивость не означает пассивности, поскольку в том, что свет пока­зывает, присутствует столько же действия, сколько и при­страстности. Спонтанность же означает не активность, а скорее активность " Другого", которая осуществляется по отношению к воспринимающей форме. Так было уже у Канта, у которого спонтанность тезиса " я мыслю" осущес­твлялась по отношению к воспринимающим существам, которые, естественно, представляли ее себе как нечто дру­гое¹⁶. У Фуко спонтанность способности суждения, " Cogi-to", уступает место спонтанности языка (тому самому " име­ется нечто языковое"), тогда как восприимчивость интуи­ции уступает место восприимчивости света (новая форма пространства-времени). Исходя из этого, нетрудно объяс­нить первенство высказывания по отношению к видимос­ти: " Археология знания" может с ответственностью заявить об определяющей роли высказываний как дискурсивных фор­маций. Однако видимости, тем не менее, остаются нереду-цируемыми, так как они отсылают к той форме детерми­нируемого, которую абсолютно невозможно свести к форме Детерминации. В этом глубокое отличие Канта от Декарта: форма детерминации (я мыслю) опирается не на недетер-минируемое (я существую), а на форму чисто детермини­руемого (пространство-время). Проблема здесь состоит в ^адаптации двух форм или двух видов условий, с различ­ных по своей природе. Как раз эту проблему в модифици­рованном виде мы и находим у Фуко: взаимоотношения Между двумя " есть нечто", между светом и языком, между

" СВ, 257; A3, 167/129 (а о " форме внешнего", 158-161, 121-129). " В первом издании " Критики чистого разума" это называлось " пара-> м глубинного смысла": 136 {Kant I. Critique de la Raison pure).

детерминируемыми видимостями и детерминирующими высказываниями.

С самого начала один из основных тезисов Фуко состо­ит в разноприродности формы содержания и формы выра­жения, разноприродности зримого и высказываемого (хотя они и входят одна в другую и не перестают проникать друг в друга, чтобы образовать каждую страту и каждый вид зна­ния). Возможно, именно в этом заключается тот первый аспект, где Фуко сходится с Бланшо: " говорить не значит видеть". Однако Бланшо настаивает на примате говорения как на детерминанте, в то время как Фуко, вопреки, каза­лось бы, столь сходным внешним чертам, настаивает на особом характере видения и нередуцируемости видимого как детерминируемого¹⁷. Между ними нет ни изоморфиз­ма, ни согласия, хотя они предполагают друг друга и оба настаивают на примате высказывания. Даже в " Археоло­гии знания", которая тоже отдает первенство высказыва­нию, говорится, что между высказываемым и зримым не существует ни каузальной, ни символической связи; и если у высказывания есть объект, то это непременно объект дис­курсивный, который не изоморфен видимому объекту. Разу­меется, об изоморфизме всегда можно грезить: будь это эпистемологическая греза, когда, например, клиника полага­ет тождественность структуры " между зримым и высказыва­емым", симптомом и знаком, показом и речью, или греза эстетическая, когда " каллиграмма" придает одну и ту же форму тексту и рисунку, лингвистическому и пластическому,

¹⁷ Ср. Бланшо, " Бесконечный диалог", BlanchotM. L'entretieninfini. Gallimard: " говорить не значипвидеть". Это наиболее явная формулировка Бланшо на тему, сквозную для всего его творчества. И этот текст явно предоставляет особый статус " видению" или же визуальному образу (42; то же: " Литера­турное пространство"; L'espace litteraire 266—277). Но этот статус, по словам самого Бланшо, остается непроясненным, поскольку он подтверждает, что говорить не значит видеть, не выдвигая, в свою очередь, тезиса о том, что видеть не означает говорить. Дело в том, что Бланшо в определенном смысле остается картезианцем: он утверждает взаимоотношения (или " не-взаимо-отношения") между детерминацией и чистым недетерминированным. Фуко же в большей степени кантианец: взаимоотношения или не­взаимоотношения происходят между двумя формами, между детермина­цией и детерминируемым.

высказыванию и образу¹⁸. В своем комментарии к Магрит-ту Фуко демонстрирует, как неизбежно возрождается " уз­кая, бесцветная и нейтральная полоса", которая отделяет текст от образа, рисунок с изображением трубки от выска­зывания " это трубка", вплоть до того, что высказывание превращается в " это не является трубкой", поскольку ни рисунок, ни высказывание, ни " это" — как предполагае­мая обобщенная форма — трубкой не является...: " ни на классной доске, ни над ней, рисунок трубки и текст, кото­рый должен был бы ее назвать не находят места, где бы они могли встретиться", это и есть " не-взаимоотношения" ¹⁹. Возможно, это юмористический вариант того подхода, ко­торый Фуко ввел в своих исторических исследованиях, что и было продемонстрировано в " Истории безумия": общая больница как форма содержания или место видимости без­умия возникла благодаря отнюдь не медицине, а полиции; и медицина как форма выражения, как агент порождения высказываний о " неразумии", развернула свой дискурсив­ный режим, свою диагностику и терапию вне предела боль­ницы. Комментируя Фуко, Морис Бланшо подчеркивает: это различие, столкновение между неразумием и безумием. В " Надзирать и наказывать" затронута и углублена смеж­ная тема: тюрьма как видимость преступления не возника­ет из уголовного права как форма выражения; она появля­ется на совершенно ином горизонте — " дисциплинарном", а не юридическом; уголовное право, со своей стороны, порождает высказывания о " преступности" независимо от тюрьмы, как будто оно определенным образом вынуждено было всегда говорить: это не является тюрьмой... У двух форм в археологическом смысле нет " gestaltung" ни общей формации, ни общего генезиса или генеалогии. И все же они соприкасаются, хотя и благодаря своеобразному обма­ну: можно подумать, что тюрьма заменяет уголовного пра­вонарушителя другим человеком и под прикрытием этой замены производит и воспроизводит преступную деятель-

¹⁸ О " грезе" об изоморфизме, свойственной клинике, РК, 108-117; о
каллиграмме ЭНТ, 19—25.

¹⁹ ЭНТ, 47, где Фуко подхватывает выражение Бланшо " не-взаимоот­
ношения".

