От архива к диаграмме Новый архивариус

ДЕЛЕЗ ЖИЛЬ. ФУКО. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 1998. С.72 -159.

Даниэлю Деферу

этой книге содержится шесть относитель­но независимых друг от друга очерков.

Два первых первоначально были опубликованы в жур­нале " Critique", № 274 и № 343. Здесь они воспроизведены с изменениями и добавлениями.

Цитируемые тексты Мишеля Фуко обозначаются следу­ющими аббревиатурами*.

ИБ: История безумия в классическую эпоху. Histoire de la folie а Г age classique. P., Plon, 1961, затем Gallimard (на это последнее издание мы и ссылаемся).

РР: Реймон Руссель. Raymond Roussei P., 1963.

РК: Рождение клиники. Naissance de la elinique. P., 1963.

CB: Слова и вещи. Les mots et les choses. P., 1966. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.

МИ: Мысль извне. La pensee du dehors. II Critique, juin, 1966.

ЧТА: Что такое автор? QUest-ceqitunauteur? //Bulletin de la Societe frangaise de philosophie, 1969.

A3: Археология знания. L'archeologie du savoir. P., 1969. Археология знания. Киев, 1996.

ЛГ: Предисловие к «Логической грамматике». Preface a «La grammaire logique» de Jean-Pierre Brisset. P., 1970.

ПД: Порядок дискурса. L'ordre du discours. P., 1971.

НГИ: Ницше, генеалогия, история. Nietzsche, la geneolo-gie, t histoire//Hommage a Jean Hyppolite. P., 1971.

ЭНТ: Это не трубка. Ceci riestpas unepipe. P., 1973.

ЯПР: Я, Пьер Ривьер... Moi Pierre Riviere... P., 1973.

HH: Надзирать и наказывать. Surveiller etptmir. P., 1975.

ВЗ: Воля к знанию (История сексуальности I). Lavolonte de savoir (Histoire de sexualite I). P., 1976.

ЖПЛ: Жизнь подлых людей. La vie des hommes infantes // Les cahiers du chemin. P., 1977.

ИУ: Использование удовольствий (История сексуальнос­ти II). L'usage desplaisirs (Histoire de la sexualite II). P., 1984.

ЗС: Забота о себе (История сексуальности III). Le souci de soi (Histoire de la sexualite III). P., 1984.

От архива к диаграмме Новый архивариус

(Археология знания)

В город назначен новый архивариус. Но вот только назначен ли? Разве он действует не в соответствии с собственными инструкциями? Злобные люди говорят, будто он — новый представитель какой-то технологии, структурной технократии. Другие же, те, кто принимает собственную глупость за остроумие, говорят, что он приспешник Гитлера или, по крайней мере, посягает на права человека (ему не прощают того, что он объявил о " смерти человека")¹. Некоторые утверждают, что он ими­татор, который не умеет как следует пользоваться ни од­ним сакральным текстом и почти не цитирует великих философов. А иные, напротив, говорят друг другу, что в философии родилось нечто новое, нечто в высшей степени новое, и что это сочинение обладает той самой красотой, от которой оно всячески открещивается: красотой празд­ничного утра.

Так что все начинается как в одном рассказе Гоголя (скорее, именно Гоголя, а не Кафки). Новый архивариус объявляет, что отныне он будет принимать во внимание одни лишь высказывания. Он не будет заниматься тем, что на тысячу разных ладов составляло предмет заботы преж­них архивариусов: не будет заниматься пропозициями* и

^! После выхода в свет СВ один психоаналитик предпринял обстоятель­ный анализ, в котором проводил сопоставления между этой книгой и " Mem Kampf'. Позднее эстафету подхватили те, кто утверждает, будто Фуко не в ладах с правами человека...

* Пропозиция — семантический инвариант, общий для всех членов модальной и коммуникативной парадигм предложения, или, по термино-

фразами. Он оставит без внимания вертикальную иерар­хию громоздящихся друг над другом пропозиций, равно как и латеральность фраз, создающих впечатление, что каждая из них является ответом на некую другую фразу. Он будет двигаться по своего рода диагонали, которая позволит про­честь то, что не улавливается ни из какого другого положе­ния, прочесть высказывания. Что это, атональная логика? Совершенно естественно, это начинает вызывать тревогу. Ведь архивариус нарочно не приводит никаких примеров. Он считает, что в последнее время не переставал их приво­дить, даже если и сам тогда не осознавал, что это были примеры. Ну а сейчас единственный формальный пример, который он анализирует, словно нарочно подобран им так, чтобы вызывать беспокойство: это ряд букв, которые я вывожу наугад или переписываю в том порядке, в каком они расположены на клавиатуре пишущей машинки. " Кла­виатура пишущей машинки — не высказывание, тогда как последовательность букв A, Z, E, R, Т, приведенная в учеб­нике машинописи, является высказыванием о порядке букв, принятом для французских пишущих машинок" ². Такие множества не имеют правильной языковой структуры, и тем не менее это высказывания. Так, значит, «азерт»? Люди, привыкшие к другим архивариусам, задают себе вопрос, как же тогда он сумеет строить высказывания.

При этом Фуко объясняет, что высказывания встреча­ются чрезвычайно редко. И не только де-факто, но и де-юре: они неотделимы от закона и от " эффекта редкости". Мало того, это одно из тех свойств, которые ставят их в оппозицию по отношению к фразам. Ибо, если говорить о пропозициях, то их можно придумать сколько угодно, столь­ко, сколько в одних пропозициях в соответствии с их различными типами можно выразить суждений " относи­тельно" других пропозиций; формализация как таковая не

логии Фуко, фразы. Это семантическая структура, которая может опреде­ляться либо как имеющая значение истинности или ложности высказыва­ния, либо как объект утверждения, полагания, веры. Подробнее см. у Фуко («Археология знания», стр. 89—93. Прим. перев.).

