Глава 14. От тети Александры мы больше не слыхали про семейство Финч, зато в городе слышали больше чем достаточно

От тети Александры мы больше не слыхали про семейство Финч, зато в городе слышали больше чем достаточно. По субботам, если только Джим брал меня с собой (теперь он прямо не переносил, когда я появлялась с ним на людях), мы прихватим, бывало, свои пятаки и пробираемся по улицам в распаренной толпе, а за спиной нет-нет да и скажут:

— Вон его ребята!

Или:

— Видал Финчей?

Оглянешься — никого, только какой-нибудь фермер с женой изучает клизмы в витрине аптеки. Или две коренастые фермерши в соломенных шляпах сидят в двуколке.

А какой-то костлявый человек поглядел на нас в упор и сказал совсем непонятно:

— Кто заправляет нашим округом, им больно наплевать — хоть над всеми подряд насильничай, они и не почешутся.

Тут я вспомнила, что давно хотела задать Аттикусу один вопрос. И в тот же вечер спросила:

— Что такое насильничать?

Аттикус выглянул из-за газеты. Он сидел в своем кресле у окна. С тех пор как мы стали старше, мы с Джимом великодушно решили после ужина полчаса его не трогать — пускай отдыхает.

Он вздохнул и сказал — насилие есть плотское познание женщины силой и без ее согласия.

— Только и всего? А почему я спросила Кэлпурнию, а она не стала мне отвечать? Аттикус поглядел внимательно.

— О чем это ты?

— Ну, мы тогда шли из церкви, и я спросила Кэлпурнию, что это значит, и она сказала — спросить у тебя, а я забыла, а теперь спросила.

Аттикус опустил газету на колени.

— Объясни, пожалуйста, еще раз, — сказал он. И я ему рассказала, как мы ходили с Кэлпурнией в церковь. Аттикусу это, по-моему, очень понравилось, но тетя Александра до этого спокойно вышивала в своем углу, а тут отложила работу и смотрела на нас во все глаза.

— Значит, тогда, в воскресенье, вы возвращались сКэлпурнией из ее молельни?

— Да, мэм, — сказал Джим.— Она взяла нас с собой.

Я вспомнила еще кое-что.

— Да, мэм, и она обещала, что я как-нибудь приду к ней в гости. Аттикус, я в воскресенье и пойду, ладно? Кэл сказала, если ты куда-нибудь уедешь, она сама за мной зайдет.

— Ни в коем случае!

Это сказала тетя Александра. Я даже вздрогнула, круто обернулась к ней, потом опять к Аттикусу и заметила, как он быстро на нее взглянул, но было уже поздно. Я сказала:

— Я вас не спрашивала!

Аттикус такой большой, а с кресла вскакивает мигом, даже удивительно. Он уже стоял во весь рост.

— Извинись перед тетей, —сказал он.

— Я ее не спрашивала, я спросила тебя... Аттикус повернул голову и так на меня посмотрел здоровым глазом — у меня даже ноги пристыли к полу. И сказал беспощадным голосом:

— Прежде всего извинись перед тетей.

— Простите меня, тетя, — пробормотала я.

— Так вот, — сказал Аттикус.— Усвой раз и навсегда: ты должна слушаться Кэлпурнию, ты должна слушаться меня, и, пока у нас живет тетя, ты должна слушаться ее. Поняла?

Я поняла, подумала минуту, нашла только один способ отступить не совсем уж позорно и удалилась в уборную; возвращаться я не спешила, пускай думают, что мне и правда надо было уйти. Наконец побрела обратно и из коридора услышала — в гостиной спорят, да еще как. В приотворенную дверь видно было диван: Джим прикрылся своим футбольным журналом и так быстро вертел головой то вправо, то влево, будто на страницах со страшной быстротой играли в теннис.

— Ты должен что-то с ней сделать, — говорила тетя. Ты слишком долго все оставлял на произвол судьбы, Аттикус, слишком долго.

— Ее вполне можно туда отпустить, я не вижу этом беды. Кэл там присмотрит за нею не хуже, чем смотрит здесь.

Кто это «она», о ком они говорят? Сердце у меня ушло в пятки: обо мне! Я уже чувствовала на себе жесткий розовый коленкор — я видела, в таких платьях водят девочек из исправительного дома, — и второй раз в жизни подумала—надо бежать, спасаться! Не медля ни минуты!

— Аттикус, это очень хорошо, что у тебя доброе сердце и ты человек покладистый, но должен же ты подумать о дочери. Она растет.

— Именно о ней я и думаю.