ность, тогда как право производит и воспроизводит узни­ков²⁰. Между уголовным правом и тюрьмой возникают и расторгаются альянсы, на той или иной страте или пороге образуются и разрушаются пересечения. Как же тогда объ­яснить то, что и для Фуко, и для Бланшо не-взаимоотно-шения являются взаимоотношениями, и даже более глубо­кими взаимоотношениями?

Можно сказать, что существуют " игры истины", или точнее, процедуры обнаружения истины. Истина неотде­лима от устанавливающей ее процедуры (" Надзирать и наказывать" сравнивает " инквизиторское дознание" как модель естественных наук в позднем Средневековье и " дис­циплинарное обследование", модель гуманитарных наук в конце XVTII в.). Но в чем же состоит такая процедура? Возможно, ее суть как процесса и метода, в общих чертах, заключается в прагматизме. Процесс есть процесс виде­ния, задающий знанию ряд вопросов: что мы видим в той или иной страте, на том или ином пороге? Мы спрашива­ем не только о том, от каких объектов мы отправляемся, за какими свойствами наблюдаем, на каких состояниях ве­щей останавливаемся (корпус ощущений), но еще и о том, как мы извлекаем видимости из этих объектов, качеств и вещей? Каким образом и при каком свете они мерцают и зеркально отражаются? Как свет фокусируется на страте? И, кроме того, каковы позиции субъекта как переменные этих видимостей? Кто их занимает и видит? Но существу­ют еще и языковые методы, столь же различные в двух разных стратах, как и у двух " необычных" авторов (напри­мер, " метод" Русселя, и " метод" Бриссе)²¹. Что представ­ляет собой корпус слов, фраз и пропозиций? Как из них извлекаются пересекающие их " высказывания"? По какой

²⁰ Некоторые тексты из НН говорят о преступной деятельности как о
чем-то родственном тюрьме. В действительности, однако, существует два
вида преступности: " преступность-незаконность", которая отсылает к вы­
сказываниям, и " преступность-объект", отсылающая к тюрьме. Важно то,
что НН заявляет о гетерогенности между эволюцией уголовного права и
возникновением тюрьмы в XVIII в. столь же категорично, как ИБ заявляла
о радикальной гетерогенности между возникновением психиатрической
лечебницы и положением медицины в XVII в.

²¹ Ср. ЛГ, XVI: сравнение трех " методов": Русселя, Бриссе и Вольфсона.

сборочной модели языка эти высказывания рассеиваются по семействам и порогам? И кто говорит, то есть, каковы субъекты высказывания как переменные, и кто занимает их место? Короче говоря, существуют методы высказыва­ния и машинные процессы. Именно здесь возникает мно­жество вопросов, которые каждый раз заново конституи­руют проблему истинности. Книга " Использование удоволь­ствий" подведет итог всех предшествующих книг, когда про­демонстрирует, что истина дается знанию только через " про-блематизации", и что эти проблематизации складываются только лишь из " практик", практик видения и практик го­ворения²². Эти практики (процесс и метод) образуют про­цедуры обнаружения истины, " историю истины". Однако при этом необходимо, чтобы две половины истины всту­пили в проблематичные отношения в тот самый момент, когда проблема истины исключает их соответствие или сход­ство. Возьмем самый общий пример из психиатрии: это тот же самый человек, которого можно видеть в сумасшед­шем доме и о котором можно сказать, что он душевно­больной? К примеру, легко " увидеть" параноическое без­умие президента Шребера и поместить его в сумасшедший дом, но его придется извлечь оттуда, поскольку в дальней­шем будет гораздо труднее " высказаться" о его безумии. И напротив, высказаться о безумии какого-нибудь мономань­яка легко, но очень трудно вовремя увидеть это безумие, чтобы своевременно больного поместить в сумасшедший дом²³. Многие люди, которые не должны находиться в пси­хиатрических больницах, все же там находятся, в то время как многих из тех, кто должен в них находиться, там нет. Психиатрия XIX века основана на этой констатации, которая " проблематизирует" безумие, но оказывается не в состоянии сформировать на базе этой констатации одноз­начную и определенную концепцию.

Истинное не определяется ни через сходство или об­щую форму, ни через соответствие между двумя формами. Между видением и говорением, между зримым и высказы-

²² ИУ, IIV, 17.

²³ Ср. ЯПР: случай криминальной мономании, который ставит сущест­
веннейшую для психиатрии XIX века проблему.

ваемым существует строгая дизъюнкция: " то, что видят, никогда не размещается в том, что говорят", и наоборот. Конъюнкция невозможна по двум причинам: у высказыва­ния есть свой коррелятивный объект, но оно не является пропозицией, которая обозначила бы какое-либо положе­ние вещей или какой-нибудь видимый объект, как того хо­телось бы логике; так же и видимое не является каким-то немым смыслом, означаемым особой силы, которое может актуализоваться в языке, как того хотелось бы феномено­логии. Архиву, аудиовизуальному свойственна строгая дизъ­юнкция. Поэтому и неудивительно, что наиболее завер­шенные примеры альтернативы " говорить-видеть" встре­чаются в кино. У Штраубов, у Сиберберга, у Маргерит Дюрас голоса " падают" с одной стороны, подобно " истории", ко­торая перестает развиваться, не имеет больше места, а зри­тельный ряд — с другой, подобно пустому месту, у которо­го больше нет истории²⁴. В фильме Маргерит Дюрас " Ин­дийская песня" голоса воскрешают в памяти старинный бал, который так и не будет показан, в то время как на экране — другой бал, без слов, без ретроспекции, которая позволила бы как-то осуществить визуальный стык, и без закадрового голоса, который позволил бы осуществить зву­ковой стык; фильм " Женщина Ганга" выглядит как сосу­ществование в одном фильме двух фильмов, " фильма об­разов и фильма голосов", когда пустота становится един­ственным " фактором связи", одновременно и стыком, и материалом для заполнения промежутков. И между этими

²⁴ См. комментарии Ишагпура к фильму по сценарию Маргерит Дюрас " От одного образа клругому" и. также анализ ее романа " Разрушить, — говорит она", осуществленный Бланшо в книге " Дружба", L'amitie, P., 1971. Фуко очень заинтересовался фильмом, снятым Рене Алльо по ЯПР. Дело здесь в том, что существовала проблема взаимоотношений между поступ­ками Пьера Ривьера и написанным им текстом (см. замечания Фуко: " Текст деяния не описывает, но между текстом и деянием существует целая сеть взаимоотношений", 266); следовательно, фильм должен был столкнуться с этой проблемой и на свой лад разрешить ее. И Алльо действительно не ограничивается не согласованным со зрительным рядом голосом, а, чтобы дать ощущение сдвига или даже разрывов между зримым и высказывае­мым, между визуальными образами и аудиообразами, применяет много-. численные средства (начать с-того, что на первом монтажном кадре мы видим лишь дерево в безлюдной сельской местности, но при этом слышим шумы и реплики суда присяжных).