² A3, 114/87. Здесь и далее библиографические ссылки приводятся по тексту оригинала. Через косую линию дается номер страницы русского перевода

занимается различением между возможным и реальным: она просто в изобилии плодит возможные пропозиции. Что же касается того, что сказано на самом деле, то его редкость де-факто проистекает из того, что одна фраза уже своим наличием отрицает другие, мешает им, проти­воречит другим фразам, вытесняет их; в итоге получается, что каждая фраза, вдобавок, чревата еще и всем тем, чего в ней не сказано: виртуальным или латентным содержа­нием, приумножающим ее смысл и предлагающим такую ее интерпретацию, при которой образуется " скрытый дис­курс" со всем его богатством де-юре. Диалектика фраз всегда несет в себе противоречие, существующее по край­ней мере для того, чтобы его можно было устранить или углубить; типология же пропозиций предполагает абстра­гирование, которое на каждом уровне находит определен­ный тип, стоящий выше его элементов. Однако и проти­воречие и абстрагирование являются способами приумно­жения фраз и пропозиций, поскольку дают возможность противопоставить одну фразу другой или сформулировать пропозицию о пропозиции. Высказывания же, напротив, неотделимы от некоего " пространства редкости", в кото­ром они располагаются согласно принципу экономии или даже дефицита. В сфере высказываний не существует ни возможного, ни виртуального; тут все реально, а вся ре­альность здесь явлена: в счет идет лишь то, что было сфор­мулировано в таком-то месте, в такой-то момент, с таки­ми-то лакунами и пробелами. Тем не менее вполне оче­видно, что высказывания могут и противостоять друг дру­гу, и иерархически располагаться на разных уровнях. Од­нако Фуко с неукоснительной точностью доказывает в двух главах, что противоречия между высказываниями сущест­вуют лишь из-за позитивной дистанции, которую можно измерить в «пространстве редкости», и что сравнения вы­сказываний соотносятся с подвижной диагональю, кото­рая позволяет проводить в этом пространстве сопоставле­ние одних и тех же высказываний на разных уровнях, а также непосредственно выбирать на одном и том же уров­не некоторые сочетания, не принимая во внимание дру­гие, хотя те и являются его частью (и, по-видимому, пред-

полагают наличие другой диагонали)³. Именно разрежен­ное пространство делает возможными все эти необычные передвижения, перемещения, измерения и разбивки на части, эту " лакуносодержащую и отрывочную форму", ко­торая заставляет удивляться тому, что высказывание мало что говорит и что вообще " мало что может быть сказано" ⁴. Каковы же последствия этой транскрипции логики в той стихии разреженности либо рассеивания, у которой нет ничего общего с негативностью, и которая, напротив, об­разует присущую высказываниям " позитивность"?

Однако Фуко успокаивает нас: если верно, что выска­зывания редки, редки по самой своей сути, то для их пос­троения не требуется никакой оригинальности. Высказы­вание всегда представляет собой излучение единичностей, сингулярностей, единичных точек, распределяющихся в со­ответствующем пространстве. Образование и преобразова­ние этих пространств ставят топологические проблемы, ко­торые, как мы увидим, весьма трудно сформулировать в терминах творения, начала или основания. Тем более что в анализируемом пространстве совсем неважно, формулиру­ется ли высказывание впервые или повторно. Значение име­ет только регулярность высказывания, выражаемая не в виде среднего арифметического, а в виде кривой. Фактически высказывание соотносится не с излучением единичностей, наличие которых оно предполагает, а с направлением про­ходящей рядом с ними кривой, — а в более общем плане — с правилами поля, в пределах которого они распределяются и воспроизводятся. В этом и заключается регулярность высказывания. " Следовательно, противопоставление " ори­гинальность-банальность" иррелевантно: между первона­чальной формулировкой и фразой, которая повторяет ее спустя годы, а то и столетия, с большей или меньшей точностью [археологическое описание] не устанавли-

³ A3, часть III, главы 3 и 4. Фуко отмечает, что в СВ его интересовали
три формации одного и того же уровня: естественная история, анализ бо­
гатств и всеобщая грамматика, но что он мог бы проанализировать и другие
формации (библейскую критику, риторику, историю...), рискуя обнару­
жить " интердискурсивную сеть, которая не наложилась бы на первую, но
пересекла бы ее в некоторых точках" (208/159).

вает никакой ценностной иерархии; между ними нет ради­кального различия. Оно лишь стремится к установлению регулярности высказываний" ⁵. И поскольку не ставится вопрос о происхождении, то не возникает и вопроса об оригинальности. Чтобы построить высказывание, нет не­обходимости быть кем-то, а само высказывание не отсыла­ет ни к какому бы то ни было " cogito", ни к трансценден­тальному субъекту, который сделал бы его возможным, ни к произнесшему его впервые (или возобновившему его про­изнесение) Я, ни к Духу Времени, который мог бы его со­хранять, распространять и перекраивать⁶. Существует мно­жество " мест" для субъекта каждого высказывания; к тому же, места эти крайне неустойчивы. Но как раз из-за того, что в каждом из случаев в них могут выступать разные ин­дивиды, высказывание представляет собой специфический объект, образующийся благодаря некоему совмещению, со­гласно законам которого оно сохраняется, передается или же повторяется. Состав этого совмещения подобен струк­туре товарного склада: оно является не противоположностью редкости, а, напротив, ее следствием. Оно заменяет собой понятия происхождения и возврата к истокам: как и бергсоновское воспоминание, высказывание сохраняется в себе, в собственном пространстве, и живет лишь в том случае, если это пространство длится или оказывается восстановленным.

Вокруг каждого высказывания мы должны различать три круга, как бы три пространственных среза. Прежде всего, пространство коллатеральное, прилегающее или смежное: его образуют прочие высказывания, относящиеся к той же группе. Вопрос о том, пространство ли определяет группу, или же, наоборот, группа высказываний определяет про­странство, не столь уж важен. Не существует ни гомоген­ных пространств, безразличных к высказываниям, ни вы­сказываний без локализации, поскольку и те, и другие сме­шиваются на уровне правил образования. Значение имеет лишь то, что эти правила образования не позволяют свести себя ни к аксиомам (как в случае с пропозициями), ни к

⁵ A3, 188/144 (и об уподоблении высказывания кривой, 109/84).

⁶ A3, 207/159 (в частности, критика понятия " мировоззрение").

контексту (как в случае с фразами). Пропозиции отсылают по вертикали к аксиомам более высокого уровня, которые определяют внутренние, присущие данной системе кон­станты, равно как и саму систему. Установление такого рода гомогенных систем является одним из условий фун­кционирования лингвистики. Что же касается фраз, то у них, в зависимости от внешних переменных, один из ком­понентов может входить в одну систему, а другой — в дру­гую. Совершенно иначе ведет себя высказывание: оно не­отделимо от внутренне присущих ему вариаций, из-за ко­торых мы не находимся в одной системе, а непрестанно переходим из одной системы в другую (даже в рамках од­ного и того же языка). Высказывание не бывает ни лате­ральным, ни вертикальным, оно трансверсально, т.е. по­перечно, и правила его находятся на том же уровне, что и оно само. Возможно, Фуко и Лабов близки друг к другу, в особенности, когда Лабов демонстрирует, как один моло­дой негр, непрестанно переходит от системы " блэк инг-лиш" к системе " стандард америкэн" * и наоборот, подчи­няясь переменным или факультативным правилам, которые позволяют определить регулярности, но не гомогенности⁷. Но даже когда кажется, что высказывания образуются на одном и том же языке, то, переходя от описания к наблю-

* Имеются в виду фонетические и грамматические нормы сильно арго-тизированного просторечия социальных низов чернокожего населения США, с одной стороны, и, с другой, американского варианта английского литера­турного языка как необходимого условия успешной социальной карьеры (Прим. ред.).