— Не старайся от этого уйти. Рано или поздно придется это решить, так почему бы и не сегодня? Она -нам больше не нужна.

Аттикус сказал ровным голосом:

— Кэлпурния не уйдет из нашего дома, пока сама не захочет уйти. Ты можешь придерживаться другого мнения, Александра, но без нее мне бы не справиться все эти годы. Она преданный член нашей семьи, и придется тебе примириться с существующим положением. И право же, сестра, я не хочу, чтобы ради нас ты выбивалась из сил, для этого нет никаких оснований. Мы и сейчас еще и можем обойтись без Кэлпурнии.

— Но, Аттикус...

— Кроме того, я совсем не думаю, что ее воспитание нанесло детям какой бы то ни было ущерб. Она относилась к ним даже требовательнее, чем могла бы родная мать... Она никогда им ничего не спускала, не потакала им, как делают обычно цветные няньки. Она старалась их воспитывать в меру своих сил и способностей, а они у нее совсем не плохие... и еще одно: дети ее любят.

Я перевела дух. Они не про меня, они про Кэлпурнию Успокоенная, я вернулась в гостиную. Аттикус укрылся за газетой, тетя Александра терзала свое вышиванье. Щелк, щелк, щелк — громко протыкала игла туго натянутую на пяльцах ткань. Тетя Александра на мгновение остановилась, натянула ее еще туже—щелк, щелк, щелк. Тетя была в ярости.

Джим поднялся и тихо прошел по ковру мне навстречу. Мотнул головой, чтоб я шла за ним. Привел меня в свою комнату и закрыл дверь. Лицо у него было серьезное.

— Они поругались, Глазастик.

Мы с Джимом часто ругались в. ту пору, но чтобы Аттикус с кем-нибудь поссорился, такого я никогда не видала и не слыхала. Смотреть на это было как-то тревожно и неуютно.

— Старайся не злить тетю, Глазастик, слышишь?

У меня на душе еще скребли кошки после выговора Аттикуса; и я не услышала просьбы в голосе Джима. И опять ощетинилась:

— Может, еще ты начнешь меня учить?

— Да нет, просто... у него теперь и без нас забот хватает.

— Каких?

Я вовсе не замечала, чтобы у Аттикуса были какие-то особенные заботы.

— Из-за этого дела Тома Робинсона он просто извелся...

Я сказала — Аттикус никогда ни из-за чего не изводится. А от судебных дел у нас всего и беспокойства один день в неделю, и потом все проходит.

— Это только ты так быстро все забываешь, —сказалДжим. — Взрослые — дело другое, мы...

Он стал невыносимо задаваться, прямо зло брало. И ничего не признавал — только все читает или бродит где-то один. Правда, все книги по-прежнему переходили от него ко мне, но раньше он мне их давал, потому что думал — мне тоже интересно почитать, а теперь он меня учил и воспитывал!

— Провалиться мне на этом месте, Джим! Ты что это о себе воображаешь?

— Ну, вот что, Глазастик, я тебе серьезно говорю: если будешь злить тетю, я... я тебя выдеру.

Тут я взорвалась:

— Ах ты, чертов мофродит, да я тебе голову оторву!

Джим сидел на кровати, так что я с легкостью ухватила его за вихор на лбу и ткнула кулаком в зубы. Он хлопнул меня по щеке, я размахнулась левой, но тут он как задвинет меня в живот — я отлетела и растянулась на полу. Я еле могла вздохнуть, но это пустяки: ведь он дрался, он дал мне сдачи! Значит, мы все-таки равны!

— Ага, воображаешь, что взрослый, а сам дерешься! — завопила я и опять кинулась на него.

Он все еще сидел на кровати, и у меня не было упора, я просто налетела на него изо всех сил и начала лупить его, дергать, щипать, колотить по чем попало. Честный кулачный бой обратился в самую обыкновенную потасовку. Мы все еще дрались, когда вошел Аттикус и разнял нас.

— Хватит, — сказал он.— Оба немедленно в постель.

— Э-э! — сказала я: Джима посылали спать в одно время со мной.

— Кто начал? — покорно и устало спросил Аттикус.

— Это все Джим. Он стал меня учить. Неужели мне еще и его тоже слушаться?!

Аттикус улыбнулся.

— Давай уговоримся так: ты будешь слушаться Джима всегда, когда он сумеет тебя заставить. Справедливо?

Тетя Александра смотрела на нас молча, но когда они с Аттикусом вышли, из коридора донеслись ее слова:

—...я же тебе говорила, вот еще пример...