двумя фильмами постоянно обнаруживается иррациональ­ный разрыв. В то же время это не случайные голоса, нало­женные на случайные образы. Разумеется, там нет сцепле­ния, идущего от зримого к высказываемому, или же от вы­сказываемого к зримому, но есть непрерывная вторичная сцепленность — через иррациональный разрыв или же по­верх промежутка. Именно в этом смысле зримое и высказываемое образуют страту, хотя и постоянно пересе­каемую, образуемую «центральной археологической трещиной» (Штрауб). Пока речь идет только о вещах и сло­вах, можно считать, что говорят о том, что видят, а видят то, о чем говорят, и что то и другое взаимосвязано: но происходит это потому, что мы ограничиваемся здесь лишь эмпирическим наблюдением. Однако стоит только вскрыть слова и вещи, обнаружить высказывания и видимости, как речь и зрение возвысятся до более высокого уровня, до а priori, таким образом, что каждый из них достигнет соб­ственного предела, отделяющего их друг от друга: зримое, которое может быть только увидено, и высказываемое, ко­торое может быть только произнесено. И все же подлин­ный предел, который отделяет их друг от друга, является одновременно и их общим пределом, который соотносит их друг с другом и имеет две асимметричные грани: слепую речь и немое видение. Фуко необычайно близок к совре­менному кино.

И все-таки, каким образом " не-взаимопонимание" ока­зывается взаимоотношением? Или иначе, существует ли противоречие между следующими двумя утверждениями Фуко: с одной стороны, _г" сколько бы ни называли види­мое, оно не умещается в названном; и сколько бы ни пока­зывали посредством образов, метафор, сравнений то, что высказывается, место, где расцветают эти фигуры, являют­ся не пространством, открытым для глаз, а тем простран­ством, которое определяют синтаксические последователь­ности";, с другой стороны, " следует признать существова­ние между образом и текстом целого ряда взаимопересече­ний, или, точнее, взаимных атак; по целям в стане против­ника мечутся стрелы, производятся подкопы и разруше­ния, сыплются удары пиками и уносят раненых, идет бит-

ва...", " падения образов в словесную среду, словесные мол­нии, оставляющие след на рисунках...", " следы дискурса в форме вещей" ²⁵, и наоборот? Эти два типа утверждений ни в чем не противоречат друг другу. Первый из них говорит о том, что не существует ни изоморфизма или гомологии, ни общей формы видения и говорения, зримого и высказыва­емого. А второй тип утверждений гласит, что эти формы проникают друг в друга, как это происходит во время бит­вы. Ссылка на битву как раз и означает, что никакого изо­морфизма нет. Дело в том, что две гетерогенные формы предполагают как условие, так и то, что им обусловлено, свет и видимости, язык и высказывания; однако это усло­вие не " содержит" в себе обусловленного, оно дает его в пространстве рассеивания, а себя являет как форму эксте-риорности. Следовательно, высказывания проскальзывают между зримым и условиями его возникновения, как между двумя трубками Магритта. А видимости протискиваются между высказыванием и условием, как у Русселя, который открывает слова, чтобы тут же возникло зримое (и кото­рый также открывает вещи, чтобы тут же возникло выска­зывание). Ранее мы пытались продемонстрировать, как форма видимости " тюрьма" порождает вторичные выска­зывания, которые воспроизводили преступность, несмотря на то, что высказывания уголовного права порождают вто­ричные видимости, которые усиливают тюрьму. Более того, высказывания и видимости непосредственно, подобно бор­цам, участвуют в рукопашных схватках, одолевая либо беря друг друга в плен, всякий раз устанавливая при этом " ис­тину". Отсюда формула Фуко: " говорить и давать видеть в одном и том жСйвижении... чудесное взаимопересечение" ²⁶. Говорить и видеть одновременно, хотя это и не одно и то же, и хотя мы не говорим о том, что видим, и не видим того, о чем говорим... Но и то и другое вместе образуют страту, от одной страты к другой они одновременно видоизменяются (хотя и не по одним и тем же правилам).

²⁵ СВ 25; ЭНТ, 30, 48, 50. ЭНТ представляет два вида текстов и макси­
мально их обыгрывает.

²⁶ РР, 147.

Однако этого первого ответа (борьба, рукопашная схватка, битва, взаимопроникновение) пока недостаточно. Он не учитывает примата высказывания. Высказыванию принадлежит первенство в силу спонтанности производя­щих его условий (язык), которые придают ему определяю­щую форму. А вот зримое, в силу воспринимаемости вы­зывающих его условий (свет), обладает лишь формой де­терминируемого. Следовательно, можно считать, что де­терминация всегда исходит от высказывания, хотя эти две формы различны по своей природе. Поэтому Фуко и выде­ляет в творчестве Русселя новый аспект: речь идет не толь­ко о том, чтобы открывать вещи, чтобы стимулировать высказывания, и не только о том, чтобы открывать слова ради поддержания видимостей, но еще и о том, чтобы, бла­годаря спонтанному характеру высказываний, способство­вать их размножению так, чтобы они детерминировали зри­мое до бесконечности²⁷. Короче говоря, вот второй ответ на вопрос об отношении между двумя формами: только высказывания являются детерминирующими и позволяют видеть, хотя и не то, о чем говорят. Поэтому не приходится удивляться тому, что в " Археологии знания" зримое ока­зывается обозначенным лишь негативно, как недискурсив­ное, но зато тем больше дискурсивных отношений оказы­вается у дискурсивного с недискурсивным. И мы должны учитывать все эти аспекты взаимоотношений между зри­мым и высказываемым: гетерогенность двух форм, их раз­ную природу или анизоморфию; взаимодопущение двух форм, их схватки и пленения; четко детерминированное преобладание одной форыы над другой.