⁷ Cp.Labov W. Socioiinguistique, Ed. de Minuit, 262—265. У Лабова опре­деляющей является идея правил, лишенных как постоянства, так и гомо­генности. Мы могли бы обратиться и к другому примеру, более близкому в связи с последними изысканиями Фуко: в созданном Крафт-Эбингом объемистом компендиуме о половых H3BpanreHiMX, " Psychopathia sexualis", как только объект высказывания становится чересчур " откровенным", в немецком тексте появляются целые сегменты на латыни. Постоянный переход от одной системы к другой наблюдается в обоих направлениях. Можно подумать, что это происходит в силу внешних обстоятельств или " переменных" типа стыда или цензуры, и это верно с точки зрения фразы. Но, если взять точку зрения высказывания, то высказывания о сексуальности У Крафт-Эбинга неотделимы от внутренне обусловленного варьирования. Не составило бы труда доказать, что то же самое верно для любого выска­зывания

дению, к расчету, учреждению, предписанию, высказыва­ния одной и той же дискурсивной формации как бы проходят через соответствующее количество систем или языков⁸. Следовательно, группу или семейство высказыва­ний " формируют" правила перехода или варьирования в пределах одного и того же уровня; " семейство" как тако­вое они превращают в среду рассеивания и гетерогеннос­ти, что несовместимо с какой бы то ни было гомоген­ностью. Такова природа любого прилегающего или смеж­ного пространства: каждое высказывание неотделимо от высказываний другой группы, с которыми оно связано пра­вилами перехода (векторами). Каждое высказывание не только неотделимо от некоего " редкого" и одновременно регулярного множества, но оно и само является множест­вом: множеством, а не структурой и не системой. Такова топология высказываний, которая противостоит типологии пропозиций точно так же, как и диалектике фраз. Мы пола­гаем, что высказывание, или семейство высказываний, или дискурсивная формация, определяются, согласно Фуко, пре­жде всего, с помощью линий внутренне присущего им варь­ирования либо посредством поля векторов, распределяю­щихся в смежном пространстве: это и есть высказывание, взятое в его изначальной функции, или в первом значении слова " регулярность".

Второй пространственный срез представляет собой кор­релятивное пространство, которое не следует смешивать с пространством смежным. На этот раз речь идет о взаимосвязях высказывания уже не с другими высказыва­ниями, а с его собственными субъектами, объектами и по­нятиями. Есть все шансы обнаружить здесь новые разли­чия между высказываниями, с одной стороны, и словами, фразами и пропозициями — с другой. По существу, фразы отсылают к так называемому субъекту акта высказывания, который вроде бы обладает способностью начинать дискурс: речь идет о Я как о языковом лице, несводимом к ОН, даже если это Я эксплицитно не выражено, т.е. " я" как шифтер или объект самореференции. Следовательно, фраза анализируется с двойной точки зрения, как внутренней

постоянной (форма " я"), так и внешних переменных (те, которые говорят " я", тем самым заполняя форму). Совершенно иначе обстоит дело с высказыванием: оно от­сылает не к единственной форме, а к весьма неустойчи­вым, определяемым внутренней логикой позициям, входя­щим в состав самого высказывания. К примеру, если " ли­тературное" отсылает высказывание к некоему автору, то анонимное письмо тоже отсылает к автору, но совершенно в ином смысле; обычное же письмо отсылает к тому, кто поставил под ним подпись, контракт — к его гаранту, афи­ша—к своему редактору, сборник — к составителю...⁹ Между тем, все это является частью высказывания, хотя и не частью фразы: это функция, производная от первичной, производная функция высказывания. Отношение между высказыванием и переменным субъектом образует внутренне обусловленную переменную высказывания. " Давно уже я привык укладываться рано...": фраза останется одной и той же, высказывание же изменится в зависимости от того, соотносится ли оно с каким-либо, первым попав­шимся субъектом или же с писателем Прустом, который открывает этим высказыванием свой роман " В поисках ут­раченного времени", приписывая его рассказчику. Более того, одно и то же высказывание может иметь несколько позиций, несколько мест субъекта: например, автор рома­на и рассказчик, или же подписавший письмо и его автор, как в случае с одним из писем госпожи де Севинье (при­чем получатель этого «информационного сообщения» не является одним и тем же в обоих случаях); или это субъект сообщающий и субъект, принимающий сообщения, как в косвенной речи (и особенно в несобственно прямой речи, где две позиции субъекта проникают одна в другую). Одна­ко все эти позиции не являются образами некоего изна­чального Я, от которого исходит высказывание: напротив, они являются производными от самого высказывания, и в качестве таковых — формами " не-лица", соотносящегося с безличными местоимениями, как, например, в выражении:

' ЧТА, 83. И A3, 121—126/93—96 (в частности, случай научных выска­зываний).

" Говорят..." *, конкретизирующимися в зависимости от того или иного семейства высказываний. Фуко здесь сходится с Бланшо, который изобличает всякую языковую персонологию и располагает места субъекта в толще безымянного бормотания. Именно в этом бормотании без начала и конца Фуко и хотелось бы занять место, то место, которое ему указано высказываниями¹⁰. Возможно, это самые волнующие высказывания Фуко.

То же самое можно сказать и в отношении объектов и понятий высказывания. Предполагается, что пропозиция обладает неким референтом. Имеется в виду, что референт-ность, или интенциональность представляет собой внут­реннюю константу пропозиции, тогда как положение ве­щей, которому случается (или не случается) ее заполнить, является внешней переменной. Но с высказыванием дело обстоит иначе: у него есть " дискурсивный объект", кото­рый никоим образом не заключен в искомое положение вещей, а, напротив, проистекает из самого высказывания. Это производный объект, который определяется как раз у предела линий варьирования высказывания в его первич­ной функции. Вот почему не имеет никакого смысла про­водить разграничение различных типов интенциональнос-ти, из которых одни могли бы быть заполнены " положени­ями вещей", а другие остались бы пустыми, будучи фик­тивными либо воображаемыми (я повстречал единорога), или же вообще абсурдными (квадратный круг). Сартр пи­сал, что, в отличие от постоянных гипнагогических эле­ментов и общего мира бодрствования, каждое сновидение, каждый образ сновидения имеет свой специфический мир¹¹. Высказывания Фуко подобны сновидениям: у каждого из

'Имеются в виду французские неопределенное местоимение on и без­личное il в выражениях «on park», «il parle», которые переводятся на рус­ский язык неопределенно-личным оборотом 3-го лица множественного числа (Прим. ред.).