И после этого мы опять стали заодно.

Наши комнаты были смежные. Когда я затворяла дверь, Джим сказал:

— Спокойной ночи, Глазастик.

— Спокойной ночи, — пробормотала я и ощупью пошла к выключателю.

Возле своей кровати я наступила на что-то теплое, упругое и довольно гладкое. Оно было немножко похоже на твердую резину, и мне показалось, оно живое. И я слышала — оно шевелится.

Я зажгла свет и поглядела на пол около кровати. Там уже ничего не было. Я застучала в дверь Джима.

— Что тебе? — сказал он.

— Какие змеи на ощупь?

— Ну, жесткие. Холодные. Пыльные. А что?

— Кажется, одна заползла ко мне под кровать. Может, ты посмотришь?

— Ты что, шутишь? — Джим отворил дверь. Он был в пижамных штанах. Рот у него распух — все-таки здорово я его стукнула! Он быстро понял, что я говорю серьезно.— Ну, если ты думаешь, что я сунусь носом к змее, ты сильно ошибаешься. Погоди минуту.

Он сбегал в кухню и принес швабру.

— Полезай-ка на кровать, — сказал он.

— Ты думаешь, там правда змея? — спросила я.

Вот это событие! У нас в домах не было подвалов: они стояли на каменных опорах на высоте нескольких футов над землей, и змеи хоть и заползали иногда в дом, но это случалось не часто. И мисс Рейчел Хейверфорд, которая каждое утро выпивала стаканчик чистого виски, говорила в свое оправдание, что никак не придет в себя от пережитого страха: однажды она раскрыла бельевой шкаф у себя в спальне, хотела повесить халат и видит — на отложенном для стирки белье уютно свернулась гремучая змея!

Джим на пробу махнул шваброй под кроватью. Я перегнулась и смотрела, не выползет ли змея. Не выползла, Джим сунул швабру подальше.

— Змеи разве рычат? — спросила я.

— Это не змея, —сказал Джим.—Это человек.

И вдруг из-под кровати вылетел какой-то перепачканный сверток. Джим замахнулся шваброй — и чуть стукнул по голове Дилла.

— Боже милостивый, — почтительно сказал Джим.

Дилл медленно выполз из-под кровати. Непонятно, как он там умещался. Он встал на ноги, расправил плечи, повертел ступнями — не вывихнуты ли, — потер шею. Наконец, видно, затекшим рукам и ногам полегчало, и он сказал:

— Привет!

Джим опять воззвал к небесам. У меня язык отнялся.

— Сейчас помру, — сказал Дилл.— Поесть чего-нибудь найдется?

Как во сне, я пошла в кухню. Принесла молоко и половину кукурузной лепешки, которая оставалась от ужина. Дилл уплел ее в два счета, жевал он, как и прежде, передними зубами.

Ко мне, наконец, вернулся дар речи.

— Как ты сюда попал?

Дилл немного подкрепился и начал, рассказывать: новый отец невзлюбил его, посадил в подвал (в Меридиане все дома с подвалами) и обрек на голодную смерть; но его тайно спас фермер, который проходил мимо и услыхал его крики о помощи: добрый человек через вентилятор по одному стручку высыпал ему в подвал целый мешок гороха, и Дилл питался сырым горохом и понемногу вытащил цепи из стены и выбрался на свободу. Все еще в наручниках, он бежал из города, прошел две мили пешком и тут повстречался с маленьким бродячим зверинцем, и его сразу наняли мыть верблюда. С этим зверинцем он скитался по всему штату Миссисипи, и, наконец, безошибочное чутье подсказало ему, что он находится в округе Эббот, штат Алабама, и ему надо было только переплыть реку, чтобы оказаться в Мейкомбе. Остаток пути он прошел пешком.

— Как ты сюда попал? — спросил Джим.

Он взял у матери из кошелька тринадцать долларов сел в Меридиане на девятичасовой поезд и сошел на станции Мейкомб. Десять или одиннадцать из четырнадцати миль до Мейкомба он шел пешком, и не по шоссе, а пробирался кустами, потому что боялся — вдруг его ищет полиция, а остаток пути доехал, прицепившись сзади к фургону с хлопком. Под моей кроватью он пролежал, наверно, часа два; он слышал, как мы ужинали, и чуть не сошел с ума от стука вилок по тарелкам. Он думал, мы с Джимом никогда не ляжем спать; он уж хотел вылезти и помочь мне поколотить Джима, ведь Джим стал куда больше и выше меня, но ясно было — мистер Финч скоро придет нас разнимать, вот он и не вылез. Он был ужасно усталый, невообразимо грязный и наконец-то чувствовал себя дома.