Тем не менее и этого второго ответа тоже недостаточно. Если детерминация бесконечна, то почему детерминируе­мое, которое имеет иную форму, нежели форма детерми-

²⁷ Вот почему Фуко в конечном счете различает три вида произведений у Русселя: не только " машинные" произведения, в которых видимости улавливают или захватывают высказывания (например, " Вид"), не только " методические" произведения, где высказывания стимулируют видимости (например, " Африканские впечатления"), но еще и " бесконечное" произ­ведение (" Новые африканские впечатления"), где высказывание размно­жается в скобках скобок и стремится детерминировать зримое до бесконеч­ности. Ср. РР, гл. 7.

нации, не может быть неисчерпаемым? Почему бы зримому не скрыться из виду, оставаясь вечно детерминируемым, если высказывания определяют его до бесконечности? Как воспрепятствовать бегству объекта? Не в этом ли пункте творчество Русселя в конечном счете садится на мель (не в том смысле, что оно оказывается несостоятельным, а в обыкновенном морском смысле)? " Здесь язык размещает­ся по кругу внутри самого себя, пряча то, что он позволяет увидеть, скрывая от взгляда то, что он намеревался ему предложить, утекая с головокружительной скоростью в сто­рону незримой впадины, где вещи недоступны и где он исчезает в бешеной гонке за ними" ²⁸. Аналогичное при­ключение когда-то пережил Кант: когда спонтанность рас­судочного понимания распространяла свою детерминацию на восприимчивость интуиции, последняя продолжала про­тивопоставлять этой форме детерминации свою форму де­терминируемого. В результате Канту пришлось обратиться к третьей инстанции, находящейся по ту сторону этих двух форм, — к инстанции сугубо " таинственной" и способной объяснить их коадаптацию в виде Истины. Это была схема воображения. Слово " загадочный" у Фуко соответствует тайне Канта, хотя фигурирует оно совершенно в ином ок­ружении и по-иному распределяется. Но у Фуко также воз­никает необходимость, чтобы некая третья инстанция коа-даптировала детерминируемое и детерминацию, зримое и высказываемое, восприимчивость света и спонтанность языка, действуя либо по ту, либо по эту сторону обеих форм. Именно в этом смысле Фуко говорил, что схватка пред­полагает определенную дистанцию, через которую против­ники " обмениваются угрозами и словами", и что место борьбы предполагает некое " не-место", свидетельствующее о том, что противники не принадлежат к одному и тому же пространству или же не зависят от одной и той же фор­мы²⁹. Аналогичным образом анализируя творчество Пауля Клее, Фуко пишет, что зримые образы сочетаются с пись­менными знаками, но в каком-то ином измерении, нежели измерение присущих им форм³⁰. Так что теперь мы должны

* РР, 172.

²⁹ НГИ, 156.

³⁰ ЭНТ, 40-42.

перескочить в иное измерение, нежели измерение, где на­ходятся страта и две ее формы, в третье неформальное из­мерение, которое сможет объяснить и стратифицирован­ное сочетание двух форм и первенство одной из них над другой. Так в чем же состоит это измерение, эта новая ось?

Стратегам, или Нестратифицируемое: мысль извне (власть)

[то такое Власть? Формулировка Фуко ка­жется весьма простой: власть — это взаи­моотношения сил или, точнее, всякие взаимоотношения сил являются " властными взаимоотношениями". Постара­емся прежде всего понять, что власть не является формой, например, не формой-государством, что взаимоотношения власти, в отличие¹ от взаимоотношений знания, осущес­твляются не между двумя формами. Кроме того, сила ни­когда не бывает в единственном числе, ей уже по самой ее сути приходится находиться в отношениях с другими сила­ми, так что всякая сила уже является отношением, то есть властью: у силы нет ни другого объекта, ни другого субъек­та, кроме силы. Здесь не следует видеть возвращение к ес­тественному праву, так как право само по себе является формой выражения, а Природа — формой видимости, и насилие представляет собой один из сопутствующих моментов или одно из следствий силр, но никак не одну из ее составляю­щих. Фуко стоит ближе к Ницше (да и к Марксу тоже), для которого соотношения сил значат гораздо больше, чем на­силие и не могут определяться через насилие. Дело в том, что насилие воздействует на тела, объект, или определен­ные существа, меняя или разрушая их форму, тогда как у силы нет других объектов, кроме других сил, нет иного бытия, кроме взаимоотношений: " это действие, направлен­ное на действие, на возможные или актуальные действия в настоящем или в будущем", это совокупность действий, направленных на возможные действия". Следовательно, можно представить список, при этом неизбежно откры-

тый, переменных, выражающих соотношения сил или власти, конституирующие действия, направленные на дру­гие действия: побуждать, стимулировать, отклонять, облег­чать или затруднять, расширять или ограничивать, делать более или менее вероятным...¹. Таковы категории власти. В книге " Надзирать и наказывать" разработан аналогичный, только более детальный список значений, какие на протя­жении XVIII в. принимали соотношения сил: размещать в пространстве (что конкретизировалось как изолировать, разбивать на участки, расставлять в порядке, выстраивать в серию...), распределять во времени (делить время на все более малые промежутки, программировать действия, раз­лагать поступки на составные части...), сочетать в простран­стве-времени (все способы " создания производительной силы, эффективность которой стала бы выше суммы со­ставляющих ее элементарных сил")... Таким образом, уже упоминавшиеся нами ранее основные тезисы Фуко о влас­ти выстраиваются по трем рубрикам: власть не является чем-то сугубо репрессивным (поскольку она " побуждает, вызывает, производит"); она осуществляется в действии прежде, чем ею овладевают (поскольку ею владеют лишь в детерминируемой форме, как, например, класс, и в детер­минирующей форме, как, например, Государство); она про­ходит через тех, кто находится под властью не в меньшей степени, чем через властвующих (потому что она проходит через все силы, участвующие во взаимоотношениях). Сло­вом, полное ницшеанство.