¹⁰ Таково начало ПД. " Говорят" у Фуко представлено в СВ как " бытие
языка", а в A3 как " имеется нечто языковое". Можно еще сослаться и на
тексты Бланшо, посвященные безличным местоимениям (в частности, " Роль
огня" (La part du feu. Gallimard, 29) и " Пространство литературы" (L'espace
litteraire. Gallimaid, 160—161).

¹¹ Sartre J.-P. L'imaginaire. P., 322—323

них есть собственный объект, или же каждое из них окру­жает себя своеобразным миром. Так, сочетание слов " Зо­лотая гора находится в Калифорнии" является настоящим высказыванием: референта у него нет, но тем не менее недостаточно апеллировать к пустой интенциональности, где все позволено (к художественной литературе). У выска­зывания " Золотая гора..." есть дискурсивный объект, то есть определенный воображаемый мир, в рамках которого " раз­решены или не разрешены такого рода геолого-географи­ческие фантазии" (это можно лучше понять, вспомнив высказывание «Алмаз, крупный, как отель " Ритц"», кото­рое отсылает не к художественной литературе вообще, а к весьма своеобразному миру, в который погружено выска­зывание Фицджеральда, в его взаимосвязях с прочими, об­разующими " семейство", высказываниями того же авто­ра¹². Наконец, такой же вывод пригоден и для понятий: слово содержит понятие как означаемое, то есть как внеш­нюю переменную, с которой оно соотносится посредством своих означающих (то есть, внутренней константы). Но и тут с высказыванием все обстоит по-иному. Оно обладает собственными концептами или, точнее, собственными дис­курсивными " схемами", рождающимися в точках пересе­чения разнородных систем, где оно выполняет свою пер­вичную функцию: таковы, например, переменные группи­ровки и дифференциация симптомов в медицинских вы­сказываниях той или иной дискурсивной формации (так, в XVII веке появился диагноз " мания", а в XIX веке — " мо­номания"...)¹³.

Если высказывания отличаются от слов, фраз или про­позиций, то происходит это потому, что они включают в себя, в качестве своих " производных" и функции субъекта, и функции объекта, и функции концепта. И как раз субъ­ект, объект и концепт представляют собой не что иное, как функции, образованные от первичной функции или от высказывания. В результате коррелятивное пространство

¹² A3, 118/90 (Золотая гора...).

¹³ О " доконцептуальных схемах" см. A3, 80—81/61—62. Ср. то же самое
на примере душевных болезней и их классификации в XVII веке, ИБ, часть
2; о возникновении в XIX столетии понятия мономании, см. ЯПР

представляет собой дискурсивный порядок мест или пози­ций субъектов, объектов и концептов в пределах семейства высказываний. В этом второй смысл " регулярности": эти различные места представляют собой единичные точки. Следовательно, системе слов, фраз и пропозиций, которая работает посредством внутренней константы и внешней переменной, противостоит множество высказываний, дей­ствующих при помощи внутреннего варьирования и внут­ренней переменной. То, что с точки зрения слов, фраз и пропозиций, кажется случайностью, становится правилом с точки зрения высказываний. Таким образом Фуко созда­ет новую прагматику.

Остается еще и третий срез пространства, являющегося внешним: это дополнительное пространство, или недискур­сивные формации (" политические институты и события, экономические методы и процессы")- Именно в этом мес­те Фуко уже набрасывает контуры политической филосо­фии. Любой общественный институт включает в себя вы­сказывания, такие, например, как конституция, хартия, договоры, регистрационные и протокольные записи. Вы­сказывания же, напротив, отсылают к институциональной среде, без которой не смогли бы сформироваться ни объ­екты, возникающие в каких-либо местах высказывания, ни говорящий из какого-либо места субъект (например, пози­ция писателя в обществе, позиция врача в больнице или в своем кабинете в такую-то эпоху, или возникновение но­вых объектов). Но и тут — между недискурсивными фор­мациями общественных институтов и дискурсивными фор­мациями высказываний — существует большой соблазн установить то ли своего рода вертикальный параллелизм, подобный параллелизму между двумя выражениями, каж-> дое из которых символизирует другое (первичные отноше­ния выражения), то ли причинно-следственную связь по горизонтали, в соответствии с которой события и институ-⁵ ты определяли бы людей как предполагаемых авторов вы­сказываний (вторичные отношения рефлексии). Однако диагональ называет нам третий путь: дискурсивные отноше­ния с недискурсивными средами, которые сами по себе не₍являются ни внутренними, ни внешними по отношению к

группам высказываний, но которые образуют границу, о чем мы только что говорили, определенный горизонт, без которого те или иные объекты высказываний не могли бы появиться, равно как не определились бы и места выска­зываний. " Разумеется, нельзя сказать, что политическая практика навязала медицине с начала XIX века такие но­вые объекты, как повреждения тканей или анатомо-пато-логические корреляции; однако, она открыла новые поля выявления медицинских объектов (...массы населения, включенные в административные рамки и находящиеся под надзором... огромные народные армии... институты, выпол­няющие больничные функции применительно к экономи­ческим потребностям эпохи и социально-классовым взаимоотношениям). Эту связь политической практики с медицинским дискурсом в равной степени можно обнаружить и в статусе врача..." ¹⁴.

Поскольку противопоставление " оригинальное-баналь­ное" здесь иррелевантно, высказывание обладает способ­ностью быть повторяемым. Фразу можно начать снова или же снова припомнить, оппозиция может быть реактуали-зована, и только " высказывание обладает способностью быть повторяемым" ¹⁵. При этом, однако, обнаруживается, что реальные условия повторения весьма строги. Требуются одно и то же пространство дистрибуции, такое же распре­деление единичностей, тот же порядок мест и позиций, одни и те же взаимосвязи со средой-институтом: все это составляет " материальность" высказывания, которая обес­печивает его повторяемость. Так, " Виды эволюциониру­ют" — не одно и то же высказывание, если его формулиру­ет, с одной стороны, естественная история XVIII века, а с другой — биология века XIX. И даже нельзя быть уверен­ным, что оно остается самотождественным на отрезке от Дарвина до Симпсона, поскольку в разных описаниях мо­гут акцентироваться совершенно различные единицы из­мерения, временные промежутки и распределения, так же, как и общественные институты. Одна и та же фраза-лозунг " Идиотов — в сумасшедшие дома! " может принад-

¹⁴ A3, 212-214/163 (и 62-63/44-45).