— Родные, конечно, не знают, что ты здесь, —сказал Джим.— Если б тебя разыскивали, мы бы уже знали...

— Они, наверно, до сих пор меня ищут в Меридиане по всем киношкам, — ухмыльнулся Дилл.

— Непременно дай знать матери, где ты, — сказал Джим.—Надо дать ей знать, что ты здесь...

Дилл бросил на него быстрый взгляд, и Джим опустил глаза. Потом поднялся и нарушил последний закон чести, свято соблюдавшийся нами в детстве. Он вышел из комнаты.

— Аттикус, — донесся его голос из коридора, — можно тебя на минуту?

Чумазое от пыли и пота лицо Дилла вдруг побледнело. Мне стало тошно. В дверях появился Аттикус.

Он прошел на середину комнаты — руки в карманы, — остановился и поглядел на Дилла сверху вниз.

Ко мне опять вернулся дар речи.

— Ничего, Дилл. Если он что надумает, он так прямо тебе и скажет.

Дилл молча посмотрел на меня.

— Правда, правда, это ничего, —сказала я.—Ты ведь знаешь, Аттикус не будет к тебе приставать, его бояться нечего.

— Я и не боюсь, — пробормотал Дилл.

— Пари держу, ты просто голоден, — сказал Аттикус, как всегда суховато, но приветливо.— Неужели у нас не найдется ничего получше холодной кукурузной лепешки, Глазастик? Накорми-ка этого молодца досыта, а потом я приду, и тогда поглядим.

— Мистер Финч, не говорите тете Рейчел, не отправляйте меня назад, пожалуйста, сэр! Я опять убегу!..

— Тише, тише, сынок, — сказал Аттикус.— Никто тебя никуда не отправит, разве что в постель, да поскорее. Я только пойду скажу мисс Рейчел, что ты здесь, и попрошу разрешения оставить тебя у нас ночевать—ты ведь не против, верно? И сделай милость, верни хоть часть территории округа по принадлежности—эрозия почвы и так стала истинным бедствием.

Дилл, раскрыв рот, посмотрел ему вслед.

— Это он шутит, — объяснила я.— Он хочет сказать — выкупайся. Видишь, я же говорила, он не станет, ктебеприставать.

Джим стоял в углу, тихий, пристыженный — так ему и надо, предателю!

— Я не мог ему не сказать, Дилл, — выговорил он.— Нельзя же удрать из дому за триста миль, и чтоб мать ничего не знала.

Мы вышли, не ответив ему ни слова.

Дилл ел, ел, ел... У него маковой росинки во рту не было со вчерашнего вечера. Все свои деньги он истратил на билет, сел в поезд — это ему было не впервой, — преспокойно болтал с кондуктором (тот его давно уже знал); но у него не хватило смелости прибегнуть к правилу, которое существует для детей, когда они едут далеко одни: если потеряешь деньги, кондуктор даст тебе на обед, а в конце пути твой отец вернет ему долг.

Дилл уплел все, что оставалось от ужина, и полез в буфет за банкой тушенки с бобами, и тут в прихожей послышался голос мисс Рейчел:

— О боже милостивый!

Дилл прямо затрясся, как заяц.

Он мужественно терпел, пока гремело: «Ну погоди, вот отвезу тебя домой! Родители с ума сходят, волнуются!»; спокойно выслушал затем «Это все в тебе кровь Харрисов сказывается!»; улыбнулся снисходительному «Так и быть, переночуй сегодня здесь, Дилл» и, когда его, наконец, удостоили объятием и поцелуем, ответил тем же.

Аттикус сдвинул очки на лоб и крепко потер лицо ладонью.

— Ваш отец устал, — сказала тетя Александра (кажется, она целую вечность не промолвила ни словечка. Она все время была тут, но, верно, просто онемела от изумления). — Вам пора спать, дети.

Мы ушли, а они остались в столовой. Аттикус все еще утирал платком щеки и лоб.

— Насилия, драки, беглецы, — услышалимы его смеющийся голос.— Что-то будет через час...

Похоже, все обошлось как нельзя лучше, и мы с Диллом решили — будем вежливы с Джимом. И потом, Диллу ведь придется спать у него в комнате, так что не стоит объявлять ему бойкот.

Я надела пижаму, почитала немного, и вдруг оказалось—у меня глаза сами закрываются. Дилла с Джимом не было слышно; я погасила лампу на столике и у Джима под дверью тоже не увидела полоски света.