Вопрос не в том, что такое власть, и не в том, откуда она исходит, а в том, как она осуществляется. Осуществле­ние власти предстает как аффект, как действие, так как са­ма сила определяется через имеющуюся у нее способность воздействовать на другие силы (с которыми она находится во взаимоотношениях) и испытывать воздействие других сил. Слова " побуждать", " вызывать", " производить" (или ка­кие угодно другие термины из аналогичных списков) обозна­чают активные аффекты, а словосочетания " быть побуждае­мым", " быть вызываемым", быть " предназначенным чтобы

¹ С: Deux essais sur le sujet et le pouvoir //, Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault: un parcours philosophique. Gallimard, p. 313.

производить", " быть полезным" обозначают аффекты реак­ции. Последние представляют собой не просто " последст­вия" или " пассивную изнанку" первых, а скорее выглядят как " упорные визави", в особенности если принять во внимание, что сила, на которую оказывается воздействие, не лишена способности к сопротивлению². Каждая сила одновременно обладает способностью воздействовать на другие силы и испытывать воздействие со стороны других сил, так что каждая сила подразумевает взаимоотноше­ния власти; именно все силовое поле в целом распределяет силы в зависимости от этих взаимоотношений и их вариа­ций. В результате спонтанность и восприимчивость обре­тают новый смысл: воздействовать и испытывать воздей­ствие.

Свойство испытывать воздействие является чем-то вро­де материи силы, а свойство воздействовать — чем-то вро­де функции силы. Только речь здесь идет о чистой, то есть неформализованной функции, постигаемой независимо от конкретных форм, в которых она воплощается, от целей, которым она служит, и от средств, которые она использу­ет: физика действия является физикой абстрактного дейст­вия. К тому же речь здесь идет о чистой, аморфной мате­рии, взятой независимо от наделенных формой субстан­ций, независимо от обладающих качествами существ и объ­ектов, в состав которых она войдет: это физика первичной, или голой, материи. Следовательно, категории власти яв­ляются детерминациями, присущими действиям, которые рассматриваются как " какие угодно" действия, и каким угодно носителям. Так, например, в книге " Надзирать и наказывать" Паноптика определяется через чистую функ­цию навязывать какую угодно работу или какой угодно вид поведения определенному множеству индивидуумов при од­ном единственном условии, что это множество будет не­многочисленным, а пространство — ограниченным и ма­лопротяженным. Не принимаются во внимание ни формы, которые задают цели и средства функциям (воспитывать, лечить, карать, заставлять производить), ни оформленные субстанции, которых касаются функции (" узники, больные,

² ВЗ, 126-127

школьники, душевнобольные, рабочие, солдаты"...). Паноп-тика в конце XVIII века фактически пронизывает все эти формы и соотносится со всеми этими субстанциями: именно в этом смысле она представляет собой одну из категорий власти, в ее чисто дисциплинарной функции. Поэтому Фуко называет ее диаграммой, то есть функцией, которую " необ­ходимо отделить от всякого специфического применения", равно как и от любой специфицированной субстанции³. В книге " Воля к знанию" анализируется другая функция, возникающая в ту же эпоху: управлять и распоряжаться жизнью в рамках какого угодно множества при условии, что это множество будет многочисленным (население), а пространство — протяженным или открытым. Вот тут-то и приобретает свой смысл — среди категорий власти — фун­кция " делать вероятным", и в категории власти проникают вероятностные методы. Короче говоря, двумя чистыми фун­кциями в новом обществе станут " анатомо-политическая" и " биополитическая" функции, а двумя видами голой ма­терии — любое тело и любое население⁴. Значит, диаграм­му можно определить многими способами, выстраивающи­мися в одну цепочку: это представление силовых взаимо­отношений, свойственных данной формации; это распре­деление способностей воздействовать и испытывать воз­действие; это перемешивание чистых неформализованных функций и чистых аморфных видов материи.

Не обстоит ли дело с соотношением сил, составляющих Власть, и соотношением форм, образующих Знание, так же, как и с двумя формами знания, с двумя его формаль­ными элементами? Власть и знание различны по своей при­роде, гетерогенны; но между ними имеются и взаимодопу­щение, и вторжение на территорию друг друга, и, наконец, примат одного над другим. Прежде всего следует сказать о том, что у них разная природа, так как власть проходит не через формы, а только через силы. Знание же касается офор­мленных видов материи (субстанций) и формализованных

³ НН, 207 (и 229: " Что же удивительного в том, что тюрьма похожа на
заводы, на школы, на казармы, на больницы, которые в свою очередь все
похожи на тюрьмы? ")

⁴ ВЗ, 183-188.

функций, посегментно распределенных при наличии двух основополагающих формальных условий, видения и гово­рения, света и языка: знание, следовательно, стратифици­ровано, архивизировано, наделено относительно жесткой сегментацией. Власть, напротив, диаграмматична: она мо­билизует нестратифицированные виды материи и функций и работает с весьма гибкой сегментарностью, ведь она про­ходит не через формы, а через точки, единичные точки, которыми всякий раз отмечается применение силы, дейст­вие или противодействие силы по отношению к другим силам, то есть аффект как " состояние власти, всегда ло­кальное и нестабильное". Отсюда четвертое определение диаграммы: это эмиссия, распределение сингулярностей. Локальные, нестабильные и диффузные взаимоотношения власти не исходят из какой-либо центральной точки или же из какого-либо единственного очага верховной власти, а в каждое мгновение проходят в силовом поле " от одной точки к другой", отмечая отклонения, изгибы кривой, по­вороты, вращения, перемены направления, сопротивление. Вот почему они " нелокализуемы" в той или иной инстан­ции. Они образуют стратегию как проявление нестратифи-цируемого, а " анонимные стратегии" почти слепы и немы, поскольку ускользают от стабильных форм зримого и вы­сказываемого⁵. Стратегии отличаются от стратификации, как диаграммы отличаются от архивов. Стратегическую, или нестратифицированную, среду определяет нестабильность властных отношений... Вот почему взаимоотношения влас­ти не являются известными. В этом пункте концепция Фуко также несколько похожа на кантовскую, в которой чисто практическая детерминация несводима к какой бы то ни было детерминации теоретической или познавательной. Правда, у Фуко все является практикой, однако практика власти остается несводимой к великой практике знания. Чтобы отметить эту разнохарактерность, Фуко говорит, что власть отсылает к некой " микрофизике", разумеется, при условии, что мы будем понимать " микро" не как простую

⁵ Важнейший текст, ВЗ, 122—126 (о точках, о стратегиях и их неста­бильности; по поводу сопротивления Фуко эксплицитно выражается язы­ком единичных точек в математике: " узлы, фокусы...").