¹⁵ A3, 138/105

лежать к абсолютно различным дискурсивным формаци­ям, в зависимости от того, протестует ли она — как в XVIII веке — против смешения заключенных с помешанными или, напротив, призывает строить — как в XIX — дома умалишенных, дабы отделить душевно больных от заклю­ченных, или же — как в наши дни — выступает против одной из тенденций развития системы лечебных учрежде­ний¹⁶. Нам возразят, что Фуко только и делает, что оттачи­вает все тот же сугубо классический анализ, делающий упор на контексте. Но согласившись с этим утверждением, мы рискуем не распознать всей новизны устанавливаемых им критериев, в частности, когда он показывает, что можно сказать фразу или сформулировать оппозицию не обяза­тельно всегда имея одно и то же место в соответствующем высказывании и не воспроизводя те же самые единичнос­ти. А когда нам придется изобличать лжеповторения, уста­навливая дискурсивную формацию, к которой принадле­жит конкретное высказывание, мы вдруг обнаружим, что между четко выделяемыми формациями существуют фено­мены изоморфизма или изотопии¹⁷. Что же касается кон­текста, то он не объясняет ничего, поскольку в зависимос­ти от того, имеем ли мы дело с дискурсивной формацией или с семейством анализируемых высказываний, природа его будет различна¹⁸.

Если повторению высказываний присущи столь строгие условия, то происходит это не из-за внешних условий, а в силу той внутренней материальности, которая превращает само повторение в отличительное свойство высказывания. Дело в том, что высказывание всегда определяется через конкретные взаимоотношения с чем-то иным, находящимся на том же уровне, что и оно само, то есть с чем-то иным, касающимся его самого (а не его смысла или его элементов). Это " нечто иное" может быть тоже высказыванием, и тогда высказывание повторяется явным образом. Но в предельном случае оно с необходимостью должно быть чем-то совер­шенно отличным от высказывания, неким " Внешним".

¹⁶ ИБ, 417-418. " A3, 210/160-161. ¹⁸ A3, 129/98-99.

Здесь оно выступает как простое излучение единичностей, предстающих как точки неопределенности, поскольку они пока еще не определены и не специфицированы с помощью соединяющей их кривой высказывания, которая, проходя мимо них, принимает ту или иную форму. Таким образом, Фуко показывает, что и кривая, и график, и пирамида яв­ляются высказываниями, тогда как то, что они собой пред­ставляют, высказыванием не является. Точно так же, когда я переписываю буквы AZERT — это высказывание, а эти же буквы, расположенные на клавиатуре пишущей машин­ки, высказыванием назвать нельзя¹⁹. В этих случаях видно, как скрытое повторение вносит жизнь в высказывание; чи­татель вновь встречается здесь с темой, которой посвяще­ны лучшие страницы книги " Реймон Руссель", где речь вдет о " ничтожном различии, парадоксальным образом енособствующем возникновению тождественности". По сути высказывание уже является повторением, хотя то, что в нем повторяется, представляет собой " нечто иное", ко-ЧОрое, однако, может быть " до странности на него похо­жим, чуть ли даже не идентичным ему". В таком случае замой большой проблемой для Фуко могло бы стать опре­деление состава единичностей, на которые указывает вы­сказывание. Но " Археология" на этом останавливается и не пытается решать задачу, выходящую за пределы " зна­ния". Читатели Фуко догадываются, что мы здесь входим в новую сферу, в сферу власти, сочетающейся со знанием. Исследованию этой проблемы будут посвящены следую­щие книги Фуко. Но мы уже сейчас предчувствуем, что AZERT на клавиатуре представляет собой совокупность бочагов власти", совокупность " силовых" взаимоотноше­ний между буквами алфавита в соответствии с их частот­ностью во французском языке и досягаемостью для паль­цев обеих рук.

^; В " Словах и вещах", как объясняет Фуко, речь шла не о вещах и не о словах. Равно как и не об объекте или субъек­те: Равно как и не о фразах, не о пропозициях, не о грам­матическом, логическом или семантическом анализе. Вы^ оказывания отнюдь не возникают в результате синтеза слов

¹⁹ A3, 114-117/87-90 (и 109/80).

и вещей, вовсе не состоят из фраз и пропозиций; скорее, наоборот, они предшествуют фразам и пропозициям, ко­торые имплицитно их предполагают, и это именно они формируют слова и предметы. Фуко дважды говорил о сво­ем расскаянии: в " Истории безумия" он слишком часто прибегал к понятию " опыт" безумия, которое все еще впи­сывалось в рамки некой двойственности между " неприру­ченными состояниями вещей" и пропозициями: в " Рожде­нии клиники" он ссылался на " медицинский взгляд", ко­торый предполагает прежнюю унитарную форму субъекта, чересчур неподвижного по отношению к объективному полю. Не исключено, однако, что эти покаяния являются притворными. Нет оснований сожалеть об отказе от ро­мантизма, которому " История безумия" частично обязана своей красотой, во имя нового позитивизма. Следствием этого разреженного и даже поэтического позитивизма, воз­можно, стала реактивация в пределе рассеивания дискур­сивных формаций или высказываний своеобразного все­общего опыта, который всегда является опытом безумия, а в разнообразии мест, находящихся в лоне таких формаций реактивизация специфического мобильного положения, которое всегда принадлежит врачу, клиницисту, диагнос­тику, симптоматологу цивилизаций (независимо ни от ка­кого Weltanschaung). И что такое заключительная часть " Ар­хеологии", как не обращение к общей теории производст­ва, которая должна слиться с революционной практикой, где действующий " дискурс" образуется в стихии чего-то " внешнего", безразличного и к моей жизни, и к моей смер­ти? Ибо дискурсивные формации являются по существу подлинными практиками, а их языки — не универсальным логосом, а смертными языками, способными содейство­вать мутациям, а иногда и выражать их.