Наверно, я спала долго — когда меня ткнули в бок, все в комнате чуть освещала заходившая луна.

— Подвинься, Глазастик.

— Он думал, он не может не сказать, —пробормотала я.— Ты уж на него не злись.

Дилл забрался в постель.

— А я и не злюсь, — сказал он.—Просто хочу спать тут, с тобой. Ты проснулась?

К этому времени я проснулась покрайней мере наполовину.

— Ты это почему? — лениво спросила я. Никакого ответа.

— Я говорю, ты почему удрал из дому? Он правда такой злой?

— Н-не-ет...

— А помнишь, ты писал — будете мастерить лодку? Не смастерили?

— Ничего мы не мастерили. Он только обещал.

Я приподнялась на локте и в полутьме поглядела на Дилла.

— Из-за этого еще не стоило удирать. Большие много чего обещают, а не делают...

— Да нет, я не потому... просто им не до меня.

Никогда еще я не слыхала, чтобы из дому бегали по такой чудной причине.

— Как так?

— Ну, они все время куда-то уходят, а когда вернутся домой, все равно сидят в комнате одни.

— И что они там делают?

— Да ничего, просто сидят и читают... А я им совсем не нужен.

Я приткнула подушку к спинке кровати и села.

— Знаешь что, Дилл? Я сегодня сама хотела сбежать, потому что наши все были тут. Они нам тоже не все время нужны.

Дилл устало вздохнул.

— Спокойной ночи... а знаешь, Аттикуса целыми днями нет дома, а вечером часто тоже, то он в законодательном собрании, то уж не знаю где... они нам тоже не все время нужны, Дилл, если они все время тут, так и делать ничего нельзя.

— Да я не потому.

Дилл начал объяснять, и я подумала, что бы у меня была за жизнь, будь Джим другой, даже не такой, как стал теперь; или вдруг бы Аттикусу не надо было все время, чтоб я была тут, и помогала ему, и советовала, — что тогда? Да нет, он без меня дня прожить не может. Кэлпурния и та не может без меня обойтись. Я им нужна.

— Дилл, ты что-то не то говоришь... твоим без тебя не обойтись. Просто они, наверно, на тебя злятся. Вот я тебе скажу, что делать...

В темноте Дилл опять заговорил упрямо:

— Нет, ты пойми, я тебе вот что хочу сказать: им и в самом деле куда лучше без меня, и ничем я им не помогаю. Они не злые. И покупают мне все, что я захочу. А потом говорят — ну вот, на тебе и иди играй. У меня уже полна комната всего. Только и слышно — вот тебе. книжка, иди читай.—Дилл старался говорить басом.— Что ты за мальчик? Другие мальчики бегают, играют в бейсбол, а не сидят дома и не надоедают взрослым.— Тут Дилл опять заговорил своим обыкновенным голосом. — Нет, они не злые. Они меня и целуют, и обнимают, и говорят спокойной ночи, и доброе утро, и до свиданья, и что они меня любят... Знаешь, Глазастик, пускай у нас будет ребенок.

— А где его взять?

Дилл слышал, что есть один человек и у него лодка, он уходит на веслах к какому-то острову, где всегда туман, и там сколько угодно маленьких детей, и можно заказать ему привезти ребеночка...

— Вот и неправда. Тетя говорит, бог кидаетих прямо через каминную трубу, да, по-моему, она так и сказала.

(На этот раз тетя говорила как-то не очень разборчиво.)

— Нет, все не так. Детей рождают друг от друга. Но у этого человека с лодкой тоже можно взять... у негона острове их сколько хочешь, только надо их разбудить, он как дунет, они сразу оживают...

Дилл опять замечтался. Он всегда придумывал необыкновенное. Он успевал прочесть две книги, пока я читала одну, но все равно больше любил сам сочинять какие-то удивительные истории. Он считал с быстротой молнии, решал задачки на сложение и вычитание, но больше любил какой-то свой туманный мир, где младенцы спят и только ждут, чтобы их собирали, как цветы рано поутру. Он все говорил, говорил и совсем убаюкал сам себя и меня тоже, мне уже мерещился тихий остров в тумане — и вдруг смутно привиделся унылый дом с неприветливыми побуревшими дверями.

— Дилл...

— М-м?

— Как по-твоему, отчего Страшила Рэдли не сбежал из дому?

Дилл протяжно вздохнул и повернулся на бок. И сказал через плечо:

— Может, ему некуда бежать...