миниатюризацию зримых или высказывательных форм, а как иную область, новый тип взаимоотношений, как не­сводимое к знанию измерение мысли: подвижные и нело-кализуемые связи⁶.

Подводя итог прагматизму Фуко, Франсуа Шатле хоро­шо сказал: " власть как осуществление, знание как упоря­дочение" ⁷. Изучение стратифицированных отношений зна­ния достигло своей кульминации в " Археологии". Изуче­ние же стратегических отношений власти начинается с книги " Надзирать и наказывать" и пародоксальным обра­зом находит свою кульминацию в " Воле к знанию". Дело в том, что различие природы власти и природы знания не препятствует их взаимодопущению, взаимному захвату об­ластей распространения и взаимной имманентности. На­уки о человеке неотделимы от делающих их возможными отношений власти, которые к тому же поощряют знания, более или менее способные к преодолению эпистемологи­ческого порога или к формированию познания: например, для науки о половых отношениях необходимы взаимоот­ношения " кающийся—исповедник", " верующий—духов­ник", а для психологии — дисциплинарные взаимоотноше­ния. Речь идет не о том, что науки о человеке обязаны сво­им происхождением феномену тюрьмы, а о том, что они предполагают диаграмму сил, от которой зависит и. сама тюрьма. И наоборот, взаимоотношения сил оставались бы транзитивными, нестабильными, исчезающими, почти вир­туальными, во всяком случае неизвестными, если бы они не осуществлялись в оформленных или стратифицирован­ных отношениях, формирующих знания. Даже знание о

⁶ О " микрофизике власти", НН, 140. О нередуцируемости " микро": ВЗ, 132. Наверно, следовало бы сопоставить мысль Фуко с социологией " стра­тегий" Пьера Бурдье в том смысле, в каком концепция Бурдье является микросоциологией. Возможно, ту и другую следует также соотнести с мик­росоциологией Тарда. Объектом последней были диффузные, исчезающе малые взаимоотношения; не какие-нибудь крупные множества и не великие люди, а мелкие идеи незначительных людей, чиновничье визирование, новые местные обычаи, языковые отклонения от нормы, распространяющиеся визуальные искажения. Все это связано с тем, что Фуко называет " сво­дом". О роли " мелких изобретений" аргументация очень близкая Тарду, см. НН, 222.

⁷ ChateletF., Pisier E. Les conceptions politiques du XX^е siecle. PUF, p. 1085.

Природе и прежде всего происхождение порога научности отсылают к силовым взаимоотношениям между людьми, но к таким, которые сами актуализируются в этой форме: никогда знание не отсылает к субъекту, который был бы свободен по отношению к диаграмме власти, но диаграмма власти никогда не бывает свободной по отношению к ак­туализирующим ее знаниям. Отсюда утверждение некоего комплекса власть-знание, который связывает диаграмму с архивом и сочленяет их, исходя из их разнохарактерности. " Между техниками знания и стратегиями власти не сущес­твует никакой экстериорности, даже они играют свою спе­цифическую роль, и сочленяются друг с другом, исходя из различия между ними'⁴.

Взаимоотношения власти представляют собой диффе­ренциальные отношения, которые определяют сингуляр­ности (аффекты). Стабилизирующая и стратифицирующая их актуализация — это интеграция, операция, состоящая в прочерчивании " общей линии силы", в соединении еди-ничностей, выстраивании их в линию, их гомогенизации, серийном расположении, конвергенции'. Кроме того, не­медленной глобальной интеграции не бывает. Бывает, скорее, множество локальных, частичных интеграции, каждая из которых соответствует определенным взаимоот­ношениям, определенным единичным точкам. Интегри­рующие факторы, движущие силы стратификации образуют общественные институты: Государство, а также Семью, Ре­лигию, Производство, ~Рынок, даже само Искусство, Мо­раль... Общественные институты — это не источники и не сущности, и у них нет ии сущности, ни интериорности. Это практики, оперативные механизмы, которые не объ­ясняют феномен власти, потому что они определяют ее взаи­моотношения и довольствуются их " фиксацией" в воспро­изводящей, а не производящей функции. Не существует и Государства, есть только огосударствление, и также обстоит дело со всеми остальными случаями. Следовательно, для каждой исторической формации следует задавать вопрос о том, что относится к каждому институту, существующему в

⁸ ВЗ, 130.» ВЗ, 124.

этой страте, то есть какие взаимоотношения власти он интегрирует, какие взаимоотношения он поддерживает с другими институтами, и как происходят эти перераспреде­ления от одной страты к другой. Здесь опять же речь идет о весьма разнообразных вторжениях, как горизонтальных, так и вертикальных. Если форма-Государство в наших ис­торических формациях захватила столько взаимоотноше­ний власти, то произошло это не потому, что они являются ее производными; напротив, причина этого заключается в том, что процесс " непрерывной этатизации", весьма, впро­чем, разнообразный в зависимости от конкретных случаев, произошел в системах педагогики, права, экономики, семьи, половых отношений и имеет своей целью глобальную ин­теграцию. В любом случае, государство предполагает взаи­моотношения власти, но отнюдь не является их источни­ком. Эту мысль Фуко выражает, говоря, что управление первично по отношению к государству, если под " управле­нием" понимать способность воздействия во всех ее аспек­тах (управлять детьми, душами, больными, семьей...)¹⁰. Если мы, отправляясь от этого, попытаемся определить наибо­лее обобщенный характер какого-либо общественного института, например, государства, то, похоже, он будет со­стоять в организации предполагаемых взаимоотношений между властью и управлением, которые являются молеку­лярными, или " микрофизическими", отношениями и рас­полагаются вокруг тотальной инстанции: Суверена или Права — для государства, Отца — для семьи, Денег, Золота или Доллара — для рынка, Бога — для религии, Секса — для сексуального института. В книге " Воля к знанию" ана­лизируются эти два " привилегированных" примера: Право и Секс, причем вся заключительная часть книги демонст­рирует, как дифференциальные взаимоотношения своего рода " сексуальности без секса" интегрируются в спекулятив­ном элементе секса " как уникального означающего и уни­версального означаемого", который нормализует желание, осуществляя " истеризацию" сексуальности. Однако всегда имеет место нечто вроде того, что происходит в романе

¹⁰ Ср. текст Фуко об «управлении» в: Dreufiis et Rabinow, p. 314 и об общественных институтах: там же, р. 315.