Как целая группа высказываний, так и каждое единич­ное высказывание представляют собой множества. Поня­тие " множество" и виды множеств сформулировал Риман, соотнося их с физикой и математикой. Впоследствии фи­лософское значение этого понятия обнаруживается у Гус­серля в его труде " Формальная и трансцендентальная ло­гика» и у Бергсона в книге " Эссе о непосредственных дан-

ных сознания" (когда Бергсон пытается определить дли­тельность как вид множества, противостоящий множест­вам пространственным, что несколько напоминает рима-? новское разграничение между множествами дискретными и непрерывными). Но понятие " множество" в этих двух случаях успеха не имело — то ли из-за того, что оказалось затемнено различием между видами множеств, что и при­вело к восстановлению обыкновенного дуализма, то ли потому, что тяготело к статусу аксиоматической системы. Между тем самое существенное в этом понятии заключа­ется в образовании существительного " множественное", которое перестает быть предикатом, противопоставляемое ••Одному" или присваиваемое субъекту, определяемому в * качестве единичного. Множество остается совершенно без-*различным к традиционным проблемам множественного и Единичного, а особенно, к проблеме субъекта, который бы " его обусловливал, мыслил о нем, искал бы его первоисточ- ккк и т.д. Не существует ни единичного, ни множествен-Ниого, так или иначе отсылающих к некоему сознанию, ко-торое снова овладевало бы собой в одном и развивалось бы f в другом. Существуют лишь редкие множества с единич-⁵Йыми точками, с пустыми местами для тех, кому случается Некоторое время выполнять в них функцию субъекта: на--капливающиеся, повторяющиеся и сохраняющиеся в са- Щях себе регулярности. Множество — это понятие не акси­оматическое или типологическое, а топологическое. Книга Фуко представляет собой решающий шаг в развитии тео-^рии-практики множеств. И таков же метод, разрабатывае-" мый Морисом Бланшо в несколько ином ракурсе в облас­ти логики литературного производства: установление са-*кой строгой и крепкой связи между единичным, множес­твенным, нейтральным и повторением, чтобы отвергнуть ^одновременно и форму сознания или субъекта, и бездон-'Ность недифференцированной пучины. Фуко не скрывал „Своей близости в этом отношении к Бланшо. И он показы­вает, что современные споры ведутся, в сущности, не столь­ко по поводу структурализма как такового, не только по Поводу существования или отсутствия моделей и реалий, которые принято называть структурами, сколько по пово-

ду места и статуса субъекта в тех измерениях, которые вы­глядят не полностью структурированными. Так, например, пока мы непосредственно противопоставляем историю структуре, можно считать, что субъект сохраняет смысл в качестве конституирующей, собирающей и унифицирую­щей активности. Но все выглядит совершенно иначе, как только мы начинаем рассматривать " эпохи" или истори­ческие формации как множества. Последние ускользают из-под власти субъекта, равно как и из-под власти структу­ры. Ибо структура пропозициональна, имеет аксиомати­ческий характер, приписываемый определенному уровню, она образует гомогенную систему, тогда как высказывание является множеством, которое проходит через разные уров­ни, " пересекает сферу возможных общностей и структур, и, наполняя их конкретным сдержанием, позволяет им проявиться во времени и пространстве" ²⁰. Субъект — это субъект речи, он диалектичен, ему присущ характер перво­го лица, которым начинается дискурс, тогда как высказы­вание является первичной анонимной функцией, которая позволяет субъекту существовать только в третьем лице, причем лишь в виде производной функции.

Археология противопоставляет себя двум основным ме­тодикам, применяемым " архивариусами" по сей день: фор­мализации и интерпретации. Архивариусы часто соверша­ют " скачки" от одной методики к другой, апеллируя к обе­им сразу. То они извлекают из фразы логическую пропози­цию, которая функционирует согласно ее явному смыслу: тем самым они обходят " вписанное", превращая его в лег­ко воспринимаемую форму, которая в свою очередь тоже может быть написана на какой-нибудь символической по­верхности, но сама по себе принадлежит к иному порядку, нежели порядок записи. Либо, они, напротив, обходят фра­зу, превращая ее в иную фразу, к которой первая фраза неявно отсылает: тем самым они удваивают написанное с помощью другой записи, которая, несомненно, образует некий скрытый смысл, но которая, что самое главное, имеет и иной смысл, и иное содержание. Эти два крайних подхо­да обозначают, скорее, два полюса, между которыми колеб-

²⁰ A3, 115/88, 259-266/196-201.

лютея интерпретация и формализация (это видно, напри­мер, по тому, что психоанализ не решается сделать окон­чательный выбор между функционально-формальной ги­потезой и топической гипотезой " двойной записи"). Один. из них выявляет " сверхсказанное" фразы, а другой — ее " невысказанное". Отсюда стремление логики доказывать, что следует, к примеру, различать две пропозиции, соот­ветствующие одной и той же фразе, и стремление интер­претационных наук доказывать, что любая фраза имеет в себе лакуны, которые следует заполнять. В результате методологически очень трудно придерживаться того, что говорится на самом деле, то есть придерживаться одной лишь записи сказанного. Это не получается даже у лингвистики (и в первую очередь у лингвистики), единицы членения которой никогда не находятся на том же уровне, что и сказанное.

Фуко отстаивает для себя право на совершенно иной проект: добраться до простой записи, где фигурирует ска­занное, через позитивность " диктума", то есть, высказыва­ния. Археология " не пытается очертить, обойти словесные речевые употребления, чтобы открыть за ними и под их видимой поверхностью скрытый элемент, скрывающийся в" них или возникающий подспудно тайный смысл; однако высказывание не видимо непосредственно; оно не прояв­ляется столь же явным образом, как грамматическая или логическая структуры (даже если последняя не полностью ясна, даже если ее крайне сложно разъяснить). Высказыва­ние одновременно и невидимо и несокрыто" ²¹. И на самых важ­ных страницах своей книги Фуко доказывает, что никакое высказывание не может обладать латентным существова­нием, поскольку оно касается действительно сказанного; даже встречающиеся в высказываниях " пропуски" или про­белы не следует путать с " потайными" значениями, ибо оки обозначают лишь присутствие высказывания в про­странстве рассеивания, где образуется его " семейство".