Пруста: какая-то молекулярная сексуальность бурлит и ро­кочет под интегрированными полами.

Именно эти интеграции, эти тотальные инстанции и формируют разные виды знания (например, такие, как " sci-entia sexualis"). Но почему и на этом уровне возникает тре­щина? Фуко замечает, что любой общественный институт непременно имеет два полюса, или два элемента: " аппара­ты" и " правила". Он организует крупные видимости, поля видимостей, а также крупные " высказываемости", режи­мы высказываний. И, как всякий институт, он " двуформен", двулик (секс, например, представляет собой одновременно секс говорящий и показывающий, язык и свет)¹¹. В более общем плане мы обнаруживаем здесь результаты предыду­щих анализов: интеграция актуализируется или действует не иначе, как создавая при этом дивергентные пути актуа­лизации, между которыми она распределяется. Или, точ­нее, актуализация осуществляет интеграцию не иначе, как создавая также некую формальную систему дифференциа­ции. В каждой формации есть форма восприимчивости, ко­торая образует зримое, и форма спонтанности, которая об­разует высказываемое. Разумеется, эти две формы не со­впадают с двумя аспектами силы или же с двумя видами аффектов: восприимчивость — со способностью получать воздействие, а спонтанность — со способностью воздей­ствовать. Но они от них образуются и находят в них свои " внутренние условия". Происходит это потому, что взаи­моотношения власти сами по себе формы не имеют и свя­зывают между собой аморфные виды материй (восприим­чивость) и неформализованные функции (спонтанность). В то же время отношения знания затрагивают с любой сто­роны наделенные формой субстанции и формализованные функции, то в виде зримого (восприимчивость), то в виде высказываемого (спонтанность). Сформированные субстан­ции отличаются зримостью, а формализованные, финали-зированные функции находят выражение в высказывании. Следовательно, не нужно смешивать аффективные катего­рии власти (типа " побуждать", " вызывать" и т.д.) и фор-

¹¹ ВЗ анализирует эти две формы: говорящий секс (101) и секс как свет (207).

мальные категории знания (" воспитывать", " лечить", " ка­рать"...), которые проходят через видение и говорение с тем, чтобы актуализировать первую группу категорий. Од­нако именно благодаря этому исключающему совпадение смешению у общественных институтов и возникает спо­собность интегрировать отношения власти, формируя зна­ния, которые их актуализируют и перераспределяют. В со­ответствии с рассматриваемым институтом или, точнее, в зависимости от характера его функционирования, видимос­ти с одной стороны, и высказывания — с другой достигают того или иного порога, на котором они становятся полити­ческими, экономическими, эстетическими... (" Проблема", конечно же, состоит в том, чтобы узнать, может ли выска­зывание достичь некоего, к примеру, научного порога, при­том, что видимость останется " внизу". Или наоборот. Од­нако именно это и делает из истины проблему. Существу­ют государственные, художественные, научные видимости, так же, как и постоянно меняющиеся высказывания).

Как же происходит актуализация-интеграция? Из " Ар­хеологии знания" это можно узнать, по меньшей мере, на­половину. Фуко упоминает " регулярность" как свойство вы­сказывания. Однако регулярность для Фуко обладает весь­ма точным смыслом: это кривая, соединяющая отдельные точки (" правило"). Взаимоотношения сил как раз и детер­минируют единичные точки, отчего диаграмма всегда пред­ставляет собой эмиссию единичностей. Совершенно иначе ведет себя соединяющая их кривая, проходящая рядом. Альбер Лотман доказал, что в математике, в теории диф­ференциальных уравнений существуют " две абсолютно от­личные друг от друга" реальности, хотя они являются аб­солютно дополнительными по отношению друг к другу: существование и распределение единичных точек в поле векторов и наряду с ними форма интегральных кривых вбли­зи от них¹². Здесь берет начало метод, упомянутый в " Архе­ологии": серия точек продолжается пока не окажется по соседству с такой единичной точкой, оягкуда начинается новая серия, которая то сливается с первой (высказывания того же " семейства"), то уходит в сторону (другое семейст-

¹² LautmanA. Le probleme du temps. Germann, p. 41—42.

' во). В этом смысле кривая осуществляет взаимоотношения силы, регулируя их, выстраивая их в ряды, способствуя кон­вергенции серий, вычерчивая " линию обобщенной силы": для Фуко не только кривые и графики являются высказы­ваниями, но и сами высказывания являются разновиднос­тями кривых или графиков. Чтобы лучше продемонстри­ровать, что высказывания не сводятся ни к фразам, ни к пропозициям, он утверждает, что буквы, которые я науда­чу пишу на листе бумаги, образуют высказывание, " выска­зывание алфавитного ряда, подчиняющееся исключитель­но алеаторному закону"; точно так же и буквы, которые я печатаю согласно их расположению на клавиатуре фран­цузской пишущей машинки, образуют высказывание: A, Z, Е, R, Т (хотя указанные здесь клавиатура и буквы сами по себе высказываниями не являются, поскольку они являют­ся видимостями). Если теперь мы объединим наиболее труд­ные или наиболее загадочные тексты Фуко, то узнаем еще, что высказывание непременно имеет специфическую связь с чем-то внешним, с " иной вещью, которая может быть до странности на него похожа и почти ему идентична". Сле­дует ли понимать это так, что у высказывания есть связь с видимостью, с буквами на клавиатуре? Разумеется, нет, по­тому что именно эта связь между зримым и высказывае­мым находится под вопросом. Высказывание никоим об­разом не определяется тем, что оно называет или обозна­чает. Похоже, необходимо уяснить следующее: высказыва­ние является кривой, которая соединяет единичные точки, то есть реализует или актуализирует силовые взаимодействия в том виде, в каком они существуют во французском языке между буквами и пальцами, в зависимости от порядков час­тотности и смежности (или же, в другом примере, в зави­симости от случая). Однако сами единичные точки с их си­ловыми взаимодействиями высказыванием уже не были: они были чем-то внешним по отношению к высказыва­нию, хотя высказывание может до странности напоминать их и даже быть почти идентичным им¹³. Что же касается

¹³ A3: о высказывании, кривой или графике, 109/84; случайном или частотном распределении, 1 14/87; о различии между клавиатурой и выска­зыванием, между буквами на клавиатуре и в составе высказывания, 114/87; о " другой вещи" или " о внешнем", 117/90. Что касается совокупности этих проблем, то здесь в тексте Фуко говорится весьма кратко и лаконично.