- ^а A3, 143/110. Например, история философии в том виде, как ее пред­ставлял себе Геру, состоит в том, чтобы придерживаться только этой запи­си, которая не видна и при этом не скрыта, и не прибегать ни к формали­зации, ни к интерпретации

Напротив, если так трудно добраться до записи того же уровня, что и сказанное, то происходит это потому, что высказывание не дано непосредственно, а всегда прикры­то фразами и пропозициями. Следует обнаружить " цоколь" высказывания, отполировать, обработать, или даже при­думать его. Придумав этот цоколь, следует вычленить три пространственных среза; и только в множестве, которое предстоит воссоздать, мы сможем обнаружить высказыва­ние как простую запись того, что говорится. И только по­том возникает вопрос, не предполагали ли интерпретации и формализации эту простую запись в качестве своего пред­варительного условия. Разве не бывает так, что запись вы­сказывания (высказывание как запись) в определенных ус­ловиях оказывается вынужденной удваиваться, образуя дру­гую запись, или проецироваться в пропозицию? Всякая надпись, всякая подпись отсылают к единственной записи высказывания в его дискурсивной формации: к архивному памятнику, а не к документу. " Для того, чтобы язык мож­но было исследовать как объект, разделенный на различ­ные уровни, описываемый и анализируемый, необходимо, чтобы существовало некое высказывательное данное, ко­торое всегда будет определенным и небесконечным: ана­лиз языка всегда осуществляется на материале слов и тек­стов; интерпретация и упорядочивание имплицитных зна­чений всегда основываются на ограниченной группе фраз; логический анализ системы включает в повторную запись, в формальный язык данную совокупность пропозиций" ²². В этом сущность конкретного метода. Разумеется, мы вынуждены начинать со слов, фраз и пропозиций. Только мы организуем их в определенный свод, меняющийся в зависимости от поставленной проблемы. Таково было уже требование школы «дистрибутивного анализа» Блумфилда и Харриса. Однако оригинальность Фуко состоит в спосо­бе, которым он определяет для себя свод слов и текстов: он исходит не из функции их частотности или лингвистичес­ких констант, не из личных заслуг тех, кто говорит или пишет (великие мыслители, знаменитые государственные деятели и т.д.). Франсуа Эвальд имел все основания отме-

²² A3, 146/112.

тить, что своды Фуко представляют собой " безреферент­ный дискурс" и что наш архивариус, как правило, избегает упоминать громкие имена²³. Дело в том, что он, выбирает базовые слова, фразы и пропозиции не по их структуре и не в зависимости от того, кто является их субъектом-авто­ром, а на основе той простой функции, которую они вы­полняют в своем " семействе": например, на основе правил помещения в психиатрическую лечебницу или в тюрьму; на основе армейских дисциплинарных уставов, или правил поведения в школе. Если мы будем продолжать задавать себе вопросы о критериях, которыми пользуется Фуко, то исчерпывающий ответ мы получим в книгах, написанных после " Археологии": выбранные для свода слова, фразы и пропозиции нужно искать в окрестностях диффузных очагов власти (и сопротивления), когда они вступают в действие при решении той или иной проблемы. Например, возьмем свод " сексуальности", относящийся к XIX веку: мы будем искать слова и фразы, которыми обмениваются в исповедальне, суждения, громоздящиеся друг на друга в учебниках казуистики, примем во внимание и другие очаги власти, такие как школы или общественные институты, связанные с рождаемостью и браками...²⁴ Этот критерий практически работает уже в " Археологии", хотя соответ­ствующая теория появилась лишь впоследствии. Стало быть, составив свод (ни в коей мере не предваряющий высказы­вание), можно определить и тот способ, благодаря которо­му язык надстраивается над этим сводом, " падает" на этот свод: именно это и есть " бытие языка", о котором говори­лось в " Словах и вещах"., " присутствие языка", упоминае­мое в " Археологии" и меняющееся в зависимости от каж­дой конкретной дискурсивной совокупности²⁵. Это и есть безымянное бормотание, определяемое безличным выра­жением " говорят" и меняющееся в зависимости от рас­сматриваемого свода. Следовательно, мы в состоянии из-

²³ Ewald F. Anatomie et corps po! itiques//Critique. P., 1975, p. 1229—1230.

²⁴ Ср. ВЗ, " Побуждение к дискурсу". Лишь с появлением НН указан­
ный критерий начал изучаться " в себе и для себя". Но проявляться он мог
И прежде, без каких-либо логических ошибок.

²⁵ A3, 145-148/111-114

влечь из слов, фраз и пропозиций не смешивающиеся с ними высказывания. Высказывания не являются ни слова­ми, ни фразами, ни пропозициями, а формациями, кото­рые выделяются только из свода слов, фраз и пропозиций, когда субъекты фразы, объекты пропозиции и означаемые слов меняют свою природу, располагаясь внутри этого " говорят", распределяясь и рассеиваясь в толще языка. Согласно постоянному парадоксу Фуко, язык надстраива­ется над сводом лишь для того, чтобы стать средой дистри­буции или рассеивания высказываний, уставом естествен­ным образом рассеянного " семейства". Весь этот метод чрезвычайно строг и с различной степенью эксплицитнос-ти проявляется на протяжении всего творчества Фуко.

Когда Гоголь писал свой шедевр, рассказывающий о записи мертвых душ, он объяснял, что его роман — это поэма, и указывал, почему именно этот роман непременно должен быть поэмой. Не исключено, что Фуко в своей ар­хеологии создает не столько дискурс о собственном мето­де, сколько поэму о своем предыдущем творчестве и до­стигает того уровня, где философия обязательно стано­вится поэзией, поэзией того, что говорится, поэзией и бессмыслицы, и самого глубокого смысла. В какой-то мере Фуко может заявлять, что всю свою жизнь он писал только художественные произведения: ведь, как мы уже видели, высказывания напоминают грезы, и в них все меняется, словно в калейдоскопе, в зависимости от принимаемого для анализа свода и вычерчиваемой диагонали. Но если взглянуть на проблему иначе, то можно также сказать, что всю свою жизнь он занимался только документальным описанием действительности, используя реальный язык для описания реальности, так как в высказывании все реально и вся реальность там явлена.