видимостей, например, букв на клавиатуре, то они, будучи внешними по отношению к высказыванию экстериорны, тем не менее сами внешнего не образуют. А значит, види­мости находятся в том же положении, что и высказывания, то есть в специфическом положении, которое они должны " разрешить" на свой лад. Видимости тоже должны нахо­диться в связи с актуализируемой ими " внешней средой", с единичностями или взаимоотношениями сил, которые они в свою очередь тоже интегрируют, хотя и другим спо­собом и в ином режиме, нежели это делают высказывания, поскольку видимости экстериорны по отношению к вы­сказываниям.

Кривая-высказывание интегрирует в языке интенсив­ность аффектов, дифференциальные взаимоотношения сил, сингулярности власти (потенциальности). Но в таком слу­чае видимостям также необходимо интегрировать их со­вершенно по-иному, с помощью света, так, чтобы свет, как рецептивная форма интеграции, в свою очередь, про­делал путь, сравнимый с путем языка, но не соответствую­щий ему как форме спонтанности. И взаимоотношения этих двух форм в рамках их " не-взаимоотношений" будут со­стоять в их двух способах фиксировать отношения неста­бильных сил, локализовывать и обобщать диффузии, регу­лировать единичные точки. Дело в том, что видимости, со своей стороны, в свете исторических формаций образуют картины, являющиеся для зримого тем же, чем высказыва­ние является для выразимого или читабельного. Образ кар­тины всегда занимал мысли Фуко, и он часто употребляет это слово в весьма общем смысле, куда включаются и вы­сказывания. Не происходит это потому, что в данных слу­чаях он придает высказываниям общедескриптивное зна­чение, которым они в строгом смысле слова не обладают. В самом точном смысле картина-описание и кривая-вы­сказывание являются двумя гетерогенными степенями фор­мализации и интеграции. Фуко вписывается в уже доста­точно почтенную традицию в области логики, требующую различать природу высказываний и описаний (как напри­мер, это было у Расселла). Возникнув в логике_#эта проблема получила неожиданно развитие в романе, сначала в " но-

вом романе", а потом и в кинематографе. Тем важнее но­вое решение, которое предлагает Фуко: картина-описание является функцией регуляции, присущей видимостям точ­но так же, как и «читабельностям» — кривая-высказывание. Именно отсюда у Фуко страсть к описанию картин или, точнее, страсть делать описания, которые могут сойти за картины: таковы описания " Менин", а также картин Мане и Магритта; превосходные описания вереницы каторжников или психиатрической лечебницы, тюрьмы, небольшой повозки для заключенных сделаны так, как если бы они были художественными полотнами, а Фуко — живопис­цем. В этом его несомненное родство и с " новым романом", и с Реймоном Русселем, которое прослеживается на про­тяжении всего творчества Фуко. Вернемся к описанию " Ме­нин" Веласкеса: путь света образует " спиральную ракови­ну", которая делает единичности зримыми и формирует из них соответствующее количество отблесков и отражений в полном " цикле" репрезентации¹⁴. Совершенно так же, как высказывания являются сначала кривыми и лишь потом — фразами и пропозициями, картины представляют собой линии света, прежде чем стать контурами и красками. А реализуют картину в данной форме восприимчивости единичности неких отношений сил, здесь — это отноше­ния между художником и монархом в том виде, как они " чередуются в безграничном мерцании". Диаграмма сил ак­туализируется одновременно и в картинах-описаниях, и в кривых-высказываниях.

Этот треугольник Фуко подходит как для эпистемологи­ческого анализа, так и для эстетического анализа. Кроме того, подобно тому, как видимости несут в себе высказы­вания, вторгшиеся на их территорию, так и сами высказы­вания имеют в своем составе видимости захвата, которые продолжают отличаться от них даже в тех случаях, когда оперируют словами. Именно в этом смысле можно с по­мощью чисто литературного анализа, и даже не выходя за его пределы, обнаружить различие между картинами и кри­выми: описания могут быть словесными и, тем не менее, отличаться от высказываний. Мы имеем в виду, например,

¹⁴ СВ, 27 (и 319).

творчество Фолкнера: высказывания прочерчивают фантас­тические кривые, проходящие через дискурсивные объек­ты и позиции подвижных субъектов (одно имя для несколь­ких лиц, два имени для одного и того же лица) и вписыва­ющиеся в некое бытие-язык, в средоточие всего языка, присущего Фолкнеру. Но описания рисуют и столько же картин, порождающих отражения, отблески, мерцания, видимости, меняющиеся в зависимости от времени дня и времени года, картин, которые распределяют все это в бы­тии-свете, средоточии всего того света, тайну которого знает только Фолкнер (Фолкнер, величайший " люминист" в ли­тературе...). А поверх этих двух элементов накладывается третий в виде очагов власти, неведомых, незримых, немых, очагов, порождающих мучителей и их жертв, которые в семье, живущей на американском Юге, могут замещать друг друга и вырождаться — сплошное черное становление.

В каком смысле у власти есть приоритет над знанием, у отношений власти над отношениями знания? В том смыс­ле, что последние вовсе не могли бы интегрироваться, если бы не существовало дифференциальных отношений влас­ти. Верно и то, что в таком случае первые превратились бы в исчезающие, эмбриональные или виртуальные отноше­ния, не включенные в операции, осуществляющие их ин­теграцию; отсюда взаимодопущение власти и знания. Но если первенство принадлежит власти, то только потому, что две гетерогенные формы знания формируются путем интеграции и вступают в косвенные взаимоотношения, осу­ществляем