Существует столько разных множеств. Тут наблюдается не только великое противостояние дискурсивных и недис­курсивных множеств, но еще и среди дискурсивных — раз­нообразные семейства или формации высказываний, спи­сок которых предельно открыт и меняется от эпохи к эпо­хе. А кроме того существуют виды высказываний, характе­ризуемые определенными " пороговыми значениями": одно

и то же семейство может захватывать несколько видов, а один и тот же вид — характеризовать несколько семейств. К примеру, наука подразумевает определенные виды по­рогов, пройдя через которые высказывания достигают " эпистемологизации", " научности" или даже " формализа­ции". Но никогда одна наука не охватывает всего семейст­ва высказываний или той дискурсивной формации, в рам­ках которой она сложилась: статус и научные претензии психиатрии не ликвидируют юридических текстов, литера­турных выражений, философских размышлений, полити­ческих решений или же массовых мнений, образующих не­отъемлемую часть соответствующей дискурсивной форма­ции²⁶. Самое большее, на что способна одна научная дис­циплина, это ориентировать свою формацию, системати­зировать или формализовать некоторые из своих областей, рискуя при этом приобрести идеологическую функцию, которую было бы неправильно воспринимать только как ^следствие несовершенства этой науки. Одним словом, одна " наука располагается в определенном участке знания, кото­рый целиком она не поглощает, в формации, которая сама по себе является объектом знания, а не науки. Знание —!; э/го не наука и даже не познание; его объект составляют ранее уже определенные множества или, точнее, четкое /множество со своими единичными точками, местами и функциями, которые и описывает само знание. " Дискурсивная ', практика не совпадает с научным развитием, которому она „может дать место; знание, которое она образует, не является ни необработанным наброском, ни побочным продуктом повседневной жизни, образованным наукой" ²⁷. Однако Вполне понятно, что некоторые множества, некоторые формыне направляют неотступно следующее за ними знание к эпистемологическим порогам. Они задают знанию иные направления, с совершенно иными порогами. Мы даже не имеем в виду того, что некоторые семейства " неспособны" К науке, за исключением случаев перераспределения и под­линной мутации (как обстояло дело с тем, что предшество­вало психиатрии в XVII и XVIII веках). Мы, скорее,

²⁶ A3, 234/178.

²⁷ A3, 240/183

спрашиваем себя, а нет ли, скажем, эстетических порогов, которые задают знанию не научное, а иное направление и могут дать возможность определить литературный текст или произведение изобразительного искусства в рамках дискур­сивных практик, к которым они принадлежат. Или поро­гов этических, порогов политических: можно продемонстри­ровать, каким образом запреты, исключения, ограничения, нарушения или свобода " связаны с определенной дискур­сивной практикой" во взаимоотношении с недискурсив­ными средами, более или менее способными приблизиться к революционному порогу²⁸. Так во всех регистрах множеств формируется археологическая поэма, но образуется она и в каждой уникальной записи сказанного, во взаимосвязи с событиями, общественными институтами и всеми прочи­ми практиками. Существеннейшая черта " Археологии" за­ключается не в том, что ее автору удалось преодолеть науч­но-поэтическую двойственность, еще обременявшую тру­ды Башляра. И не в том, что Фуко нашел способ научной обработки литературных текстов. Главное ее достоинство состоит в открытии и размежевании тех новых сфер, где и литературная форма, и научная теорема, и повседневная фраза, и шизофреническая бессмыслица, и многое другое являются в равной мере высказываниями, хотя и несрав­нимыми, несводимыми друг к другу и не обладающими дис­курсивной эквивалентностью. Как раз этого пункта никог­да не удавалось достичь ни логикам, ни формалистам, ни толкователям. И наука, и поэзия являются в равной степе­ни знанием.

Но что же определяет границы семейств, дискурсивных формаций? Как можно представить себе разрывы между ними? Этот вопрос существенно отличается от вопроса о пороге. Но и здесь тоже не подойдет ни аксиоматический, ни даже собственно структурный метод. Ибо смена одной формации на другую не обязательно происходит на уровне наиболее общезначимых или же наилучшим образом фор­мализуемых высказываний. И лишь серийный метод, ко­торый сегодня применяют историки, дает возможность пос­троить серию в непосредственной близости от единичного

²⁸ A3, 251-255/191-194.

пункта и поискать другие серии, продолжающие ее в дру­гих направлениях и на уровне других пунктов. Всегда су­ществуют такие моменты и такие места, где серии начина­ют отклоняться друг от друга и распределяться в новом пространстве: здесь-то и происходит разрыв. Серийный метод основан на единичностях и на кривых. Фуко замеча­ет, что этот метод, похоже, приводит к двум противопо­ложным результатам: с одной стороны, он заставляет исто­риков работать с очень большими и отдаленными друг от друга разрывами, а с другой стороны побуждает эпистемо­логов приумножать разрывы зачастую весьма краткой протяженности²⁹. С этой проблемой мы еще встретимся. Однако в любом случае главное здесь то, что построение серий в рамках поддающихся определению множеств делает невозможным какое бы то ни было распределение эпизодов в пользу истории, каковой себе ее представляли философы, истории, сочиненной во славу Субъекта (" превращая исто­рический анализ в дискурс непрерывности, а человеческое сознание — в исходный субъект становления и практики, — мы сталкиваемся с двумя сторонами одной и той же системы мышления: время, понятое в рамках всеобщности и революций никогда не было ничем иным, кроме как мо­ментом сознания..." ³⁰). Тем, кто всегда ссылается на Исто­рию и возражает против неопределенности такого поня­тия, как, например, " мутация", следует напомнить о заме­шательстве, которое испытывают настоящие историки, когда возникает необходимость объяснить, почему капитализм возникает в таком-то месте и в такой-то момент, хотя, судя по целому ряду факторов, он мог бы возникнуть в иных местах и в иное время. " Проблема™зировать серии...". Формации, семейства, множества, независимо от того, дискурсивны они или нет, всегда историчны. Они являются не только составными частями сосуществования, но и неотделимыми от " временных векторов деривации", и когда возникает новая формация с новыми правилами и новыми сериями, она никогда не возникает сразу, в од-

²⁹ A3, 15—16/7—8 (а о серийном методе в истории см. Braudel F. Ecrits
sur 1'histoire. Fiammarion.)

³⁰ A3, 22/15

ной фразе или в едином творческом порыве, а всегда складывается " по кирпичику", неся с собой пережитки, сдвиги и реактивации прежних элементов, сохраняющихся в условиях действия новых правил. Несмотря на изомор­физмы и изотопию, никакая формация не строится по модели другой. Следовательно, теория разрывов является основной частью системы³¹. Необходимо прослеживать серии, пересекать уровни, переступать через пороги, никогда не ограничиваясь развертыванием феноменов и выска­зываний по горизонтальному или же вертикальному изме­рению, не всегда образовывать трансверсаль, некую подвиж­ную диагональ, по которой и должен перемещаться архива­риус-археолог. Суждение Булеза о разреженной вселенной Веберна применимо и к Фуко, и к его стилю: " Он создал новое измерение, которое мы могли бы назвать диаго­нальным, своего рода распределение точек, блоков и фигур уже не на плоскости, а в пространстве" ³².